Страница:
Немеющими руками старался отодрать пальцы от шеи, но те сжимались еще крепче. Решкин почти ничего не видел, глаза туманили слезы и мелкая пыль. Слабость, похожая на онемение, овладела всем телом. Он расслабил плечи, раскинув руки в стороны, водил ими по земле, словно гладил ее на прощание. Правая ладонь то и дело натыкалась на какую-то палку, гладкую и длинную. Решкин, уже потерявший способность что-то соображать, не сразу понял, он касается пальцами рукоятки саперной лопаты. Солнце потемнело, язык вывалился изо рта, наливаясь синевой. В ту последнюю секунду, показавшуюся вечностью, секунду, отделявшую его от смерти, Решкин, так крепко обхватил ладонью черенок, что побелели костяшки.
И ударил по голове противника полотном лопаты. Человек от неожиданности ослабил хватку. Решкин ударил еще раз, уже сильнее, прицельнее. Глотнув воздуха, снова ударил, сбив с себя противника. Человек упал боком на землю, схватился за голову. И тут же поднялся на колени. Решкин уже стоял на ногах.
Противник попытался ухватить его за ремень, притянуть к себе и ахнуть кулаком между ног. Решкин рубанул воздух, ударив остро заточенным лезвием лопаты по вытянутой руке чуть ниже локтя. Что-то хрустнуло. Рука повисла, лицо человека исказила гримаса боли, челюсть отвалилась, как у мертвяка. Только теперь Решкин разглядел нападавшего.
Паренек с дочерна загорелым лицом, светло серыми глазами. Лет двадцати. Курносый нос, коротко стриженные выгоревшие волосы. Что занесло его сюда? Зачем ему понадобилась чужая жизнь и чужая смерть? Нет ответа. И не будет.
Решкин ухватил рукоятку лопатки обеими руками, отвел ее за спину и, вложив в удар жалкие остатки сил, произвел выпад в движении. Тычком вогнал полотно лопаты в живот противника. Отпустил рукоятку и отступил на два шага назад, испугавшись того, что только что сделал. Человек упал на спину и больше не пошевелился. Из живота торчала рукоятка лопатки, открытые глаза смотрели прямо на солнце. Решкин, пошатываясь, побрел, куда глядели глаза. А куда они глядели, он и сам не знал. Он не видел, как за его спиной вспыхнула бензиновая лужа, загорелась «Нива». Охваченная пламенем, обвалилась крыша сарая.
Мелкими старушечьим шагами, беспрерывно кашляя, Решкин, пошатываясь, прошагал метров двадцать вдоль забора. Сделал минутную остановку, покашлял и побрел дальше. Ветер гнал над двором черный дым горящих автомобильных покрышек, бензиновую копоть и песок. Решкин прошел мимо ворот, мимо собачьей головы, лежавшей под кустом алычи. Ноги подламывались и не хотели двигаться. Он остановился, присел, привалившись спиной к стене забора, вытянул ноги.
– Ну, съели, гады? – спросил он неизвестно кого и ответил за мифического собеседника. – Спасибо. От пупа нажрались.
Решкин улыбнулся жалкой затравленной улыбкой, упал на горячую землю и потерял сознание.
Глава двадцать вторая
– Ваш паспорт, пожалуйста, – кассирша оторвалась от компьютерного монитора.
– Чтобы поменять баксы, нужен паспорт? – удивился клиент.
– Таковы правила.
– В таком случае я зайду позже, – улыбнулся Гребнев.
Он выяснил все, что хотел. Если его старый приятель Ханокян где-то меняет валюту, то происходят это именно здесь, в филиале Сбербанка, в двух шагах от дома. Ханокян слишком ленив, чтобы переться к метро, в другую менялку, где не спрашивают паспорта.
Оказавшись на улице, Гребнев вошел в старый двор, свернул в первый от арки подъезд и, сложив зонт, пешком поднялся на последний шестой этаж, потому что лифта в доме не было. Позвонил в квартиру и долго ждал, пока хозяин, стоявший с другой стороны двери, разглядит его физиономию через мутное стекло врезного глазка.
Наконец упала цепочка, щелкнул замок, Гребнев перешагнул порог, очутившись в просторной прихожей, заваленной какими-то коробками и мебельной рухлядью. С потолка свешивались подслеповатая лампочка, на стене висела картина в позолоченной раме. Кажется, сельский пейзаж, выполненный маслом. На переднем плане избушка и чахлое деревце. Полотно так засидели мухи, что стало невозможно разглядеть, что еще на нем нарисовано.
– Добро пожаловать, – хозяин обрадовался искренне, зная по опыту: когда здесь появляется Гребнев, появляются деньги. – Больной идет на поправку.
– Идет на поправку? Это как? В том смысле, что еще не умер?
– Я плохо понимаю такой юмор. Что ты морщишься? От меня пахнет клопами? Это всего лишь коньяк.
Меньше всего Ханокян был похож на врача. Небритый, одетый в полосатые пижамные штаны и несвежее белье, он, как всегда, был навеселе. Ханокян потряс руку гостя, задрал майку и почесал живот, заросший густыми волосами, похожими на собачью шерсть. Пока Гребнев снимал плащ, в прихожую вышла старая рыжая кошка и потерлась мордой о его брюки, словно ждала подачки или доброго слова. Гребнев погладил кошку за ухом, подумал, что с хозяином Мурке не повезло. Тот сам жрет не каждый день, перебиваясь коньяком, а кошку может не кормить неделю.
Гребнев прошел в так называемую гостиную, поклеенную купеческими обоями с позолотой. Комната выглядела так, будто Ханокян только вчера перебрался сюда и еще не успел распаковать коробки с вещами. На самом деле врач жил здесь около пяти лет, в коробках держал перевязочный материал, лекарства и кое-какой медицинский инструмент, купленный по случаю за гроши. Угол комнаты отгорожен большой матерчатой ширмой, за которой операционный стол, штативы для капельниц и пара пустых ведер для стока крови и воды.
Гребнев устроился на шатком стуле у стены. Ханокян присел на табурет возле окна, потряс в воздухе початой бутылкой сомнительного пойла с коньячной этикеткой, предложил выпить гостю, когда тот отказался, щедро плеснул в стакан и выкатил его залпом, даже не поморщился. Три года назад Ханокяна, уличенного сотрудниками милиции в краже и сбыте на сторону морфина, поперли с работы. Хорошо хоть не кончилось тюрьмой, дело за большие взятки кое-как замяли, не довели до суда, но после той истории врач мог устроиться разве что в периферийный морг. Санитаром или мойщиком трупов.
Однако предприимчивый кавказец открыл на дому что-то вроде частной клиники, превратив одну комнату в кладовку и операционную, другую комнату в лазарет, сам с раскладушкой переехал на кухню. Он вынимал пули, штопал раны бандитов, раненых в разборках или по пьяному делу, лечил венерические болезни, случалось, делал аборты проституткам или школьницам. С голоду не умирал, но дела шли так себе. К тому же врач стал слишком часто искать истину на дне бутылки. Когда глухой ночью Гребнев привез сюда Рамзана, хирург обрадовался, как ребенок. Денежной работы давно не подваливало.
– Ну, что скажешь? – спросил Гребнев. – Когда он встанет на ноги?
Ханокян приложил палец к губам. Мол, Рамзан в соседней комнате через стену, а дверь в коридор осталась открытой.
– Ничего, все в порядке, – прошептал он. – Заражения нет. Задеты только мягкие ткани. Ну, я промыл рану, наложил швы и вколол лошадиную дозу антибиотиков. Он потерял много крови. Теперь все дело во времени. Нужен покой, чтобы восстановить силы.
– Покой? – переспросил Гребнев, понизив голос. – На какое время?
– Две недели постельного режима. Его можно перевести домой, на ту съемную квартиру. Свой адрес Рамзан сказала мне. Буду его навещать каждый день.
– Две недели? Даже и не думай, – Гребнев показал врачу два пальца. – Вот сколько дней у тебя в запасе. Он мне нужен, есть важная работа. И ни к чему его перевозить куда-то. Пусть отлеживается здесь.
– За два дня он не поправится. Пойми: у него сквозное ножевое ранение. Ты привез сюда этого мужика через два часа после того, как его порезали в ресторане какие-то подонки. Удивляюсь, как он не умерла от потери крови. Если бы нож вошел в живот, наверняка начался перитонит. А ты говоришь два дня…
– Перитонита у него нет. И это не первое ранение, которое получает мой друг. На нем раны заживают скорее, чем на собаке. Два дня – и весь разговор.
– Об этот не может быть и речи, – Ханокян упрямо помотал головой. – Можешь не платить мне ни копейки. Намотай себе на ус: денег я не возьму. Я не хочу, чтобы этот мужик умер у тебя на руках. Или очутился в городской больнице. Едва он придет в чувство, туда явится дознаватель с кипой протоколов. За ним придет следователь прокуратуры. Они не отвяжутся от пострадавшего, пока не узнают, при каких обстоятельствах он получила ранение. И кто тот хирург, который оказал первую помощь.
– Ничего такого не будет…
– Мне вот здесь конфликты с законом, – Ханокян провел ребром ладони по горлу. – Я спать не могу ночами, вздрагиваю от каждого шороха на лестнице. Все, кажется, явятся менты. Отвезут в кандей, выкрутят яйца и заставят вспомнить имена всех пациентов. У меня нет денег на взятки следователям. Грошей едва хватает, чтобы клеить на лапу местного участкового. Так, сую ему мелочь. И меня не трогают. Когда-нибудь эта лафа кончиться. Наконец, мне жалко губить человека.
– Мне он нужен.
– Черт бы тебя побрал, – Ханокян так резко поднялся на ноги, что упала табуретка. – Я армянин, я все объясняю тебя, блин, по-русски. Даже без акцента. Но почему-то не доходит. Ты самый упертый человек во всем этом поганом городе. У него разойдутся швы, начнется кровотечение, которое своими силами не остановить. Он умрет у тебя на руках или в больнице. Я так крепко сяду на нары, что меня с зоны трактором не вытащить. И до тебя доберутся.
– Ты был и остаешься великим гуманистом нашего времени, – сказал Гребнев. – Черт побери, еще полчаса назад я думал, что люди, у которых есть совесть, начисто перевелись. Их просто нет в Москве. Ни одного человека. Оказывается, живут такие люди. Приятная неожиданность.
Он тоже поднялся со стула, полез в карман пиджака, вытащил толстую стопку бумажных денег, перетянутую резинкой. Повертев деньги в руках, протянул их врачу. Ханокян нахмурился, покусал нижнюю губу, изображая на своей роже то ли сомнения, то ли душевные муки, которых он никогда в жизни не испытывал. Снял резинку, пересчитал доллары и, облизнувшись, опустил их в глубокий карман пижамных штанов. Конечно, Гребнев всегда оставался крутым и щедрым человеком, но на этот раз самого себя переплюнул.
– Ты наследство получил? Или грохнул кого-то из банкиров?
– Наследство. Как раз на днях моя богатая бабушка врезала дуба. Отписала мне вышитое крестиком полотенце, свой чепчик и эту мелочь.
– Я отработаю, – промямлил Ханокян.
– Носильные вещи моего друга в его сумке. Перед отъездом накачай его какой-нибудь хренотой. Обезболивающими препаратами… Не знаю чем. Нужно, чтобы какое-то время, он хорошо себя чувствовал.
– Нет необходимости. Если откроется кровотечение, поможет только хирург. А чувствует он себя сносно.
– Теперь я должен с ним поговорить.
Гребнев вышел в коридор, открыл дверь соседней комнаты, переступив порог, поморщился от неприятных запахов, насквозь пропитавших эту конуру. Рамзан, одетый в нательную рубаху второй свежести с завязками на груди, лежал на койке, отвернувшись к стене.
– Я слышал ваш разговор, – сказала он, не поворачивая головы. Голос звучал слабо, было видно, как на шее пульсировала синяя жилка. – Вот же проклятая жизнь. В кое-то веки раз приехал в Москву, пошел в ресторан. А там сидят эти вонючие фашисты, которым кавказцы почему-то не нравятся. У меня с собой не было даже ствола. Мать их… Пырнули ножом в тамбуре возле туалета.
– Ничего страшного, – успокоил Гребнев. – Ты оставался в сознании, сунул в лапу гардеробщику. Позвонил мне, а не в «скорую помощь». Мой врач тебя заштопал. Так что, дела ниши не так уж плохи.
Он присел на стул, ногой отодвинул под кровать судно. Рамзан Вахаев повернул голову. Выглядел он неважно, лицо желтое, как у древнего старика, нос заострился, а глаза потухли.
– Я опасаюсь только одного. Что наш отец Владимир снюхался с фээсбэшниками. Это всего лишь версия, предположение. Которое нужно проверить. Впрочем, все меры безопасности приняты.
– Это хорошо, – кивнул Рамзан. – С тобой легко работать. Напрасно я приехал в Москву. Хотелось несколько дней пожить, как человек. И вот я в этой помойке с дыркой в боку.
– Брось. Не переживай. Скоро ты отсюда съедешь.
Гребнев протянув руку, приподнял край рубахи, осмотрел рану на правом боку. Рана ему не понравилась. Держится отек, есть небольшое нагноение.
– Все почти зажило, – улыбнулся Гребнев. – Зеленку жалко тратить на эту жалкую царапину. Игра закончится в нашу пользу. Ты не веришь мне?
– Верю.
Гребнев поднялся, проверил, плотно ли закрыта дверь и, вернувшись к кровати, что-то горячо зашептал в ухо Вахаева.
Глава двадцать третья
Два мужика сидели у едва тлеющего костра, неподалеку кто-то от них на грязно сером матрасе лежал раненый или убитый человек, закрытый бардовой тряпкой. Когда вертолет заходил на пятый круг, человек на матрасе вдруг приподнялся и стал оживленно жестикулировать. Майор ФСБ Иван Ильич Федосеев, тот самый, что полутора суток назад возле заброшенного элеватора передал машину, оружие и документы землемеров Колчину и Решкину, не отрывался от иллюминатора. В бинокль он разглядывал разрушения, царящие внизу, силился представить картину того, что происходило здесь несколько часов назад, но не смог, подвело воображение. Федосееву казалось, что на хутор, сбившись с курса, залетел штурмовик, выполнявший учебные стрельбы и бомбометание. Отстрелявшись и отбомбившись, боевая машина ушла на аэродром. Федосеев поднялся со скамьи, прошел в кабину пилотов и махнул рукой командиру экипажа, мол, приземляйся, хватит круги нарезать.
Колчин и бывший заложник Мамаев сидели у костра и, задрав головы кверху, следили за сигнальными огнями вертолета, слушая шум винтов. Решкин, лежал на матрасе, который удалось выудить из-под развалин дома. Ни одеяла, ни простыни откопать не смогли, зато нашлась плюшевая с кистями скатерть, в недавнем прошлом покрывающая праздничный стол хозяина. Бордовая, продырявленная пулями, прожженная в двух местах, она напоминала знамя полка, разгромленного в тяжелых боях. Решкин, подогнул ноги к животу, завернувшись в скатерть, как гусеница в кокон, спал до тех пор, пока шум вертолета не сделался невыносимым. Но и тогда проснулся не сразу. Отогнав сон, сел на матрас, натянув скатерть на голову, уставился в небо, усыпанное крупными звездами, стал наблюдать за вертушкой.
После событий прошедшего дня он, отделавшись несколькими царапинами и синяками, все еще пребывал в состоянии прострации и болезненной заторможенности. Под вечер повысилась температура, затем разыгрался приступ неуемного звериного аппетита, и Решкин смолотил две банки мясных консервов, которые удалось откопать в развалинах дома. Через минуту его вывернуло наизнанку, лицо сделалось бледно зеленым, температура неожиданно спала, вместо лихорадочного возбуждения им овладела сонливость и апатия. Завернувшись в скатерть, он упал на матрас, расстеленный на земле, и сказал: «А мне тут нравится, гребаный сарай. Воздух и все такое… Только падали много вокруг. Она смердит». И мгновенно уснул.
Сейчас лицо Решкина налилось красками жизни, а глаза приобрели осмысленное выражение.
– Кто в вертолете? – спросил он слабым голосом.
– Не беспокойся, наши прилетели, – Колчин ткнул палкой в костер, к темному небу взлетел сноп искр. – Ты можешь еще поспать, время до рассвета еще есть.
– Ага, – кивнул головой Решкин. Волосы, еще днем встали дыбом, и теперь не хотели ложиться. – Наверное, после того, как я себя показал в этой стычке, показал настоящим героем, меня с повышением переведут в Москву? Ну, на мокрую работу.
– Будешь очень проситься, переведут.
Поверх разодранной залитой кровью майки Колчин натянул рубашку с коротким рукавом, найденную в развалинах. Рубашка оказалась тесной в плечах, пара дырок на груди и легкомысленный рисунок: море пальмы, узкая полоска пляжа, на которой нежится полуголая девица.
– А сколько в вашей конторе платят высокопрофессиональным киллерам? – не унимался. – У них как, оплата сдельно или аккордно? Или сидят на голой зарплате?
– Все зависит от квалификации.
– Моя-то квалификация – дай Бог. Сами видели, сколько я народу намолотил. Со страху. Если бы я не испугался до поноса, то подохли бы не они. Я подох первым.
– Это верно, – без спора согласился Колчин. – Ты мне, можно сказать, жизнь спас. Но потом чуть не отобрал ее назад. Если бы ты еще раз пальнул из гранатомета, то заживо похоронил нас в том подвале. Экскаватор пришлось бы пригонять, чтобы вытащить трупы из-под завалов.
– Чуть не считается. Я же не пальнул. Ну, не пальнул, потому что заряды кончились. Руки вообще-то чесались.
Решкин быстро потерял интерес к разговору и вертолету, заходившему на посадку. Он сделал из фляжки несколько глотков солоновато-горькой воды, набранной из колодца и прокипяченной в тазике. В воде плавали какие-то мягкие безвкусные комочки и ворсинки собачьей шерсти. Зевнув, Решкин обвязал голову штанами и, повалившись на матрас, укрылся дырявой скатертью.
– Да, похоже, моим парням вы работы не оставили.
– За такой работой люди не бегают, – махнул рукой Колчин.
Взяв подполковника под локоть, он отвел его в дальний конец двора, за разрушенный дом, коротко пересказал события вчерашнего дня, вложил в руку контрразведчика мятый листок бумаги, исписанный огрызком карандаша. Цифры, цифры…
– Эту шифровку нужно передать в Москву, в ФСБ, там знают, что делать с моим сообщением, – сказал Колчин. – Чем скорее, тем лучше.
– Не проблема. Вам удалось спасти одного заложника. Он важный свидетель. Этот Мамаев нам нужен.
– А мне нужен больше вашего, – ответил Колчин. – Мамаев останется со мной. И не пытайтесь протестовать. Здесь командую я, таков приказ Москвы. Когда Мамаев попросит вас забрать его с собой в Астрахань, твердо откажитесь. Я, Решкин и Мамаев останемся здесь. В гараже Воловика чудом уцелел старый «жигуленок». И пара бочек бензина, закопанных в землю. С рассветом мы уедем.
– Вам виднее, – Федосеев лишь пожал плечами. – Я оставлю здесь пару наших оперов охранять место происшествие до приезда следователей прокуратуры. Что еще от меня требуется? Оружие, люди?
– Карабин, пистолет и рация не помешают, – кивнул Колчин. – Плюс патроны.
– Рации нет. Пистолет у вас свой остался. Карабин и патроны дам.
– Сейчас мы пойдем к костру. Вы послушаете Мамаева. Мне он уже все рассказал, теперь ваша очередь послушать. Постараетесь запомнить, что он скажет. Как только прилетите обратно в Астрахань, следом за моей шифровкой, отправьте в Москву свой отчет. Опишите все, что увидели своими глазами и услышали от бывшего заложника.
Отслужив армейскую службу, и окончив железнодорожный техникум, он пять лет работал помощником машиниста локомотива, гонял товарные составы по всей стране, пока случайно на танцах в родном городе не встретил свою будущую жену Тоню. Сыграв свадьбу, они начали строить семейную жизнь в комнате общежития на окраине Ярославля. Когда родился ребенок, Мамаев ушел с железной дороги, чтобы оставаться ближе к молодой жене. Армейские друзья помогли устроиться в автосервис. Работа не то чтобы денежная, но без куска хлеба с маслом не останешься. Так прошло еще пять лет. Работа, дом, ребенок… И все бы ничего, но Мамаева как магнитом тянули дороги и дальние странствия, да еще праздников в жизни почему-то стало так много, что Коля потерял им счет. Новый хозяин автосервиса поставил вопрос ребром: или механик завязывает с пьянством или получает на руки трудовик и катится на все четыре. Праздничную жизнь заканчивать не хотелось, пришлось забирать трудовую книжку.
Приличной работы долго не находилось, деньги, отложенные еще в лучшие времена, кончились слишком быстро. Мамаев какое-то время перебивался случайными заработками, разгружал вагоны на товарной станции, и спускал деньги там же, в стоячей привокзальной пивной. Из «стекляшки» ноги не несли домой, в это убогое деревянное общежитие, где мебель ходит ходуном, когда под окнами грохочет проходящий мимо товарняк, а очередь в сортир чуть ли не по записи, как к хорошему дантисту. Из этой беспросветной копеечной жизни не виделось выхода. Ребенок вечно болел, а жена, красота которой облетела, как пыльца с бабочки, вызывала лишь раздражение, а чаще жалость.
Однажды Мамаев, проснувшись утром дома, нашел под продавленным диваном чужую женскую сумочку. Ключи, несколько мятых купюр, дешевая косметика. Он с трудом вспомнил, что накануне на задах вокзала ударил по лицу какую-то бабу, когда она упала, приложившись головой о бордюрный камень, сунул под куртку эту клятую сумочку. В дневной сводке происшествий по телеку передали, что некая гражданка была жестоко избита и ограблена неподалеку от здания вокзала. Сейчас врачи борются за жизнь постраждавшей, приметы преступника известны и вопрос его задержания – это вопрос времени. Мамаев, всегда не сдержанный на руку, словно предчувствовал, что судьба рано или поздно загонит его на тюремную шконку. Он незаметно выбрался из общаги, утопил сумочку под решеткой ливневой канализации, вернувшись, раздавил в одиночестве чекушку и побросал в рюкзак шмотье.
На столе оставил записку, мол, подвернулась срочная денежная работа. В бригаде шабашников, которые не первый год строят в Подмосковье дачи и всегда при хороших заказах, не хватает каменщика. Его берут на работу с испытательным сроком. Билет на поезд уже в кармане. За сезон, до середины осени, он сможет намолотить приличные деньги. Ясно, не было ни бригады шабашников, ни заказов… Но пролеживать бока на диване, дожидаясь ментов, слушать ворчание жены, видеть болезненное лицо сына, не осталось сил. Может, оно и к лучшему, что он той бабе по репе въехал. На попутках Мамаев добрался до Коломны, оттуда электричкой до Москвы. Вот уже четыре с лишним года прошло, а за все это время он лишь однажды побывал дома, но там не зажился. Показалось, что жена не сильно-то ждала. Навестил мать, отвел сына на представление в заезжий цирк и купил обратный билет.
Он мотался по стране, не отказываясь ни от какой работы. Когда бывал при деньгах, еще не успев дойти до ближайшей пивной, заворачивал на почту и отбивал переводы Тоне и матери. Года полтора назад Мамаева занесло в Астрахань. Что он забыл в этих краях, теперь уже запамятовал. Хорошо помнит, что стоял апрель, вечер ясный, как день. Было так тепло, что зимних сапогах на рыбьем меху гудели ноги, а пиво в вокзальном буфете отдавало несвежей рыбой. Там к нему и подвалил Воловик с каким-то придурком. Спросили, что он тут делает, какой работой интересуется. Мамаев, любивший прихвастнуть, ответил, что он швец и жнец… И даже строитель. Но большей частью по автомобильному делу. С завязанными глазами переберет движок любой таратайки с космическим пробегом, и машина еще столько же набегает. Воловик с дружком переглянулись и заказали водки. Судьба Мамаева была решена. Он смутно помнит долгую поездку по степи. Темная ночь, ветер, вокруг ни огонька.
Так началась новая жизнь на хуторе. Если это собачье существование можно назвать жизнью. Время от времени сюда приезжали машины, грузовики или легковушки, все как на подбор, старые. Мамаев копался в моторах, изредка перекрашивал кузова, выполнял жестяные работы. Еще он доил корову, кормил свиней и овец, получая вместо денег лишь зуботычины и плевки в морду. Он жил в том подвале, где его спас от смерти Колчин. Спал на тюфяке, питался всякими отбросами с хозяйского стола. Но забыл вкус водки, теперь на выпивку даже не тянет.
И ударил по голове противника полотном лопаты. Человек от неожиданности ослабил хватку. Решкин ударил еще раз, уже сильнее, прицельнее. Глотнув воздуха, снова ударил, сбив с себя противника. Человек упал боком на землю, схватился за голову. И тут же поднялся на колени. Решкин уже стоял на ногах.
Противник попытался ухватить его за ремень, притянуть к себе и ахнуть кулаком между ног. Решкин рубанул воздух, ударив остро заточенным лезвием лопаты по вытянутой руке чуть ниже локтя. Что-то хрустнуло. Рука повисла, лицо человека исказила гримаса боли, челюсть отвалилась, как у мертвяка. Только теперь Решкин разглядел нападавшего.
Паренек с дочерна загорелым лицом, светло серыми глазами. Лет двадцати. Курносый нос, коротко стриженные выгоревшие волосы. Что занесло его сюда? Зачем ему понадобилась чужая жизнь и чужая смерть? Нет ответа. И не будет.
Решкин ухватил рукоятку лопатки обеими руками, отвел ее за спину и, вложив в удар жалкие остатки сил, произвел выпад в движении. Тычком вогнал полотно лопаты в живот противника. Отпустил рукоятку и отступил на два шага назад, испугавшись того, что только что сделал. Человек упал на спину и больше не пошевелился. Из живота торчала рукоятка лопатки, открытые глаза смотрели прямо на солнце. Решкин, пошатываясь, побрел, куда глядели глаза. А куда они глядели, он и сам не знал. Он не видел, как за его спиной вспыхнула бензиновая лужа, загорелась «Нива». Охваченная пламенем, обвалилась крыша сарая.
Мелкими старушечьим шагами, беспрерывно кашляя, Решкин, пошатываясь, прошагал метров двадцать вдоль забора. Сделал минутную остановку, покашлял и побрел дальше. Ветер гнал над двором черный дым горящих автомобильных покрышек, бензиновую копоть и песок. Решкин прошел мимо ворот, мимо собачьей головы, лежавшей под кустом алычи. Ноги подламывались и не хотели двигаться. Он остановился, присел, привалившись спиной к стене забора, вытянул ноги.
– Ну, съели, гады? – спросил он неизвестно кого и ответил за мифического собеседника. – Спасибо. От пупа нажрались.
Решкин улыбнулся жалкой затравленной улыбкой, упал на горячую землю и потерял сознание.
Глава двадцать вторая
Москва, Тушино. 4 сентября.
Квартира Роберта Ханокяна, вывшего хирурга одной из московских больниц, находилась двух кварталах от платформы, где останавливались пригородные электрички. Гребнев преодолел этот путь пешком. Улицы оказались пустыми, моросил дождик, пахло ранней осенью и бензиновым перегаром. До цели путешествия оставалось всего ничего, но Гребнев неожиданно свернул в приоткрытую дверь филиала Сберегательного банка. Остановившись перед окошком, вытащил сотню долларов.– Ваш паспорт, пожалуйста, – кассирша оторвалась от компьютерного монитора.
– Чтобы поменять баксы, нужен паспорт? – удивился клиент.
– Таковы правила.
– В таком случае я зайду позже, – улыбнулся Гребнев.
Он выяснил все, что хотел. Если его старый приятель Ханокян где-то меняет валюту, то происходят это именно здесь, в филиале Сбербанка, в двух шагах от дома. Ханокян слишком ленив, чтобы переться к метро, в другую менялку, где не спрашивают паспорта.
Оказавшись на улице, Гребнев вошел в старый двор, свернул в первый от арки подъезд и, сложив зонт, пешком поднялся на последний шестой этаж, потому что лифта в доме не было. Позвонил в квартиру и долго ждал, пока хозяин, стоявший с другой стороны двери, разглядит его физиономию через мутное стекло врезного глазка.
Наконец упала цепочка, щелкнул замок, Гребнев перешагнул порог, очутившись в просторной прихожей, заваленной какими-то коробками и мебельной рухлядью. С потолка свешивались подслеповатая лампочка, на стене висела картина в позолоченной раме. Кажется, сельский пейзаж, выполненный маслом. На переднем плане избушка и чахлое деревце. Полотно так засидели мухи, что стало невозможно разглядеть, что еще на нем нарисовано.
– Добро пожаловать, – хозяин обрадовался искренне, зная по опыту: когда здесь появляется Гребнев, появляются деньги. – Больной идет на поправку.
– Идет на поправку? Это как? В том смысле, что еще не умер?
– Я плохо понимаю такой юмор. Что ты морщишься? От меня пахнет клопами? Это всего лишь коньяк.
Меньше всего Ханокян был похож на врача. Небритый, одетый в полосатые пижамные штаны и несвежее белье, он, как всегда, был навеселе. Ханокян потряс руку гостя, задрал майку и почесал живот, заросший густыми волосами, похожими на собачью шерсть. Пока Гребнев снимал плащ, в прихожую вышла старая рыжая кошка и потерлась мордой о его брюки, словно ждала подачки или доброго слова. Гребнев погладил кошку за ухом, подумал, что с хозяином Мурке не повезло. Тот сам жрет не каждый день, перебиваясь коньяком, а кошку может не кормить неделю.
Гребнев прошел в так называемую гостиную, поклеенную купеческими обоями с позолотой. Комната выглядела так, будто Ханокян только вчера перебрался сюда и еще не успел распаковать коробки с вещами. На самом деле врач жил здесь около пяти лет, в коробках держал перевязочный материал, лекарства и кое-какой медицинский инструмент, купленный по случаю за гроши. Угол комнаты отгорожен большой матерчатой ширмой, за которой операционный стол, штативы для капельниц и пара пустых ведер для стока крови и воды.
Гребнев устроился на шатком стуле у стены. Ханокян присел на табурет возле окна, потряс в воздухе початой бутылкой сомнительного пойла с коньячной этикеткой, предложил выпить гостю, когда тот отказался, щедро плеснул в стакан и выкатил его залпом, даже не поморщился. Три года назад Ханокяна, уличенного сотрудниками милиции в краже и сбыте на сторону морфина, поперли с работы. Хорошо хоть не кончилось тюрьмой, дело за большие взятки кое-как замяли, не довели до суда, но после той истории врач мог устроиться разве что в периферийный морг. Санитаром или мойщиком трупов.
Однако предприимчивый кавказец открыл на дому что-то вроде частной клиники, превратив одну комнату в кладовку и операционную, другую комнату в лазарет, сам с раскладушкой переехал на кухню. Он вынимал пули, штопал раны бандитов, раненых в разборках или по пьяному делу, лечил венерические болезни, случалось, делал аборты проституткам или школьницам. С голоду не умирал, но дела шли так себе. К тому же врач стал слишком часто искать истину на дне бутылки. Когда глухой ночью Гребнев привез сюда Рамзана, хирург обрадовался, как ребенок. Денежной работы давно не подваливало.
– Ну, что скажешь? – спросил Гребнев. – Когда он встанет на ноги?
Ханокян приложил палец к губам. Мол, Рамзан в соседней комнате через стену, а дверь в коридор осталась открытой.
– Ничего, все в порядке, – прошептал он. – Заражения нет. Задеты только мягкие ткани. Ну, я промыл рану, наложил швы и вколол лошадиную дозу антибиотиков. Он потерял много крови. Теперь все дело во времени. Нужен покой, чтобы восстановить силы.
– Покой? – переспросил Гребнев, понизив голос. – На какое время?
– Две недели постельного режима. Его можно перевести домой, на ту съемную квартиру. Свой адрес Рамзан сказала мне. Буду его навещать каждый день.
– Две недели? Даже и не думай, – Гребнев показал врачу два пальца. – Вот сколько дней у тебя в запасе. Он мне нужен, есть важная работа. И ни к чему его перевозить куда-то. Пусть отлеживается здесь.
– За два дня он не поправится. Пойми: у него сквозное ножевое ранение. Ты привез сюда этого мужика через два часа после того, как его порезали в ресторане какие-то подонки. Удивляюсь, как он не умерла от потери крови. Если бы нож вошел в живот, наверняка начался перитонит. А ты говоришь два дня…
– Перитонита у него нет. И это не первое ранение, которое получает мой друг. На нем раны заживают скорее, чем на собаке. Два дня – и весь разговор.
– Об этот не может быть и речи, – Ханокян упрямо помотал головой. – Можешь не платить мне ни копейки. Намотай себе на ус: денег я не возьму. Я не хочу, чтобы этот мужик умер у тебя на руках. Или очутился в городской больнице. Едва он придет в чувство, туда явится дознаватель с кипой протоколов. За ним придет следователь прокуратуры. Они не отвяжутся от пострадавшего, пока не узнают, при каких обстоятельствах он получила ранение. И кто тот хирург, который оказал первую помощь.
– Ничего такого не будет…
– Мне вот здесь конфликты с законом, – Ханокян провел ребром ладони по горлу. – Я спать не могу ночами, вздрагиваю от каждого шороха на лестнице. Все, кажется, явятся менты. Отвезут в кандей, выкрутят яйца и заставят вспомнить имена всех пациентов. У меня нет денег на взятки следователям. Грошей едва хватает, чтобы клеить на лапу местного участкового. Так, сую ему мелочь. И меня не трогают. Когда-нибудь эта лафа кончиться. Наконец, мне жалко губить человека.
– Мне он нужен.
– Черт бы тебя побрал, – Ханокян так резко поднялся на ноги, что упала табуретка. – Я армянин, я все объясняю тебя, блин, по-русски. Даже без акцента. Но почему-то не доходит. Ты самый упертый человек во всем этом поганом городе. У него разойдутся швы, начнется кровотечение, которое своими силами не остановить. Он умрет у тебя на руках или в больнице. Я так крепко сяду на нары, что меня с зоны трактором не вытащить. И до тебя доберутся.
***
Гребнев минуту помолчал. Он разглядывал манжету своей светло голубой рубашки, на которую попала капелька кетчупа. Ясно, пятно не отстирать. Жалко рубашку, совсем новая.– Ты был и остаешься великим гуманистом нашего времени, – сказал Гребнев. – Черт побери, еще полчаса назад я думал, что люди, у которых есть совесть, начисто перевелись. Их просто нет в Москве. Ни одного человека. Оказывается, живут такие люди. Приятная неожиданность.
Он тоже поднялся со стула, полез в карман пиджака, вытащил толстую стопку бумажных денег, перетянутую резинкой. Повертев деньги в руках, протянул их врачу. Ханокян нахмурился, покусал нижнюю губу, изображая на своей роже то ли сомнения, то ли душевные муки, которых он никогда в жизни не испытывал. Снял резинку, пересчитал доллары и, облизнувшись, опустил их в глубокий карман пижамных штанов. Конечно, Гребнев всегда оставался крутым и щедрым человеком, но на этот раз самого себя переплюнул.
– Ты наследство получил? Или грохнул кого-то из банкиров?
– Наследство. Как раз на днях моя богатая бабушка врезала дуба. Отписала мне вышитое крестиком полотенце, свой чепчик и эту мелочь.
– Я отработаю, – промямлил Ханокян.
– Носильные вещи моего друга в его сумке. Перед отъездом накачай его какой-нибудь хренотой. Обезболивающими препаратами… Не знаю чем. Нужно, чтобы какое-то время, он хорошо себя чувствовал.
– Нет необходимости. Если откроется кровотечение, поможет только хирург. А чувствует он себя сносно.
– Теперь я должен с ним поговорить.
Гребнев вышел в коридор, открыл дверь соседней комнаты, переступив порог, поморщился от неприятных запахов, насквозь пропитавших эту конуру. Рамзан, одетый в нательную рубаху второй свежести с завязками на груди, лежал на койке, отвернувшись к стене.
– Я слышал ваш разговор, – сказала он, не поворачивая головы. Голос звучал слабо, было видно, как на шее пульсировала синяя жилка. – Вот же проклятая жизнь. В кое-то веки раз приехал в Москву, пошел в ресторан. А там сидят эти вонючие фашисты, которым кавказцы почему-то не нравятся. У меня с собой не было даже ствола. Мать их… Пырнули ножом в тамбуре возле туалета.
– Ничего страшного, – успокоил Гребнев. – Ты оставался в сознании, сунул в лапу гардеробщику. Позвонил мне, а не в «скорую помощь». Мой врач тебя заштопал. Так что, дела ниши не так уж плохи.
Он присел на стул, ногой отодвинул под кровать судно. Рамзан Вахаев повернул голову. Выглядел он неважно, лицо желтое, как у древнего старика, нос заострился, а глаза потухли.
– Я опасаюсь только одного. Что наш отец Владимир снюхался с фээсбэшниками. Это всего лишь версия, предположение. Которое нужно проверить. Впрочем, все меры безопасности приняты.
– Это хорошо, – кивнул Рамзан. – С тобой легко работать. Напрасно я приехал в Москву. Хотелось несколько дней пожить, как человек. И вот я в этой помойке с дыркой в боку.
– Брось. Не переживай. Скоро ты отсюда съедешь.
Гребнев протянув руку, приподнял край рубахи, осмотрел рану на правом боку. Рана ему не понравилась. Держится отек, есть небольшое нагноение.
– Все почти зажило, – улыбнулся Гребнев. – Зеленку жалко тратить на эту жалкую царапину. Игра закончится в нашу пользу. Ты не веришь мне?
– Верю.
Гребнев поднялся, проверил, плотно ли закрыта дверь и, вернувшись к кровати, что-то горячо зашептал в ухо Вахаева.
Глава двадцать третья
Астраханская область, хутор Воловика. 4 сентября.
Вертолет дал три круга по периметру хутора, пошел на четвертый заход, включив прожектор. Видимо, командир корабля не решался дать команду на посадку, пока своими глазами во всех деталях не рассмотрит место, где предстоит приземлиться машине, не оценит ситуацию. Световой круг прожектора шарил по земле, вырывал из темноты ночи полуразрушенный дом с обвалившейся крышей, обгоревшие остовы автомобилей, руины какого-то сарая, посередине двора зияла воронка. Глубокое отверстие в земле неправильной формы, все, что осталось от колодца. Недавно тут догорел большой пожар, огня уже не было, но над руинами еще плавал прозрачный дым, кое-где светились оранжевые угольки.Два мужика сидели у едва тлеющего костра, неподалеку кто-то от них на грязно сером матрасе лежал раненый или убитый человек, закрытый бардовой тряпкой. Когда вертолет заходил на пятый круг, человек на матрасе вдруг приподнялся и стал оживленно жестикулировать. Майор ФСБ Иван Ильич Федосеев, тот самый, что полутора суток назад возле заброшенного элеватора передал машину, оружие и документы землемеров Колчину и Решкину, не отрывался от иллюминатора. В бинокль он разглядывал разрушения, царящие внизу, силился представить картину того, что происходило здесь несколько часов назад, но не смог, подвело воображение. Федосееву казалось, что на хутор, сбившись с курса, залетел штурмовик, выполнявший учебные стрельбы и бомбометание. Отстрелявшись и отбомбившись, боевая машина ушла на аэродром. Федосеев поднялся со скамьи, прошел в кабину пилотов и махнул рукой командиру экипажа, мол, приземляйся, хватит круги нарезать.
Колчин и бывший заложник Мамаев сидели у костра и, задрав головы кверху, следили за сигнальными огнями вертолета, слушая шум винтов. Решкин, лежал на матрасе, который удалось выудить из-под развалин дома. Ни одеяла, ни простыни откопать не смогли, зато нашлась плюшевая с кистями скатерть, в недавнем прошлом покрывающая праздничный стол хозяина. Бордовая, продырявленная пулями, прожженная в двух местах, она напоминала знамя полка, разгромленного в тяжелых боях. Решкин, подогнул ноги к животу, завернувшись в скатерть, как гусеница в кокон, спал до тех пор, пока шум вертолета не сделался невыносимым. Но и тогда проснулся не сразу. Отогнав сон, сел на матрас, натянув скатерть на голову, уставился в небо, усыпанное крупными звездами, стал наблюдать за вертушкой.
После событий прошедшего дня он, отделавшись несколькими царапинами и синяками, все еще пребывал в состоянии прострации и болезненной заторможенности. Под вечер повысилась температура, затем разыгрался приступ неуемного звериного аппетита, и Решкин смолотил две банки мясных консервов, которые удалось откопать в развалинах дома. Через минуту его вывернуло наизнанку, лицо сделалось бледно зеленым, температура неожиданно спала, вместо лихорадочного возбуждения им овладела сонливость и апатия. Завернувшись в скатерть, он упал на матрас, расстеленный на земле, и сказал: «А мне тут нравится, гребаный сарай. Воздух и все такое… Только падали много вокруг. Она смердит». И мгновенно уснул.
Сейчас лицо Решкина налилось красками жизни, а глаза приобрели осмысленное выражение.
– Кто в вертолете? – спросил он слабым голосом.
– Не беспокойся, наши прилетели, – Колчин ткнул палкой в костер, к темному небу взлетел сноп искр. – Ты можешь еще поспать, время до рассвета еще есть.
– Ага, – кивнул головой Решкин. Волосы, еще днем встали дыбом, и теперь не хотели ложиться. – Наверное, после того, как я себя показал в этой стычке, показал настоящим героем, меня с повышением переведут в Москву? Ну, на мокрую работу.
– Будешь очень проситься, переведут.
Поверх разодранной залитой кровью майки Колчин натянул рубашку с коротким рукавом, найденную в развалинах. Рубашка оказалась тесной в плечах, пара дырок на груди и легкомысленный рисунок: море пальмы, узкая полоска пляжа, на которой нежится полуголая девица.
– А сколько в вашей конторе платят высокопрофессиональным киллерам? – не унимался. – У них как, оплата сдельно или аккордно? Или сидят на голой зарплате?
– Все зависит от квалификации.
– Моя-то квалификация – дай Бог. Сами видели, сколько я народу намолотил. Со страху. Если бы я не испугался до поноса, то подохли бы не они. Я подох первым.
– Это верно, – без спора согласился Колчин. – Ты мне, можно сказать, жизнь спас. Но потом чуть не отобрал ее назад. Если бы ты еще раз пальнул из гранатомета, то заживо похоронил нас в том подвале. Экскаватор пришлось бы пригонять, чтобы вытащить трупы из-под завалов.
– Чуть не считается. Я же не пальнул. Ну, не пальнул, потому что заряды кончились. Руки вообще-то чесались.
Решкин быстро потерял интерес к разговору и вертолету, заходившему на посадку. Он сделал из фляжки несколько глотков солоновато-горькой воды, набранной из колодца и прокипяченной в тазике. В воде плавали какие-то мягкие безвкусные комочки и ворсинки собачьей шерсти. Зевнув, Решкин обвязал голову штанами и, повалившись на матрас, укрылся дырявой скатертью.
***
Когда вертолет сел, на землю спустились девять оперативников ФСБ в полной боевой экипировке с автоматами наперевес, с ними подполковник Федосеев в гражданской одежде и бронежилете поверх рубашки. Приказав оперативникам размять ноги и перекурить, Федосеев тряхнул руку Колчина.– Да, похоже, моим парням вы работы не оставили.
– За такой работой люди не бегают, – махнул рукой Колчин.
Взяв подполковника под локоть, он отвел его в дальний конец двора, за разрушенный дом, коротко пересказал события вчерашнего дня, вложил в руку контрразведчика мятый листок бумаги, исписанный огрызком карандаша. Цифры, цифры…
– Эту шифровку нужно передать в Москву, в ФСБ, там знают, что делать с моим сообщением, – сказал Колчин. – Чем скорее, тем лучше.
– Не проблема. Вам удалось спасти одного заложника. Он важный свидетель. Этот Мамаев нам нужен.
– А мне нужен больше вашего, – ответил Колчин. – Мамаев останется со мной. И не пытайтесь протестовать. Здесь командую я, таков приказ Москвы. Когда Мамаев попросит вас забрать его с собой в Астрахань, твердо откажитесь. Я, Решкин и Мамаев останемся здесь. В гараже Воловика чудом уцелел старый «жигуленок». И пара бочек бензина, закопанных в землю. С рассветом мы уедем.
– Вам виднее, – Федосеев лишь пожал плечами. – Я оставлю здесь пару наших оперов охранять место происшествие до приезда следователей прокуратуры. Что еще от меня требуется? Оружие, люди?
– Карабин, пистолет и рация не помешают, – кивнул Колчин. – Плюс патроны.
– Рации нет. Пистолет у вас свой остался. Карабин и патроны дам.
– Сейчас мы пойдем к костру. Вы послушаете Мамаева. Мне он уже все рассказал, теперь ваша очередь послушать. Постараетесь запомнить, что он скажет. Как только прилетите обратно в Астрахань, следом за моей шифровкой, отправьте в Москву свой отчет. Опишите все, что увидели своими глазами и услышали от бывшего заложника.
***
История Николая Мамаева, единственного оставшегося в живых свидетеля, оказалась простой и грустной.Отслужив армейскую службу, и окончив железнодорожный техникум, он пять лет работал помощником машиниста локомотива, гонял товарные составы по всей стране, пока случайно на танцах в родном городе не встретил свою будущую жену Тоню. Сыграв свадьбу, они начали строить семейную жизнь в комнате общежития на окраине Ярославля. Когда родился ребенок, Мамаев ушел с железной дороги, чтобы оставаться ближе к молодой жене. Армейские друзья помогли устроиться в автосервис. Работа не то чтобы денежная, но без куска хлеба с маслом не останешься. Так прошло еще пять лет. Работа, дом, ребенок… И все бы ничего, но Мамаева как магнитом тянули дороги и дальние странствия, да еще праздников в жизни почему-то стало так много, что Коля потерял им счет. Новый хозяин автосервиса поставил вопрос ребром: или механик завязывает с пьянством или получает на руки трудовик и катится на все четыре. Праздничную жизнь заканчивать не хотелось, пришлось забирать трудовую книжку.
Приличной работы долго не находилось, деньги, отложенные еще в лучшие времена, кончились слишком быстро. Мамаев какое-то время перебивался случайными заработками, разгружал вагоны на товарной станции, и спускал деньги там же, в стоячей привокзальной пивной. Из «стекляшки» ноги не несли домой, в это убогое деревянное общежитие, где мебель ходит ходуном, когда под окнами грохочет проходящий мимо товарняк, а очередь в сортир чуть ли не по записи, как к хорошему дантисту. Из этой беспросветной копеечной жизни не виделось выхода. Ребенок вечно болел, а жена, красота которой облетела, как пыльца с бабочки, вызывала лишь раздражение, а чаще жалость.
Однажды Мамаев, проснувшись утром дома, нашел под продавленным диваном чужую женскую сумочку. Ключи, несколько мятых купюр, дешевая косметика. Он с трудом вспомнил, что накануне на задах вокзала ударил по лицу какую-то бабу, когда она упала, приложившись головой о бордюрный камень, сунул под куртку эту клятую сумочку. В дневной сводке происшествий по телеку передали, что некая гражданка была жестоко избита и ограблена неподалеку от здания вокзала. Сейчас врачи борются за жизнь постраждавшей, приметы преступника известны и вопрос его задержания – это вопрос времени. Мамаев, всегда не сдержанный на руку, словно предчувствовал, что судьба рано или поздно загонит его на тюремную шконку. Он незаметно выбрался из общаги, утопил сумочку под решеткой ливневой канализации, вернувшись, раздавил в одиночестве чекушку и побросал в рюкзак шмотье.
На столе оставил записку, мол, подвернулась срочная денежная работа. В бригаде шабашников, которые не первый год строят в Подмосковье дачи и всегда при хороших заказах, не хватает каменщика. Его берут на работу с испытательным сроком. Билет на поезд уже в кармане. За сезон, до середины осени, он сможет намолотить приличные деньги. Ясно, не было ни бригады шабашников, ни заказов… Но пролеживать бока на диване, дожидаясь ментов, слушать ворчание жены, видеть болезненное лицо сына, не осталось сил. Может, оно и к лучшему, что он той бабе по репе въехал. На попутках Мамаев добрался до Коломны, оттуда электричкой до Москвы. Вот уже четыре с лишним года прошло, а за все это время он лишь однажды побывал дома, но там не зажился. Показалось, что жена не сильно-то ждала. Навестил мать, отвел сына на представление в заезжий цирк и купил обратный билет.
Он мотался по стране, не отказываясь ни от какой работы. Когда бывал при деньгах, еще не успев дойти до ближайшей пивной, заворачивал на почту и отбивал переводы Тоне и матери. Года полтора назад Мамаева занесло в Астрахань. Что он забыл в этих краях, теперь уже запамятовал. Хорошо помнит, что стоял апрель, вечер ясный, как день. Было так тепло, что зимних сапогах на рыбьем меху гудели ноги, а пиво в вокзальном буфете отдавало несвежей рыбой. Там к нему и подвалил Воловик с каким-то придурком. Спросили, что он тут делает, какой работой интересуется. Мамаев, любивший прихвастнуть, ответил, что он швец и жнец… И даже строитель. Но большей частью по автомобильному делу. С завязанными глазами переберет движок любой таратайки с космическим пробегом, и машина еще столько же набегает. Воловик с дружком переглянулись и заказали водки. Судьба Мамаева была решена. Он смутно помнит долгую поездку по степи. Темная ночь, ветер, вокруг ни огонька.
Так началась новая жизнь на хуторе. Если это собачье существование можно назвать жизнью. Время от времени сюда приезжали машины, грузовики или легковушки, все как на подбор, старые. Мамаев копался в моторах, изредка перекрашивал кузова, выполнял жестяные работы. Еще он доил корову, кормил свиней и овец, получая вместо денег лишь зуботычины и плевки в морду. Он жил в том подвале, где его спас от смерти Колчин. Спал на тюфяке, питался всякими отбросами с хозяйского стола. Но забыл вкус водки, теперь на выпивку даже не тянет.