ЛАРИСА. Погоди, погоди!…
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Поздно. Колесо завертелось. Цепочка неприкаянных женских судеб завязалась – и не без твоей помощи. А у Фолианта, между прочим, увлечение Соймоновым было искренним. И каково ей теперь, когда скоро двадцать семь, а личной жизни нет и не предвидится? Ведь Фолиант еще и не попробовала, что это такое!
ЛАРИСА. Значит, я – единственная причина всех этих неприятностей?
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Опомнись, милая! Какие неприятности могут быть у окружающих нас масок? Просто одни маски исчезнут, другие возникнут – только и всего. Да не пытайся ты им сопереживать! Очень им это нужно! Раз уж они позволили надеть на себя маски, значит, и обращайся с ними соответственно. Ведь зачем и почему спрятался твой Кологрив под маску экс-Арлекина, со всей доступной ему вальяжностью и обаянием? А с перепугу – ведь если к нему всерьез отнесутся, вроде бедной Косметички, хлопот не оберешься. И зачем твоему Соймонову среднеэлегантный стиль? А чтобы не торчать из общей массы, а то еще заметит кто, не одобрит, сплетни пойдут!
ЛАРИСА. Ага! Значит, вокруг меня и раньше был Карнавал? Но как же тогда быть с одним человеком? Я пробовала прилепить и к нему маску. Дудки! Он и раньше и теперь – сам по себе!
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. И ты надеешься, что его любовь спасет тебя? Наивно. Он уже сыграл свою роль в твоей судьбе. Ведь той женщины, которую он вывел на большую арену, уже нет, и ты сама знаешь это. Так что одна дорога остается тебе – на Карнавал. Ну, пой!
ЛАРИСА. Нет!
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Наотрез?
ЛАРИСА. Да!
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. В зеркало посмотри! Ну! Какой великолепный черный бархат ты там увидишь!
Лариса прикоснулась пальцем к щеке – и действительно ощутила шелковистый ворс. Тогда она, не дослушав издевательств пестрой чертовки, выбежала из комнаты, из прихожей и буквально скатилась с лестницы. Песня неслась следом в ритме перестука острых каблучков повелительницы Коломбин:
Из-за деревьев сквера выступили сто Арлекинов, сто грациозных сиамских котов с прелестными хищными мордочками.
АРЛЕКИНЫ. Страш-ш-шно? Страш-ш-но? Боишь-шься? Чуш-ш-шь! Не за душ-ш-у бойся – за комфор-р-рт! Комфор-рт, фр-р!
ЛАРИСА. Брысь! Но как же это было? Почему я оказалась в маске? От кого спасалась? Брысь, я говорю! Ведь был же во мне какой-то страх, который кончился лишь под маской! О господи, я все забыла!
Далекий смех тысяч коломбинских голосов был ответом на ее крик.
Она бежала все медленнее, и черноглазый Арлекин, внезапно возникнув рядом и удержав за талию, шепнул коварно:
– Коломбине дозволено все!
ЛАРИСА. Кроме любви!
И вдруг ей показалось, что из обступающей ее пестрой и пляшущей толпы спешит ей навстречу такая же одинокая, как и она, смешная белая фигура с длиннейшими рукавами. В странную эту фигуру кидали всякой карнавальной дребеденью, а она даже отбиться толком не могла. Но лишь у нее на лице – Лариса издалека поняла это – не было маски!
Лариса рванулась навстречу, но споткнулась о лежащего человека. Одна из обезумевших плясуний не выдержала гонки. Тарантелла петлей обогнула ее, чтобы никто так же не споткнулся. Лариса отступила – исплясавшееся тело в драгоценных парчовых ромбах было уже холодным. И ей показалось, что сквозь тающую на лице маску проступают черты ухоженного лица Эвелины.
Но даже секунды, чтоб склониться над ней, не оставалось у Ларисы. Тарантелла так стремительно завертелась вокруг, что этот пестрый дикий клубок мог и задушить запросто. А тот, кто пытался его разорвать, пробиваясь к Ларисе, был невообразимо далеко. Лариса отшвырнула одну маску, отпихнула другую и вырвалась из эпицентра клубка.
ЛАРИСА. Вот что спасет меня, слышишь ты, пестрый демон, повелительница ромбов и шариков! Как я не поняла этого раньше! Ведь он сохранил меня такой, какой я была в глубине души! Он сдерет с меня эту чертову маску, слышишь?
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Стой!
ЛАРИСА. Ага! Я угадала!
Она знала, куда бежать. И потому прошла сквозь разноцветную стену чужого танца, как сквозь ветер и дождь.
Реутов как-то показывал ей свой дом. Квартиру она нашла по списку жильцов. И, поскольку за спиной все еще слышала тарантеллу, ворвалась в коридор, чуть не сбив с ног открывшего дверь Реутова.
РЕУТОВ. Ты чего? Лариска! За тобой гонятся?
ЛАРИСА. Да!…
Реутов, как был, в невообразимых старых клетчатых штанах и рубашке с пятнами от химикатов, выскочил на лестницу, и Лариса услышала, как он хлопнул дверью подъезда. Через несколько минут он неторопливо вернулся.
РЕУТОВ. Сколько их было?
ЛАРИСА. Не знаю…
РЕУТОВ. И куда они так быстро смылись? Я даже за угол завернул – и никого. Да ты входи, отдышись. И выключи в комнате сушилку. Я такую парочку кадров щелкнул – изумишься. А я чай поставлю.
ЛАРИСА. Какой чай, Мишка? Утро на носу.
РЕУТОВ. Да ты успокойся, Лариска, приди в себя, а чай – это всегда хорошо, что бы там ни было на носу.
ЛАРИСА. Все-таки ты сумасшедший! На улицу поскакал, не побоялся, а если бы тебя по голове хватили?
РЕУТОВ. А чего мне бояться! Я – везучий. Ты лучше скажи, кто это были такие. Может, милицию вызвать?
ЛАРИСА. Ты – ве-зу-чий?…
РЕУТОВ. Ну! Сама посуди – всякий нормальный человек на моем месте давно бы уже загнулся, а я еще живой. Кто еще свалится с вертолета и уцелеет?
ЛАРИСА. Я бы на твоем месте вообще из дому не выходила.
РЕУТОВ. И что бы я делал дома? Телевизор смотрел? Я, Лариска, не из домоседов. Ну, еще чего поломаю, подумаешь, проблема. Жив останусь и ладно, зато какие кадры будут!
Реутов усмехнулся, и тогда только Ларисе пришло в голову, что этот человек и впрямь ни черта не боится. Уж после вертолета всякий отказался бы от рискованных съемок. Это – раз. Переделывать в последний день экспозицию собственной выставки, уже одобренную и утвержденную, – это тоже не для труса. Стало быть, два. Полюбить женщину, практически недосягаемую, и не замораживать в себе это сумасбродство, а честно сказать женщине – три. Вроде бы, достаточно…
И тут Лариса вспомнила, что несколько минут назад под ее пальцем спружинил ворс черного бархата. Опять прикоснуться к лицу она не решилась, а вместо этого уставилась на Мишку Реутова взглядом, как бы вопрошающим: ты что же, безумец, не видишь, кто перед тобой, что ли?
Но даже если бархат и был, Реутов его совершенно не замечал и вел бестолковый разговор о чайной заварке
ЛАРИСА. Да хватит тебе, Мишка, о чае. Ты лучше вот что скажи… У тебя дома есть мои снимки? Ну, те, выставочные…
РЕУТОВ. Есть кое-что. А срочно?
ЛАРИСА Ага.
РЕУТОВ. Тогда ищи.
И он выдал Ларисе несколько пухлых пакетов из-под фотобумаги – кило этак на три.
Лариса взяла наугад и принялась раскладывать на диване пасьянс из больших фотоснимков. Это были не выставочные экземпляры, а просто удачные пробы, судя по тому, что многие дублировались. Вскоре она отыскала лицо блондинки – но вроде бы не свое…
Лариса вглядывалась в снимок, и ей становилось страшно. То лицо жило, дышало и звучало, в отличие от матовой розовощекой маски, которую она привыкла видеть в зеркале и полировать кремами до безупречности Видимо, таким же, как и то, было когда-то и лицо Ларисы, но сравнить ей было не с чем – разве что в зеркало поглядеть, но она боялась того, что предъявит ей зеркало. И хорошо еще, что Реутов возился на кухне с заваркой, потому что видеть растерянность потерявшей себя в куче снимков Ларисы он никак не мог.
Оторвавшись от лица блондинки, Лариса взглянула на свой пасьянс и изумилась – лица, дома, облака, деревья и прочее сложились так живо и выразительно, что составили единое целое, свой мирок в квадратный метр величиной, с настроением, вкусом и даже погодой. Само по себе это вот небо, отраженное в ведре с водой, ничего душе не говорило, и этот запрокинувшийся ребенок – тоже, и эта отвернувшаяся старуха была просто всклокоченной старухой, но вместе они являли собой целую жизнь, и движение этой жизни ощущалось, как скользнувший мимо лица быстрый ветер. А если бы отражение неба оказалось под хмурым полуоборотом старухи, ребенок – рядом с ней, а над ребенком – грозовое небо над тревожным лесом, то возникла бы совсем другая жизнь, и она послышалась Ларисе утихающими и просветленными аккордами органа после бурных встрясок и молний. Даже лица странно менялись в зависимости от места, куда с мрачным азартом гадающей цыганки швыряла их Лариса.
За этим занятием и застал ее Реутов, несущий две разномастные кружки с чаем.
РЕУТОВ Ты, наверное, в другом пакете
ЛАРИСА. Да?
РЕУТОВ. Погоди, попьем чаю, я найду.
ЛАРИСА. Давай!
Это успокоило ее. Уж Реутов-то не спутает ее лицо ни с каким другим. А она увидит и вспомнит, и поймет, и обрадуется… Но для этого нужно еще что-то, кроме живого пасьянса и кружки с чаем.
РЕУТОВ. Как ты забрела сюда, Лариска? Да еще ночью? В гостях была, что ли?
ЛАРИСА Просто я пришла к тебе. Я же говорила, что приду Я шла, и вот, такая ерунда.
Реутов ошалел и понес чушь.
РЕУТОВ. Погоди, Лариска, я что-то не совсем понимаю. Ко мне? Так не бывает. Ты не шути, Лариска. Зачем я тебе? Я тебе совершенно не нужен. Разве что-то другое из души силком выпихнуть? Не надо, погоди, все у тебя образуется! А то пожалеешь потом.
ЛАРИСА. Да мне и выпихивать-то нечего. И неоткуда. Не осталось у меня души, Мишка, понимаешь? Я к тебе за душой пришла. Ну, за собой. За такой, какая я в тебе, если ты меня еще любишь.
РЕУТОВ. Люблю. Я уже говорил тебе.
Лариса так и не поняла, почему он отвернулся, насупясь. Это выбивалось из привычного ей кодекса галантности. Одно было ясно – Мишка вдруг отгородился стенкой, и именно теперь, когда вся надежда была на него.
ЛАРИСА. Мишка! Ты необитаемый полуостров помнишь?
РЕУТОВ. Ну?
ЛАРИСА. Я опять хочу стать такой – утренней. Но я забыла, как ею быть.
РЕУТОВ. Еще никому не удавалось дважды войти в одну и ту же реку. И если тебе нужна фотография, чтобы подладиться под нее, то я ее тебе не дам. Ты что же думаешь, что та трогательная мордочка и есть твоя сущность? Хорош бы я был, старый осел, если бы влюбился именно в трогательную мордочку. Годы мои не те, Лариска. Это был один миг тебя, понимаешь? И незачем натягивать на себя этот миг, словно маску. Продолжай жить и меняться – вот и все
ЛАРИСА. Так, значит, я опять погналась за маской? Черт знает что! Да еще и за собственной…
РЕУТОВ Я не знаю, Лариска, за чем ты гонишься и от чего убегаешь. Ты-то сама знаешь?
ЛАРИСА. Уже нет… Мишка! Я очень изменилась с того дня?
РЕУТОВ. Наверно, изменилась. Человек каждый день меняется.
Эпилог
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Поздно. Колесо завертелось. Цепочка неприкаянных женских судеб завязалась – и не без твоей помощи. А у Фолианта, между прочим, увлечение Соймоновым было искренним. И каково ей теперь, когда скоро двадцать семь, а личной жизни нет и не предвидится? Ведь Фолиант еще и не попробовала, что это такое!
ЛАРИСА. Значит, я – единственная причина всех этих неприятностей?
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Опомнись, милая! Какие неприятности могут быть у окружающих нас масок? Просто одни маски исчезнут, другие возникнут – только и всего. Да не пытайся ты им сопереживать! Очень им это нужно! Раз уж они позволили надеть на себя маски, значит, и обращайся с ними соответственно. Ведь зачем и почему спрятался твой Кологрив под маску экс-Арлекина, со всей доступной ему вальяжностью и обаянием? А с перепугу – ведь если к нему всерьез отнесутся, вроде бедной Косметички, хлопот не оберешься. И зачем твоему Соймонову среднеэлегантный стиль? А чтобы не торчать из общей массы, а то еще заметит кто, не одобрит, сплетни пойдут!
ЛАРИСА. Ага! Значит, вокруг меня и раньше был Карнавал? Но как же тогда быть с одним человеком? Я пробовала прилепить и к нему маску. Дудки! Он и раньше и теперь – сам по себе!
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. И ты надеешься, что его любовь спасет тебя? Наивно. Он уже сыграл свою роль в твоей судьбе. Ведь той женщины, которую он вывел на большую арену, уже нет, и ты сама знаешь это. Так что одна дорога остается тебе – на Карнавал. Ну, пой!
О Карнавал, лукавый гений,
перед тобой склонив колени,
молю – с собой меня возьми!
Мне надоело жить с людьми –
так пусть вокруг…
ЛАРИСА. Нет!
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Наотрез?
ЛАРИСА. Да!
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. В зеркало посмотри! Ну! Какой великолепный черный бархат ты там увидишь!
Лариса прикоснулась пальцем к щеке – и действительно ощутила шелковистый ворс. Тогда она, не дослушав издевательств пестрой чертовки, выбежала из комнаты, из прихожей и буквально скатилась с лестницы. Песня неслась следом в ритме перестука острых каблучков повелительницы Коломбин:
Мне страшно боли и смятений
и неприятных ощущений,
с меня довольно скудных благ!
Пускай теперь мой каждый шаг
звенит ступеньками престижных развлечений!
Из-за деревьев сквера выступили сто Арлекинов, сто грациозных сиамских котов с прелестными хищными мордочками.
АРЛЕКИНЫ. Страш-ш-шно? Страш-ш-но? Боишь-шься? Чуш-ш-шь! Не за душ-ш-у бойся – за комфор-р-рт! Комфор-рт, фр-р!
ЛАРИСА. Брысь! Но как же это было? Почему я оказалась в маске? От кого спасалась? Брысь, я говорю! Ведь был же во мне какой-то страх, который кончился лишь под маской! О господи, я все забыла!
Далекий смех тысяч коломбинских голосов был ответом на ее крик.
Она бежала все медленнее, и черноглазый Арлекин, внезапно возникнув рядом и удержав за талию, шепнул коварно:
– Коломбине дозволено все!
ЛАРИСА. Кроме любви!
И вдруг ей показалось, что из обступающей ее пестрой и пляшущей толпы спешит ей навстречу такая же одинокая, как и она, смешная белая фигура с длиннейшими рукавами. В странную эту фигуру кидали всякой карнавальной дребеденью, а она даже отбиться толком не могла. Но лишь у нее на лице – Лариса издалека поняла это – не было маски!
Лариса рванулась навстречу, но споткнулась о лежащего человека. Одна из обезумевших плясуний не выдержала гонки. Тарантелла петлей обогнула ее, чтобы никто так же не споткнулся. Лариса отступила – исплясавшееся тело в драгоценных парчовых ромбах было уже холодным. И ей показалось, что сквозь тающую на лице маску проступают черты ухоженного лица Эвелины.
Но даже секунды, чтоб склониться над ней, не оставалось у Ларисы. Тарантелла так стремительно завертелась вокруг, что этот пестрый дикий клубок мог и задушить запросто. А тот, кто пытался его разорвать, пробиваясь к Ларисе, был невообразимо далеко. Лариса отшвырнула одну маску, отпихнула другую и вырвалась из эпицентра клубка.
ЛАРИСА. Вот что спасет меня, слышишь ты, пестрый демон, повелительница ромбов и шариков! Как я не поняла этого раньше! Ведь он сохранил меня такой, какой я была в глубине души! Он сдерет с меня эту чертову маску, слышишь?
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Стой!
ЛАРИСА. Ага! Я угадала!
Она знала, куда бежать. И потому прошла сквозь разноцветную стену чужого танца, как сквозь ветер и дождь.
Реутов как-то показывал ей свой дом. Квартиру она нашла по списку жильцов. И, поскольку за спиной все еще слышала тарантеллу, ворвалась в коридор, чуть не сбив с ног открывшего дверь Реутова.
РЕУТОВ. Ты чего? Лариска! За тобой гонятся?
ЛАРИСА. Да!…
Реутов, как был, в невообразимых старых клетчатых штанах и рубашке с пятнами от химикатов, выскочил на лестницу, и Лариса услышала, как он хлопнул дверью подъезда. Через несколько минут он неторопливо вернулся.
РЕУТОВ. Сколько их было?
ЛАРИСА. Не знаю…
РЕУТОВ. И куда они так быстро смылись? Я даже за угол завернул – и никого. Да ты входи, отдышись. И выключи в комнате сушилку. Я такую парочку кадров щелкнул – изумишься. А я чай поставлю.
ЛАРИСА. Какой чай, Мишка? Утро на носу.
РЕУТОВ. Да ты успокойся, Лариска, приди в себя, а чай – это всегда хорошо, что бы там ни было на носу.
ЛАРИСА. Все-таки ты сумасшедший! На улицу поскакал, не побоялся, а если бы тебя по голове хватили?
РЕУТОВ. А чего мне бояться! Я – везучий. Ты лучше скажи, кто это были такие. Может, милицию вызвать?
ЛАРИСА. Ты – ве-зу-чий?…
РЕУТОВ. Ну! Сама посуди – всякий нормальный человек на моем месте давно бы уже загнулся, а я еще живой. Кто еще свалится с вертолета и уцелеет?
ЛАРИСА. Я бы на твоем месте вообще из дому не выходила.
РЕУТОВ. И что бы я делал дома? Телевизор смотрел? Я, Лариска, не из домоседов. Ну, еще чего поломаю, подумаешь, проблема. Жив останусь и ладно, зато какие кадры будут!
Реутов усмехнулся, и тогда только Ларисе пришло в голову, что этот человек и впрямь ни черта не боится. Уж после вертолета всякий отказался бы от рискованных съемок. Это – раз. Переделывать в последний день экспозицию собственной выставки, уже одобренную и утвержденную, – это тоже не для труса. Стало быть, два. Полюбить женщину, практически недосягаемую, и не замораживать в себе это сумасбродство, а честно сказать женщине – три. Вроде бы, достаточно…
И тут Лариса вспомнила, что несколько минут назад под ее пальцем спружинил ворс черного бархата. Опять прикоснуться к лицу она не решилась, а вместо этого уставилась на Мишку Реутова взглядом, как бы вопрошающим: ты что же, безумец, не видишь, кто перед тобой, что ли?
Но даже если бархат и был, Реутов его совершенно не замечал и вел бестолковый разговор о чайной заварке
ЛАРИСА. Да хватит тебе, Мишка, о чае. Ты лучше вот что скажи… У тебя дома есть мои снимки? Ну, те, выставочные…
РЕУТОВ. Есть кое-что. А срочно?
ЛАРИСА Ага.
РЕУТОВ. Тогда ищи.
И он выдал Ларисе несколько пухлых пакетов из-под фотобумаги – кило этак на три.
Лариса взяла наугад и принялась раскладывать на диване пасьянс из больших фотоснимков. Это были не выставочные экземпляры, а просто удачные пробы, судя по тому, что многие дублировались. Вскоре она отыскала лицо блондинки – но вроде бы не свое…
Лариса вглядывалась в снимок, и ей становилось страшно. То лицо жило, дышало и звучало, в отличие от матовой розовощекой маски, которую она привыкла видеть в зеркале и полировать кремами до безупречности Видимо, таким же, как и то, было когда-то и лицо Ларисы, но сравнить ей было не с чем – разве что в зеркало поглядеть, но она боялась того, что предъявит ей зеркало. И хорошо еще, что Реутов возился на кухне с заваркой, потому что видеть растерянность потерявшей себя в куче снимков Ларисы он никак не мог.
Оторвавшись от лица блондинки, Лариса взглянула на свой пасьянс и изумилась – лица, дома, облака, деревья и прочее сложились так живо и выразительно, что составили единое целое, свой мирок в квадратный метр величиной, с настроением, вкусом и даже погодой. Само по себе это вот небо, отраженное в ведре с водой, ничего душе не говорило, и этот запрокинувшийся ребенок – тоже, и эта отвернувшаяся старуха была просто всклокоченной старухой, но вместе они являли собой целую жизнь, и движение этой жизни ощущалось, как скользнувший мимо лица быстрый ветер. А если бы отражение неба оказалось под хмурым полуоборотом старухи, ребенок – рядом с ней, а над ребенком – грозовое небо над тревожным лесом, то возникла бы совсем другая жизнь, и она послышалась Ларисе утихающими и просветленными аккордами органа после бурных встрясок и молний. Даже лица странно менялись в зависимости от места, куда с мрачным азартом гадающей цыганки швыряла их Лариса.
За этим занятием и застал ее Реутов, несущий две разномастные кружки с чаем.
РЕУТОВ Ты, наверное, в другом пакете
ЛАРИСА. Да?
РЕУТОВ. Погоди, попьем чаю, я найду.
ЛАРИСА. Давай!
Это успокоило ее. Уж Реутов-то не спутает ее лицо ни с каким другим. А она увидит и вспомнит, и поймет, и обрадуется… Но для этого нужно еще что-то, кроме живого пасьянса и кружки с чаем.
РЕУТОВ. Как ты забрела сюда, Лариска? Да еще ночью? В гостях была, что ли?
ЛАРИСА Просто я пришла к тебе. Я же говорила, что приду Я шла, и вот, такая ерунда.
Реутов ошалел и понес чушь.
РЕУТОВ. Погоди, Лариска, я что-то не совсем понимаю. Ко мне? Так не бывает. Ты не шути, Лариска. Зачем я тебе? Я тебе совершенно не нужен. Разве что-то другое из души силком выпихнуть? Не надо, погоди, все у тебя образуется! А то пожалеешь потом.
ЛАРИСА. Да мне и выпихивать-то нечего. И неоткуда. Не осталось у меня души, Мишка, понимаешь? Я к тебе за душой пришла. Ну, за собой. За такой, какая я в тебе, если ты меня еще любишь.
РЕУТОВ. Люблю. Я уже говорил тебе.
Лариса так и не поняла, почему он отвернулся, насупясь. Это выбивалось из привычного ей кодекса галантности. Одно было ясно – Мишка вдруг отгородился стенкой, и именно теперь, когда вся надежда была на него.
ЛАРИСА. Мишка! Ты необитаемый полуостров помнишь?
РЕУТОВ. Ну?
ЛАРИСА. Я опять хочу стать такой – утренней. Но я забыла, как ею быть.
РЕУТОВ. Еще никому не удавалось дважды войти в одну и ту же реку. И если тебе нужна фотография, чтобы подладиться под нее, то я ее тебе не дам. Ты что же думаешь, что та трогательная мордочка и есть твоя сущность? Хорош бы я был, старый осел, если бы влюбился именно в трогательную мордочку. Годы мои не те, Лариска. Это был один миг тебя, понимаешь? И незачем натягивать на себя этот миг, словно маску. Продолжай жить и меняться – вот и все
ЛАРИСА. Так, значит, я опять погналась за маской? Черт знает что! Да еще и за собственной…
РЕУТОВ Я не знаю, Лариска, за чем ты гонишься и от чего убегаешь. Ты-то сама знаешь?
ЛАРИСА. Уже нет… Мишка! Я очень изменилась с того дня?
РЕУТОВ. Наверно, изменилась. Человек каждый день меняется.
ЛАРИСА. Тебе мое лицо странным не кажется? Неподвижным, отлакированным? Ты только скажи честно!
РЕУТОВ Честно – у тебя сейчас такой вид, будто ты с луны свалилась. Тебя крепко это хулиганье перепугало
ЛАРИСА. Мишка, ты ничего не понимаешь.
Реутов удивился – в ее голосе был восторг.
На душе у Ларисы здорово полегчало Она улыбнулась и ощутила движение уголков губ. Оставалось для полноты счастья только высунуть язык.
РЕУТОВ. Ты чего рожи корчишь? Лариска!
ЛАРИСА Мишка, ты никогда не поймешь, какое это наслаждение – корчить рожи! Знаешь, есть вещи внутри нас, от которых очень трудно избавиться. А ты мне помог. Спасибо.
Надо было сказать еще что-то. Реутов стоял перед Ларисой, ничего не понимая, и смотрел на нее чистыми, удивленными, спасительными глазами. И была в них такая надежда, что Лариса ощутила неуемное желание – немедленно поцеловать этого смешного человека, пусть хоть просто по-дружески.
Но не этого он ждал от нее. А обманывать Мишку Реутова она бы ни за что на свете не стала.
ЛАРИСА. А теперь я, кажется, пойду. Ты только ничего не говори. Ты все сделал и сказал, как надо. Подожди немного, Мишка. Не торопи меня. Уж если я пришла однажды, то, наверно, приду и в другой раз… наверно…
РЕУТОВ. Если тебе нужна моя помощь… то ты это… забудь, что я люблю тебя… ты просто приходи! Как сегодня.
ЛАРИСА. Мне очень нужна твоя помощь. Ты сам не знаешь, как она мне нужна. Но ты не старайся что-то делать для меня. Все само собой образуется. Ты меня понимаешь?
РЕУТОВ. Я тебя понимаю. Я обожду. Когда бы ты ни пришла…
ЛАРИСА. Я знаю, Мишка. И поверь, мне очень хорошо оттого, что я это знаю. Но ты уж прости – я не забуду о твоей любви. У меня, может, кроме нее, вообще сейчас ничего не осталось, даже самой себя, если разобраться… Ладно. Разберусь.
Она вышла на улицу.
Ее никто не ждал. Карнавальные тени растаяли. Близился рассвет. И она пошла куда глаза глядят… правда, без прежнего сумбура в голове, полная ожидания… впрочем, одна безумная мысль у нее все же возникла.
РЕУТОВ Честно – у тебя сейчас такой вид, будто ты с луны свалилась. Тебя крепко это хулиганье перепугало
ЛАРИСА. Мишка, ты ничего не понимаешь.
Реутов удивился – в ее голосе был восторг.
На душе у Ларисы здорово полегчало Она улыбнулась и ощутила движение уголков губ. Оставалось для полноты счастья только высунуть язык.
РЕУТОВ. Ты чего рожи корчишь? Лариска!
ЛАРИСА Мишка, ты никогда не поймешь, какое это наслаждение – корчить рожи! Знаешь, есть вещи внутри нас, от которых очень трудно избавиться. А ты мне помог. Спасибо.
Надо было сказать еще что-то. Реутов стоял перед Ларисой, ничего не понимая, и смотрел на нее чистыми, удивленными, спасительными глазами. И была в них такая надежда, что Лариса ощутила неуемное желание – немедленно поцеловать этого смешного человека, пусть хоть просто по-дружески.
Но не этого он ждал от нее. А обманывать Мишку Реутова она бы ни за что на свете не стала.
ЛАРИСА. А теперь я, кажется, пойду. Ты только ничего не говори. Ты все сделал и сказал, как надо. Подожди немного, Мишка. Не торопи меня. Уж если я пришла однажды, то, наверно, приду и в другой раз… наверно…
РЕУТОВ. Если тебе нужна моя помощь… то ты это… забудь, что я люблю тебя… ты просто приходи! Как сегодня.
ЛАРИСА. Мне очень нужна твоя помощь. Ты сам не знаешь, как она мне нужна. Но ты не старайся что-то делать для меня. Все само собой образуется. Ты меня понимаешь?
РЕУТОВ. Я тебя понимаю. Я обожду. Когда бы ты ни пришла…
ЛАРИСА. Я знаю, Мишка. И поверь, мне очень хорошо оттого, что я это знаю. Но ты уж прости – я не забуду о твоей любви. У меня, может, кроме нее, вообще сейчас ничего не осталось, даже самой себя, если разобраться… Ладно. Разберусь.
Она вышла на улицу.
Ее никто не ждал. Карнавальные тени растаяли. Близился рассвет. И она пошла куда глаза глядят… правда, без прежнего сумбура в голове, полная ожидания… впрочем, одна безумная мысль у нее все же возникла.
Эпилог
Эта мысль затащила Ларису в ближайший парк и погнала по аллеям в поисках шиповника, хотя краснеть ему было рановато.
Ей повезло – нашелся-таки один сумасшедший куст. Плоды на нем заметно отливали оранжевым. Лариса отважно забралась в куст, исцарапала руки, но две горсти плодов нарвала. Потом она села на скамейку, достала из сумки игольник и нарядно нанизала их на нитку.
На душе тоже было утро.
Лариса думала о том, как отзовутся в будущем ее коломбинские проказы. И с ужасом вспоминала, что сказала ей вчера пестрая чертовка что-то очень важное об этом самом будущем, а она ни слова не помнит, помнит только, что повелительница Коломбин хозяйничает не только в пространстве, но и во времени, гоняя его в любую сторону, как ей вздумается, и завязывая на нем самые странные узлы. Думала она и о том, что встретит сегодня и завтра тех, кто был участником ее затей. Кем же она будет для них сейчас, после того, как маска вроде бы сброшена? И удается ли ей так просто поснимать с них маски?
Двоих, впрочем, Лариса решила масок не лишать – красавца Кологрива и среднестатистического Соймонова. Для этого пришлось бы опять впускать их в свою жизнь, тратить на них время, да еще с сомнительным прогнозом на будущее.
Мир раздвинулся – так, как раздвигается он рано утром. И Кологрив с Соймоновым оказались по одну сторону этого мира, а по другую – те, кто заполнит этот мир через несколько часов, и Лариса с нетерпением ждала первых встречных.
Она еще задумалась, перед тем как повесить ожерелье на ветку. Вспомнила угрозы пестрого демона. И все же решилась.
Нить оранжевых шариков качнулась и замерла. Лариса сидела не двигаясь и прислушиваясь к себе.
Но ничего не изменилось. Не воскресли в душе светлые образы Соймонова и Кологрива. Не растаяли, как льдинка в кипятке, обретенные в последних похождениях уверенность и гордость. Желания выпить кастрюльного кофе в типографском буфете тоже не возникло. Начиналось что-то новое…
Но тут раздался стук каблуков. Вспомнив ночной побег от повелительницы Коломбин, Лариса шмыгнула в кусты. Но женщина, идущая по дорожке, неожиданно оказалась… Марианной.
Лариса изумилась – где бы могла книжная девочка задержаться до рассвета? Лариса даже встряхнулась, чтобы избавиться от наваждения. Но это, увы, было фактом – чем-то сильно озадаченная Марианна шла по парку, подбивая носком туфли камешки.
Она остановилась перед ожерельем. Несколько секунд с интересом на него смотрела. Потом решительно сняла с ветки, раскрутила на пальце и ушла утренней аллеей.
Лариса хотела крикнуть, остановить, предупредить! Но язык не слушался. Это была последняя шутка повелительницы Коломбин.
Ей повезло – нашелся-таки один сумасшедший куст. Плоды на нем заметно отливали оранжевым. Лариса отважно забралась в куст, исцарапала руки, но две горсти плодов нарвала. Потом она села на скамейку, достала из сумки игольник и нарядно нанизала их на нитку.
На душе тоже было утро.
Лариса думала о том, как отзовутся в будущем ее коломбинские проказы. И с ужасом вспоминала, что сказала ей вчера пестрая чертовка что-то очень важное об этом самом будущем, а она ни слова не помнит, помнит только, что повелительница Коломбин хозяйничает не только в пространстве, но и во времени, гоняя его в любую сторону, как ей вздумается, и завязывая на нем самые странные узлы. Думала она и о том, что встретит сегодня и завтра тех, кто был участником ее затей. Кем же она будет для них сейчас, после того, как маска вроде бы сброшена? И удается ли ей так просто поснимать с них маски?
Двоих, впрочем, Лариса решила масок не лишать – красавца Кологрива и среднестатистического Соймонова. Для этого пришлось бы опять впускать их в свою жизнь, тратить на них время, да еще с сомнительным прогнозом на будущее.
Мир раздвинулся – так, как раздвигается он рано утром. И Кологрив с Соймоновым оказались по одну сторону этого мира, а по другую – те, кто заполнит этот мир через несколько часов, и Лариса с нетерпением ждала первых встречных.
Она еще задумалась, перед тем как повесить ожерелье на ветку. Вспомнила угрозы пестрого демона. И все же решилась.
Нить оранжевых шариков качнулась и замерла. Лариса сидела не двигаясь и прислушиваясь к себе.
Но ничего не изменилось. Не воскресли в душе светлые образы Соймонова и Кологрива. Не растаяли, как льдинка в кипятке, обретенные в последних похождениях уверенность и гордость. Желания выпить кастрюльного кофе в типографском буфете тоже не возникло. Начиналось что-то новое…
Но тут раздался стук каблуков. Вспомнив ночной побег от повелительницы Коломбин, Лариса шмыгнула в кусты. Но женщина, идущая по дорожке, неожиданно оказалась… Марианной.
Лариса изумилась – где бы могла книжная девочка задержаться до рассвета? Лариса даже встряхнулась, чтобы избавиться от наваждения. Но это, увы, было фактом – чем-то сильно озадаченная Марианна шла по парку, подбивая носком туфли камешки.
Она остановилась перед ожерельем. Несколько секунд с интересом на него смотрела. Потом решительно сняла с ветки, раскрутила на пальце и ушла утренней аллеей.
Лариса хотела крикнуть, остановить, предупредить! Но язык не слушался. Это была последняя шутка повелительницы Коломбин.