Это принудительное сидение дома оказалось плодотворным, удалившись от света, он с наслаждением вновь погрузился в рассказ о своем детстве. «Помните, добрая тетенька, что когда-то Вы посоветовали мне писать романы; так вот я послушался Вашего совета – мои занятия, о которых я Вам говорю, – литературные. Не знаю, появится ли когда на свет то, что я пишу, но меня забавляет эта работа, да к тому же я так давно и упорно ею занят, что бросать не хочу»,[111] – сообщает Т. А. Ергольской.
Когда силы вернулись к нему, он стал чаще выезжать, завел друзей, играл в бильярд, проиграл больше тысячи партий известному маркеру,[112] увлекся охотой: «Охота здесь чудо! – пишет 23 декабря 1851 года брату Сергею. – Чистые поля, болотцы, набитые русаками, и острова не из леса, а из камышу, в которых держатся лисицы. Я всего 9 раз был в поле, от станицы в 10 и 15 верстах и с двумя собаками, из которых одна отличная, а другая дрянь, затравил двух лисиц и русаков с шестьдесят. Как приеду, так попробую травить коз…» И небрежно добавляет: «Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость».
Бумаги все не приходили, Лев страдал от того, что все еще вынужден был ходить в гражданском платье – пальто от Шармера и складной шляпе за десять рублей, тогда как малейшая его жилка уже чувствовала себя по-военному и он едва удерживался, чтобы не отдать честь проходящему мимо генералу. Видя нетерпение молодого человека, начальник артиллерии дал ему временное назначение, которое должно было окончательно вступить в силу после получения разрешения тульского губернатора. Толстой был приписан к 4-й батарее 20-й артиллерийской бригады, где служил Николай. Сдав некое подобие экзамена, 3 января 1852 года он получил звание юнкера и, облачившись наконец в военную форму, ощутил странное чувство несвободы. Разгульное поведение, непостоянство собственного характера уже начинали мешать ему самому, избавление виделось в предписанной сверху дисциплине и служении в армии, где будет «способствовать с помощью пушки к истреблению коварных хищников и непокорных азиятов»,[113] но по пути в Старогладковскую, сделав остановку в Моздоке, Лев вдруг засомневался: прав ли он, выбирая военную службу? С почтовой станции отправляет письмо тетушке:
«Год тому назад я находил счастие в удовольствии, в движении; теперь, напротив, я желаю покоя как физического, так и нравственного».[114] Признает, что в его решении предпринять это странное путешествие на Кавказ чувствовалась воля Божья и что все происходящее с ним здесь полезно для его душевного развития, но при этом его не покидает уверенность, что раньше или позже вернется в Ясную, чтобы реализовать свое истинное предназначение человека спокойного, семейного, доброго, занятого науками. Едва став юнкером, Толстой уже мечтает об отставке и описывает тетушке, как это будет:
«Пройдут годы, и вот я уже не молодой, но и не старый в Ясном– дела мои в порядке, нет ни волнений, ни неприятностей; Вы все еще живете в Ясном. Вы немного постарели, но все еще свежая и здоровая. Жизнь идет по-прежнему; я занимаюсь по утрам, но почти весь день мы вместе; после обеда, вечером я читаю вслух то, что Вам не скучно слушать; потом начинается беседа. Я рассказываю Вам о своей жизни на Кавказе, Вы – Ваши воспоминания о прошлом, о моем отце и матери; Вы рассказываете страшные истории, которые мы, бывало, слушали с испуганными глазами и разинутыми ртами… Знакомых у нас не будет; никто не будет докучать нам своим приездом и привозить сплетни. Чудесный сон, но я позволю себе мечтать еще о другом. Я женат – моя жена кроткая, добрая, любящая, и она Вас любит так же, как и я. Наши дети Вас зовут „бабушкой“; Вы живете в большом доме, наверху, в той комнате, где когда-то жила бабушка; все в доме по-прежнему, в том порядке, который был при жизни папа; и мы продолжаем ту же жизнь, только переменив роли: Вы берете роль бабушки, но Вы еще добрее ее, я – роль папа, но я не надеюсь когда-нибудь ее заслужить; моя жена – мама, наши дети – наши роли: Машенька – в роли обеих тетенек, но не несчастна, как они; даже Гаша и та на месте Прасковьи Исаевны. Не хватает только той, кто мог бы Вас заменить в отношении всей нашей семьи. Не найдется такой прекрасной любящей души. Нет, у Вас преемницы не будет. Три новых лица будут являться время от времени на сцену – это братья и, главное, один из них – Николенька, который будет часто с нами. Старый холостяк, лысый, в отставке, по-прежнему добрый и благородный.
Я воображаю, как он будет, как в старину, рассказывать детям своего сочинения сказки. Как дети будут целовать у него сальные руки (но которые стоят того), как он будет с ними играть, как жена моя будет хлопотать, чтобы сделать ему любимое кушанье, как мы с ним будем перебирать общие воспоминания об давно прошедшем времени, как Вы будете сидеть на своем обыкновенном месте и с удовольствием слушать нас, как Вы нас, старых, будете называть по-прежнему „Левочка, Николенька“ и будете бранить меня за то, что я руками ем, а его за то, что у него руки не чисты… Все это, может быть, сбудется, а какая чудесная вещь надежда. Опять я плачу. Почему это я плачу, когда думаю о Вас? Это слезы счастья, я счастлив тем, что умею Вас любить».[115]
В пишущем эти строки на почтовой станции в Моздоке со слезами на глазах и сердцем, разрывающимся от нежности, живы и маленький мальчик, наказанный Проспером Сен-Тома и воображающий, сидя в темном чулане, себе в утешение героическое будущее, и чистый казанский студент, слишком застенчивый, чтобы говорить о женщинах, и придумывающий невероятные истории любви к Ней, идеальной женщине, и гуляка-москвич, который отправляется на Кавказ с мыслью сражаться с горцами, соблазнить прекрасную черкешенку и научить ее читать по-французски «Собор Парижской Богоматери».[116] Всегда это безудержное воображение, прихотливое движение мысли, желание приукрасить будущее, чтобы отделаться от грустного настоящего. Воскрешение воспоминаний детства сделало его еще более чувствительным, чем тщательнее восстанавливал он картины минувшего и образы дорогих людей, тем больше хотел увидеть их вновь.
Но пока итогом его путешествия стала 14 января 1852 года вовсе не Ясная Поляна, а станица Старогладковская, с ее белыми домиками, сторожевой вышкой, лавчонками, смеющимися девками, беспечными казаками… К сожалению, брат Николай уже выступил в поход, и Лев немедленно отправился в путь, чтобы присоединиться к нему. Весь февраль прошел в переходах, наступлениях и отступлениях, стычках, перестрелках. «Я равнодушен к жизни, в которой слишком мало испытал счастия, чтобы любить ее; поэтому не боюсь смерти», – записно в дневнике 5 февраля 1852 года. Почти каждый день он обменивался выстрелами с засевшими среди камней или в чаще леса горцами, 17 и 18 февраля в боях на реке Мичике снаряд ударил в колесо пушки, которую наводил юнкер Лев Толстой. Командовавший батареей Николай дал приказ отступать, не прекращая огня, измученные солдаты вынуждены были прокладывать себе дорогу между отрядами горцев, которые обстреливали их. «Потом уже вечером, страшно усталые, мы ехали, и опять раздались выстрелы, и как трудно было снова поднять свои уже опустившиеся нервы, чтобы быть бодрым в виду опасности, – вспоминал Толстой позже, в 1900 году.[117] – Тут я почувствовал такой страх, какого никогда не испытывал.[118] А потом на ночлеге у казаков был такой вкусный козленок, какого мы никогда не ели. И спать легли в одной хате восемь человек рядом на полу. А воздух был все-таки отличный, как козленок…».[119] На следующий день, вспоминая свое поведение, Лев судит себя со всей строгостью и записывает 28 февраля в дневнике: «Состояние мое во время опасности открыло мне глаза. Я любил воображать себя совершенно хладнокровным и спокойным в опасности. Но в делах 17-го и 18-го числа я не был таким». Он недоволен собой, к тому же его оскорбило, что начальство, хотевшее представить его за храбрость к Георгиевскому кресту, отказалось от своих планов из-за сущего вздора: не состоит официально на службе в армии – злосчастные бумаги все еще не пришли из Тулы! Чем занимаются в канцеляриях? «Откровенно сознаюсь, что из всех военных отличий этот крестик мне больше всего хотелось получить, и что эта неудача вызвала во мне сильную досаду, – жалуется юнкер тетушке. – Тем более, что для меня возможность получить этот крест уже прошла».[120]
По возвращении в Старогладковскую он начинает все с большей небрежностью относиться к службе. Пишет тетушке, что пешие переходы и стрельба из пушек вовсе не хороши, в особенности потому, что мешают вести размеренную жизнь. Товарищи находят его высокомерным, избегающим сближения с ними, часто вместо того, чтобы принять участие в споре, углубляется в книгу или смотрит вдаль. Лев признается Т. А. Ергольской: «Слишком большая разница в воспитании, чувствах, взглядах моих и тех людей, которых я здесь встречаю, чтобы я испытывал малейшие удовольствия с ними. А Николенька обладает талантом, несмотря на огромную разницу между ним и всеми этими господами, веселиться с ними, и все его любят. Завидую ему, но не способен на это».[121] Особенно угнетает его быть под началом Алексеева, которого считает глупцом и болтуном. Преисполненный своими полномочиями, подполковник хотел бы подчинить себе юнкера Толстого. Традиционно офицеры должны были присутствовать за столом у начальства, но Лев демонстрировал при этом неуважительную скуку, не смеялся шуткам командира и уходил, не дождавшись десерта. В конце концов Алексеев перестал его приглашать. «Я отобедал очень дурно дома; потому что от Алексеева ни к обеду, ни к ужину меня не приходили звать…» («Дневники», 30 марта 1852 года), «Алексеев до того глуп, что я больше к нему ни ногой…» (5 апреля 1852 года), «Утром получил грубую и глупую записку Алексеева об учении. Он окончательно решился доказать мне, что он имеет возможность мне надоедать…» (8 апреля 1852 года), «…был на ученьи и не мог не улыбнуться, глядя на самодовольную фигуру Алексеева» (11 апреля 1852 года). Однажды, придя к Алексееву, испытал стыд за брата, который смертельно пьяный сидел за столом. «Жалко, что он не знает, какое большое для меня огорчение видеть его пьяным… Неприятнее всего для меня то, что о нем судят и сожалеют люди, которые ногтя его не стоят…» (31 марта 1852 года).
Но, будучи трезвым, этот худой, лысеющий, с неухоженными руками брат был самым обаятельным из его товарищей. Лев читал ему все написанное, а «Детство» доставляло много забот. Он без конца зачеркивал, переделывал, начинал заново, задумываясь о тяжелом писательском труде. «Пришел брат, я ему читал написанное в Тифлисе. По его мнению, не так хорошо, как прежнее, а по-моему, ни к черту не годится»,[122] «Перечел и сделал окончательные правки в первом дне. Я решительно убежден, что он никуда не годится. Слог слишком небрежен и слишком мало мыслей, чтобы можно было простить пустоту содержания»,[123] «Странно, что дурные книги мне больше указывают на мои недостатки, чем хорошие. Хорошие заставляют меня терять надежду».[124]
Муки творчества усугубляются для этого новичка тем, что здоровье его никуда не годится. Ревматизм, боли в горле, острая зубная боль, энтерит, необъяснимая слабость… По совету врача из Кизляра он отправляется к Каспийскому морю, а вернувшись в Старогладковскую, просит об отпуске, чтобы продолжить курс лечения на водах в Пятигорске. Алексеев, который оказался вовсе не злопамятным, соглашается и даже авансом выдает деньги на поездку.
Шестнадцатого мая измученный Толстой в Пятигорске, устраивается недалеко от города в домике с видом на снежную вершину Эльбруса и сразу приступает к лечению: поднявшись с рассветом, принимает серные ванны, до отвращения пьет воду из источника, ест рахат-лукум, спит днем, но никакого улучшения не наступает. Развлечения этого городка, славящегося своим чистым воздухом, великолепными окрестностями и частными особняками, его совсем не интересуют. Прогулки под музыку по бульвару, встречи в кондитерских, театральные представления, соревнования в элегантности среди офицеров в отпуске и богатых штатских, кокетство праздных дам, интриги, сватовство, дуэли, пикники и прогулки верхом – все это кажется ему пародией на парижскую «жисть». Его не трогает даже интерес, который проявляет к нему хорошенькая хозяйка.
«Она решительно со мной кокетничает: перевязывает цветы под окошком, караулит рой, поет песенки и все эти любезности нарушают покой моего сердца. Благодарю Бога за стыдливость, которую он дал мне, она спасает меня от разврата».[125] Будь его здоровье лучше, он, без сомнения, не устоял бы. Но его состояние так странно: он среднего роста (1 м 75 см), коренастый, крепкий, со стальными мускулами, а нервы как у бабенки, малейшая неприятность вызывает горячку или желудочные колики, даже эскапады собаки Бульки с замашками ветреника заставляли его тревожиться вовсе не соразмерно происходившему (однажды испугался, что собаку забьют полицейские, и у него началось носовое кровотечение). В Пятигорске не оказалось хороших переписчиков, это стало причиной мигреней. Пришлось доверить черновики крепостному Ванюшке, который справлялся как мог, но заболел, что стало новым поводом для расстройства нервов у его барина. Решительно все было против, но, мужественно приняв неудачи, Толстой стал сам убирать комнату, готовить еду и заботиться о слуге, который, едва переместившись в удобную постель и позволив хозяину обслуживать себя, почувствовал вкус к лени и стал дерзить. По выздоровлении пришлось пригрозить ему поркой, а так как за несколько недель до того был наказан другой слуга, Алешка, это принесло свои плоды, Ванюшка принялся за работу. Хотя молодой граф и хвалил себя за проявленную любовь к ближнему, но никогда не забывал ни о той дистанции, которая разделяла его с крепостными, ни о лучшем способе заставить вести себя как подобает. Двадцать девятого июня 1852 года он записывает в дневнике: «Тот человек, которого цель есть собственное счастье, дурен; тот, которого цель есть мнение других, слаб; тот, которого цель есть счастие других, добродетелен; тот, которого цель – Бог, велик».
Какова его цель на данный момент – сам не знает, но не покладая рук продолжает работу над повестью, 27 мая 1852 года заканчивает третий вариант и тут же берется за новый. «Пожалуй, это вроде работы Пенелопы, – пишет Лев 30 мая тетушке Toinette, – но это меня не удручает, я пишу не из честолюбия, а по вкусу – нахожу удовольствие и пользу в этой работе, потому и работаю». Но в тот же день замечает в дневнике: «Есть ли у меня талант сравнительно с новыми русскими литераторами? Положительно нету». Три дня спустя, 2 июля, не столь категоричен, оценивая себя: «Однако я еще не убежден, что у меня нет таланта. У меня, мне кажется, нет терпения, навыка и отчетливости, тоже нет ничего великого ни в слоге, ни в чувствах, ни в мыслях. В последнем я еще сомневаюсь, однако». Продолжая в раздражении устало править четвертый вариант «Детства» – где несомненно «будут орфографические ошибки»[126] – принимается писать рассказ «Набег», навеянный его жизнью на Кавказе.
Толстой заканчивал последнюю главу повести, когда 1 июля получил от своего управляющего из Ясной Поляны письмо, в котором тот предупреждал, что торговец лесом Копылов собирается подать на него в суд за непогашение векселей. Судебные санкции в этом случае могли окончиться отторжением имущества. «Я могу лишиться Ясной, – заносит он в дневник в тот же день, – и, несмотря ни на какую философию, это будет для меня ужасный удар. Обедал, писал мало и дурно, ничего не сделал доброго. Завтра кончу „Детство“ и решу его судьбу. Ложусь… 12».
В последовавшие за этим известием дни он обратился к Сергею, чтобы тот помог ему уладить это дело, перечитал в последний раз рукопись, нашел ее ни плохой, ни хорошей и без большой надежды решил отправить в журнал. Он выбирал между «Современником», «Les Nouvelles de la Patrie» и «Библиотекой для чтения», но предпочел «Современник», который основал еще Пушкин и который был самым уважаемым среди толстых журналов. Руководил им в то время Н. А. Некрасов. Толстой написал ему 3 июля:
«Милостивый государь!
Моя просьба будет стоить Вам так мало труда, что, я уверен – Вы не откажетесь исполнить ее. Просмотрите эту рукопись и, ежели она не годна к напечатанию, возвратите ее мне. В противном же случае оцените ее, вышлите мне то, что она стоит по Вашему мнению, и напечатайте в своем журнале… В сущности, рукопись эта составляет 1-ю часть романа – „Четыре эпохи развития“; появление в свет следующих частей будет зависеть от успеха первой… С нетерпением ожидаю Вашего приговора. Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое».
Рукопись называлась «Детство» и была подписана, как и письмо, только инициалами Л. Н. В постскриптуме говорилось, что ответ следовало выслать поручику артиллерии графу Николаю Николаевичу Толстому в станицу Старогладковскую с передачею Л. Н.
Отправив пакет, Лев почувствовал и облегчение, и слабость, он был счастлив и несчастлив одновременно, его занимала одна мысль: сколько времени потребуется известному и очень занятому человеку, чтобы прочесть рукопись. В попытке обмануть свое нетерпение он отправляется на другой термальный курорт, в Железноводск. После серных ванн – железные, он погружается в них, пьет воду. По-прежнему без результата – все те же зубные боли, желудочные колики, ревматизм. Неужели он никогда не поправится? Ведь причина, вероятно, не в теле, а в душе. В Железноводске продолжает работать над «Набегом», гуляет, проклинает дождь, армию и спрашивает себя, не настало ли время просить об отставке. Мучают его и более серьезные сомнения: «Я видел, что тело умирает; поэтому предполагаю, что и мое умрет; но ничто не доказывает мне, что душа умирает, поэтому говорю, что она бессмертна – по моим понятиям».[127] Также впервые он задумывается над установленным порядком вещей и, вдохновляемый «Политиком» Платона, мечтает написать роман, который вызовет взрыв в обществе: «В романе своем я изложу зло правления русского, и ежели найду его удовлетворительным, то посвящу остальную жизнь на составление плана аристократического избирательного, соединенного с монархическим, правления, на основании существующих выборов».[128]
Седьмого августа Толстой вернулся в Старогладковскую к привычному уже образу жизни: учения, стрельба, глупые упреки Алексеева, дружеские попойки, карты, охота («Убил пять бекасов… Убил трех фазанов… Убил куропатку»), зубная боль, чтение, женщины, скука, работа, писательские мечты («Написать в жизни одну хорошую книгу слишком достаточно»[129]). Двадцать восьмого августа, в день своего рождения, с грустью замечает в дневнике: «Мне 24 года; а я еще ничего не сделал. Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет, что я борюсь с сомнением и страстями. На что я назначен? Это откроет будущность».
На следующий день, 29 августа, взгляд на мир меняется: «Получил письмо… от редактора, которое обрадовало меня до глупости».
В десятый раз перечитывал он строки, написанные нервической рукой Некрасова:
«Я прочел Вашу рукопись („Детство“). Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае, направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман Ваш, и талант меня заинтересовали. Еще я советовал бы Вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо с своей фамилией, если только Вы не случайный гость в литературе. Жду Вашего ответа…»
Когда первая радость прошла, Толстой с досадой обратил внимание на то, что среди всех похвал не было ни слова о деньгах, а его финансовое положение было очень стесненным. Поразмыслив несколько дней, написал в Санкт-Петербург, чтобы получить необходимые объяснения. Это письмо разминулось с сообщением Некрасова, что роман сдан в печать. Быть может, он еще раз обратился к редактору, так как тот отправил ему третье письмо: «Что касается вопроса о деньгах, то я умолчал об этом в прежних моих письмах по следующей причине: в наших лучших журналах издавна существует обычай не платить за первую повесть начинающему автору, которого журнал впервые рекомендует публике… за дальнейшие ваши произведения прямо назначу Вам лучшую плату, какую получают наши известнейшие (весьма немногие) беллетристы, т. е. 50 р. сер. с печатного листа… Мы обязаны знать имя каждого автора, которого сочинения печатаем, и потому дайте мне положительные известия на этот счет. Если Вы хотите, никто, кроме нас, этого знать не будет».
Только 31 октября Толстой получил по почте номер «Современника» со своей повестью. Но, насладившись видом своей прозы, напечатанной черным по белому, как произведение настоящего писателя, пришел в ярость от того, что Некрасов сделал купюры и даже изменил название на «Историю моего детства». Он излил свою желчь в письме, которое так и не решился послать. Тон отправленного вместо него и подписанного был тоже слишком решительным для начинающего: «Я буду просить Вас, милостивый государь, дать мне обещание, насчет будущего моего писания, ежели Вам будет угодно продолжать принимать его в свой журнал – не изменять в нем ровно ничего».[130]
Приступая к работе над «Детством», Толстой не собирался писать историю своей семьи, он хотел рассказать о своих приятелях Владимире, Михаиле и Константине Иславиных и их отце, которого хорошо узнал в Москве и который имел «характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности, любезности и разгула… был знаток всех вещей, доставляющих удобства и наслаждения». Он вывел его на страницах своего романа довольно точно, мать, напротив, была придумана от начала и до конца. Неизбежно, пытаясь воспроизвести жизнь этой семьи, автор стал обращаться к собственным воспоминаниям, и понемногу именно они стали во главу повествования. Позже он посчитал, что «вышло нескладное смешение событий их [Иславиных] и моего детства».[131] В брате рассказчика, Володе, легко узнать черты брата Льва Николаевича – Сергея, Любочка – почти точная копия Марии, неизменной перешла в «Детство» и бабушка; Карл Иванович – не кто иной, как Федор Иванович Рёссель, а Saint-Jérôme – Проспер Сен-Тома; Наталья Савишна жила во плоти и крови в Ясной Поляне под именем Прасковьи Исаевны; князь Иван Иванович напоминал князя Горчакова; в Соне Валахиной угадывалась Сонечка Калошина, первая любовь автора; что до братьев Ивиных, то они имели много общего с братьями Мусиными-Пушкиными; чувства же самого рассказчика, Николеньки Иртенева, его взаимоотношения с близкими и слугами, взгляд на природу и животных были те же, что испытывал в его возрасте Толстой. Так, в этом первом произведении, где вовсе не хотел писать о себе, он безотчетно излил всю свою нежность к годам детства. Пятьдесят лет спустя Лев Николаевич сказал об этой книге, которую теперь больше не любил, что написал ее под влиянием сильно подействовавших на него тогда писателей – Стерна (его «Сентиментального путешествия») и Тёпфера («Библиотеки моего дяди»). Наверное, к ним можно было бы добавить Руссо, Диккенса, Гоголя и – почему бы и нет – Стендаля.
Когда силы вернулись к нему, он стал чаще выезжать, завел друзей, играл в бильярд, проиграл больше тысячи партий известному маркеру,[112] увлекся охотой: «Охота здесь чудо! – пишет 23 декабря 1851 года брату Сергею. – Чистые поля, болотцы, набитые русаками, и острова не из леса, а из камышу, в которых держатся лисицы. Я всего 9 раз был в поле, от станицы в 10 и 15 верстах и с двумя собаками, из которых одна отличная, а другая дрянь, затравил двух лисиц и русаков с шестьдесят. Как приеду, так попробую травить коз…» И небрежно добавляет: «Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость».
Бумаги все не приходили, Лев страдал от того, что все еще вынужден был ходить в гражданском платье – пальто от Шармера и складной шляпе за десять рублей, тогда как малейшая его жилка уже чувствовала себя по-военному и он едва удерживался, чтобы не отдать честь проходящему мимо генералу. Видя нетерпение молодого человека, начальник артиллерии дал ему временное назначение, которое должно было окончательно вступить в силу после получения разрешения тульского губернатора. Толстой был приписан к 4-й батарее 20-й артиллерийской бригады, где служил Николай. Сдав некое подобие экзамена, 3 января 1852 года он получил звание юнкера и, облачившись наконец в военную форму, ощутил странное чувство несвободы. Разгульное поведение, непостоянство собственного характера уже начинали мешать ему самому, избавление виделось в предписанной сверху дисциплине и служении в армии, где будет «способствовать с помощью пушки к истреблению коварных хищников и непокорных азиятов»,[113] но по пути в Старогладковскую, сделав остановку в Моздоке, Лев вдруг засомневался: прав ли он, выбирая военную службу? С почтовой станции отправляет письмо тетушке:
«Год тому назад я находил счастие в удовольствии, в движении; теперь, напротив, я желаю покоя как физического, так и нравственного».[114] Признает, что в его решении предпринять это странное путешествие на Кавказ чувствовалась воля Божья и что все происходящее с ним здесь полезно для его душевного развития, но при этом его не покидает уверенность, что раньше или позже вернется в Ясную, чтобы реализовать свое истинное предназначение человека спокойного, семейного, доброго, занятого науками. Едва став юнкером, Толстой уже мечтает об отставке и описывает тетушке, как это будет:
«Пройдут годы, и вот я уже не молодой, но и не старый в Ясном– дела мои в порядке, нет ни волнений, ни неприятностей; Вы все еще живете в Ясном. Вы немного постарели, но все еще свежая и здоровая. Жизнь идет по-прежнему; я занимаюсь по утрам, но почти весь день мы вместе; после обеда, вечером я читаю вслух то, что Вам не скучно слушать; потом начинается беседа. Я рассказываю Вам о своей жизни на Кавказе, Вы – Ваши воспоминания о прошлом, о моем отце и матери; Вы рассказываете страшные истории, которые мы, бывало, слушали с испуганными глазами и разинутыми ртами… Знакомых у нас не будет; никто не будет докучать нам своим приездом и привозить сплетни. Чудесный сон, но я позволю себе мечтать еще о другом. Я женат – моя жена кроткая, добрая, любящая, и она Вас любит так же, как и я. Наши дети Вас зовут „бабушкой“; Вы живете в большом доме, наверху, в той комнате, где когда-то жила бабушка; все в доме по-прежнему, в том порядке, который был при жизни папа; и мы продолжаем ту же жизнь, только переменив роли: Вы берете роль бабушки, но Вы еще добрее ее, я – роль папа, но я не надеюсь когда-нибудь ее заслужить; моя жена – мама, наши дети – наши роли: Машенька – в роли обеих тетенек, но не несчастна, как они; даже Гаша и та на месте Прасковьи Исаевны. Не хватает только той, кто мог бы Вас заменить в отношении всей нашей семьи. Не найдется такой прекрасной любящей души. Нет, у Вас преемницы не будет. Три новых лица будут являться время от времени на сцену – это братья и, главное, один из них – Николенька, который будет часто с нами. Старый холостяк, лысый, в отставке, по-прежнему добрый и благородный.
Я воображаю, как он будет, как в старину, рассказывать детям своего сочинения сказки. Как дети будут целовать у него сальные руки (но которые стоят того), как он будет с ними играть, как жена моя будет хлопотать, чтобы сделать ему любимое кушанье, как мы с ним будем перебирать общие воспоминания об давно прошедшем времени, как Вы будете сидеть на своем обыкновенном месте и с удовольствием слушать нас, как Вы нас, старых, будете называть по-прежнему „Левочка, Николенька“ и будете бранить меня за то, что я руками ем, а его за то, что у него руки не чисты… Все это, может быть, сбудется, а какая чудесная вещь надежда. Опять я плачу. Почему это я плачу, когда думаю о Вас? Это слезы счастья, я счастлив тем, что умею Вас любить».[115]
В пишущем эти строки на почтовой станции в Моздоке со слезами на глазах и сердцем, разрывающимся от нежности, живы и маленький мальчик, наказанный Проспером Сен-Тома и воображающий, сидя в темном чулане, себе в утешение героическое будущее, и чистый казанский студент, слишком застенчивый, чтобы говорить о женщинах, и придумывающий невероятные истории любви к Ней, идеальной женщине, и гуляка-москвич, который отправляется на Кавказ с мыслью сражаться с горцами, соблазнить прекрасную черкешенку и научить ее читать по-французски «Собор Парижской Богоматери».[116] Всегда это безудержное воображение, прихотливое движение мысли, желание приукрасить будущее, чтобы отделаться от грустного настоящего. Воскрешение воспоминаний детства сделало его еще более чувствительным, чем тщательнее восстанавливал он картины минувшего и образы дорогих людей, тем больше хотел увидеть их вновь.
Но пока итогом его путешествия стала 14 января 1852 года вовсе не Ясная Поляна, а станица Старогладковская, с ее белыми домиками, сторожевой вышкой, лавчонками, смеющимися девками, беспечными казаками… К сожалению, брат Николай уже выступил в поход, и Лев немедленно отправился в путь, чтобы присоединиться к нему. Весь февраль прошел в переходах, наступлениях и отступлениях, стычках, перестрелках. «Я равнодушен к жизни, в которой слишком мало испытал счастия, чтобы любить ее; поэтому не боюсь смерти», – записно в дневнике 5 февраля 1852 года. Почти каждый день он обменивался выстрелами с засевшими среди камней или в чаще леса горцами, 17 и 18 февраля в боях на реке Мичике снаряд ударил в колесо пушки, которую наводил юнкер Лев Толстой. Командовавший батареей Николай дал приказ отступать, не прекращая огня, измученные солдаты вынуждены были прокладывать себе дорогу между отрядами горцев, которые обстреливали их. «Потом уже вечером, страшно усталые, мы ехали, и опять раздались выстрелы, и как трудно было снова поднять свои уже опустившиеся нервы, чтобы быть бодрым в виду опасности, – вспоминал Толстой позже, в 1900 году.[117] – Тут я почувствовал такой страх, какого никогда не испытывал.[118] А потом на ночлеге у казаков был такой вкусный козленок, какого мы никогда не ели. И спать легли в одной хате восемь человек рядом на полу. А воздух был все-таки отличный, как козленок…».[119] На следующий день, вспоминая свое поведение, Лев судит себя со всей строгостью и записывает 28 февраля в дневнике: «Состояние мое во время опасности открыло мне глаза. Я любил воображать себя совершенно хладнокровным и спокойным в опасности. Но в делах 17-го и 18-го числа я не был таким». Он недоволен собой, к тому же его оскорбило, что начальство, хотевшее представить его за храбрость к Георгиевскому кресту, отказалось от своих планов из-за сущего вздора: не состоит официально на службе в армии – злосчастные бумаги все еще не пришли из Тулы! Чем занимаются в канцеляриях? «Откровенно сознаюсь, что из всех военных отличий этот крестик мне больше всего хотелось получить, и что эта неудача вызвала во мне сильную досаду, – жалуется юнкер тетушке. – Тем более, что для меня возможность получить этот крест уже прошла».[120]
По возвращении в Старогладковскую он начинает все с большей небрежностью относиться к службе. Пишет тетушке, что пешие переходы и стрельба из пушек вовсе не хороши, в особенности потому, что мешают вести размеренную жизнь. Товарищи находят его высокомерным, избегающим сближения с ними, часто вместо того, чтобы принять участие в споре, углубляется в книгу или смотрит вдаль. Лев признается Т. А. Ергольской: «Слишком большая разница в воспитании, чувствах, взглядах моих и тех людей, которых я здесь встречаю, чтобы я испытывал малейшие удовольствия с ними. А Николенька обладает талантом, несмотря на огромную разницу между ним и всеми этими господами, веселиться с ними, и все его любят. Завидую ему, но не способен на это».[121] Особенно угнетает его быть под началом Алексеева, которого считает глупцом и болтуном. Преисполненный своими полномочиями, подполковник хотел бы подчинить себе юнкера Толстого. Традиционно офицеры должны были присутствовать за столом у начальства, но Лев демонстрировал при этом неуважительную скуку, не смеялся шуткам командира и уходил, не дождавшись десерта. В конце концов Алексеев перестал его приглашать. «Я отобедал очень дурно дома; потому что от Алексеева ни к обеду, ни к ужину меня не приходили звать…» («Дневники», 30 марта 1852 года), «Алексеев до того глуп, что я больше к нему ни ногой…» (5 апреля 1852 года), «Утром получил грубую и глупую записку Алексеева об учении. Он окончательно решился доказать мне, что он имеет возможность мне надоедать…» (8 апреля 1852 года), «…был на ученьи и не мог не улыбнуться, глядя на самодовольную фигуру Алексеева» (11 апреля 1852 года). Однажды, придя к Алексееву, испытал стыд за брата, который смертельно пьяный сидел за столом. «Жалко, что он не знает, какое большое для меня огорчение видеть его пьяным… Неприятнее всего для меня то, что о нем судят и сожалеют люди, которые ногтя его не стоят…» (31 марта 1852 года).
Но, будучи трезвым, этот худой, лысеющий, с неухоженными руками брат был самым обаятельным из его товарищей. Лев читал ему все написанное, а «Детство» доставляло много забот. Он без конца зачеркивал, переделывал, начинал заново, задумываясь о тяжелом писательском труде. «Пришел брат, я ему читал написанное в Тифлисе. По его мнению, не так хорошо, как прежнее, а по-моему, ни к черту не годится»,[122] «Перечел и сделал окончательные правки в первом дне. Я решительно убежден, что он никуда не годится. Слог слишком небрежен и слишком мало мыслей, чтобы можно было простить пустоту содержания»,[123] «Странно, что дурные книги мне больше указывают на мои недостатки, чем хорошие. Хорошие заставляют меня терять надежду».[124]
Муки творчества усугубляются для этого новичка тем, что здоровье его никуда не годится. Ревматизм, боли в горле, острая зубная боль, энтерит, необъяснимая слабость… По совету врача из Кизляра он отправляется к Каспийскому морю, а вернувшись в Старогладковскую, просит об отпуске, чтобы продолжить курс лечения на водах в Пятигорске. Алексеев, который оказался вовсе не злопамятным, соглашается и даже авансом выдает деньги на поездку.
Шестнадцатого мая измученный Толстой в Пятигорске, устраивается недалеко от города в домике с видом на снежную вершину Эльбруса и сразу приступает к лечению: поднявшись с рассветом, принимает серные ванны, до отвращения пьет воду из источника, ест рахат-лукум, спит днем, но никакого улучшения не наступает. Развлечения этого городка, славящегося своим чистым воздухом, великолепными окрестностями и частными особняками, его совсем не интересуют. Прогулки под музыку по бульвару, встречи в кондитерских, театральные представления, соревнования в элегантности среди офицеров в отпуске и богатых штатских, кокетство праздных дам, интриги, сватовство, дуэли, пикники и прогулки верхом – все это кажется ему пародией на парижскую «жисть». Его не трогает даже интерес, который проявляет к нему хорошенькая хозяйка.
«Она решительно со мной кокетничает: перевязывает цветы под окошком, караулит рой, поет песенки и все эти любезности нарушают покой моего сердца. Благодарю Бога за стыдливость, которую он дал мне, она спасает меня от разврата».[125] Будь его здоровье лучше, он, без сомнения, не устоял бы. Но его состояние так странно: он среднего роста (1 м 75 см), коренастый, крепкий, со стальными мускулами, а нервы как у бабенки, малейшая неприятность вызывает горячку или желудочные колики, даже эскапады собаки Бульки с замашками ветреника заставляли его тревожиться вовсе не соразмерно происходившему (однажды испугался, что собаку забьют полицейские, и у него началось носовое кровотечение). В Пятигорске не оказалось хороших переписчиков, это стало причиной мигреней. Пришлось доверить черновики крепостному Ванюшке, который справлялся как мог, но заболел, что стало новым поводом для расстройства нервов у его барина. Решительно все было против, но, мужественно приняв неудачи, Толстой стал сам убирать комнату, готовить еду и заботиться о слуге, который, едва переместившись в удобную постель и позволив хозяину обслуживать себя, почувствовал вкус к лени и стал дерзить. По выздоровлении пришлось пригрозить ему поркой, а так как за несколько недель до того был наказан другой слуга, Алешка, это принесло свои плоды, Ванюшка принялся за работу. Хотя молодой граф и хвалил себя за проявленную любовь к ближнему, но никогда не забывал ни о той дистанции, которая разделяла его с крепостными, ни о лучшем способе заставить вести себя как подобает. Двадцать девятого июня 1852 года он записывает в дневнике: «Тот человек, которого цель есть собственное счастье, дурен; тот, которого цель есть мнение других, слаб; тот, которого цель есть счастие других, добродетелен; тот, которого цель – Бог, велик».
Какова его цель на данный момент – сам не знает, но не покладая рук продолжает работу над повестью, 27 мая 1852 года заканчивает третий вариант и тут же берется за новый. «Пожалуй, это вроде работы Пенелопы, – пишет Лев 30 мая тетушке Toinette, – но это меня не удручает, я пишу не из честолюбия, а по вкусу – нахожу удовольствие и пользу в этой работе, потому и работаю». Но в тот же день замечает в дневнике: «Есть ли у меня талант сравнительно с новыми русскими литераторами? Положительно нету». Три дня спустя, 2 июля, не столь категоричен, оценивая себя: «Однако я еще не убежден, что у меня нет таланта. У меня, мне кажется, нет терпения, навыка и отчетливости, тоже нет ничего великого ни в слоге, ни в чувствах, ни в мыслях. В последнем я еще сомневаюсь, однако». Продолжая в раздражении устало править четвертый вариант «Детства» – где несомненно «будут орфографические ошибки»[126] – принимается писать рассказ «Набег», навеянный его жизнью на Кавказе.
Толстой заканчивал последнюю главу повести, когда 1 июля получил от своего управляющего из Ясной Поляны письмо, в котором тот предупреждал, что торговец лесом Копылов собирается подать на него в суд за непогашение векселей. Судебные санкции в этом случае могли окончиться отторжением имущества. «Я могу лишиться Ясной, – заносит он в дневник в тот же день, – и, несмотря ни на какую философию, это будет для меня ужасный удар. Обедал, писал мало и дурно, ничего не сделал доброго. Завтра кончу „Детство“ и решу его судьбу. Ложусь… 12».
В последовавшие за этим известием дни он обратился к Сергею, чтобы тот помог ему уладить это дело, перечитал в последний раз рукопись, нашел ее ни плохой, ни хорошей и без большой надежды решил отправить в журнал. Он выбирал между «Современником», «Les Nouvelles de la Patrie» и «Библиотекой для чтения», но предпочел «Современник», который основал еще Пушкин и который был самым уважаемым среди толстых журналов. Руководил им в то время Н. А. Некрасов. Толстой написал ему 3 июля:
«Милостивый государь!
Моя просьба будет стоить Вам так мало труда, что, я уверен – Вы не откажетесь исполнить ее. Просмотрите эту рукопись и, ежели она не годна к напечатанию, возвратите ее мне. В противном же случае оцените ее, вышлите мне то, что она стоит по Вашему мнению, и напечатайте в своем журнале… В сущности, рукопись эта составляет 1-ю часть романа – „Четыре эпохи развития“; появление в свет следующих частей будет зависеть от успеха первой… С нетерпением ожидаю Вашего приговора. Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое».
Рукопись называлась «Детство» и была подписана, как и письмо, только инициалами Л. Н. В постскриптуме говорилось, что ответ следовало выслать поручику артиллерии графу Николаю Николаевичу Толстому в станицу Старогладковскую с передачею Л. Н.
Отправив пакет, Лев почувствовал и облегчение, и слабость, он был счастлив и несчастлив одновременно, его занимала одна мысль: сколько времени потребуется известному и очень занятому человеку, чтобы прочесть рукопись. В попытке обмануть свое нетерпение он отправляется на другой термальный курорт, в Железноводск. После серных ванн – железные, он погружается в них, пьет воду. По-прежнему без результата – все те же зубные боли, желудочные колики, ревматизм. Неужели он никогда не поправится? Ведь причина, вероятно, не в теле, а в душе. В Железноводске продолжает работать над «Набегом», гуляет, проклинает дождь, армию и спрашивает себя, не настало ли время просить об отставке. Мучают его и более серьезные сомнения: «Я видел, что тело умирает; поэтому предполагаю, что и мое умрет; но ничто не доказывает мне, что душа умирает, поэтому говорю, что она бессмертна – по моим понятиям».[127] Также впервые он задумывается над установленным порядком вещей и, вдохновляемый «Политиком» Платона, мечтает написать роман, который вызовет взрыв в обществе: «В романе своем я изложу зло правления русского, и ежели найду его удовлетворительным, то посвящу остальную жизнь на составление плана аристократического избирательного, соединенного с монархическим, правления, на основании существующих выборов».[128]
Седьмого августа Толстой вернулся в Старогладковскую к привычному уже образу жизни: учения, стрельба, глупые упреки Алексеева, дружеские попойки, карты, охота («Убил пять бекасов… Убил трех фазанов… Убил куропатку»), зубная боль, чтение, женщины, скука, работа, писательские мечты («Написать в жизни одну хорошую книгу слишком достаточно»[129]). Двадцать восьмого августа, в день своего рождения, с грустью замечает в дневнике: «Мне 24 года; а я еще ничего не сделал. Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет, что я борюсь с сомнением и страстями. На что я назначен? Это откроет будущность».
На следующий день, 29 августа, взгляд на мир меняется: «Получил письмо… от редактора, которое обрадовало меня до глупости».
В десятый раз перечитывал он строки, написанные нервической рукой Некрасова:
«Я прочел Вашу рукопись („Детство“). Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае, направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман Ваш, и талант меня заинтересовали. Еще я советовал бы Вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо с своей фамилией, если только Вы не случайный гость в литературе. Жду Вашего ответа…»
Когда первая радость прошла, Толстой с досадой обратил внимание на то, что среди всех похвал не было ни слова о деньгах, а его финансовое положение было очень стесненным. Поразмыслив несколько дней, написал в Санкт-Петербург, чтобы получить необходимые объяснения. Это письмо разминулось с сообщением Некрасова, что роман сдан в печать. Быть может, он еще раз обратился к редактору, так как тот отправил ему третье письмо: «Что касается вопроса о деньгах, то я умолчал об этом в прежних моих письмах по следующей причине: в наших лучших журналах издавна существует обычай не платить за первую повесть начинающему автору, которого журнал впервые рекомендует публике… за дальнейшие ваши произведения прямо назначу Вам лучшую плату, какую получают наши известнейшие (весьма немногие) беллетристы, т. е. 50 р. сер. с печатного листа… Мы обязаны знать имя каждого автора, которого сочинения печатаем, и потому дайте мне положительные известия на этот счет. Если Вы хотите, никто, кроме нас, этого знать не будет».
Только 31 октября Толстой получил по почте номер «Современника» со своей повестью. Но, насладившись видом своей прозы, напечатанной черным по белому, как произведение настоящего писателя, пришел в ярость от того, что Некрасов сделал купюры и даже изменил название на «Историю моего детства». Он излил свою желчь в письме, которое так и не решился послать. Тон отправленного вместо него и подписанного был тоже слишком решительным для начинающего: «Я буду просить Вас, милостивый государь, дать мне обещание, насчет будущего моего писания, ежели Вам будет угодно продолжать принимать его в свой журнал – не изменять в нем ровно ничего».[130]
Приступая к работе над «Детством», Толстой не собирался писать историю своей семьи, он хотел рассказать о своих приятелях Владимире, Михаиле и Константине Иславиных и их отце, которого хорошо узнал в Москве и который имел «характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности, любезности и разгула… был знаток всех вещей, доставляющих удобства и наслаждения». Он вывел его на страницах своего романа довольно точно, мать, напротив, была придумана от начала и до конца. Неизбежно, пытаясь воспроизвести жизнь этой семьи, автор стал обращаться к собственным воспоминаниям, и понемногу именно они стали во главу повествования. Позже он посчитал, что «вышло нескладное смешение событий их [Иславиных] и моего детства».[131] В брате рассказчика, Володе, легко узнать черты брата Льва Николаевича – Сергея, Любочка – почти точная копия Марии, неизменной перешла в «Детство» и бабушка; Карл Иванович – не кто иной, как Федор Иванович Рёссель, а Saint-Jérôme – Проспер Сен-Тома; Наталья Савишна жила во плоти и крови в Ясной Поляне под именем Прасковьи Исаевны; князь Иван Иванович напоминал князя Горчакова; в Соне Валахиной угадывалась Сонечка Калошина, первая любовь автора; что до братьев Ивиных, то они имели много общего с братьями Мусиными-Пушкиными; чувства же самого рассказчика, Николеньки Иртенева, его взаимоотношения с близкими и слугами, взгляд на природу и животных были те же, что испытывал в его возрасте Толстой. Так, в этом первом произведении, где вовсе не хотел писать о себе, он безотчетно излил всю свою нежность к годам детства. Пятьдесят лет спустя Лев Николаевич сказал об этой книге, которую теперь больше не любил, что написал ее под влиянием сильно подействовавших на него тогда писателей – Стерна (его «Сентиментального путешествия») и Тёпфера («Библиотеки моего дяди»). Наверное, к ним можно было бы добавить Руссо, Диккенса, Гоголя и – почему бы и нет – Стендаля.