Страница:
В Берлине Пятаков немедленно ("в тот же день или на другой", т. е. 11-го или 12-го) встретился, по его словам, с Бу-харцевым. Тот уже заранее предупредил меня будто бы о предстоящем прибытии Пятакова. Письмом? Условной телеграммой? Какого текста? На какой адрес? Никто не смущает Бухарце-ва этими вопросами. Адресов и дат в этом судебном" зале вообще избегают как заразы. Получив извещение от Бухарцева, я, со своей стороны, якобы немедленно направил в Берлин доверенное лицо с запиской: "Ю. Л. [Пятаков], подателю этой записки можно вполне доверять". Слово "вполне" было подчеркнуто... Эта не очень оригинальная подробность должна,
- "Берлииер Тагеблат" от 21 декабря 1935 г. сообщает: "В настоящее время в Берлине находится первый заместитель народного комиссара тяжелой промышленности СССР г. Пятаков, а также руководитель Импортного управления комиссариата внешней торговли СССР г. Смоленский, который ведет переговоры о заказах с рядом немецких фирм".
как увидим, вознаградить нас за отсутствие других, более существенных сведений. Посланное мною лицо, по имени "не то Генрих, не то Густав" (показание Пятакова) взяло на себя организовать поездку в Осло. Встреча Генриха-Густава с Пятаковым произошла в Тиргартене (11-го или 12-го) и длилась всего "полторы -- две минуты". Вторая драгоценная подробность!.. Пятаков согласился отправиться в Осло, хотя, как он повторяет дважды, "это могло повлечь для меня величайший риск -- быть обнаруженным и разоблаченным".
В русском отчете эти слова выпущены, и не случайно. Надзор за советскими сановниками за границей чрезвычайно строг. Пятаков не имел никакой возможности скрыться на двое суток из Берлина, не указав советским органам, куда он уезжает и по какому адресу с ним сноситься: как член ЦК и правительства, Пятаков в любую минуту мог получить запрос или поручение из Москвы. Существующие на этот счет порядки прекрасно известны прокурору и судьям.
К тому же уже 24 января я спрашивал по телеграфу: "Каким образом Пятаков мог совершить свою поездку неведомо для советских представительств в Германии и Норвегии?" 27 января я повторил снова: "Как удалось Пятакову скрыться от советских учреждений в Берлине и Осло? Как он объяснил свое исчезновение после возвращения?" Никто, конечно, не потревожил подсудимого такими вопросами.
Пятаков условился с Генрихом-Густавом встретиться "на следующий день" (12-го или 13-го) утром на аэродроме Тем-пельгоф. Прокурор, который в вопросах, не имеющих значения и не поддающихся проверке, требует иногда показной точности, совершенно не интересуется уточнением даты исключительной важности. Между тем по дневнику торгпредства в Берлине можно было бы без труда установить деловой календарь Пятакова. Но этого-то как раз и нужно избежать...
"На следующий день, рано утром, я явился прямо к входу на аэродром". Рано утром? Мы хотели бы знать час. В такого рода случаях час фиксируется заранее. Но вдохновители Пятакова боятся, очевидно, сделать ошибку против метеорологического календаря. На аэродроме Пятаков встретил Генриха-Густава: "Он стоял перед входом и повел меня. Предварительно он показал паспорт, который был для меня приготовлен. Паспорт был немецкий. Все таможенные формальности он сам выполнял, так что мне приходилось только расписываться. Сели в самолет и полетели..."
Никто даже и здесь не прерывает подсудимого. Прокурор, как это ни невероятно, совершенно не интересуется вопросом о паспорте. С него достаточно того, что паспорт был "немецкий". Однако немецкие паспорта, как и все другие, выписываются на определенное имя. На какое именно? Nomina sunt odiosa202. Прокурор озабочен тем, чтоб дать возможность Пя
такову как можно скорее проскользнуть мимо этого щекотливого пункта. "Таможенные формальности?" Их уладил Генрих-Густав. Пятакову "приходилось только расписываться". Казалось бы, здесь прокурор никак уж не мог не спросить, каким же именем расписывался Пятаков? Очевидно, тем самым, которое значилось в немецком паспорте. Но прокурору до этого дела нет. Молчит также и председатель суда. Молчат судьи.
Коллективная забывчивость в результате переутомления? Но я своевременно принял меры к тому, чтоб освежить память этих господ. Уже 24 января я спрашивал суд, под каким именем прибыл Пятаков в Осло. Через три дня я снова вернулся к этому пункту. Четвертый из поставленных мною тринадцати вопросов гласил: "По какому паспорту вылетел Пятаков из Берлина? Получил ли он норвежскую визу?" Мои вопросы были перепечатаны газетами всего мира. Если, несмотря на это, Вышинский не задал Пятакову вопросов о паспорте и визе, значит он знал, что об этом нужно молчать. Одного этого молчания вполне достаточно, чтобы сказать: перед нами подлог!
Последуем, однако, дальше за Пятаковым: "Сели в самолет и полетели, нигде не садились и в 3 часа дня примерно спустились на аэродром в Осло. Там был автомобиль. Сели мы в этот автомобиль и поехали. Ехали мы, вероятно, минут 30 и приехали в дачную местность. Вышли, зашли в домик, неплохо обставленный, и там я увидел Троцкого, которого не видел с 1928 г.". Разве этот рассказ не выдает полностью человека, которому, нечего рассказывать? Ни одного живого штриха! "Сели в самолет и полетели"... "Сели в автомобиль и поехали"... Пятаков ничего не видел, ни с кем не говорил. Он не способен хоть что-нибудь сообщить о "Генрихе-Густаве", который сопровождал его из Берлина до моих дверей.
Как произошел спуск на аэродроме? Иностранным самолетом не могли не заинтересоваться норвежские власти. Они не могли не проверить паспорт Пятакова и его спутников. Однако и об этом мы не слышим ни слова. Путешествие как бы происходит в царстве снов, где люди бесшумно скользят, не тревожимые полицейскими и таможенными чинами.
В "неплохо обставленном" домике Пятаков увидел Троцкого, "которого не видел с 1928 г." (на самом деле с конца 1927 г.). Непосредственно после этих штампованных общих мест следует столь же штампованное изложение беседы, как бы специально предназначенной для полицейского протокола. Разве это похоже на жизнь и живых людей? Ведь по смыслу амальгамы Пятаков явился ко мне как единомышленник, как друг, после долгой разлуки.
В течение нескольких лет, примерно с 1923 до 1928 года, он действительно стоял довольно близко ко мне, знал мою семью, встречал со стороны моей жены всегда теплый прием. Он дол
жен был, очевидно, сохранить совершенно исключительное доверие ко мне, если по одному моему письму превратился в террориста, саботажника и пораженца и по первому сигналу, рискуя головой, прилетел ко мне на свидание. Казалось бы, при таких условиях Пятаков не мог после восьмилетней разлуки проявить элементарного интереса к условиям моего существования. Но на это нет и намека. Где произошла встреча: на моей квартире или в чужом доме? Неизвестно. Где была моя жена? Неизвестно. На вопрос прокурора Пятаков отвечает, что при свидании никто не присутствовал: даже Генрих-Густав остался за дверью. И это все!
Между тем уже во внешней обстановке по наличию или отсутствию русских книг и газет, по виду письменного стола Пятаков не мог не определить сразу, находится ли он в моей рабочей комнате или в чужом помещении. У меня не могло быть, с другой стороны, ни малейшего основания скрывать такие невинные сведения от гостя, которому я доверил самые свои сокровенные замыслы и планы. Пятаков не мог не спросить меня о моей жене. 24 января я спрашивал: "Видел ли он мою жену?" 27 января я повторил свой вопрос снова: "Виделся ли Пятаков с моей женой? Была ли она в тот день дома? (Поездки жены в Осло к врачам легко проверить)". Но именно для того, чтоб не допустить проверки, руководители Пятакова научили его эластичным формулам и ничего не говорящим оборотам речи: так осторожнее. Однако этот избыток осторожности выдает подлог с другого конца.
Аэроплан спустился в три часа дня, 12 или 13 декабря. Пятаков прибыл ко мне приблизительно в половине четвертого. Разговор длился около двух часов. Мой гость не мог не проголодаться. Накормил ли я его? Казалось, этого требовал элементарный долг гостеприимства. Но я не мог этого сделать без помощи жены или хозяйки "неплохо обставленного" домика. Об этом на суде ни слова.
Пятаков покинул меня в половине шестого вечера. Куда он направился из дачной местности с немецким паспортом в кармане? Прокурор не спрашивает его об этом. Где он провел декабрьскую ночь? Вряд ли под открытым небом. Еще меньше можно допустить, что он переночевал в советском посольстве. Вряд ли и в немецком. Значит, в отеле? В каком именно? В числе тринадцати вопросов, заданных мною суду, есть и такой: "Пятаков неминуемо должен был переночевать в Норвегии. Где? В каком отеле?" Прокурор не спросил об этом подсудимого. Председатель промолчал.
Если б ко мне приехал старый друг, к тому же соучастник по заговору, я, как и всякий на моем месте, должен был бы сделать все, чтоб оградить гостя от неприятных неожиданностей и излишнего риска. После двухчасовой беседы я должен
был бы накормить его и устроить на ночлег. Такие мелкие заботы не могли, очевидно, представить для меня ни малейшего затруднения, раз я имел возможность направить "доверенное лицо" в Берлин и выслать на аэродром специальный автомобиль к моменту спуска специального аэроплана. Чтоб не показываться в отеле или на улицах Осло, Пятаков, естественно, был заинтересован в том, чтобы переночевать у меня. К тому же после долгой разлуки у нас было о чем переговорить! Но ГПУ боялось этого варианта, ибо Пятакову пришлось бы пуститься в подробности относительно условий моего существования. Лучше проскользнуть мимо житейской прозы... На самом деле я жил, как известно, не в дачной местности под Осло, а в глухой деревне; не в тридцати минутах езды от аэродрома, а по меньшей мере в двух часах, особенно зимою, когда на колеса приходится надевать цепи. Нет, лучше забыть о пище, о декабрьской ночи, об опасности встречи е людьми из советского посольства. Лучше помолчать. Как раньше в пути, так теперь в Норвегии, Пятаков похож на бесплотную тень из сновидения. Пусть глупцы принимают эту тень за реальность!
Из допроса свидетеля Бухарцева, корреспондента "Известий", мы узнаем о поездке Пятакова немаловажные дополнительные подробности. "Генриха-Густава" звали, оказывается, Густав Штирнер. Это имя решительно ничего не говорит мне, хотя, по словам Бухарцева, Штирнер был моим доверенным лицом. Во всяком случае, мой таинственный посланец счел нужным точно отрекомендоваться свидетелю прокурора. Встретим ли мы Штирнера во плоти и крови в одном из будущих процессов? Или он есть чистый продукт воображения? Не знаю. Немецкое имя наводит, во всяком случае, на размышления.
Пятаков пытался моментами изобразить свидание со мной почти как печальную необходимость: инстинкт самосохранения робко пробивается все же через признания подсудимых. По словам Бухарцева, наоборот, узнав о моем приглашении, "Пятаков сказал, что он очень рад этому, что это вполне соответствует его намерениям и что он охотно пойдет на это свидание". Какая немотивированная экспансивность со стороны конспиратора! Но она нужна обвинителю. Задача свидетеля состоит в том, чтоб отягчать вину подсудимого, тогда как задача подсудимого состоит в том, чтоб переносить главную тяжесть вины на меня. Наконец, задача прокурора состоит в том, чтоб эксплуатировать ложь обоих.
С точки зрения заговора и даже одного только воздушного путешествия в Осло Бухарцев является совершенно лишним лицом: даже Вышинский, как увидим, вынужден это признать. Но Густав Штирнер, если он существует в природе, по-видимому, недостижим для прокурора. А если нет Штирнера, то
нет и свидетеля. Рассказ о том, как Пятаков входил и выходил из аэроплана, должен был бы опираться в таком случае на одного Пятакова. Этого мало. Если вызванный прокурором Бухарцев не участвует в ходе действия, то он выполняет зато функции "вестника" в классической трагедии: он возвещает о совершающихся за сценой событиях. Так, накануне своего возвращения из Берлина в Москву (какого числа?) Пятаков не преминул сообщить вестнику, что "он там был и что он его видел". Бухарцеву до всего этого не было, в сущности, никакого дела. Сообщая без нужды такие сведения постороннему лицу, Пятаков совершал акт преступного легкомыслия. Но он не мог действовать иначе, не лишая Бухарцева возможности быть полезным свидетелем обвинения.
В этом месте прокурор вдруг вспоминает о некотором своем упущении. "Давали ли вы свою фотографию?" -- спрашивает он неожиданно Пятакова, прерывая допрос Бухарцева. Вышинский похож на ученика, пропустившего одну строчку в стихотворении. Пятаков отвечает лаконически: "Да". Речь идет, очевидно, о фотографии для паспорта. Фотография полагается на каждом паспорте, в том числе и немецком. Обнаруживая, таким путем, свою бдительность, прокурор ничем не рискует. Об имени и визе он молчит, конечно, и на этот раз. После этого страж закона снова принимается за Бухарцева. "Вам известно, откуда Штирнер достал паспорт? Откуда он . достал самолет? Как это так легко сделать в Германии?" Бухарцев отвечает в том смысле, что Штирнер не вдавался в подробности и просил его, Бухарцева, ни о чем не беспокоиться, -- один из немногих ответов, который звучит естественно и разумно. Однако прокурор не унимается.
Вышинский: А вы не интересовались этим?
Бухарцев: Он мне ничего не сказал; он не хотел входить в детали.
Вышинский: И все-таки, это вас не интересовало?
Бухарцев: Но ведь он мне не отвечал.
Вышинский: Но вы пытались его спрашивать?
Бухарцев: Я пытался, но он не отвечал.
И так далее, в том же роде. Но мы прерываем здесь этот поучительный диалог, чтоб подвергнуть допросу самого прокурора. "Вы спрашивали только что, г. обвинитель, насчет карточки для паспорта? Но самый паспорт вас не интересовал? Следователь об этом не допрашивал Пятакова? Вы также забыли выполнить ваш долг. Дважды: 24 и 27 января я напомнил вам о нем по телеграфу. Вы не обратили внимания на мой вопрос? Вы не поинтересовались также моим адресом, моей квартирой, условиями моей жизни? Вы не спрашивали, где Пятаков провел ночь? Кто рекомендовал ему отель? Как он там прописался? Неужели все эти обстоятельства не заслу
живают вашего внимания? Бухарцев мог, по крайней мере, оправдаться тем, что Густав Штирнер отказывался посвящать его в свои секреты. Вы, г. представитель правосудия, лишены такого оправдания, ибо у Пятакова нет тайн от прокурора. Пятаков молчит только о том, о чем ему приказано молчать. Но и вы, г. прокурор, не случайно уклонились от вашей прямой обязанности: спустить Пятакова из сферы четвертого измерения на грешную землю, с ее таможенными чиновниками, ресторанами, отелями и прочими обременительными подробностями. Вы молчали обо всем этом, потому что вы -- один из главных организаторов подлога!"
Вышинский не унимается: А аэроплан?
Бухарцев: Я спрашивал его (Штирнера), каким образом Пятаков сможет выехать; он мне сказал, что специальный аэроплан отвезет Пятакова в Осло и привезет его оттуда.
Штирнер, как оказывается, вовсе не так уж неразговорчив. Ведь он мог бы просто ответить назойливому Бухарцеву: "Это не ваше дело, Пятаков сам знает, что ему делать". Но Штнр-нер помнил, очевидно, что перед ним -- вестник трагедии, поэтому он сообщил ему, что Пятаков будет отправлен в "специальном" аэроплане, другими словами, дал понять, что аэроплан будет предоставлен немецким правительством. Вышинский сейчас же пользуется этой заранее подготовленной нескромностью Штирнера-Бухарцева:
-- Однако ведь не Троцкий организовал путешествие на
аэроплане через границу?
Бухарцев отвечает с многозначительной скромностью
-- Этого я не знаю.
Вышинский: А самолет? Вы -- опытный журналист, вы знаете, что летать через границу из одного государства в другое -- дело не простое.
(Увы, увы! Сам прокурор об этом совершенно забывает, когда дело идет о спуске на аэродроме, о паспорте, о визе, о ночлеге в отеле и пр.).
Бухарцев делает новый шаг навстречу прокурору:
-- Я понял это так, что он -- Штирнер -- может сделать
это через германских официальных лиц.
Что и требовалось доказать!
Но тут Вышинский как бы неожиданно спохватывается
-- А без вас нельзя было обойтись в этом деле? Ради чего
вы участвовали в этой операции?
Рискованный вопрос задан для того, чтобы дать возможность Бухарцеву рассказать суду, как Радек "в свое время" (когда именно?) предупредил его, "троцкиста", что ему придется выполнять различные поручения, и заодно уж сообщил ему, "что Пятаков является членом центра". Как видим, Ра
дек все предусмотрел и во всяком случае вооружил будущего свидетеля самыми необходимыми сведениями.
Так или иначе, но благодаря Бухарцеву мы узнаем, наконец, что Пятаков не только прилетел в Осло на "специальном аэроплане", но и вернулся тем же путем в Берлин. Это исключительно важное сообщение означает, что аэроплан не просто спустился на несколько минут, но провел остаток дня и всю ночь, т. е. не менее 15 часов, на аэродроме в Осло. Очевидно, здесь он возобновил и свой запас бензина. Как сейчас видно будет, сообщение Бухарцева окажет нам гораздо большую услугу, чем господину прокурору. Мы вплотную подходим к узловому пункту в показаниях Пятакова и во всем процессе.
Консервативная норвежская газета "Афтенпостен" немедленно после первого показания Пятакова произвела анкету на аэродроме и уже в вечернем издании 25 января опубликовала, что в декабре 1935 г. в Осло не прилетало ни одного иностранного самолета. Это сообщение сейчас же обошло, разумеется, весь мир. Вышинский оказался вынужден реагировать на неприятную весть из Осло. Он это сделал на свой манер. В заседании 27 января прокурор спрашивает Пятакова, действительно ли тот спустился на норвежском аэродроме и на каком именно? Пятаков отвечает: "Возле Осло". Имени он не знает. Не было ли затруднений при спуске? Пятаков, оказывается, был слишком взволнован и ничего особенного не заметил.
Вышинский: Вы подтверждаете, что спустились на аэродроме подле Осло?
Пятаков: Подле Осло. Я хорошо помню.
Еще бы не помнить такой вещи!
После этого прокурор оглашает документ, который многие газеты мягко назвали "неожиданным", именно сообщение советского полпредства в Норвегии о том, "что... аэродром Hel-lere Kjeller (Кьеллер), подле Осло, принимает весь год, в соответствии с интернациональными правилами, самолеты других стран и что прибытие и отбытие самолетов возможны также и в зимние месяцы". Только и всего! Прокурор просит приобщить свой драгоценный документ к судебным материалам. Вопрос исчерпан!
Нет, вопрос только открывается. Норвежские источники вовсе не утверждали, что аэроплановое движение в Норвегии невозможно в зимние месяцы. Но разве в задачи московского суда входит составление метеорологического справочника для летчиков? Вопрос стоит гораздо конкретнее: прилетал или не прилетал в Осло в течение декабря 1935 г. иностранный аэроплан? Конрад Кнудсен, член стортинга, послал в Москву 29 января 1937 г. следующую телеграмму: "Прокурору Вышинскому. Высшая Военная Коллегия. Москва. Сообщаю вам, что сегодня официально подтверждается, что в декабре 1935 года
никакой иностранный или частный самолет не спускался на аэродроме в Осло. Как домохозяин Льва Троцкого, я подтверждаю также и то, что в декабре 1935 года в Норвегии не могло быть никакой беседы между Троцким и Пятаковым. Конрад Кнудсен, член парламента".
В тот же день, 29 января, "Арбайтербладет" -- газета правительственной партии -- произвела новое расследование о "специальном аэроплане". Будет, может быть, не лишним сказать, что эта газета не только одобряла интернирование меня норвежским правительством, но и печатала обо мне во время моего заключения чрезвычайно враждебные статьи. Привожу сообщение "Арбайтербладет" дословно.
Чудодейственная поездка Пятакова в Кьеллер
Пятаков поддерживает свое признание в том, что он в декабре 1935 года прибыл на самолете в Норвегию и спустился на аэродроме Кьеллер. Русским комиссариатом иностранных дел предпринято расследование, которое должно послужить тому, чтоб подтвердить это показание.
Аэродром Кьеллер уже ранее категорически опроверг сообщение, будто в декабре 1935 года там спустился иностранный самолет, а член парламента Конрад Кнудсен, квартирохозяин Троцкого, сообщил, со своей стороны, что Троцкий в этот период вообще не имел посещений.
"Арбайтербладет" все же сегодня снова обратилась на аэродром Кьеллер, и директор Гулликсен, с которым мы беседовали, подтвердил, что в декабре 1935 года ни один иностранный самолет не спустился на Кьеллер. В этом месяце приземлился только один самолет на аэродроме, именно норвежский самолет, прибывший из Линчепинга. Но на этом самолете не было пассажиров.
Директор Гулликсен обследовал ежедневно ведущуюся книгу таможенных протоколов, прежде чем он сделал нам это сообщение, и в ответ на соответственный вопрос с нашей стороны он прибавил, что совершенно исключено, чтобы какой-нибудь самолет мог спуститься, не будучи обнаруженным. Там в течение всей ночи имеются военные патрули.
Когда приземлился перед декабрем 1935 года в послед
ний раз иностранный самолет на Кьеллере? -- спрашивает наш
сотрудник директора Гулликсена.
19 сентября. Это был английский самолет, прибывший
из Копенгагена. Его пилотировал английский летчик г. Роберт
сон, которого я очень хорошо знаю.
А после декабря 1935 года, когда снова прибыл в пер
вый раз иностранный самолет в Кьеллер?
1 мая 1936 года.
-- Другими словами, из книг аэродрома вытекает, что меж
ду 19 сентября 1935 года и 1 мая 1936 года ни один иностран
ный самолет не снизился в Кьеллер?
- Да.
Чтоб не оставлять места никаким сомнениям, приведем официальное подтверждение газетного интервью. В ответ на запрос моего норвежского адвоката тот же директор единственного аэродрома в Осло г. Гулликсен, ответил 12 февраля:
Кьеллер 14 февраля 1937.
Аэродром Кьеллер.
Дирекция.
Господину присяжному поверенному Андреасу Стейлену.
Е. Слотгате 8.
Осло.
В ответ на Ваше письмо от 10 текущего месяца я сообщаю Вам, что мое заявление передано в "Арбайтербладет" правильно...
С преданностью
Гулликсен.
Другими словами: если мы откроем ГПУ кредит для полета Пятакова не на 31 день (декабрь), а на 224 дня (19 сентября -- 1 мая), и тогда Сталину не спасти положения. Вопрос о полете Пятакова в Осло можно считать после этого, надеемся, исчерпанным на веки веков.
29 января приговор еще не был вынесен. Сообщения Кнуд-сена и "Арбайтербладет" являлись обстоятельством столь исключительной важности, что требовали дополнительного расследования. Но московская Фемида не такова, чтоб позволить фактам приостановить свое движение. Весьма возможно -- почти наверное -- что в предварительных переговорах Пятакову, как и Радеку, было обещано сохранение жизни. Выполнение этого обещания в отношении Пятакова, мнимого "организатора" мнимого "саботажа", было вообще нелегко. Но если у Сталина оставались еще какие-либо колебания на этот счет, то сообщения из Осло должны были положить им конец.
29 января я заявил в печати в своем очередном сообщении: "Первые шаги расследования в Норвегии позволили депутату К. Кнудсену установить, что в декабре в Осло вообще не прилетало ни одного иностранного самолета... Чрезвычайно опасаюсь, что ГПУ торопится расстрелять Пятакова, чтоб предупредить дальнейшие неудобные вопросы и лишить возможности будущую международную следственную комиссию потребовать от Пятакова точных объяснений".
На другой день, 30 января, Пятаков был приговорен к смертной казни, а 1 февраля -- расстрелян.
* * *
Через посредство желтой норвежской газеты "Тиденс-Тайн", родственной американским изданиям Херста203, друзья ГПУ сделали попытку найти новую версию для полета Пятакова. Может быть, немецкий аэроплан спустился не на аэродроме, а на замерзшем фиорде? Может быть, Пятаков посетил Троцкого не в дачной местности под Осло, а в лесу? Не в "недурно обставленном домике", а в лесной хижине? Не в тридцати минутах, а в трех часах езды от Осло? Может быть, Пятаков приехал не в автомобиле, а в санях или пришел на лыжах? Может быть, свидание произошло не 12--13-го, а 21--22 декабря? Это творчество не выше и не ниже попыток выдать копенгагенскую кондитерскую за отель "Бристоль". Гипотезы "Тиденс-Тайн" имеют тот недочет, что не оставляют решительно ничего от показаний Пятакова и в то же время разбиваются о факты. Опровержение этих фантазий уже дано норвежской печатью, в частности либеральной газетой "Дагблат", на основании проверки основных данных, т. е. условий места и времени. Депутат Конрад Кнудсен подверг запоздалые вымыслы не менее уничтожающей критике на столбцах самой желтой газеты, успевшей тем временем стать оракулом Коминтерна. Если бы Комиссия сочла, со своей стороны, нужным подвергнуть рассмотрению не только данные официального отчета, но и беллетристические версии, выдвинутые друзьями ГПУ после расстрела Пятакова, я предоставил бы в ее распоряжение весь необходимый материал.
Прибавлю здесь же, что в начале марта приезжал в Осло для специального доклада датский писатель Андерсен Нек-се204, который, по счастливой случайности (как Притт, как Дуранти, как некоторые другие!) оказался в Москве во время процесса и "собственными ушами" слышал признания Пятакова. Знает ли Нексе по-русски или нет, не имеет значения, достаточно того, что скандинавский рыцарь истины "не сомневается" в правдивости показаний Пятакова. Если Ромен Рол-лан205 берет на себя унизительные миссии, свидетельствующие о полной утрате морального и психологического чутья, то почему не делать этого господину Нексе? Разврат, который ГПУ вносит в среду известной части радикальных писателей и политиков всего мира, принял поистине угрожающие размеры. Какие приемы применяет ГПУ в каждом индивидуальном случае, я здесь рассматривать не стану. Достаточно хорошо известно, что эти приемы не всегда имеют "идеологический" характер (об этом давно уже рассказал со свойственным ему цинизмом, ирландский писатель О'Флайерти). Одной из причин моего разрыва со Сталиным и его соратниками явилось, кстати сказать, применение ими, начиная с 1924 г., подкупа по отношению к деятелям европейского рабочего движения.
- "Берлииер Тагеблат" от 21 декабря 1935 г. сообщает: "В настоящее время в Берлине находится первый заместитель народного комиссара тяжелой промышленности СССР г. Пятаков, а также руководитель Импортного управления комиссариата внешней торговли СССР г. Смоленский, который ведет переговоры о заказах с рядом немецких фирм".
как увидим, вознаградить нас за отсутствие других, более существенных сведений. Посланное мною лицо, по имени "не то Генрих, не то Густав" (показание Пятакова) взяло на себя организовать поездку в Осло. Встреча Генриха-Густава с Пятаковым произошла в Тиргартене (11-го или 12-го) и длилась всего "полторы -- две минуты". Вторая драгоценная подробность!.. Пятаков согласился отправиться в Осло, хотя, как он повторяет дважды, "это могло повлечь для меня величайший риск -- быть обнаруженным и разоблаченным".
В русском отчете эти слова выпущены, и не случайно. Надзор за советскими сановниками за границей чрезвычайно строг. Пятаков не имел никакой возможности скрыться на двое суток из Берлина, не указав советским органам, куда он уезжает и по какому адресу с ним сноситься: как член ЦК и правительства, Пятаков в любую минуту мог получить запрос или поручение из Москвы. Существующие на этот счет порядки прекрасно известны прокурору и судьям.
К тому же уже 24 января я спрашивал по телеграфу: "Каким образом Пятаков мог совершить свою поездку неведомо для советских представительств в Германии и Норвегии?" 27 января я повторил снова: "Как удалось Пятакову скрыться от советских учреждений в Берлине и Осло? Как он объяснил свое исчезновение после возвращения?" Никто, конечно, не потревожил подсудимого такими вопросами.
Пятаков условился с Генрихом-Густавом встретиться "на следующий день" (12-го или 13-го) утром на аэродроме Тем-пельгоф. Прокурор, который в вопросах, не имеющих значения и не поддающихся проверке, требует иногда показной точности, совершенно не интересуется уточнением даты исключительной важности. Между тем по дневнику торгпредства в Берлине можно было бы без труда установить деловой календарь Пятакова. Но этого-то как раз и нужно избежать...
"На следующий день, рано утром, я явился прямо к входу на аэродром". Рано утром? Мы хотели бы знать час. В такого рода случаях час фиксируется заранее. Но вдохновители Пятакова боятся, очевидно, сделать ошибку против метеорологического календаря. На аэродроме Пятаков встретил Генриха-Густава: "Он стоял перед входом и повел меня. Предварительно он показал паспорт, который был для меня приготовлен. Паспорт был немецкий. Все таможенные формальности он сам выполнял, так что мне приходилось только расписываться. Сели в самолет и полетели..."
Никто даже и здесь не прерывает подсудимого. Прокурор, как это ни невероятно, совершенно не интересуется вопросом о паспорте. С него достаточно того, что паспорт был "немецкий". Однако немецкие паспорта, как и все другие, выписываются на определенное имя. На какое именно? Nomina sunt odiosa202. Прокурор озабочен тем, чтоб дать возможность Пя
такову как можно скорее проскользнуть мимо этого щекотливого пункта. "Таможенные формальности?" Их уладил Генрих-Густав. Пятакову "приходилось только расписываться". Казалось бы, здесь прокурор никак уж не мог не спросить, каким же именем расписывался Пятаков? Очевидно, тем самым, которое значилось в немецком паспорте. Но прокурору до этого дела нет. Молчит также и председатель суда. Молчат судьи.
Коллективная забывчивость в результате переутомления? Но я своевременно принял меры к тому, чтоб освежить память этих господ. Уже 24 января я спрашивал суд, под каким именем прибыл Пятаков в Осло. Через три дня я снова вернулся к этому пункту. Четвертый из поставленных мною тринадцати вопросов гласил: "По какому паспорту вылетел Пятаков из Берлина? Получил ли он норвежскую визу?" Мои вопросы были перепечатаны газетами всего мира. Если, несмотря на это, Вышинский не задал Пятакову вопросов о паспорте и визе, значит он знал, что об этом нужно молчать. Одного этого молчания вполне достаточно, чтобы сказать: перед нами подлог!
Последуем, однако, дальше за Пятаковым: "Сели в самолет и полетели, нигде не садились и в 3 часа дня примерно спустились на аэродром в Осло. Там был автомобиль. Сели мы в этот автомобиль и поехали. Ехали мы, вероятно, минут 30 и приехали в дачную местность. Вышли, зашли в домик, неплохо обставленный, и там я увидел Троцкого, которого не видел с 1928 г.". Разве этот рассказ не выдает полностью человека, которому, нечего рассказывать? Ни одного живого штриха! "Сели в самолет и полетели"... "Сели в автомобиль и поехали"... Пятаков ничего не видел, ни с кем не говорил. Он не способен хоть что-нибудь сообщить о "Генрихе-Густаве", который сопровождал его из Берлина до моих дверей.
Как произошел спуск на аэродроме? Иностранным самолетом не могли не заинтересоваться норвежские власти. Они не могли не проверить паспорт Пятакова и его спутников. Однако и об этом мы не слышим ни слова. Путешествие как бы происходит в царстве снов, где люди бесшумно скользят, не тревожимые полицейскими и таможенными чинами.
В "неплохо обставленном" домике Пятаков увидел Троцкого, "которого не видел с 1928 г." (на самом деле с конца 1927 г.). Непосредственно после этих штампованных общих мест следует столь же штампованное изложение беседы, как бы специально предназначенной для полицейского протокола. Разве это похоже на жизнь и живых людей? Ведь по смыслу амальгамы Пятаков явился ко мне как единомышленник, как друг, после долгой разлуки.
В течение нескольких лет, примерно с 1923 до 1928 года, он действительно стоял довольно близко ко мне, знал мою семью, встречал со стороны моей жены всегда теплый прием. Он дол
жен был, очевидно, сохранить совершенно исключительное доверие ко мне, если по одному моему письму превратился в террориста, саботажника и пораженца и по первому сигналу, рискуя головой, прилетел ко мне на свидание. Казалось бы, при таких условиях Пятаков не мог после восьмилетней разлуки проявить элементарного интереса к условиям моего существования. Но на это нет и намека. Где произошла встреча: на моей квартире или в чужом доме? Неизвестно. Где была моя жена? Неизвестно. На вопрос прокурора Пятаков отвечает, что при свидании никто не присутствовал: даже Генрих-Густав остался за дверью. И это все!
Между тем уже во внешней обстановке по наличию или отсутствию русских книг и газет, по виду письменного стола Пятаков не мог не определить сразу, находится ли он в моей рабочей комнате или в чужом помещении. У меня не могло быть, с другой стороны, ни малейшего основания скрывать такие невинные сведения от гостя, которому я доверил самые свои сокровенные замыслы и планы. Пятаков не мог не спросить меня о моей жене. 24 января я спрашивал: "Видел ли он мою жену?" 27 января я повторил свой вопрос снова: "Виделся ли Пятаков с моей женой? Была ли она в тот день дома? (Поездки жены в Осло к врачам легко проверить)". Но именно для того, чтоб не допустить проверки, руководители Пятакова научили его эластичным формулам и ничего не говорящим оборотам речи: так осторожнее. Однако этот избыток осторожности выдает подлог с другого конца.
Аэроплан спустился в три часа дня, 12 или 13 декабря. Пятаков прибыл ко мне приблизительно в половине четвертого. Разговор длился около двух часов. Мой гость не мог не проголодаться. Накормил ли я его? Казалось, этого требовал элементарный долг гостеприимства. Но я не мог этого сделать без помощи жены или хозяйки "неплохо обставленного" домика. Об этом на суде ни слова.
Пятаков покинул меня в половине шестого вечера. Куда он направился из дачной местности с немецким паспортом в кармане? Прокурор не спрашивает его об этом. Где он провел декабрьскую ночь? Вряд ли под открытым небом. Еще меньше можно допустить, что он переночевал в советском посольстве. Вряд ли и в немецком. Значит, в отеле? В каком именно? В числе тринадцати вопросов, заданных мною суду, есть и такой: "Пятаков неминуемо должен был переночевать в Норвегии. Где? В каком отеле?" Прокурор не спросил об этом подсудимого. Председатель промолчал.
Если б ко мне приехал старый друг, к тому же соучастник по заговору, я, как и всякий на моем месте, должен был бы сделать все, чтоб оградить гостя от неприятных неожиданностей и излишнего риска. После двухчасовой беседы я должен
был бы накормить его и устроить на ночлег. Такие мелкие заботы не могли, очевидно, представить для меня ни малейшего затруднения, раз я имел возможность направить "доверенное лицо" в Берлин и выслать на аэродром специальный автомобиль к моменту спуска специального аэроплана. Чтоб не показываться в отеле или на улицах Осло, Пятаков, естественно, был заинтересован в том, чтобы переночевать у меня. К тому же после долгой разлуки у нас было о чем переговорить! Но ГПУ боялось этого варианта, ибо Пятакову пришлось бы пуститься в подробности относительно условий моего существования. Лучше проскользнуть мимо житейской прозы... На самом деле я жил, как известно, не в дачной местности под Осло, а в глухой деревне; не в тридцати минутах езды от аэродрома, а по меньшей мере в двух часах, особенно зимою, когда на колеса приходится надевать цепи. Нет, лучше забыть о пище, о декабрьской ночи, об опасности встречи е людьми из советского посольства. Лучше помолчать. Как раньше в пути, так теперь в Норвегии, Пятаков похож на бесплотную тень из сновидения. Пусть глупцы принимают эту тень за реальность!
Из допроса свидетеля Бухарцева, корреспондента "Известий", мы узнаем о поездке Пятакова немаловажные дополнительные подробности. "Генриха-Густава" звали, оказывается, Густав Штирнер. Это имя решительно ничего не говорит мне, хотя, по словам Бухарцева, Штирнер был моим доверенным лицом. Во всяком случае, мой таинственный посланец счел нужным точно отрекомендоваться свидетелю прокурора. Встретим ли мы Штирнера во плоти и крови в одном из будущих процессов? Или он есть чистый продукт воображения? Не знаю. Немецкое имя наводит, во всяком случае, на размышления.
Пятаков пытался моментами изобразить свидание со мной почти как печальную необходимость: инстинкт самосохранения робко пробивается все же через признания подсудимых. По словам Бухарцева, наоборот, узнав о моем приглашении, "Пятаков сказал, что он очень рад этому, что это вполне соответствует его намерениям и что он охотно пойдет на это свидание". Какая немотивированная экспансивность со стороны конспиратора! Но она нужна обвинителю. Задача свидетеля состоит в том, чтоб отягчать вину подсудимого, тогда как задача подсудимого состоит в том, чтоб переносить главную тяжесть вины на меня. Наконец, задача прокурора состоит в том, чтоб эксплуатировать ложь обоих.
С точки зрения заговора и даже одного только воздушного путешествия в Осло Бухарцев является совершенно лишним лицом: даже Вышинский, как увидим, вынужден это признать. Но Густав Штирнер, если он существует в природе, по-видимому, недостижим для прокурора. А если нет Штирнера, то
нет и свидетеля. Рассказ о том, как Пятаков входил и выходил из аэроплана, должен был бы опираться в таком случае на одного Пятакова. Этого мало. Если вызванный прокурором Бухарцев не участвует в ходе действия, то он выполняет зато функции "вестника" в классической трагедии: он возвещает о совершающихся за сценой событиях. Так, накануне своего возвращения из Берлина в Москву (какого числа?) Пятаков не преминул сообщить вестнику, что "он там был и что он его видел". Бухарцеву до всего этого не было, в сущности, никакого дела. Сообщая без нужды такие сведения постороннему лицу, Пятаков совершал акт преступного легкомыслия. Но он не мог действовать иначе, не лишая Бухарцева возможности быть полезным свидетелем обвинения.
В этом месте прокурор вдруг вспоминает о некотором своем упущении. "Давали ли вы свою фотографию?" -- спрашивает он неожиданно Пятакова, прерывая допрос Бухарцева. Вышинский похож на ученика, пропустившего одну строчку в стихотворении. Пятаков отвечает лаконически: "Да". Речь идет, очевидно, о фотографии для паспорта. Фотография полагается на каждом паспорте, в том числе и немецком. Обнаруживая, таким путем, свою бдительность, прокурор ничем не рискует. Об имени и визе он молчит, конечно, и на этот раз. После этого страж закона снова принимается за Бухарцева. "Вам известно, откуда Штирнер достал паспорт? Откуда он . достал самолет? Как это так легко сделать в Германии?" Бухарцев отвечает в том смысле, что Штирнер не вдавался в подробности и просил его, Бухарцева, ни о чем не беспокоиться, -- один из немногих ответов, который звучит естественно и разумно. Однако прокурор не унимается.
Вышинский: А вы не интересовались этим?
Бухарцев: Он мне ничего не сказал; он не хотел входить в детали.
Вышинский: И все-таки, это вас не интересовало?
Бухарцев: Но ведь он мне не отвечал.
Вышинский: Но вы пытались его спрашивать?
Бухарцев: Я пытался, но он не отвечал.
И так далее, в том же роде. Но мы прерываем здесь этот поучительный диалог, чтоб подвергнуть допросу самого прокурора. "Вы спрашивали только что, г. обвинитель, насчет карточки для паспорта? Но самый паспорт вас не интересовал? Следователь об этом не допрашивал Пятакова? Вы также забыли выполнить ваш долг. Дважды: 24 и 27 января я напомнил вам о нем по телеграфу. Вы не обратили внимания на мой вопрос? Вы не поинтересовались также моим адресом, моей квартирой, условиями моей жизни? Вы не спрашивали, где Пятаков провел ночь? Кто рекомендовал ему отель? Как он там прописался? Неужели все эти обстоятельства не заслу
живают вашего внимания? Бухарцев мог, по крайней мере, оправдаться тем, что Густав Штирнер отказывался посвящать его в свои секреты. Вы, г. представитель правосудия, лишены такого оправдания, ибо у Пятакова нет тайн от прокурора. Пятаков молчит только о том, о чем ему приказано молчать. Но и вы, г. прокурор, не случайно уклонились от вашей прямой обязанности: спустить Пятакова из сферы четвертого измерения на грешную землю, с ее таможенными чиновниками, ресторанами, отелями и прочими обременительными подробностями. Вы молчали обо всем этом, потому что вы -- один из главных организаторов подлога!"
Вышинский не унимается: А аэроплан?
Бухарцев: Я спрашивал его (Штирнера), каким образом Пятаков сможет выехать; он мне сказал, что специальный аэроплан отвезет Пятакова в Осло и привезет его оттуда.
Штирнер, как оказывается, вовсе не так уж неразговорчив. Ведь он мог бы просто ответить назойливому Бухарцеву: "Это не ваше дело, Пятаков сам знает, что ему делать". Но Штнр-нер помнил, очевидно, что перед ним -- вестник трагедии, поэтому он сообщил ему, что Пятаков будет отправлен в "специальном" аэроплане, другими словами, дал понять, что аэроплан будет предоставлен немецким правительством. Вышинский сейчас же пользуется этой заранее подготовленной нескромностью Штирнера-Бухарцева:
-- Однако ведь не Троцкий организовал путешествие на
аэроплане через границу?
Бухарцев отвечает с многозначительной скромностью
-- Этого я не знаю.
Вышинский: А самолет? Вы -- опытный журналист, вы знаете, что летать через границу из одного государства в другое -- дело не простое.
(Увы, увы! Сам прокурор об этом совершенно забывает, когда дело идет о спуске на аэродроме, о паспорте, о визе, о ночлеге в отеле и пр.).
Бухарцев делает новый шаг навстречу прокурору:
-- Я понял это так, что он -- Штирнер -- может сделать
это через германских официальных лиц.
Что и требовалось доказать!
Но тут Вышинский как бы неожиданно спохватывается
-- А без вас нельзя было обойтись в этом деле? Ради чего
вы участвовали в этой операции?
Рискованный вопрос задан для того, чтобы дать возможность Бухарцеву рассказать суду, как Радек "в свое время" (когда именно?) предупредил его, "троцкиста", что ему придется выполнять различные поручения, и заодно уж сообщил ему, "что Пятаков является членом центра". Как видим, Ра
дек все предусмотрел и во всяком случае вооружил будущего свидетеля самыми необходимыми сведениями.
Так или иначе, но благодаря Бухарцеву мы узнаем, наконец, что Пятаков не только прилетел в Осло на "специальном аэроплане", но и вернулся тем же путем в Берлин. Это исключительно важное сообщение означает, что аэроплан не просто спустился на несколько минут, но провел остаток дня и всю ночь, т. е. не менее 15 часов, на аэродроме в Осло. Очевидно, здесь он возобновил и свой запас бензина. Как сейчас видно будет, сообщение Бухарцева окажет нам гораздо большую услугу, чем господину прокурору. Мы вплотную подходим к узловому пункту в показаниях Пятакова и во всем процессе.
Консервативная норвежская газета "Афтенпостен" немедленно после первого показания Пятакова произвела анкету на аэродроме и уже в вечернем издании 25 января опубликовала, что в декабре 1935 г. в Осло не прилетало ни одного иностранного самолета. Это сообщение сейчас же обошло, разумеется, весь мир. Вышинский оказался вынужден реагировать на неприятную весть из Осло. Он это сделал на свой манер. В заседании 27 января прокурор спрашивает Пятакова, действительно ли тот спустился на норвежском аэродроме и на каком именно? Пятаков отвечает: "Возле Осло". Имени он не знает. Не было ли затруднений при спуске? Пятаков, оказывается, был слишком взволнован и ничего особенного не заметил.
Вышинский: Вы подтверждаете, что спустились на аэродроме подле Осло?
Пятаков: Подле Осло. Я хорошо помню.
Еще бы не помнить такой вещи!
После этого прокурор оглашает документ, который многие газеты мягко назвали "неожиданным", именно сообщение советского полпредства в Норвегии о том, "что... аэродром Hel-lere Kjeller (Кьеллер), подле Осло, принимает весь год, в соответствии с интернациональными правилами, самолеты других стран и что прибытие и отбытие самолетов возможны также и в зимние месяцы". Только и всего! Прокурор просит приобщить свой драгоценный документ к судебным материалам. Вопрос исчерпан!
Нет, вопрос только открывается. Норвежские источники вовсе не утверждали, что аэроплановое движение в Норвегии невозможно в зимние месяцы. Но разве в задачи московского суда входит составление метеорологического справочника для летчиков? Вопрос стоит гораздо конкретнее: прилетал или не прилетал в Осло в течение декабря 1935 г. иностранный аэроплан? Конрад Кнудсен, член стортинга, послал в Москву 29 января 1937 г. следующую телеграмму: "Прокурору Вышинскому. Высшая Военная Коллегия. Москва. Сообщаю вам, что сегодня официально подтверждается, что в декабре 1935 года
никакой иностранный или частный самолет не спускался на аэродроме в Осло. Как домохозяин Льва Троцкого, я подтверждаю также и то, что в декабре 1935 года в Норвегии не могло быть никакой беседы между Троцким и Пятаковым. Конрад Кнудсен, член парламента".
В тот же день, 29 января, "Арбайтербладет" -- газета правительственной партии -- произвела новое расследование о "специальном аэроплане". Будет, может быть, не лишним сказать, что эта газета не только одобряла интернирование меня норвежским правительством, но и печатала обо мне во время моего заключения чрезвычайно враждебные статьи. Привожу сообщение "Арбайтербладет" дословно.
Чудодейственная поездка Пятакова в Кьеллер
Пятаков поддерживает свое признание в том, что он в декабре 1935 года прибыл на самолете в Норвегию и спустился на аэродроме Кьеллер. Русским комиссариатом иностранных дел предпринято расследование, которое должно послужить тому, чтоб подтвердить это показание.
Аэродром Кьеллер уже ранее категорически опроверг сообщение, будто в декабре 1935 года там спустился иностранный самолет, а член парламента Конрад Кнудсен, квартирохозяин Троцкого, сообщил, со своей стороны, что Троцкий в этот период вообще не имел посещений.
"Арбайтербладет" все же сегодня снова обратилась на аэродром Кьеллер, и директор Гулликсен, с которым мы беседовали, подтвердил, что в декабре 1935 года ни один иностранный самолет не спустился на Кьеллер. В этом месяце приземлился только один самолет на аэродроме, именно норвежский самолет, прибывший из Линчепинга. Но на этом самолете не было пассажиров.
Директор Гулликсен обследовал ежедневно ведущуюся книгу таможенных протоколов, прежде чем он сделал нам это сообщение, и в ответ на соответственный вопрос с нашей стороны он прибавил, что совершенно исключено, чтобы какой-нибудь самолет мог спуститься, не будучи обнаруженным. Там в течение всей ночи имеются военные патрули.
Когда приземлился перед декабрем 1935 года в послед
ний раз иностранный самолет на Кьеллере? -- спрашивает наш
сотрудник директора Гулликсена.
19 сентября. Это был английский самолет, прибывший
из Копенгагена. Его пилотировал английский летчик г. Роберт
сон, которого я очень хорошо знаю.
А после декабря 1935 года, когда снова прибыл в пер
вый раз иностранный самолет в Кьеллер?
1 мая 1936 года.
-- Другими словами, из книг аэродрома вытекает, что меж
ду 19 сентября 1935 года и 1 мая 1936 года ни один иностран
ный самолет не снизился в Кьеллер?
- Да.
Чтоб не оставлять места никаким сомнениям, приведем официальное подтверждение газетного интервью. В ответ на запрос моего норвежского адвоката тот же директор единственного аэродрома в Осло г. Гулликсен, ответил 12 февраля:
Кьеллер 14 февраля 1937.
Аэродром Кьеллер.
Дирекция.
Господину присяжному поверенному Андреасу Стейлену.
Е. Слотгате 8.
Осло.
В ответ на Ваше письмо от 10 текущего месяца я сообщаю Вам, что мое заявление передано в "Арбайтербладет" правильно...
С преданностью
Гулликсен.
Другими словами: если мы откроем ГПУ кредит для полета Пятакова не на 31 день (декабрь), а на 224 дня (19 сентября -- 1 мая), и тогда Сталину не спасти положения. Вопрос о полете Пятакова в Осло можно считать после этого, надеемся, исчерпанным на веки веков.
29 января приговор еще не был вынесен. Сообщения Кнуд-сена и "Арбайтербладет" являлись обстоятельством столь исключительной важности, что требовали дополнительного расследования. Но московская Фемида не такова, чтоб позволить фактам приостановить свое движение. Весьма возможно -- почти наверное -- что в предварительных переговорах Пятакову, как и Радеку, было обещано сохранение жизни. Выполнение этого обещания в отношении Пятакова, мнимого "организатора" мнимого "саботажа", было вообще нелегко. Но если у Сталина оставались еще какие-либо колебания на этот счет, то сообщения из Осло должны были положить им конец.
29 января я заявил в печати в своем очередном сообщении: "Первые шаги расследования в Норвегии позволили депутату К. Кнудсену установить, что в декабре в Осло вообще не прилетало ни одного иностранного самолета... Чрезвычайно опасаюсь, что ГПУ торопится расстрелять Пятакова, чтоб предупредить дальнейшие неудобные вопросы и лишить возможности будущую международную следственную комиссию потребовать от Пятакова точных объяснений".
На другой день, 30 января, Пятаков был приговорен к смертной казни, а 1 февраля -- расстрелян.
* * *
Через посредство желтой норвежской газеты "Тиденс-Тайн", родственной американским изданиям Херста203, друзья ГПУ сделали попытку найти новую версию для полета Пятакова. Может быть, немецкий аэроплан спустился не на аэродроме, а на замерзшем фиорде? Может быть, Пятаков посетил Троцкого не в дачной местности под Осло, а в лесу? Не в "недурно обставленном домике", а в лесной хижине? Не в тридцати минутах, а в трех часах езды от Осло? Может быть, Пятаков приехал не в автомобиле, а в санях или пришел на лыжах? Может быть, свидание произошло не 12--13-го, а 21--22 декабря? Это творчество не выше и не ниже попыток выдать копенгагенскую кондитерскую за отель "Бристоль". Гипотезы "Тиденс-Тайн" имеют тот недочет, что не оставляют решительно ничего от показаний Пятакова и в то же время разбиваются о факты. Опровержение этих фантазий уже дано норвежской печатью, в частности либеральной газетой "Дагблат", на основании проверки основных данных, т. е. условий места и времени. Депутат Конрад Кнудсен подверг запоздалые вымыслы не менее уничтожающей критике на столбцах самой желтой газеты, успевшей тем временем стать оракулом Коминтерна. Если бы Комиссия сочла, со своей стороны, нужным подвергнуть рассмотрению не только данные официального отчета, но и беллетристические версии, выдвинутые друзьями ГПУ после расстрела Пятакова, я предоставил бы в ее распоряжение весь необходимый материал.
Прибавлю здесь же, что в начале марта приезжал в Осло для специального доклада датский писатель Андерсен Нек-се204, который, по счастливой случайности (как Притт, как Дуранти, как некоторые другие!) оказался в Москве во время процесса и "собственными ушами" слышал признания Пятакова. Знает ли Нексе по-русски или нет, не имеет значения, достаточно того, что скандинавский рыцарь истины "не сомневается" в правдивости показаний Пятакова. Если Ромен Рол-лан205 берет на себя унизительные миссии, свидетельствующие о полной утрате морального и психологического чутья, то почему не делать этого господину Нексе? Разврат, который ГПУ вносит в среду известной части радикальных писателей и политиков всего мира, принял поистине угрожающие размеры. Какие приемы применяет ГПУ в каждом индивидуальном случае, я здесь рассматривать не стану. Достаточно хорошо известно, что эти приемы не всегда имеют "идеологический" характер (об этом давно уже рассказал со свойственным ему цинизмом, ирландский писатель О'Флайерти). Одной из причин моего разрыва со Сталиным и его соратниками явилось, кстати сказать, применение ими, начиная с 1924 г., подкупа по отношению к деятелям европейского рабочего движения.