– Что ты понимаешь в зиджах, о женщина? – усмехнулся гуль-оборотень. – Не вздумай прикасаться к бумагам, они лежат так, что только я знаю их порядок! Поверь мне, некий порядок в том, что я разобрал, уже есть!
   – Я ничего не понимаю в зиджах, и в стоянках луны, и для меня всегда мучительно приспосабливаться к летним и зимним часам, и я понятия не имею, где Черные страны, где Красные страны, где Зеленые страны и где Белые страны, – согласилась Джейран. – Но я могла бы расстелить скатерть, и приготовить пищу, и налить тебе воды для омовения лица и рук. У меня с собой курица с начинкой, и финики из Басры, и белый пшеничный хлеб, и кувшин с водой, подслащенной соком сахарного тростника.
   – И ты все это тащила по нашей ужасной лестнице?! – воскликнул Хайсагур.
   – Я только боюсь, что неплотно закрыла кувшин, так что вода, скорее всего, пролилась. Но у меня с собой нет ничего такого, что могла бы повредить сладкая вода, клянусь Аллахом! – Джейран негромко рассмеялась.
   Рассмеялся и оборотень.
   – Вон там, в углу, на столике стоит посудина, которая наполнена маслом, а в ней плавает деревянная рыбка, – сказал он. – Эта рыбка содержит в себе железную иглу и постоянно указывает носом в сторону Черных стран, а хвостом – в сторону Красных стран. Если и ты станешь носом к Черным странам, то по правую руку у тебя будут Зеленые страны, откуда везут шелк и фарфор, а по левую руку – Белые, откуда прибыли к нам франки. Вот и вся наука, о красавица. Остальное, поверь мне, если и сложнее, то ненамного.
   – Не думаешь ли ты, что я собираюсь сделаться звездозаконником? Да спасет и сохранит меня Аллах от подобного бедствия! – Джейран возвела глаза к потолку, так что весь вид ее являл искренность молитвы.
   – Выходит, мне нужно откладывать в сторону более важные бумаги и искать твой гороскоп… – оборотень громко вздохнул. – А что изменится в твоей жизни, если ты получишь его на несколько дней позже? Эдесса, где ты можешь встретить своего отца, с места не сдвинется. И, насколько мне известно, с франками у правоверных теперь перемирие. Не знаю только, надолго ли это. А что касается твоего замужества с сыном могучего царя…
   Хайсагур прервал речь и с недоумением уставился на Джейран. Воистину, меньше всего она была сейчас похожа на невесту царского сына. Изар, мешавший восхождению по лестнице, она отвязала и перекинула через плечо поверх хурджинов. И это был простой изар, не из мосульского шелка и без золотых каемок. Голубое платье Джейран было добротным и теплым, пояс, перехвативший его, – без золотых накладок, а туфли – с самой скромной вышивкой.
   – Насколько я помню, до своего двадцатилетия ты должна была выйти замуж… – озадаченно пробормотал оборотень.
   – Я вышла замуж, о Хайсагур, и освободила Ади аль-Асвада от его клятвы, и все мы сдержали слово, – объяснила Джейран. – А потом, когда брачный договор был составлен и подписан, я вышла из своих комнат, и пошла на конюшню, и оседлала аль-Яхмума, а вещи я собрала заранее и уложила в эти вот хурджины. Покинув его тело, джинн Маймун ибн Дамдам оставил в сердце этого коня привязанность ко мне, так что у меня не было с ним хлопот, и он…
   – Зачем ты сделала это, о Джейран? – воскликнул Хайсагур. – Разве ты не хотела стать женой аль-Асвада?
   – Хотела, о Хайсагур. Но он не хотел быть моим мужем. Ему нужно было сдержать клятву, и не более того. А я не желала сделаться навсегда несчастной лишь потому, что этот безумец вообразил себя рабом верности! Я хочу принадлежать мужчине, который меня полюбит и для которого я буду красива! А аль-Асвад никогда не перестанет замечать эти знаки на моей щеке!
   Пылкость, с которой Джейран произнесла все это, удивила гуля, но не менее удивил его и звонкий голос девушки. Казалось, от этих звуков по башне пролетает ветер, и даже странно, что не взлетают ввысь бумаги Сабита ибн Хатема.
   – Погоди, погоди, о женщина! – Хайсагур, видя, что работа не будет иметь продолжения, встал и размял ноги. – Клянусь Аллахом, я ничего не понял! Ты ведь хотела выйти замуж за аль-Асвада, и он хотел взять тебя в жены, и твой гороскоп явственно пророчил это, так при чем же тут твои знаки? Если бы не они – ты бы не привела в Хиру своих людей и аль-Асвад погиб бы мучительной смертью. Он должен благодарить Аллаха за то, что пьяный Сабит вспомнил проделки магов и выжег у тебя на щеке эти два слова – «Шайтан-звезда»!
   – Он хотел забыть о них, но не смог, о Хайсагур! Я не упрекаю его, клянусь Аллахом, мне не в чем его упрекнуть, но он всегда видел бы эти знаки на моем лице, даже в полнейшей темноте! И он всегда помнил бы, что женился из долга чести на уродине, подобной пятнистой змее! А потом он взял бы других жен, а я была бы подобна той слезинке, которую испытывают, лишь будучи в затруднении. Дело сделано, о Хайсагур – брачный договор подписан, и я не буду обременять его своим уродством!
   – Но раз тебя так беспокоит твоя внешность, тебе нужно вернуться к отцу, чтобы он отправил тебя в Афранджи, – разумно рассудил оборотень. – Там такие, как ты, – дочери благородных семейств, и ты сама видела, какими почестями франки окружают своих знатных женщин. Твой брачный договор не будет у них правомочен, о женщина, и в Афранджи ты станешь одной из самых красивых, и найдешь себе мужа, невзирая на эти знаки, ведь вы, женщины, умеете замазывать красками такие вещи…
   – Я не поеду в Эдессу искать отца и видеть не хочу Афранджи! Разве ты еще не понял, почему я пришла сюда?
   Хайсагур развел руками.
   Джейран быстро подошла к нему и обняла за шею.
   – Я хочу жить тут, с тобой! – торопливо заговорила она. – Я хочу помогать тебе, и готовить для тебя пищу, и стирать твою одежду! А если Аллах пошлет нам детей – я хочу растить этих детей!
   – Погоди, погоди, ради Аллаха! – перебил ее оборотень, взяв за плечи и несколько отстраняя от себя. – Ты сама не понимаешь, что говоришь! Из двадцати женщин, которых гули берут в жены, только одна может выносить и родить ребенка!
   – Вот я и буду этой двадцатой женщиной! – отвечала Джейран. – Я обо всем подумала, о любимый! Я знаю очень мало, но я привыкла не поддаваться бедствиям! Если вообще в человеческих силах сделать какое-то несложное дело – я его сделаю, клянусь Аллахом! Я вышла из этого разбойничьего рая, прошла через горы, я не побоялась джиннов, я возглавила тот отряд, который освободил аль-Асвада – и ты сам знаешь, что я еще сделала! Аллах сохранил мне жизнь, и всякий раз, как я избавлялась от смерти, я как бы слышала его голос: «Я храню тебя ради того, чтобы и ты кого-то спасала и сохраняла, я даю тебе жизнь, чтобы и ты кому-то дала жизнь!» Аль-Асвад не нуждается во мне, и Салах-эд-Дин не нуждается во мне, и нет мне нужды в тех женихах, которых мне найдут посредницы ради моего приданого! Я пришла к тебе не потому, что больше мне было некуда идти, о Хайсагур! Ведь об этом ты подумал, о любимый?
   – О Аллах, ведь когда-то из этой женщины каждое слово приходилось вытягивать клещами, словно больной зуб! – сказав это, Хайсагур вдруг смутился, негромко рассмеялся и погладил Джейран по голове. Она изловчилась и поцеловала крупную темнокожую руку оборотня.
   – Может быть, я – единственная женщина, которая может дать жизнь твоим детям, – Джейран покраснела до ушей. – И ты же хочешь этого!
   – А ты не боишься, что наши дети будут горными гулями? – спросил Хайсагур. – Ты не боишься, что гули, когда узнают, что ты рожаешь мне детей, придут и заберут их, чтобы воспитать на свой лад? И если они уродятся в меня – им придется всю жизнь провести в этой крепости…
   – А разве ты сам всю жизнь провел в крепости? Они найдут себе дорогу не хуже нашей, если будет на то милость Аллаха, – возразила Джейран.
   – Да – мальчики найдут. А если ты, о женщина, возьмешь и нарожаешь мне дочерей? Ты подумала, какие это будут красавицы?
   Хайсагур все посмеивался, удерживая Джейран на некотором расстоянии.
   – Видишь ли, о любимый, если бы я была красавицей, то уже давно рожала бы детей какому-нибудь бедуину, или была брошена Салах-эд-Дином ради другой красавицы, помоложе годами, или вообще досталась бы толстому купцу, владельцу многих наложниц. А теперь я даже рада своему уродству – ведь ты будешь во мне уверен, о Хайсагур, ты будешь твердо знать, что я тебя не покину. Видишь, я действительно все обдумала.
   – Ты красавица, о Джейран, – сказал оборотень. – Во всех землях франков не найти такой, как ты.
   Вдруг Джейран улыбнулась – ей пришла в голову лукавая мысль.
   – Афранджи по воле Аллаха далеко, а вот в этой крепости я воистину буду первой красавицей! Чего же тебе еще нужно, о любимый? Поверь, у меня хватит силы быть с тобой, рожать и растить наших детей!
   Хайсагур ничего не ответил. Его молчание длилось так долго, что Джейран забеспокоилась. По лицу гуля-оборотня она видела, что мысли, посетившие его, невеселого свойства. И она тоже молчала, давая ему возможность разобраться с этими мыслями.
   – Я боюсь… – вдруг сказал Хайсагур. – Я боюсь твоей близости… Я боюсь погубить тебя… Я не могу приблизить тебя к себе!
   – Значит, ты любишь меня? – спросила Джейран.
   Он ничего не ответил.
   Да ей и не нужно было ответа.
   Она развела обеими руками полы халата, еле сходящиеся на широкой груди Хайсагура, и рванула на себе кушак.
   – Ты еще не знаешь, что это, – сказала девушка, когда гуль увидел черное ожерелье. – А я знаю! И я поняла, зачем мне дал его старый фалясиф Гураб Ятрибский! Я поняла, чего все они ждали от меня! И у меня хватит силы!.. Помнишь – тогда, ночью, в караван-сарае?..
   Джейран распахнула на себе платье еще больше и прижалась обнаженной грудью к обнаженной груди Хайсагура, так, что ожерелье, впечатавшись в кожу, причинило боль и ей, и ему.
   – Вот и все, – прошептала она. – Я – твоя, клянусь Аллахом, а ты – мой. Вот и все… И не надо ничего больше говорить… И пропади он пропадом, мой гороскоп! Я родилась под твоей звездой, о Хайсагур! Я родилась под звездой аль-Гуль! И поэтому я могу быть только твоей, о любимый…
* * *
   – Да замолчите ли вы когда-нибудь, о несчастные? Я с таким трудом убаюкала этого ребенка, а вы сели у дверей и ругаетесь скверными голосами, словно двое нищих под дверьми мечети из-за погнутого даника!
   – Разве нет у тебя невольниц, чтобы баюкать ребенка, о Шакунта? Разве аль-Асвад не подарил тебе целый дворец с невольницами, евнухами, поварами и всем, что в таких случаях полагается? А если не подарил – то где же мы тогда находимся, о владычица красавиц?
   – О Шакунта, виной тому только твое упрямство! Я предложил бы тебе дворец вдвое больше, и послал бы купить невольниц, опытных в уходе за детьми, и я…
   – О Аллах, почему ты до сих пор не покарал этих двоих? Ребенок так долго не хотел засыпать, и кряхтел, и хныкал, и вот он наконец спит, а они вопят, словно два ишака, увидевших шайтана! За что покарал ты меня их обществом, о Аллах?
   – Если ты не хочешь нас видеть, мы уйдем, о Шакунта.
   – Да, мы уйдем, и не станем мешать тебе баюкать ребенка, клянусь Аллахом.
   – Значит, вы сядете и будете вопить в другом месте. Погодите, я уверюсь в том, что мое дитя заснуло надолго, и положу мальчика в колыбель, а тогда пусть уж невольницы присматривают за ним. Их у меня два десятка, о Мамед, и даже в молодости, когда я только вышла замуж, я не имела их столько, а проку от них – ни на дирхем! Аль-Асвад решил почему-то, что, чем красивее и моложе будут мои женщины, тем больше от них пользы в уходе за ребенком! И он потратил тысячи динаров на совершенно бесполезный товар! А что умеет четырнадцатилетняя девушка? Или двадцатилетняя, которую десять лет обучали только петь, играть на лютне и сочинять стихи? Ради Аллаха, о почтенный Мамед, сходи со мной к посреднику, чтобы выбрать разумных женщин средних лет, которые не берут ребенка на руки, словно сосуд с кипящим и плюющимся маслом!
   – О Шакунта, почему это его ты зовешь Мамедом, а не Барзахом, и даже почтенным Мамедом, как прежде, когда мы сходились втроем за кувшином пальмового вина, а меня не хочешь называть Саидом? Разве я стал другим?
   – Откуда мне знать, каким ты стал? Нет мне до тебя дела, клянусь Аллахом… и до него мне тоже дела нет, о скверные крикуны…
   – Ты снова нападаешь на нас, словно курды на паломников, о Шакунта. А ведь мы пришли к тебе с добрыми намерениями.
   – Мы хотим, чтобы ты дала нам ответ, о владычица красавиц, и если Аллах будет ко мне благосклонен, мы устраним причины твоих бедствий…
   – Устраните причины моих бедствий?! Да если бы все джинны и ифриты, заклятые Сулейманом ибн Даудом, пришли сюда устранять эти причины, они удалились бы с позором, как побитые псы! Моя бесноватая дочь прилетела в Хиру, когда узнала, что сюда вернулся этот ее черномазый, ростом с минарет, и он опять скрылся, и она опять умчалась следом за ним, и я еле успела забрать у нее внука. А потом она вернулась, сердитая, словно разъяренный верблюд, топчущий копытами одежду своего погонщика! И вот она сидит, запершись, под самой крышей, и не желает никого видеть, и время от времени выкрикивает новые стихи, так что пришлось посадить у дверей невольника с бумагой и каламом, а я должна нянчить ее ребенка, как будто нет у меня другой заботы, потому что во дворце нет ни одной разумной женщины! А Джейран, которая показалась мне такой сообразительной, после свадьбы взяла и пропала, покарай ее Аллах, так что аль-Асвад чуть не стал общим посмешищем! И он тоже сейчас похож на взбесившегося ифрита! Как будто мало мне суматохи и неприятностей, что вы являетесь сюда, и голосите у дверей, и будите ребенка!
   – Да ты же сама вопишь и голосишь громче нас, о Шакунта!
   – А мы принесли тебе кувшин сладкого вина из самого лучшего изюма, клянусь Аллахом! Когда ты уверишься, что ребенок заснул, мы нальем в чашки это замечательное вино, и выпьем, как тогда, помнишь?
   – Как тогда, когда ты, о Салах-эд-Дин, был уличным рассказчиком историй, я – твоей невольницей Ясмин, а ты, о Барзах – учеником рассказчика? Нет, о враги Аллаха, я не хочу вспоминать то время! Слишком много надежд было у меня тогда – и вот что с ними сталось! Я сижу над колыбелью…
   – А разве у нас не было тогда надежд, о Шакунта? Я мечтал отыскать и отправить в ад вот этого человека, и что же вышло? Где ад и где Барзах?
   – А я мечтал о заговоренном кладе Сулеймана ибн Дауда, ради которого аш-Шамардаль стравил меня с Сабитом ибн Хатемом, мир его праху, это был истинный звездозаконник… Я все еще желал власти, как будто уже не хлебнул ее по горло! Где клад и где я? Выпей с нами, о Шакунта, ибо – что нам еще остается на этой земле?
   – Не слушай его, о Шакунта! Нет, что касается выпивки, то она для нас обязательна и непременна. А что касается надежд – раз не сбылось что-то одно, то непременно сбылось что-то другое, клянусь Аллахом! Разве не мечтал я о Захр-аль-Бустан? И разве не было между нами из близости то, что было? И царство мое вернется ко мне, и я даже сделаю этого несчастного своим вазиром, потому что он уже хоть немного умеет управлять, а я – нет! А ты, о Шакунта – ты поедешь со мной?
   – Поеду ли я с тобой?.. Молчи, хитрый ты обманщик, умеющий сладкими словами выманить большую змею из норы! Нет мне в тебе больше нужды! Ступай лучше, поговори из-за двери с моей бесноватой дочерью! Все-таки она – до сих пор твоя невеста, ведь наш договор цел и никто его не отменил. Она любит, когда говорят красиво и выразительно, и чтобы непременно приводились древние стихи. Ступай, ступай к ней, и оставь меня баюкать этого ребенка…
   – Ступай, о Салах-эд-Дин, ступай к Абризе, и оставь нас баюкать этого ребенка!
   – Нет мне нужды в Абризе! Я хочу взять с собой тебя, о Шакунта!
   – О Шакунта, этот человек утвердится на троне, узнает, что такое большие деньги, и начнет пополнять свой харим юными красавицами. Не лучше ли тебе выбрать такого, который не станет тратить деньги на глупых девчонок, а будет ценить, любить и ублажать свою единственную жену?
   – Клянусь Аллахом, если вы не прекратите эти крики, я пущу в ход свои куттары!
   – Неужели мы обречены всю жизнь ссориться и пререкаться, о Шакунта?
   – Всю жизнь? А что такое теперь моя жизнь? Время побед для меня кончилось, мои куттары лежат в сундуке, а если я приеду в Индию, никто не признает во мне Ястреба о двух клювах… Я победила во всех поединках – и вот награда за все победы! Я сижу в царском дворце, никому не нужная, и убаюкиваю ребенка, который также никому не нужен… Где там ваше сладкое вино из изюма?
   – Вот наилучшее, что могло прийти тебе в голову, о женщина! Мы сядем сейчас в кружок, и ты расстелишь скатерть, а этот толстопузый разольет вино по чашкам. И мы вспомним наилучшее из того, что было с нами за эти годы, и посмеемся над своей глупостью, и вместе поразмыслим, где и как провести нам остаток жизни…
   – И немалый остаток, о Шакунта!..
   – …пока не придет к нам Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний!
   – Тише, тише, ради Аллаха – тише! Ну вот, он просыпается… Проснулось мое дитя, подобное обрезку месяца! И от ваших воплей дитя испугается и заплачет…
   – Этот мальчик никогда больше не заплачет, о Шакунта! Смотри – он смеется! Его больше не будут передавать из рук в руки, и похищать, и вызволять – и разве это не прекрасно?
   – Так нальем же чаши, и выпьем за здоровье мальчика, о Шакунта, да хранит его Аллах, и выпьем за то, чтобы он вырос, и возмужал, и был счастлив. И в один прекрасный день он захочет узнать, какими событиями ознаменовались его рождение и детство. И я сяду перед ним, раскрыв книгу, и призову имя Аллаха, и начну нараспев, как положено умудренному опытом рассказчику: «Дошло до меня, о счастливый царь, что жил на островах Индии и Китая…» И я расскажу ему о похищенных детях, и о луноликих красавицах, и о завистливых магах, и о спасенных царских сыновьях, и о влюбленных, и о разлученных, и о летучих джиннах, и о твоих куттарах… Ведь то, что произошло с нами со всеми, – прекрасно, клянусь Аллахом! И мало нужды Аллаху в наших неисполненных договорах. Ведь сказано: «Аллах не взыскивает с вас за пустословие в ваших клятвах, но взыскивает с вас за то, что приобрели ваши сердца». Поднимайте чаши! Выпьем за то, что приобрели наши сердца!
 
   Рига 1997