Пережив это страшное унижение, юноша решил вновь сдать экзамены в сентябре. Каникулы были забыты из-за необходимости заниматься. Никакого путешествия в Ясную Поляну. Вместо того чтобы наслаждаться любимыми Пушкиным, Диккенсом, Шиллером, Дюма, опять скучные учебники. Он был принят и смог облачиться в студенческий мундир, о котором страстно мечтал многие месяцы. Темно-синий суконный сюртук с медными пуговицами, треуголка с кокардой, лаковые сапоги, шпага – когда он впервые вышел на улицу в этом наряде, ощутил себя не просто Левой, но графом Львом Толстым. «Я чувствовал, как против моей воли на лице моем расцветала сладкая, счастливая, несколько глупо-самодовольная улыбка, и замечал, что улыбка эта даже сообщалась всем, кто со мной говорил».[40]
Первый контакт с университетскими товарищами вызвал у него чувство некоторой его обособленности. Десятки веселых студентов толкались, не обращая на него внимания, обменивались крепкими рукопожатиями, нескромными предложениями и неясными шутками. Сначала ему показалось, что он не сможет примкнуть ни к одной из групп, образованных сокурсниками. Одни казались ему бедными, вульгарными, совсем не comme il faut, другие, из аристократического клана, демонстрировали поразительную глупость и претензии, что касается преподавателей, они рассказывали о том, во что сами не слишком верили. Половодье пустых слов, Ниагара банальностей!.. Тем не менее понемногу он до такой степени привык к новой жизни, что уже не мог без нее обойтись. Полюбил атмосферу лекционных залов, где звучал голос преподавателя, шум в коридорах, водку, выпитую тайком в близлежащем трактире, товарищей, которые, сменяя друг друга, отвлекали его от занятий. Он мог бы наверстывать упущенное дома, работая после занятий. Но здесь вмешивались искушения светской жизни. Внук бывшего губернатора города, племянник Юшкова, у которого столько друзей, носитель известного имени, Лев Толстой, несмотря на юный возраст, был желанным гостем для многих. В Казани зимой и летом праздники сменяли друг друга. Предводитель дворянства, губернатор края, попечитель Казанского университета, начальница Родионовских женских курсов, дворянство, мещане, чиновники поочередно устраивали балы, ужины, маскарады, живые картины… Эти собрания золотой молодежи нравились Льву, который был не в силах пропустить хотя бы одно, несмотря на то что, едва оказывался в свете, болезненная застенчивость парализовывала его. Оглохнув от грохота музыки, ослепленный ярким светом и взглядами девушек, взволнованный запахом духов, он терял самообладание, не решался говорить, мечтал исчезнуть, и пока его товарищи по университету ухаживали за дамами, забившись в угол, насупив брови, заложив руки за спину, молча наблюдал эту недоступную ему красоту. Если же, против обыкновения, решался пригласить кого-то на танец, бывал так возбужден, что сбивался, краснел, извинялся и быстро отводил девушку на место. «Мой дорогой Лева, Вы просто тюфяк!» – говорила ему по-французски начальница женских курсов Загоскина, недовольная его манерами. Барышни считали его скучным кавалером.
Несмотря на боязнь показаться смешным, он согласился принять участие в феврале 1845 года в двух любительских спектаклях. «Кому из наших актеров отдать предпочтение? – писал местный репортер. – Мы просто в замешательстве, так как каждый из них сыграл свою роль столь превосходно, что зрители зачастую забывали, что перед ними искусство сценическое, а не сама жизнь». Среди актеров был молодой человек Дмитрий Дьяков (Митя), которым Лев сразу увлекся. Впрочем, как и его сестрой Александрой. Но она казалась столь прекрасной, что, глядя на нее, он бывал подавлен собственной непривлекательностью. Митя смущал его меньше. У него был мягкий овал лица, небольшой рот, светлые волнистые волосы. Во время долгих разговоров один на один друзья пришли к выводу, что цель жизни человека – стремление к нравственному совершенству и каждый в состоянии сделать для этого что-нибудь, например, избавиться от порока. «Души наши так хорошо были настроены на один лад, что малейшее прикосновение к какой-нибудь струне одного находило отголосок в другом».[41] Иногда они спускались с небес на землю и говорили о своем будущем, о военной службе, об искусстве, о женитьбе, воспитании детей. И тот, и другой считали абсурдным искать в женщине прежде всего красоту и полагали, что человек, достойный этого звания, должен был жениться на той, которая способна помочь ему стать лучше. Что касается вопросов метафизических, они действовали на них подобно опию. «Я любил ту минуту, когда мысли быстрее и быстрее следуют одна за другой и, становясь все более отвлеченными, доходят, наконец, до такой степени туманности, что не видишь возможности выразить их и, полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое. Я любил эту минуту, когда, возносясь все выше и выше в области мысли, вдруг постигаешь всю необъятность ее и сознаешь невозможность идти далее».[42]
Бесспорно, Митя Дьяков, хотя и старше его на пять лет, импонировал ему, и от этого несравненного, незаменимого друга он не хотел утаивать ничего о себе самом. «Да, я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно признаться, но только тем, в ком я уверен».[43]
Из других товарищей братья Зыбины заставили его разделить их страстное увлечение музыкой. Со своим обычным упорством Лев разучивал многочисленные упражнения, пытался придать гибкость пальцам, разминая их на столе, коленях, постели, подушке, и, в конце концов, написал вальс.[44] Но, предаваясь артистическим занятиям, не забывал принимать участие в дружеских попойках в комнатах, пропахших дымом, потом и напомаженными волосами. Чокался, смеялся, пел, усталость и отвращение одолевали, но он уговаривал себя, что и другим нисколько не весело, что кодекс чести велит делать вид, что им безумно хорошо. Возвращался домой с тяжелым сердцем и липкими губами. В это время он лорнировал женщин и говорил о них с развязностью, плохо скрывавшей незнание их. Внезапно юноша воспылал страстью к камеристке Юшковых, полной, белокожей, круглолицей, соблазнительной двадцатипятилетней Матрене. Но заметил, что за ней ухаживает один из лакеев, потом с удивлением обнаружил, что его собственный брат Сергей приставал к ней на лестнице. Она отталкивала молодого барина, смеясь и шепча: «Ну, куда руки суете? Бесстыдник!»[45] Пораженный смелостью Сергея, Лев решил расположить Матрену к себе. Сотни раз прятался в коридоре, прислушиваясь к шуму в комнате прислуги и вынашивая планы завоевания, но так и не решился толкнуть дверь: «Что бы я сказал с своим широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила у меня, чего мне нужно?»[46]
Вскоре после этого молодой человек лишился девственности способом самым банальным и скверным: в шестнадцать лет, с пьяной женщиной, в публичном доме. Толстой признавался своему секретарю Гусеву, что когда братья впервые привели его в публичный дом и он впервые был с женщиной, то стоял после возле кровати и плакал. Так же герой рассказа «Записки маркера» плачет и сердится на товарищей, которые заставили его спать с публичной женщиной. Воспоминание об этом отталкивающем соприкосновении с телом незнакомки долго мешало Льву снова приблизиться к женщине. Нечистоплотному удовольствию обладания он предпочтет поэтический вымысел и вздохи в одиночестве.
Подошли полугодичные экзамены, к которым студент оказался не готов. Отметки были столь плохи, что ему отказали в возможности сдавать переходные экзамены. Это решение, датированное 26 апреля 1845 года, сопровождалось комментарием: «Недостаточное прилежание и полное незнание истории». Оскорбленный этим приговором, Лев приписал его преподавателю Н. А. Иванову, который незадолго до того рассорился с Юшковыми. В течение трех дней, запершись в своей комнате, он мрачно наслаждался слезами, ненавистью и проклятьями. Завидовал старшему брату Николаю, который через месяц уходил служить в армию. Мечтал последовать за ним, сражаться на Кавказе, умереть героем или, быть может, покончить с собой. Затем, взяв в руки тетрадь с «Правилами в Жизни», почувствовал угрызения совести и смягчился. «Оправившись, я решился снова писать правила жизни и твердо был убежден, что я уже никогда не буду делать ничего дурного, ни одной минуты не проведу праздно и никогда не изменю своим правилам».[47]
Полный этих благородных намерений, Лева вместе с братьями отправляется в Ясную Поляну. Здесь тетушка Toinette с ее теплым взглядом и маленькими руками с голубыми венами. С первых шагов по гостиной он ощутил ласку старого дома. «Как могли мы, я и дом, быть так долго друг без друга?»[48] Юноша видел в оконных стеклах отражение своего детства, бежал купаться в быстрые и веселые воды Воронки, вытягивался в тени березовой рощи, открывал книгу, прочитывал несколько строк, глаза его закрывались от трепетания листвы, и он чувствовал, как в нем оживает такая же свежая, молодая сила жизни, какой везде вокруг него дышала природа. Закрыв книгу, шел в сад за яблоками или в тенистый, влажный лес, пахнущий переспелыми ягодами. Вечером, после ужина устраивался спать на террасе, несмотря на тучи гудящих во тьме комаров. Одна за другой лампы перемещались с первого этажа на второй, голоса затихали, огни гасли, дом погружался в сон, ночной сторож начинал свой обход, передвигаясь мелкими шажками по аллее и ударяя в колотушку. И тогда все для Льва наполнялось новым смыслом: посеребренные тополя, поскрипывание берез друг о друга, прыжки лягушек, «которые иногда добирались до ступеней террасы и как-то таинственно блестели на месяце своими зеленоватыми спинками».[49] Окруженный темнотой и загадочными вспышками, он мечтал об идеальной женщине с черной косой через плечо и высокой грудью. Но что-то говорило, «что и она с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза… Мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же».[50]
Эти ночные размышления продолжались днем за чтением философов. Он критиковал «Я мыслю, значит существую» Декарта, хотел заменить на «Я хочу, значит существую». Восхищенный собственным открытием, принялся за разработку теории, которая начиналась словами, что, если бы человек не умел хотеть, он не стал бы человеком. И, возражая Декарту, он обратил свое внимание на Руссо, «Исповедь» которого подействовала на его сознание подобно землетрясению. Лев понял, что не один обуреваем ужасными инстинктами, что все, без исключения, трусливы, похотливы, лживы, завистливы и жестоки, но надо обладать характером, чтобы вслух заявить об этом. Что касается соображения о противопоставлении радостей примитивной жизни издержкам цивилизации, ему показалось, что он сам его высказал. Ему представлялось, что у Руссо он читает собственные мысли, которым не хватает лишь некоторых штрихов.
Эти раздумья требовали одиночества, Лев избегал близких, и тетушка Toinette волновалась, наблюдая, как племянник блуждает по парку с невидящим взглядом, открытым ртом, разговаривая с воображаемым собеседником. Если его внезапно окликали, возвращался из своего мира с видом одновременно ошеломленным и высокомерным. Он, который еще недавно одевался так, чтобы выглядеть comme il faut, теперь не обращал внимания на свой гардероб и совершенно не заботился о себе. Своими руками смастерил себе платье большого размера, которое надевал днем на прогулки, а ночью, благодаря искусной системе отстегивающихся и отворачивающихся деталей, оно служило ему одеялом. Никакой рубашки, галстука, вместо ботинок – тапочки на босу ногу. Не переодевался, даже когда приезжали гости. И если тетушка упрекала за этот нелепый наряд, раздраженно отвечал, что выше подобных глупостей. Одновременно новоиспеченному яснополянскому Диогену приходилось вести тяжелую борьбу с чувствами, которые вызывали в нем женщины. С волнением следил он за появлением в аллеях, у пруда, на лугу, возле дома женских платьев, особенно розовых. Чтение философских книг у него перемежалось чтением романов. Эжен Сю, Александр Дюма, Поль де Кок сражались с реальностью. Позже Толстой признается, что не только не смел подозревать автора во лжи, тот вовсе для него не существовал, а все персонажи и события проходили перед ним, как живые. Он находил сходство со своими собственными страстями и, казалось, был похож на всех героев – положительных и отрицательных, так же, как любой мнительный человек обнаруживает у себя симптомы заболевания, о котором только что прочитал. Но, с распаленным воображением и закрытой книгой, оказывался перед пустотой. В его жизни не было ни одной женщины. До каких пор ему будет хватать наслаждения одиночеством, столь милого великому Руссо?
В середине августа Лев покидает Ясную Поляну и вместе с братьями возвращается в Казань. Вместо того чтобы повторить год на факультете восточных языков, просит записать его на юридический. «Не знаю, одобрите ли Вы это, – пишет он по-французски тетушке Toinette 25 августа 1845 года, – но я переменил факультет и перешел на юридический. Нахожу, что применение этой науки легче и более подходяще к нашей частной жизни, нежели другие; поэтому я доволен переменой. Сообщу теперь свои планы и какую я намереваюсь вести жизнь. Выезжать в свет не буду совсем. Буду поровну заниматься музыкой, рисованием, языками и лекциями в университете. Дай Бог, чтобы у меня хватило твердости привести эти намерения в исполнение».
Проезжая через Москву, Лев встретился с братом Николаем, прикомандированным юнкером к 14-й артиллерийской бригаде, расквартированной недалеко от города.
«Бедный малый, ему плохо в лагере и особенно должно быть тяжело без копейки денег, – говорится в том же письме. – А товарищи его! Бог мой, что за грубые люди. Как посмотришь на эту лагерную жизнь, получишь отвращение к военной службе».
Его решение твердо – он не станет ни дипломатом, ни военным, только юристом. Но первые лекции не приносят ему интеллектуального удовлетворения, которого он ожидал. И снова плохие отметки, даже карцер за систематическое необоснованное отсутствие на лекциях преподавателя истории Иванова (тот самый!). В сводчатой камере с решеткой на окне Толстой вместе с одним из своих соучеников, которому с жаром объясняет, что история – это собрание сказок и никому не нужных описаний, переполненных датами и именами собственными. До ночи будущий автор «Войны и мира» бранит официальных историков и весь этот храм ложной науки. Сальная свеча освещает его снизу – сидящего перед засыпающим товарищем, жестикулирующего, в съехавшей на глаза фуражке, расстегнутом сюртуке.
Но, несмотря на отсутствие прилежания, он чудом сдает в конце года экзамены и, радостный, отправляется в Ясную Поляну с намерением посвятить лето управлению имением. Едва приехав, пишет Николаю, раненному на Кавказе: «Я в Ясной, как и следовало ожидать, вместе со всей семьей,[51] уже почти две недели, но только завтра собираюсь начать вести жизнь согласно моим правилам. Над этим „завтра“ ты посмеешься, но я все еще надеюсь! Должен сказать тебе, что занимаюсь хозяйством, и серьезно, поскольку, во-первых, меня это занимает, во-вторых, развлекает, поскольку я изобретаю разные машины и всевозможные усовершенствования. Не знаю, говорил ли уже тебе о трех книгах, которые пишу: „Разное“, „Что нужно для счастия на Руси?“ и „Изучение нравов русского народа“, и, наконец, „Заметки, касающиеся ведения домашнего хозяйства“. В „Разном“ можно будет найти поэзию, философию, в общем все то, что, быть может, не слишком красиво, но что так приятно писать». Так, не зная еще, что станет писателем, Лев Толстой обращает внимание на три области, которым посвятит всю свою жизнь: рассказывать истории, учить ближнего и организовывать жизнь в своих владениях.
Умственное взросление кажется ему теперь несовместимым с необходимостью жить у опекунши, тети Пелагеи. Братья Дмитрий и Сергей разделяют эту точку зрения. Возвратившись в Казань, они съезжают от Юшковых и снимают за семьсот рублей в год шестикомнатный флигель. В этот второй год своего обучения Лев по-прежнему очень неуравновешен и склонен распыляться между разными пристрастиями, но, тем не менее, неожиданно проявляет интерес к дискуссиям о смертной казни, которые организует профессор Фогель, а также удостаивает своим присутствием несколько лекций по истории гражданского права профессора Мейера. Его работоспособность растет обратно пропорционально его присутствию в университете. Прогуливая занятия, он читает и рассуждает: Гоголь, Руссо, Пушкин, «Фауст» Гёте, Гегель… Начиная с января 1847 года ведет дневник, куда записывает свои поступки, но особенно – намерения. Ему хотелось бы реализовать «правила в жизни». По его мнению, определив как можно лучше, что же такое совершенство, он повысит свои шансы приблизиться к нему. Рецепты добродетельной жизни занимают страницы: вставать рано (в 5 часов), ложиться рано (в 9—10), есть немного и несладкое, стараться все делать самому, иметь цель для всей жизни, определенного ее периода, цель на текущий год, месяц, неделю, день, час, минуту, жертвовать второстепенной целью во имя главной, держаться в стороне от женщин, убивать желание работой, быть добрым, но так, чтобы никто об этом не знал, не менять образа жизни, даже разбогатев. Записывая эти афоризмы в ослепительной вере в будущее, восемнадцатилетний Лев был убежден, что не изменит своего мнения до конца жизни. Но интеллектуальное развитие шло столь бурно, что одного дневника было мало. Он пишет комментарий к философским воззрениям Руссо, набрасывает желчные заметки относительно самой отсталой из наук – истории, работает над эссе о бессмертии души и готовит по-французски критические замечания ко второй главе «Характеров» Лабрюйера. По совету Мейера занимается сравнительным исследованием «Наказа» Екатерины Второй и «О духе законов» Монтескье. Задание поначалу показалось ему скучным, но постепенно увлекло. Тем временем он заболел. Может быть, на несколько дней следует отказаться от всякой литературной деятельности? К счастью, болезнь оказалась не слишком серьезной – в его возрасте достаточно сил, чтобы горячка даже помогала размышлениям. В университетскую клинику его помещают 11 марта 1847 года. Он рад возможности работать, не отвлекаясь, вдали от студенческих обязательств и соблазнов света, и в тишине белой комнаты впервые пытается размышлять о легитимности власти. Наряду с признанием необходимости царской власти, у него появляются сомнения в возможности осуществления личной свободы и справедливости при подобном режиме, он осуждает смертную казнь, но согласен с уравниванием действующих законов с природными. «Наказ этот принес больше славы Екатерине, чем пользы для России», – считает Лев. Он продолжает увлеченно вести дневник. «Я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души… Отделись человек от общества, взойди он сам в себя, и как скоро скинет с него рассудок очки, которые показывали ему все в превратном виде, и как уяснится взгляд его на вещи, так что даже непонятно будет ему, как не видал он всего того прежде… Во мне начинает проявляться страсть к наукам… Я был бы несчастливейший из людей, ежели бы я не нашел цели для моей жизни».
Внезапно ему кажется совершенно очевидным, что он не может продолжать занятия на юридическом факультете. Ему слишком понравилась работа, которую он мог вести в полной независимости, чтобы вновь вернуться к скучной университетской дисциплине. Работа над «Наказом» и «Духом законов» открыла ему «новую область умственного самостоятельного труда, а университет со своими требованиями не только не содействовал такой работе, но мешал ей». Позже он заметит, что гениальные люди неспособны учиться в юности, так как неосознанно чувствуют, что всему следует учиться по-другому, не так, как это делает большинство.
Выйдя из клиники, он уже точно знал, что его учителя зовутся не Мейер и Фогель, но Монтескье и Руссо.
Двенадцатого апреля 1847 года, не дождавшись экзаменов, он просит у ректора разрешения покинуть университет по состоянию здоровья и домашним обстоятельствам. Причина вполне обычная, его отпускают. Двадцать третьего апреля, оставив Сергея и Дмитрия продолжать занятия, Лев собирает бумаги и книги, пакует чемоданы. Предварительно составлен план жизни на ближайшие два года в Ясной Поляне: «1) Изучить весь курс юридических наук, нужных для окончательного экзамена в университете. 2) Изучить практическую медицину и часть теоретической. 3) Изучить языки: французский, русский, немецкий, английский, итальянский и латинский. 4) Изучить сельское хозяйство, как теоретическое, так и практическое. 5) Изучить историю, географию и статистику. 6) Изучить математику, гимназический курс. 7) Написать диссертацию. 8) Достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи. 9) Написать правила. 10) Получить некоторые познания в естественных науках. 11) Составить сочинения из всех предметов, которые буду изучать».[52] Университетские товарищи провожают его до брода через Казанку, который был затоплен. Рукопожатия, поцелуи, дружеские похлопывания по плечу… Кучер проявляет нетерпение. Молодой человек садится в коляску, смотрит на противоположный берег и улыбается, думая о будущем.
От пяти с половиной лет, проведенных в Казани, осталась лишь надпись, нацарапанная ножом на железной университетской парте: «Граф Лев Николаевич Толстой».
Глава 5
Первый контакт с университетскими товарищами вызвал у него чувство некоторой его обособленности. Десятки веселых студентов толкались, не обращая на него внимания, обменивались крепкими рукопожатиями, нескромными предложениями и неясными шутками. Сначала ему показалось, что он не сможет примкнуть ни к одной из групп, образованных сокурсниками. Одни казались ему бедными, вульгарными, совсем не comme il faut, другие, из аристократического клана, демонстрировали поразительную глупость и претензии, что касается преподавателей, они рассказывали о том, во что сами не слишком верили. Половодье пустых слов, Ниагара банальностей!.. Тем не менее понемногу он до такой степени привык к новой жизни, что уже не мог без нее обойтись. Полюбил атмосферу лекционных залов, где звучал голос преподавателя, шум в коридорах, водку, выпитую тайком в близлежащем трактире, товарищей, которые, сменяя друг друга, отвлекали его от занятий. Он мог бы наверстывать упущенное дома, работая после занятий. Но здесь вмешивались искушения светской жизни. Внук бывшего губернатора города, племянник Юшкова, у которого столько друзей, носитель известного имени, Лев Толстой, несмотря на юный возраст, был желанным гостем для многих. В Казани зимой и летом праздники сменяли друг друга. Предводитель дворянства, губернатор края, попечитель Казанского университета, начальница Родионовских женских курсов, дворянство, мещане, чиновники поочередно устраивали балы, ужины, маскарады, живые картины… Эти собрания золотой молодежи нравились Льву, который был не в силах пропустить хотя бы одно, несмотря на то что, едва оказывался в свете, болезненная застенчивость парализовывала его. Оглохнув от грохота музыки, ослепленный ярким светом и взглядами девушек, взволнованный запахом духов, он терял самообладание, не решался говорить, мечтал исчезнуть, и пока его товарищи по университету ухаживали за дамами, забившись в угол, насупив брови, заложив руки за спину, молча наблюдал эту недоступную ему красоту. Если же, против обыкновения, решался пригласить кого-то на танец, бывал так возбужден, что сбивался, краснел, извинялся и быстро отводил девушку на место. «Мой дорогой Лева, Вы просто тюфяк!» – говорила ему по-французски начальница женских курсов Загоскина, недовольная его манерами. Барышни считали его скучным кавалером.
Несмотря на боязнь показаться смешным, он согласился принять участие в феврале 1845 года в двух любительских спектаклях. «Кому из наших актеров отдать предпочтение? – писал местный репортер. – Мы просто в замешательстве, так как каждый из них сыграл свою роль столь превосходно, что зрители зачастую забывали, что перед ними искусство сценическое, а не сама жизнь». Среди актеров был молодой человек Дмитрий Дьяков (Митя), которым Лев сразу увлекся. Впрочем, как и его сестрой Александрой. Но она казалась столь прекрасной, что, глядя на нее, он бывал подавлен собственной непривлекательностью. Митя смущал его меньше. У него был мягкий овал лица, небольшой рот, светлые волнистые волосы. Во время долгих разговоров один на один друзья пришли к выводу, что цель жизни человека – стремление к нравственному совершенству и каждый в состоянии сделать для этого что-нибудь, например, избавиться от порока. «Души наши так хорошо были настроены на один лад, что малейшее прикосновение к какой-нибудь струне одного находило отголосок в другом».[41] Иногда они спускались с небес на землю и говорили о своем будущем, о военной службе, об искусстве, о женитьбе, воспитании детей. И тот, и другой считали абсурдным искать в женщине прежде всего красоту и полагали, что человек, достойный этого звания, должен был жениться на той, которая способна помочь ему стать лучше. Что касается вопросов метафизических, они действовали на них подобно опию. «Я любил ту минуту, когда мысли быстрее и быстрее следуют одна за другой и, становясь все более отвлеченными, доходят, наконец, до такой степени туманности, что не видишь возможности выразить их и, полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое. Я любил эту минуту, когда, возносясь все выше и выше в области мысли, вдруг постигаешь всю необъятность ее и сознаешь невозможность идти далее».[42]
Бесспорно, Митя Дьяков, хотя и старше его на пять лет, импонировал ему, и от этого несравненного, незаменимого друга он не хотел утаивать ничего о себе самом. «Да, я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно признаться, но только тем, в ком я уверен».[43]
Из других товарищей братья Зыбины заставили его разделить их страстное увлечение музыкой. Со своим обычным упорством Лев разучивал многочисленные упражнения, пытался придать гибкость пальцам, разминая их на столе, коленях, постели, подушке, и, в конце концов, написал вальс.[44] Но, предаваясь артистическим занятиям, не забывал принимать участие в дружеских попойках в комнатах, пропахших дымом, потом и напомаженными волосами. Чокался, смеялся, пел, усталость и отвращение одолевали, но он уговаривал себя, что и другим нисколько не весело, что кодекс чести велит делать вид, что им безумно хорошо. Возвращался домой с тяжелым сердцем и липкими губами. В это время он лорнировал женщин и говорил о них с развязностью, плохо скрывавшей незнание их. Внезапно юноша воспылал страстью к камеристке Юшковых, полной, белокожей, круглолицей, соблазнительной двадцатипятилетней Матрене. Но заметил, что за ней ухаживает один из лакеев, потом с удивлением обнаружил, что его собственный брат Сергей приставал к ней на лестнице. Она отталкивала молодого барина, смеясь и шепча: «Ну, куда руки суете? Бесстыдник!»[45] Пораженный смелостью Сергея, Лев решил расположить Матрену к себе. Сотни раз прятался в коридоре, прислушиваясь к шуму в комнате прислуги и вынашивая планы завоевания, но так и не решился толкнуть дверь: «Что бы я сказал с своим широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила у меня, чего мне нужно?»[46]
Вскоре после этого молодой человек лишился девственности способом самым банальным и скверным: в шестнадцать лет, с пьяной женщиной, в публичном доме. Толстой признавался своему секретарю Гусеву, что когда братья впервые привели его в публичный дом и он впервые был с женщиной, то стоял после возле кровати и плакал. Так же герой рассказа «Записки маркера» плачет и сердится на товарищей, которые заставили его спать с публичной женщиной. Воспоминание об этом отталкивающем соприкосновении с телом незнакомки долго мешало Льву снова приблизиться к женщине. Нечистоплотному удовольствию обладания он предпочтет поэтический вымысел и вздохи в одиночестве.
Подошли полугодичные экзамены, к которым студент оказался не готов. Отметки были столь плохи, что ему отказали в возможности сдавать переходные экзамены. Это решение, датированное 26 апреля 1845 года, сопровождалось комментарием: «Недостаточное прилежание и полное незнание истории». Оскорбленный этим приговором, Лев приписал его преподавателю Н. А. Иванову, который незадолго до того рассорился с Юшковыми. В течение трех дней, запершись в своей комнате, он мрачно наслаждался слезами, ненавистью и проклятьями. Завидовал старшему брату Николаю, который через месяц уходил служить в армию. Мечтал последовать за ним, сражаться на Кавказе, умереть героем или, быть может, покончить с собой. Затем, взяв в руки тетрадь с «Правилами в Жизни», почувствовал угрызения совести и смягчился. «Оправившись, я решился снова писать правила жизни и твердо был убежден, что я уже никогда не буду делать ничего дурного, ни одной минуты не проведу праздно и никогда не изменю своим правилам».[47]
Полный этих благородных намерений, Лева вместе с братьями отправляется в Ясную Поляну. Здесь тетушка Toinette с ее теплым взглядом и маленькими руками с голубыми венами. С первых шагов по гостиной он ощутил ласку старого дома. «Как могли мы, я и дом, быть так долго друг без друга?»[48] Юноша видел в оконных стеклах отражение своего детства, бежал купаться в быстрые и веселые воды Воронки, вытягивался в тени березовой рощи, открывал книгу, прочитывал несколько строк, глаза его закрывались от трепетания листвы, и он чувствовал, как в нем оживает такая же свежая, молодая сила жизни, какой везде вокруг него дышала природа. Закрыв книгу, шел в сад за яблоками или в тенистый, влажный лес, пахнущий переспелыми ягодами. Вечером, после ужина устраивался спать на террасе, несмотря на тучи гудящих во тьме комаров. Одна за другой лампы перемещались с первого этажа на второй, голоса затихали, огни гасли, дом погружался в сон, ночной сторож начинал свой обход, передвигаясь мелкими шажками по аллее и ударяя в колотушку. И тогда все для Льва наполнялось новым смыслом: посеребренные тополя, поскрипывание берез друг о друга, прыжки лягушек, «которые иногда добирались до ступеней террасы и как-то таинственно блестели на месяце своими зеленоватыми спинками».[49] Окруженный темнотой и загадочными вспышками, он мечтал об идеальной женщине с черной косой через плечо и высокой грудью. Но что-то говорило, «что и она с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза… Мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же».[50]
Эти ночные размышления продолжались днем за чтением философов. Он критиковал «Я мыслю, значит существую» Декарта, хотел заменить на «Я хочу, значит существую». Восхищенный собственным открытием, принялся за разработку теории, которая начиналась словами, что, если бы человек не умел хотеть, он не стал бы человеком. И, возражая Декарту, он обратил свое внимание на Руссо, «Исповедь» которого подействовала на его сознание подобно землетрясению. Лев понял, что не один обуреваем ужасными инстинктами, что все, без исключения, трусливы, похотливы, лживы, завистливы и жестоки, но надо обладать характером, чтобы вслух заявить об этом. Что касается соображения о противопоставлении радостей примитивной жизни издержкам цивилизации, ему показалось, что он сам его высказал. Ему представлялось, что у Руссо он читает собственные мысли, которым не хватает лишь некоторых штрихов.
Эти раздумья требовали одиночества, Лев избегал близких, и тетушка Toinette волновалась, наблюдая, как племянник блуждает по парку с невидящим взглядом, открытым ртом, разговаривая с воображаемым собеседником. Если его внезапно окликали, возвращался из своего мира с видом одновременно ошеломленным и высокомерным. Он, который еще недавно одевался так, чтобы выглядеть comme il faut, теперь не обращал внимания на свой гардероб и совершенно не заботился о себе. Своими руками смастерил себе платье большого размера, которое надевал днем на прогулки, а ночью, благодаря искусной системе отстегивающихся и отворачивающихся деталей, оно служило ему одеялом. Никакой рубашки, галстука, вместо ботинок – тапочки на босу ногу. Не переодевался, даже когда приезжали гости. И если тетушка упрекала за этот нелепый наряд, раздраженно отвечал, что выше подобных глупостей. Одновременно новоиспеченному яснополянскому Диогену приходилось вести тяжелую борьбу с чувствами, которые вызывали в нем женщины. С волнением следил он за появлением в аллеях, у пруда, на лугу, возле дома женских платьев, особенно розовых. Чтение философских книг у него перемежалось чтением романов. Эжен Сю, Александр Дюма, Поль де Кок сражались с реальностью. Позже Толстой признается, что не только не смел подозревать автора во лжи, тот вовсе для него не существовал, а все персонажи и события проходили перед ним, как живые. Он находил сходство со своими собственными страстями и, казалось, был похож на всех героев – положительных и отрицательных, так же, как любой мнительный человек обнаруживает у себя симптомы заболевания, о котором только что прочитал. Но, с распаленным воображением и закрытой книгой, оказывался перед пустотой. В его жизни не было ни одной женщины. До каких пор ему будет хватать наслаждения одиночеством, столь милого великому Руссо?
В середине августа Лев покидает Ясную Поляну и вместе с братьями возвращается в Казань. Вместо того чтобы повторить год на факультете восточных языков, просит записать его на юридический. «Не знаю, одобрите ли Вы это, – пишет он по-французски тетушке Toinette 25 августа 1845 года, – но я переменил факультет и перешел на юридический. Нахожу, что применение этой науки легче и более подходяще к нашей частной жизни, нежели другие; поэтому я доволен переменой. Сообщу теперь свои планы и какую я намереваюсь вести жизнь. Выезжать в свет не буду совсем. Буду поровну заниматься музыкой, рисованием, языками и лекциями в университете. Дай Бог, чтобы у меня хватило твердости привести эти намерения в исполнение».
Проезжая через Москву, Лев встретился с братом Николаем, прикомандированным юнкером к 14-й артиллерийской бригаде, расквартированной недалеко от города.
«Бедный малый, ему плохо в лагере и особенно должно быть тяжело без копейки денег, – говорится в том же письме. – А товарищи его! Бог мой, что за грубые люди. Как посмотришь на эту лагерную жизнь, получишь отвращение к военной службе».
Его решение твердо – он не станет ни дипломатом, ни военным, только юристом. Но первые лекции не приносят ему интеллектуального удовлетворения, которого он ожидал. И снова плохие отметки, даже карцер за систематическое необоснованное отсутствие на лекциях преподавателя истории Иванова (тот самый!). В сводчатой камере с решеткой на окне Толстой вместе с одним из своих соучеников, которому с жаром объясняет, что история – это собрание сказок и никому не нужных описаний, переполненных датами и именами собственными. До ночи будущий автор «Войны и мира» бранит официальных историков и весь этот храм ложной науки. Сальная свеча освещает его снизу – сидящего перед засыпающим товарищем, жестикулирующего, в съехавшей на глаза фуражке, расстегнутом сюртуке.
Но, несмотря на отсутствие прилежания, он чудом сдает в конце года экзамены и, радостный, отправляется в Ясную Поляну с намерением посвятить лето управлению имением. Едва приехав, пишет Николаю, раненному на Кавказе: «Я в Ясной, как и следовало ожидать, вместе со всей семьей,[51] уже почти две недели, но только завтра собираюсь начать вести жизнь согласно моим правилам. Над этим „завтра“ ты посмеешься, но я все еще надеюсь! Должен сказать тебе, что занимаюсь хозяйством, и серьезно, поскольку, во-первых, меня это занимает, во-вторых, развлекает, поскольку я изобретаю разные машины и всевозможные усовершенствования. Не знаю, говорил ли уже тебе о трех книгах, которые пишу: „Разное“, „Что нужно для счастия на Руси?“ и „Изучение нравов русского народа“, и, наконец, „Заметки, касающиеся ведения домашнего хозяйства“. В „Разном“ можно будет найти поэзию, философию, в общем все то, что, быть может, не слишком красиво, но что так приятно писать». Так, не зная еще, что станет писателем, Лев Толстой обращает внимание на три области, которым посвятит всю свою жизнь: рассказывать истории, учить ближнего и организовывать жизнь в своих владениях.
Умственное взросление кажется ему теперь несовместимым с необходимостью жить у опекунши, тети Пелагеи. Братья Дмитрий и Сергей разделяют эту точку зрения. Возвратившись в Казань, они съезжают от Юшковых и снимают за семьсот рублей в год шестикомнатный флигель. В этот второй год своего обучения Лев по-прежнему очень неуравновешен и склонен распыляться между разными пристрастиями, но, тем не менее, неожиданно проявляет интерес к дискуссиям о смертной казни, которые организует профессор Фогель, а также удостаивает своим присутствием несколько лекций по истории гражданского права профессора Мейера. Его работоспособность растет обратно пропорционально его присутствию в университете. Прогуливая занятия, он читает и рассуждает: Гоголь, Руссо, Пушкин, «Фауст» Гёте, Гегель… Начиная с января 1847 года ведет дневник, куда записывает свои поступки, но особенно – намерения. Ему хотелось бы реализовать «правила в жизни». По его мнению, определив как можно лучше, что же такое совершенство, он повысит свои шансы приблизиться к нему. Рецепты добродетельной жизни занимают страницы: вставать рано (в 5 часов), ложиться рано (в 9—10), есть немного и несладкое, стараться все делать самому, иметь цель для всей жизни, определенного ее периода, цель на текущий год, месяц, неделю, день, час, минуту, жертвовать второстепенной целью во имя главной, держаться в стороне от женщин, убивать желание работой, быть добрым, но так, чтобы никто об этом не знал, не менять образа жизни, даже разбогатев. Записывая эти афоризмы в ослепительной вере в будущее, восемнадцатилетний Лев был убежден, что не изменит своего мнения до конца жизни. Но интеллектуальное развитие шло столь бурно, что одного дневника было мало. Он пишет комментарий к философским воззрениям Руссо, набрасывает желчные заметки относительно самой отсталой из наук – истории, работает над эссе о бессмертии души и готовит по-французски критические замечания ко второй главе «Характеров» Лабрюйера. По совету Мейера занимается сравнительным исследованием «Наказа» Екатерины Второй и «О духе законов» Монтескье. Задание поначалу показалось ему скучным, но постепенно увлекло. Тем временем он заболел. Может быть, на несколько дней следует отказаться от всякой литературной деятельности? К счастью, болезнь оказалась не слишком серьезной – в его возрасте достаточно сил, чтобы горячка даже помогала размышлениям. В университетскую клинику его помещают 11 марта 1847 года. Он рад возможности работать, не отвлекаясь, вдали от студенческих обязательств и соблазнов света, и в тишине белой комнаты впервые пытается размышлять о легитимности власти. Наряду с признанием необходимости царской власти, у него появляются сомнения в возможности осуществления личной свободы и справедливости при подобном режиме, он осуждает смертную казнь, но согласен с уравниванием действующих законов с природными. «Наказ этот принес больше славы Екатерине, чем пользы для России», – считает Лев. Он продолжает увлеченно вести дневник. «Я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души… Отделись человек от общества, взойди он сам в себя, и как скоро скинет с него рассудок очки, которые показывали ему все в превратном виде, и как уяснится взгляд его на вещи, так что даже непонятно будет ему, как не видал он всего того прежде… Во мне начинает проявляться страсть к наукам… Я был бы несчастливейший из людей, ежели бы я не нашел цели для моей жизни».
Внезапно ему кажется совершенно очевидным, что он не может продолжать занятия на юридическом факультете. Ему слишком понравилась работа, которую он мог вести в полной независимости, чтобы вновь вернуться к скучной университетской дисциплине. Работа над «Наказом» и «Духом законов» открыла ему «новую область умственного самостоятельного труда, а университет со своими требованиями не только не содействовал такой работе, но мешал ей». Позже он заметит, что гениальные люди неспособны учиться в юности, так как неосознанно чувствуют, что всему следует учиться по-другому, не так, как это делает большинство.
Выйдя из клиники, он уже точно знал, что его учителя зовутся не Мейер и Фогель, но Монтескье и Руссо.
Двенадцатого апреля 1847 года, не дождавшись экзаменов, он просит у ректора разрешения покинуть университет по состоянию здоровья и домашним обстоятельствам. Причина вполне обычная, его отпускают. Двадцать третьего апреля, оставив Сергея и Дмитрия продолжать занятия, Лев собирает бумаги и книги, пакует чемоданы. Предварительно составлен план жизни на ближайшие два года в Ясной Поляне: «1) Изучить весь курс юридических наук, нужных для окончательного экзамена в университете. 2) Изучить практическую медицину и часть теоретической. 3) Изучить языки: французский, русский, немецкий, английский, итальянский и латинский. 4) Изучить сельское хозяйство, как теоретическое, так и практическое. 5) Изучить историю, географию и статистику. 6) Изучить математику, гимназический курс. 7) Написать диссертацию. 8) Достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи. 9) Написать правила. 10) Получить некоторые познания в естественных науках. 11) Составить сочинения из всех предметов, которые буду изучать».[52] Университетские товарищи провожают его до брода через Казанку, который был затоплен. Рукопожатия, поцелуи, дружеские похлопывания по плечу… Кучер проявляет нетерпение. Молодой человек садится в коляску, смотрит на противоположный берег и улыбается, думая о будущем.
От пяти с половиной лет, проведенных в Казани, осталась лишь надпись, нацарапанная ножом на железной университетской парте: «Граф Лев Николаевич Толстой».
Глава 5
Смятение юности
Первой заботой Льва по возвращении в Ясную Поляну было просить вернуться сюда тетушку Toinette. В свои девятнадцать лет он не нуждался более ни в каких опекунах и мог самостоятельно выбрать того, кто вел бы его хозяйство. Тетушка с благодарностью приняла приглашение и с удовольствием снова заняла две комнатки на первом этаже, повесила в углу иконы, разложила на комоде коробочки с финиками, конфетами, печеньем и коринками.[53] Некоторое время спустя, успешно сдав выпускные экзамены в университете, в старый дом возвратились Сергей и Дмитрий. Николай присоединился к ним, воспользовавшись предоставленным ему в виде исключения отпуском по семейным обстоятельствам. Теперь они могли поделить наследство. По закону дочь имела право лишь на четырнадцатую часть движимого и восьмую часть недвижимого имущества, оставшегося от родителей, остальное поровну делилось между сыновьями. Молодым людям это показалось несправедливым, и было решено, что сестра Мария, так же, как и каждый из них, получит пятую часть наследства. Годом ранее они уже обсуждали, как распределить земли. Старший, Николай, выбрал Никольское, Сергей, большой любитель лошадей, получил имение и конный завод в Пирогове, Мария – 904 десятины[54] земли и 150 душ в этом же имении, Дмитрий – Щербачевку, расположенную в Курской губернии, Льву досталась Ясная Поляна и прилегающие к ней деревни, всего 1470 десятин и 330 душ. Когда Сергея спрашивали, почему Лев предпочел Ясную всем другим владениям, он отвечал, что это считалась самой неважной частью наследства. Акт о разделе имущества был подписан 11 июля 1847 года, и почти сразу братья разъехались. Мария тоже не задержалась – в ноябре она должна была выйти замуж за своего кузена, Валерьяна Петровича Толстого, и начать жить с ним в его имении Покровское.
Ставшему единоличным хозяином Ясной и ее обитателей, Льву ежедневно приходилось вникать во все новые сферы деятельности. Поначалу решил усовершенствовать обработку сельскохозяйственной продукции и построил по собственным чертежам механическую молотилку. Запущенная в присутствии крестьян, машина задрожала, заскрипела, запыхтела, но ничего не смолотила. Обескураженный, он обратил внимание с техники на помощь крестьянам. Ему нравилась идея их духовного возрождения, но на деле пришлось усомниться в своих теориях. Управляющие с раболепной улыбкой выслушивали его план социального переустройства, но только он заканчивал свои речи, показывали ему до того запутанные счета, что невозможно было разобраться – они ли мошенничают или хозяин неспособен управлять имением. К тому же юный Толстой был слишком застенчив, чтобы спорить, кричать и прогнать вон из кабинета все это жулье. В результате, лишившись сил к сопротивлению, сквозь зубы давал согласие на то, что осуждал. С другой стороны, когда пытался внушить мужикам мысль о возвышенной и богатой жизни, чувствовал, что нарушает их устои. Его увещеваниям и любви противостояла вековая инерция, столетия рабства не прошли бесследно: крестьяне отказывались расстаться со своим полуживотным состоянием ради достижения какого-то благополучия и смотрели на молодого барина как на сумасшедшего.
Ставшему единоличным хозяином Ясной и ее обитателей, Льву ежедневно приходилось вникать во все новые сферы деятельности. Поначалу решил усовершенствовать обработку сельскохозяйственной продукции и построил по собственным чертежам механическую молотилку. Запущенная в присутствии крестьян, машина задрожала, заскрипела, запыхтела, но ничего не смолотила. Обескураженный, он обратил внимание с техники на помощь крестьянам. Ему нравилась идея их духовного возрождения, но на деле пришлось усомниться в своих теориях. Управляющие с раболепной улыбкой выслушивали его план социального переустройства, но только он заканчивал свои речи, показывали ему до того запутанные счета, что невозможно было разобраться – они ли мошенничают или хозяин неспособен управлять имением. К тому же юный Толстой был слишком застенчив, чтобы спорить, кричать и прогнать вон из кабинета все это жулье. В результате, лишившись сил к сопротивлению, сквозь зубы давал согласие на то, что осуждал. С другой стороны, когда пытался внушить мужикам мысль о возвышенной и богатой жизни, чувствовал, что нарушает их устои. Его увещеваниям и любви противостояла вековая инерция, столетия рабства не прошли бесследно: крестьяне отказывались расстаться со своим полуживотным состоянием ради достижения какого-то благополучия и смотрели на молодого барина как на сумасшедшего.