– Какой там ещё вопрос? – нетерпеливо спросил раис-ака.
– Люди говорили, что получены четыре ящика хозяйственного мыла. Куда они подевались, а?
– Проданы.
– А? – направил ухо на председателя дедушка.
– Продали, говорю. На вырученные деньги купили жмых для волов.
– Товба, – удивился Парпи-бобо. – Ну ладно. А куда делись триста метров ситца? Почему их не распределяете среди колхозников? Ты видишь, Машраб, как люди одеты? Заплата на заплате…
– И ситец пустили на продажу.
– А?!
– Да, продали, чтоб купить мельничный жёрнов.
Среди людей поднялся ропот, все заговорили разом. Раис позвенел было в колокольчик, но шум стал громче. Тогда с места встала Хайри-хала:
– Эй, мусульмане, послушайте!
Вмиг наступила тишина. Даже Парпи-бобо испуганно съёжился, виновато опустил голову. Хайри-хала пристально оглядела всех присутствующих, потом заговорила:
– В распоряжении нашего колхоза всего лишь один трактор да несколько пар волов. А земли у нас, слава аллаху, четыреста гектаров. Сможем ли мы вспахать её всю на голодных, хилых, немощных волах? Нет, конечно. Что касается жёрнова… кто считает, что мы обойдёмся без мельницы, куда бегаем через день, пусть тот встанет с места!
Никто, конечно, не осмелился встать. Дело было ясное. Нельзя без сытых волов, без мельницы тоже.
– Товарищи! – крикнул раис. – Товарищи колхозники! Собрание считаю открытым.
Раздались аплодисменты. Это в основном тешились детишки и мои ровесники, почувствовавшие себя взрослыми. Председатель зазвенел колокольчиком.
– Ладно, – махнул он рукой, – не будем избирать президиум, чтоб не терять время, согласны?
– Согласны! – заорала ребятня.
– На повестке дня один вопрос. Никто не возражает?
– Мы не против.
– Тогда, товарищи, перейдём к этому вопросу. Колхоз наш получил три пары кирзовых сапог. Сегодня мы должны распределить их между собой. Никто не против? Тогда слово для доклада предоставляется мне… Парпи-бобо, чему вы там ухмыляетесь, или я вам анекдоты рассказываю? Так… товарищи, из районной потребительской кооперации получены три пары сапог. Я предлагаю одну пару из них передать бригадиру Усману, который всю зиму не вылазил из воды, промывая засолённые участки земли. Вторая пара, считаю, причитается мне как вашему председателю. А вот кому достанется третья, решать вам…
– Дядюшке Разыку! – заорали члены нашей бригады.
– Дяде Турану! – загалдели «плаксы».
– Хорошо! – вскинул руку председатель. – Третья пара сапог выдаётся двум бригадирам-инвалидам молодёжных боевых бригад – Разыку и Турану. Никто не против.
Люди расходились с собрания расстроенные. Созвал общее собрание ради каких-то трёх пар сапог из свиной кожи, морочит нам головы, ворчали одни. Тебя-то, дурака Машраба, давно следовало прогнать с должности, говорили другие, да очень уважаем твою маму. был безмерно счастлив. То ли потому, что стал членом колхоза и имел право наравне со взрослыми голосовать на собраниях, то ли потому, что рядом со мной шагала Дильбар, которая день ото дня становилась мне всё роднее и ближе. Дильбар, если хотите знать, и к младшеньким моим относится очень хорошо. Когда мы прибыли из Ташкента, Мария Павловна хотела забрать её к себе, так она не согласилась.
– Никуда я не пойду, – заявила Дильбар, – голодные ли, сытые ли, мы будем всегда вместе.
Теперь она тоже колхозница, зарабатывает в день чашку супа и две лепёшки из джугары, половину несёт в дом, моим младшеньким.
– Дильбар, о чём ты думаешь?
– Не знаю… а вообще, о многом. О вас тоже.
– А что ты обо мне думаешь?
– Трудно вам приходится. Тётушка Тухта как-то сказала, что вы уже в старичка превратились… Ариф-ака, дайте слово, что с сегодняшнего дня не будете так надрываться, вырабатывать две нормы, ладно?
– Да.
– Ариф-ака, что-то скажу, никому не скажете?
– Нет.
– Дядюшка Разык и Мария Павловна хотят пожениться.
– А ты откуда знаешь?
– Сегодня женщины говорили.
В кишлаке шайтан появился
Скандал
Новый председатель
Кто достоин быть комсомольцем?
– Люди говорили, что получены четыре ящика хозяйственного мыла. Куда они подевались, а?
– Проданы.
– А? – направил ухо на председателя дедушка.
– Продали, говорю. На вырученные деньги купили жмых для волов.
– Товба, – удивился Парпи-бобо. – Ну ладно. А куда делись триста метров ситца? Почему их не распределяете среди колхозников? Ты видишь, Машраб, как люди одеты? Заплата на заплате…
– И ситец пустили на продажу.
– А?!
– Да, продали, чтоб купить мельничный жёрнов.
Среди людей поднялся ропот, все заговорили разом. Раис позвенел было в колокольчик, но шум стал громче. Тогда с места встала Хайри-хала:
– Эй, мусульмане, послушайте!
Вмиг наступила тишина. Даже Парпи-бобо испуганно съёжился, виновато опустил голову. Хайри-хала пристально оглядела всех присутствующих, потом заговорила:
– В распоряжении нашего колхоза всего лишь один трактор да несколько пар волов. А земли у нас, слава аллаху, четыреста гектаров. Сможем ли мы вспахать её всю на голодных, хилых, немощных волах? Нет, конечно. Что касается жёрнова… кто считает, что мы обойдёмся без мельницы, куда бегаем через день, пусть тот встанет с места!
Никто, конечно, не осмелился встать. Дело было ясное. Нельзя без сытых волов, без мельницы тоже.
– Товарищи! – крикнул раис. – Товарищи колхозники! Собрание считаю открытым.
Раздались аплодисменты. Это в основном тешились детишки и мои ровесники, почувствовавшие себя взрослыми. Председатель зазвенел колокольчиком.
– Ладно, – махнул он рукой, – не будем избирать президиум, чтоб не терять время, согласны?
– Согласны! – заорала ребятня.
– На повестке дня один вопрос. Никто не возражает?
– Мы не против.
– Тогда, товарищи, перейдём к этому вопросу. Колхоз наш получил три пары кирзовых сапог. Сегодня мы должны распределить их между собой. Никто не против? Тогда слово для доклада предоставляется мне… Парпи-бобо, чему вы там ухмыляетесь, или я вам анекдоты рассказываю? Так… товарищи, из районной потребительской кооперации получены три пары сапог. Я предлагаю одну пару из них передать бригадиру Усману, который всю зиму не вылазил из воды, промывая засолённые участки земли. Вторая пара, считаю, причитается мне как вашему председателю. А вот кому достанется третья, решать вам…
– Дядюшке Разыку! – заорали члены нашей бригады.
– Дяде Турану! – загалдели «плаксы».
– Хорошо! – вскинул руку председатель. – Третья пара сапог выдаётся двум бригадирам-инвалидам молодёжных боевых бригад – Разыку и Турану. Никто не против.
Люди расходились с собрания расстроенные. Созвал общее собрание ради каких-то трёх пар сапог из свиной кожи, морочит нам головы, ворчали одни. Тебя-то, дурака Машраба, давно следовало прогнать с должности, говорили другие, да очень уважаем твою маму. был безмерно счастлив. То ли потому, что стал членом колхоза и имел право наравне со взрослыми голосовать на собраниях, то ли потому, что рядом со мной шагала Дильбар, которая день ото дня становилась мне всё роднее и ближе. Дильбар, если хотите знать, и к младшеньким моим относится очень хорошо. Когда мы прибыли из Ташкента, Мария Павловна хотела забрать её к себе, так она не согласилась.
– Никуда я не пойду, – заявила Дильбар, – голодные ли, сытые ли, мы будем всегда вместе.
Теперь она тоже колхозница, зарабатывает в день чашку супа и две лепёшки из джугары, половину несёт в дом, моим младшеньким.
– Дильбар, о чём ты думаешь?
– Не знаю… а вообще, о многом. О вас тоже.
– А что ты обо мне думаешь?
– Трудно вам приходится. Тётушка Тухта как-то сказала, что вы уже в старичка превратились… Ариф-ака, дайте слово, что с сегодняшнего дня не будете так надрываться, вырабатывать две нормы, ладно?
– Да.
– Ариф-ака, что-то скажу, никому не скажете?
– Нет.
– Дядюшка Разык и Мария Павловна хотят пожениться.
– А ты откуда знаешь?
– Сегодня женщины говорили.
В кишлаке шайтан появился
Весной такая голодуха началась, что люди едва держались на ногах. Колхозный амбар был так же пуст, как наши хлебные ящики. Нам перестали выдавать кукурузу. Держались на том, чем кормили нас в поле. Султан было опять взбунтовался, требуя пищи посытнее и побольше, грозя иначе распродать дом по брёвнышку, но потом почему-то притих. Как раз в эти дни поползли слухи, что в кишлаке нашем появился шайтан с детёнышем. Он будто бы похож на длиннорогого козла с длинным хвостом, у него четыре глаза, и все четыре светятся огнём, играючи перепрыгивает через заборы, пускается в пляс под окнами, лазит по кухням, вылизывая казаны дочиста, и вместо бывшей в нём похлёбки наливает пустой воды, а коли обнаружит в ящике хлеба, то превращает их в обыкновенные кизяки.
Однажды он появился у нас во дворе, играл своим аршинным хвостом, в другой раз светил четырьмя глазищами в развалинах хлева. Мы до того стали бояться, что не ложились спать, пока к нам не придут Парпи-бобо с тётушкой Тухтой.
Но Султану с Усманом на эти страхи было наплевать.
Вот и сегодня они исчезли с вечера. Тухтахала принесла несколько плодов айвы, раздала младшеньким, села прясть. Зулейха с Дильбар помогали ей – изготовляли ровницы: куски ваты, слегка скатанные валиком. Тётушка сказала, что полезно это дело – прясть на прялке. Руки и ум отвлекает и прибыли даёт.
– Тогда, тётушка, научите и меня прясть, – потребовал Аман.
Тухта-хала засмеялась, сказала, что не мальчишечье это дело, покопалась в карманах безрукавки, выудила четыре сушёные урючины, вложила в ладошку Амана.
Я затеял с Аманом и Зулейхой игру в «Падишаха и визиря»[48]. Через один ход Аман стал падишахом, а Зулейха визирем.
– О всемогущий падишах, разрешите донести до ваших ушей, что мною пойман вор, – доложила Зулейха смиренно.
– Кто сей человек? – грозно нахмурился «падишах».
– Человек по имени Дильбар.
– Что же она украла?
– Немного сена из вашей конюшни.
– Какое же ей наказание предлагаете, мой визирь?
– Как прикажете, мой всемогущий.
– Пусть проржёт нам как лошадь, – приказала его светлость «падишах».
Дильбар приготовилась проржать лошадью, как вдруг кто-то громко забарабанил в дверь.
– Султана вашего убивают! – раздался крик.
Мы со всех ног бросились на улицу. У калитки стоял Хайит Башка.
– Вы что, глухие, не слышите? – заорал он.
Мы прислушались. Со двора Мели-ростовщика доносились детские крики, мужские ругательства. Полураздетые, насмерть перепуганные, мы понеслись туда.
У Мели-ака было полно народу. К старой груше, росшей посреди двора, привязаны Султан с Усманом. Одеты они оба в кое-как сшитые из козьей шкуры шубы, шерстью наружу, на ногах чарыки тоже из козьей шкуры! Так вот куда подевались шкуры, валявшиеся в амбаре. Они исчезли дней десять – пятнадцать назад, я всё удивлялся, куда они подевались, а потом, решив, что Султан, наверное, выменял на что-нибудь съедобное, махнул рукой. А дело, оказывается, вон куда повернуло!..
Лица моих братьев были в ссадинах, по лбу Султана текла кровь. Я дико закричал и кинулся к ним. Дорогу мне преградил старший сын ростовщика, Джамал.
– Пока не прибудет милиция, они будут на привязи! – кричал он, стегая моих братьев камчой.
Сам Мели, как герой, пленивший на поле боя двух врагов, горделиво рассказывал:
– Позапрошлым вечером, когда мы с женой только собрались поужинать, с треском распахнулась дверь, и в комнату вошёл шайтан с детёнышем. Мы с женой так перепугались, что забились под сандал, читая отворотную молитву. Через полчаса осмелились высунуться из убежища. Шайтанов не было. Но в казане вместо жирного плова плескалась холодная вода.
Сегодня в доме тоже готовился плов, в честь пятницы, священного дня у мусульман. Только накрыли казан чашкой, чтобы плов дошёл на собственном пару, как под окном опять появились черти. Они прыгали, визжали, махали хвостами. «Ну нет, шиш вы сегодня получите, а не плов», – разозлился я, сорвал со стены ружьё и выскочил во двор.
«Не стреляйте!» – испугался детёныш-шайтан.
В это время прибежали мои сыновья и схватили чертенят…
Ими оказались два моих брата.
– Мели-ростовщика и шайтан не проведёт!
– Сам он любого шайтана надует!
– Ну, съели бы мальчишки чашку плова, обеднел бы, что ли, Мели? – переговаривались меж собой собравшиеся. Но никто не осмеливался подойти и освободить пленников, до того устрашающим был вид сыновей Мелиростовщика. К счастью, во дворе появился дядюшка Разык. Видно, он уже знал, что здесь случилось. Он дрожал от ненависти, глаза горели.
– Кто привязал детей фронтовика? – хрипло спросил он.
Мели что-то залепетал, но Разык-ака взревел, не слушая его:
– Кто привязал детей, я спрашиваю?!
– Это не дети, а воришки. Пойманы на месте преступления, – отрезал ростовщик.
– Это ты сам вор.
– Что-о?
– Это ты вор и мошенник! – повторил дядюшка Разык.
– Что? Что ты сказал? – пошли сыновья Мели на нашего бригадира.
– Ты, Мели, вор и есть. Кило зерна продаёшь в пять раз дороже.
– Я весь кишлак кормлю, Разык, опомнись!
– Нет, ты грабишь весь кишлак, недоносок!
– Без меня вы все бы сдохли с голоду, бессовестный!
– Прочь от меня, негодяй! Башку разобью! – Дядюшка Разык оттолкнул от себя костылём ростовщика. – А твои сыновья – дезертиры, понял?
– Думай, о чём говоришь, Разык. Их само государство признало негодными к службе.
– Знаем, справки липовые достали. Больные, оказывается, бедняжки! Бесстыжие вы, вот кто! Двадцать четыре года были здоровыми, а теперь вдруг заболели, да, Джамал? А ещё на государство кивают! Ариф, прекрати хныкать, тащи сюда карандаш и бумагу, будем акт составлять! Этих негодяев я сам разоблачу! Попомни, Мели, наше государство не спустит тебе за то, что привязал к дереву, как баранов, сыновей гвардии сержанта Мирзапалвана Ахмедова! Вы поглядите, а, Ахмедов там на фронте кровь проливает, а этот несчастненький сторож амбара каждодневно жирный плов жрёт! А ты подумал, что эти детишки всегда голодны? С голодухи и пошли на такое дело… Да если есть у нас в кишлаке шайтан, то это ты, Мели! Тебя будет судить военный трибунал, понял?
Заслышав слова «военный трибунал», Мели-ака затрясся как осиновый лист, сыновья тоже, видать, наложили в штаны – быстренько развязали пленников, принялись заботливо вытирать кровь с их лиц. Ростовщик бочком-бочком приблизился к нашему бригадиру.
– Разыкбай, может, ты хватил лишнего, что-то разгорячился очень… Давай присядем, Давай, давай, вот так, эй вы, принесите-ка нам чаю… Если по-честному, я, Разык, хотел только припугнуть этих пострелов, а там отпустить восвояси, вручив несколько килограммов зерна. Давай не будем таить друг на друга зла…
Дядюшка молчал, тяжело дыша, хмурился, слушая льстивые речи Мели-ростовщика.
Утром следующего дня Султан с Усманом исчезли. Мы с дядюшкой Разыком перевернули вверх дном весь кишлак – братьев моих нигде не было.
Через неделю они обнаружились в Кокандском детдоме. Мы с дядюшкой Разыком срочно поехали к ним.
– Почему вы сбежали? – чуть не плакал я.
Султан долго молчал, опустив голову, потом тихо прошептал:
– Мы убежали от стыда…
– Как теперь, вернёмся домой?
– Я не вернусь, – ещё ниже склонил голову Султан.
– А ты? – повернулся я к Усману, который всё прятал от меня глаза.
– Да говори же, язык, что ли, проглотил?! – разозлился дядюшка Разык. – Некогда нам, ехать пора, ночь наступает.
Усман несмело шагнул ко мне, прижался лицом к груди, тихо плача.
– Ака…
– Не плачь, говори, поедешь домой?
– Ака, мне здесь хорошо. Я останусь… Так два моих брата остались в Кокандском детдоме.
Однажды он появился у нас во дворе, играл своим аршинным хвостом, в другой раз светил четырьмя глазищами в развалинах хлева. Мы до того стали бояться, что не ложились спать, пока к нам не придут Парпи-бобо с тётушкой Тухтой.
Но Султану с Усманом на эти страхи было наплевать.
Вот и сегодня они исчезли с вечера. Тухтахала принесла несколько плодов айвы, раздала младшеньким, села прясть. Зулейха с Дильбар помогали ей – изготовляли ровницы: куски ваты, слегка скатанные валиком. Тётушка сказала, что полезно это дело – прясть на прялке. Руки и ум отвлекает и прибыли даёт.
– Тогда, тётушка, научите и меня прясть, – потребовал Аман.
Тухта-хала засмеялась, сказала, что не мальчишечье это дело, покопалась в карманах безрукавки, выудила четыре сушёные урючины, вложила в ладошку Амана.
Я затеял с Аманом и Зулейхой игру в «Падишаха и визиря»[48]. Через один ход Аман стал падишахом, а Зулейха визирем.
– О всемогущий падишах, разрешите донести до ваших ушей, что мною пойман вор, – доложила Зулейха смиренно.
– Кто сей человек? – грозно нахмурился «падишах».
– Человек по имени Дильбар.
– Что же она украла?
– Немного сена из вашей конюшни.
– Какое же ей наказание предлагаете, мой визирь?
– Как прикажете, мой всемогущий.
– Пусть проржёт нам как лошадь, – приказала его светлость «падишах».
Дильбар приготовилась проржать лошадью, как вдруг кто-то громко забарабанил в дверь.
– Султана вашего убивают! – раздался крик.
Мы со всех ног бросились на улицу. У калитки стоял Хайит Башка.
– Вы что, глухие, не слышите? – заорал он.
Мы прислушались. Со двора Мели-ростовщика доносились детские крики, мужские ругательства. Полураздетые, насмерть перепуганные, мы понеслись туда.
У Мели-ака было полно народу. К старой груше, росшей посреди двора, привязаны Султан с Усманом. Одеты они оба в кое-как сшитые из козьей шкуры шубы, шерстью наружу, на ногах чарыки тоже из козьей шкуры! Так вот куда подевались шкуры, валявшиеся в амбаре. Они исчезли дней десять – пятнадцать назад, я всё удивлялся, куда они подевались, а потом, решив, что Султан, наверное, выменял на что-нибудь съедобное, махнул рукой. А дело, оказывается, вон куда повернуло!..
Лица моих братьев были в ссадинах, по лбу Султана текла кровь. Я дико закричал и кинулся к ним. Дорогу мне преградил старший сын ростовщика, Джамал.
– Пока не прибудет милиция, они будут на привязи! – кричал он, стегая моих братьев камчой.
Сам Мели, как герой, пленивший на поле боя двух врагов, горделиво рассказывал:
– Позапрошлым вечером, когда мы с женой только собрались поужинать, с треском распахнулась дверь, и в комнату вошёл шайтан с детёнышем. Мы с женой так перепугались, что забились под сандал, читая отворотную молитву. Через полчаса осмелились высунуться из убежища. Шайтанов не было. Но в казане вместо жирного плова плескалась холодная вода.
Сегодня в доме тоже готовился плов, в честь пятницы, священного дня у мусульман. Только накрыли казан чашкой, чтобы плов дошёл на собственном пару, как под окном опять появились черти. Они прыгали, визжали, махали хвостами. «Ну нет, шиш вы сегодня получите, а не плов», – разозлился я, сорвал со стены ружьё и выскочил во двор.
«Не стреляйте!» – испугался детёныш-шайтан.
В это время прибежали мои сыновья и схватили чертенят…
Ими оказались два моих брата.
– Мели-ростовщика и шайтан не проведёт!
– Сам он любого шайтана надует!
– Ну, съели бы мальчишки чашку плова, обеднел бы, что ли, Мели? – переговаривались меж собой собравшиеся. Но никто не осмеливался подойти и освободить пленников, до того устрашающим был вид сыновей Мелиростовщика. К счастью, во дворе появился дядюшка Разык. Видно, он уже знал, что здесь случилось. Он дрожал от ненависти, глаза горели.
– Кто привязал детей фронтовика? – хрипло спросил он.
– Кто привязал детей, я спрашиваю?!
– Это не дети, а воришки. Пойманы на месте преступления, – отрезал ростовщик.
– Это ты сам вор.
– Что-о?
– Это ты вор и мошенник! – повторил дядюшка Разык.
– Что? Что ты сказал? – пошли сыновья Мели на нашего бригадира.
– Ты, Мели, вор и есть. Кило зерна продаёшь в пять раз дороже.
– Я весь кишлак кормлю, Разык, опомнись!
– Нет, ты грабишь весь кишлак, недоносок!
– Без меня вы все бы сдохли с голоду, бессовестный!
– Прочь от меня, негодяй! Башку разобью! – Дядюшка Разык оттолкнул от себя костылём ростовщика. – А твои сыновья – дезертиры, понял?
– Думай, о чём говоришь, Разык. Их само государство признало негодными к службе.
– Знаем, справки липовые достали. Больные, оказывается, бедняжки! Бесстыжие вы, вот кто! Двадцать четыре года были здоровыми, а теперь вдруг заболели, да, Джамал? А ещё на государство кивают! Ариф, прекрати хныкать, тащи сюда карандаш и бумагу, будем акт составлять! Этих негодяев я сам разоблачу! Попомни, Мели, наше государство не спустит тебе за то, что привязал к дереву, как баранов, сыновей гвардии сержанта Мирзапалвана Ахмедова! Вы поглядите, а, Ахмедов там на фронте кровь проливает, а этот несчастненький сторож амбара каждодневно жирный плов жрёт! А ты подумал, что эти детишки всегда голодны? С голодухи и пошли на такое дело… Да если есть у нас в кишлаке шайтан, то это ты, Мели! Тебя будет судить военный трибунал, понял?
Заслышав слова «военный трибунал», Мели-ака затрясся как осиновый лист, сыновья тоже, видать, наложили в штаны – быстренько развязали пленников, принялись заботливо вытирать кровь с их лиц. Ростовщик бочком-бочком приблизился к нашему бригадиру.
– Разыкбай, может, ты хватил лишнего, что-то разгорячился очень… Давай присядем, Давай, давай, вот так, эй вы, принесите-ка нам чаю… Если по-честному, я, Разык, хотел только припугнуть этих пострелов, а там отпустить восвояси, вручив несколько килограммов зерна. Давай не будем таить друг на друга зла…
Дядюшка молчал, тяжело дыша, хмурился, слушая льстивые речи Мели-ростовщика.
Утром следующего дня Султан с Усманом исчезли. Мы с дядюшкой Разыком перевернули вверх дном весь кишлак – братьев моих нигде не было.
Через неделю они обнаружились в Кокандском детдоме. Мы с дядюшкой Разыком срочно поехали к ним.
– Почему вы сбежали? – чуть не плакал я.
Султан долго молчал, опустив голову, потом тихо прошептал:
– Мы убежали от стыда…
– Как теперь, вернёмся домой?
– Я не вернусь, – ещё ниже склонил голову Султан.
– А ты? – повернулся я к Усману, который всё прятал от меня глаза.
– Да говори же, язык, что ли, проглотил?! – разозлился дядюшка Разык. – Некогда нам, ехать пора, ночь наступает.
Усман несмело шагнул ко мне, прижался лицом к груди, тихо плача.
– Ака…
– Не плачь, говори, поедешь домой?
– Ака, мне здесь хорошо. Я останусь… Так два моих брата остались в Кокандском детдоме.
Скандал
Полевые работы в те дни были в самом разгаре. Земля как раз поспела настолько, что не зевай, успевай оборачиваться. В бригаде нашей сорок кетменей и пара волов. Каждому кетменщику досталось по четыре сотки земли, пусть обрабатывает как хочет. Но заявился раис-ака со своей мамашей и всё перестроил. Он велел вначале обработать общими усилиями одну карту, потом переходить на другую. Так будет плодотворнее, сказал он. Ещё он посоветовал ночевать на поле, пока не обработаем всю землю.
– Можете работать и при свете луны, я не против. Поработаете на совесть, я вам жирного барашка зарежу, – пообещал председатель.
Мы подмели, подремонтировали заброшенную халупку Узака Чокнутого, перебрались туда с ночёвкой. Деваться некуда, я взял с собой и младшеньких. Дядюшка Разык, Парпи-бобо тоже ночевали с нами.
В одном я точно убедился в те дни: если земля к севу поспела, кетмень острый, а вокруг весёлые, добрые друзья, никакая работа нипочём, усталости-то и не почувствуешь. Как только выйдем на поле, возьмём в руки кетмени, Хайит Башка кричит задорно:
– Кто отстанет ото всех, того исключим из бригады!
– А кто кое-как вскапывает, пусть тот до старости не женится! – не удерживается Акрам Знаток.
Сорок кетменщиков, каждый работает по-своему. Акрам, Хайит, Махмуджан, братья-близнецы Дилиджан да Кулиджан – те мастера своего дела. Машут кетменями не спеша, как бы даже лениво, но берут землю на всё лезвие кетменя, ровно. Приёмыш Марии Павловны, Закир Тыква, по-видимому, кетмень-то увидел впервые у нас, в Большом Тагобе. Он держит кетмень за самый кончик черенка, спина прямая как палка, метит в одно место, а попадает в другое. Мы побаиваемся, как бы он себе ногу не оттяпал.
– Кетменём работать – это махать да махать! – вдруг кричит кто-нибудь.
– На волах пахать – туда-сюда гулять! – откликается другой.
– Тесто месить – душу тешить! – сочиняет третий.
Раздаётся смех. И опять слышны только удары кетменей, шумное дыхание. За нами идёт по пятам дедушка Парпи, боронит землю, чтоб она не успела подсохнуть.
В течение пяти дней (и можно сказать, ночей) мы вспахали свой участок, подготовили его к севу. Оставалось вычистить арыки, выбрать прошлогоднюю гузапаю[49], чем мы и занимались, когда вдруг на поле появился Мели-ака. В руках он держал большой свёрток.
– Разыкбай! – издали закричал ростовщик. – Я пришёл с тобой мириться, вот здесь всё для плова. Давай забудем ту неприятную историю.
В свёртке оказались рис, морковь, лук, свежая баранина, курдючное сало. Дядюшка Разык молчал, задумчиво глядя вдаль.
– Я вижу, твои богатыри работу тут заканчивают, – весело продолжал Мелиака. – Может, дашь команду, чтоб они и мой виноградник вспахали?
– А у вас, кажется, не было виноградника? – всё так же задумчиво спросил бригадир.
– Это мне дядя Парпи подарил: и виноградник свой, и огород, – пояснил ростовщик.
Парпи-бобо видеть его не может, издали заметит, начинает дрожать, как горячий скакун перед скачками. Коли сойдутся вместе, Дело не обходится без ссоры или хотя бы без взаимных оскорблений. Вот и сейчас. дедушка отвёл волов в сторону, подбросил им сена, подошёл к Мели-ака. Взял щепотку риса из узла, долго мял его на ладони, потом вдруг встрепенулся, взглянул зорко на ростовщика.
– Мелиджан, где же вы такой хороший рис достали, сосед?
– С довоенной поры сохранилось малость, – отчего-то побледнел вдруг Мели. Дедушка Парпи, конечно, заметил его растерянность.
– Не-ет, Мелиджан, рис-то, сразу видать, совсем недавно из крупорушки вышел, – приблизился бобо к ростовщику.
– Клянусь святой могилой, довоенный рис.
– Рис-то этот – колхозный рис, Мелиджан, – всё наступал дедушка.
– Вы, дядюшка, напраслину не возводите на честного человека! Над всеми нами аллах стоит, за такое и наказать может.
– Рис-скороспелку нигде, кроме нашего колхоза, в этом году не сеяли. Уж не тот ли это рис, который воры унесли из охраняемого тобой амбара, а, Мелиджан?
Вперёд вдруг вырвался, растолкав ребят, Хайит Башка.
– Дядя Разык, точно такого риса у Мели-ака в подвале восемь мешков! – закричал он.
– Не восемь, а девять, – поправил Акрам Знаток, собравшийся разжигать очаг в предвкушении жирного плова.
– Девять мешков?! – Колючие брови бригадира поползли вверх.
Сорок членов нашей бригады – все полуголодные, едва держим в руках кетмени, с нетерпением ожидая выдаваемую в обед жидкую похлёбку, а тут… у ростовщика в подвале девять мешков риса, это же надо!..
– За мной, бойцы! – скомандовал бригадир, стремительно запрыгав в сторону кишлака. Мы гурьбой припустились за ним.
В просторном подвале ростовщика обнаружилось одиннадцать мешков риса, девять мешков кукурузы, ящики всяких сладостей, чая, сушёные фрукты. Несмотря на вой и визг семейства Мели, на угрозы его самого, мы всё до грамма записали, потом вернулись в поле, сели хлебать приготовленную Зулейхой молочную похлёбку.
– Кто-то на коне скачет, – сообщил Махмуджан, посмотрев в сторону кишлака.
Ребята вскочили на ноги.
– Это наш председатель, – предположил кто-то.
– Разуй глаза, это ведь участковый! Участковый милиционер дядя Каримов подскакал к нам, резко осадил коня, но не спешился. Красная фуражка его была надвинута на самые глаза, сбоку висел тяжёлый револьвер. Конь под ним беспокойно пританцовывал, ржал и дёргал головой.
– Кто здесь Разык Алиев? – грозно спросил участковый, упираясь ногами в стремена.
– Я, – откликнулся бригадир, не вставая со своего места.
– Кто вам разрешил обыскивать чужой дом?
– Вот эти полуголодные детишки!
– А кто Парпи Касымов? – продолжал милиционер.
– Это я, сынок, – мягко ответил Парпибобо. – Ты бы, сын мой, не уподоблялся Исламу Курбаши, не орал на людей, не сходя с коня. Спешись, поздоровайся по-человечески, а там и разберись, что к чему. Если не побрезгуешь, угостим своей похлёбкой…
– Почему вы ворвались в чужой дом без разрешения?
– Я не бандит какой-нибудь, сынок, чтоб врываться в чужой дом, а коли…
Участковый не дал деду договорить:
– Вы оба сейчас пойдёте со мной, будем акт составлять на вас.
Дядюшка Разык и Парпи-бобо не вернулись ни через час, ни к вечеру, ни наутро. Кишлак был в панике. Мы тоже перепугались не на шутку. Наконец, по совету Марии Павловны, решили всей бригадой пойти в военкомат, потребовать справедливости.
Когда мы с шумом и гамом заполнили военкоматовский двор, к нам вышел офицер с тремя звёздочками на погонах.
– Вам чего, ребята?
– У нас к вам дело.
И мы рассказали всё, что произошло в кишлаке. Командир внимательно выслушал нас.
– Так, значит, они забрали кавалера ордена Славы разведчика Разыка Алиева?
– Да, его самого, – зашумели мы.
– И старика, который на свои деньги купил пушку?
– Да, его тоже.
– А вы, выходит, члены боевой бригады, так я вас понял?
– Так точно!
– Ну и как у вас там дела на поле?
– Участок готов к севу.
Командир просил нас не беспокоиться, заверил, что сейчас же во всём разберётся.
Вернувшись на поле, мы обнаружили, что Парпи-бобо и дядюшка Разык давно уже вернулись и с наслаждением пили чай из чёрного чайдуша. Аман с Рабиёй сидели у них на коленях.
– Можете работать и при свете луны, я не против. Поработаете на совесть, я вам жирного барашка зарежу, – пообещал председатель.
Мы подмели, подремонтировали заброшенную халупку Узака Чокнутого, перебрались туда с ночёвкой. Деваться некуда, я взял с собой и младшеньких. Дядюшка Разык, Парпи-бобо тоже ночевали с нами.
В одном я точно убедился в те дни: если земля к севу поспела, кетмень острый, а вокруг весёлые, добрые друзья, никакая работа нипочём, усталости-то и не почувствуешь. Как только выйдем на поле, возьмём в руки кетмени, Хайит Башка кричит задорно:
– Кто отстанет ото всех, того исключим из бригады!
– А кто кое-как вскапывает, пусть тот до старости не женится! – не удерживается Акрам Знаток.
Сорок кетменщиков, каждый работает по-своему. Акрам, Хайит, Махмуджан, братья-близнецы Дилиджан да Кулиджан – те мастера своего дела. Машут кетменями не спеша, как бы даже лениво, но берут землю на всё лезвие кетменя, ровно. Приёмыш Марии Павловны, Закир Тыква, по-видимому, кетмень-то увидел впервые у нас, в Большом Тагобе. Он держит кетмень за самый кончик черенка, спина прямая как палка, метит в одно место, а попадает в другое. Мы побаиваемся, как бы он себе ногу не оттяпал.
– Кетменём работать – это махать да махать! – вдруг кричит кто-нибудь.
– На волах пахать – туда-сюда гулять! – откликается другой.
– Тесто месить – душу тешить! – сочиняет третий.
Раздаётся смех. И опять слышны только удары кетменей, шумное дыхание. За нами идёт по пятам дедушка Парпи, боронит землю, чтоб она не успела подсохнуть.
В течение пяти дней (и можно сказать, ночей) мы вспахали свой участок, подготовили его к севу. Оставалось вычистить арыки, выбрать прошлогоднюю гузапаю[49], чем мы и занимались, когда вдруг на поле появился Мели-ака. В руках он держал большой свёрток.
– Разыкбай! – издали закричал ростовщик. – Я пришёл с тобой мириться, вот здесь всё для плова. Давай забудем ту неприятную историю.
– Я вижу, твои богатыри работу тут заканчивают, – весело продолжал Мелиака. – Может, дашь команду, чтоб они и мой виноградник вспахали?
– А у вас, кажется, не было виноградника? – всё так же задумчиво спросил бригадир.
– Это мне дядя Парпи подарил: и виноградник свой, и огород, – пояснил ростовщик.
Парпи-бобо видеть его не может, издали заметит, начинает дрожать, как горячий скакун перед скачками. Коли сойдутся вместе, Дело не обходится без ссоры или хотя бы без взаимных оскорблений. Вот и сейчас. дедушка отвёл волов в сторону, подбросил им сена, подошёл к Мели-ака. Взял щепотку риса из узла, долго мял его на ладони, потом вдруг встрепенулся, взглянул зорко на ростовщика.
– Мелиджан, где же вы такой хороший рис достали, сосед?
– С довоенной поры сохранилось малость, – отчего-то побледнел вдруг Мели. Дедушка Парпи, конечно, заметил его растерянность.
– Не-ет, Мелиджан, рис-то, сразу видать, совсем недавно из крупорушки вышел, – приблизился бобо к ростовщику.
– Клянусь святой могилой, довоенный рис.
– Рис-то этот – колхозный рис, Мелиджан, – всё наступал дедушка.
– Вы, дядюшка, напраслину не возводите на честного человека! Над всеми нами аллах стоит, за такое и наказать может.
– Рис-скороспелку нигде, кроме нашего колхоза, в этом году не сеяли. Уж не тот ли это рис, который воры унесли из охраняемого тобой амбара, а, Мелиджан?
Вперёд вдруг вырвался, растолкав ребят, Хайит Башка.
– Дядя Разык, точно такого риса у Мели-ака в подвале восемь мешков! – закричал он.
– Не восемь, а девять, – поправил Акрам Знаток, собравшийся разжигать очаг в предвкушении жирного плова.
– Девять мешков?! – Колючие брови бригадира поползли вверх.
Сорок членов нашей бригады – все полуголодные, едва держим в руках кетмени, с нетерпением ожидая выдаваемую в обед жидкую похлёбку, а тут… у ростовщика в подвале девять мешков риса, это же надо!..
– За мной, бойцы! – скомандовал бригадир, стремительно запрыгав в сторону кишлака. Мы гурьбой припустились за ним.
В просторном подвале ростовщика обнаружилось одиннадцать мешков риса, девять мешков кукурузы, ящики всяких сладостей, чая, сушёные фрукты. Несмотря на вой и визг семейства Мели, на угрозы его самого, мы всё до грамма записали, потом вернулись в поле, сели хлебать приготовленную Зулейхой молочную похлёбку.
– Кто-то на коне скачет, – сообщил Махмуджан, посмотрев в сторону кишлака.
Ребята вскочили на ноги.
– Это наш председатель, – предположил кто-то.
– Разуй глаза, это ведь участковый! Участковый милиционер дядя Каримов подскакал к нам, резко осадил коня, но не спешился. Красная фуражка его была надвинута на самые глаза, сбоку висел тяжёлый револьвер. Конь под ним беспокойно пританцовывал, ржал и дёргал головой.
– Кто здесь Разык Алиев? – грозно спросил участковый, упираясь ногами в стремена.
– Я, – откликнулся бригадир, не вставая со своего места.
– Кто вам разрешил обыскивать чужой дом?
– Вот эти полуголодные детишки!
– А кто Парпи Касымов? – продолжал милиционер.
– Это я, сынок, – мягко ответил Парпибобо. – Ты бы, сын мой, не уподоблялся Исламу Курбаши, не орал на людей, не сходя с коня. Спешись, поздоровайся по-человечески, а там и разберись, что к чему. Если не побрезгуешь, угостим своей похлёбкой…
– Почему вы ворвались в чужой дом без разрешения?
– Я не бандит какой-нибудь, сынок, чтоб врываться в чужой дом, а коли…
Участковый не дал деду договорить:
– Вы оба сейчас пойдёте со мной, будем акт составлять на вас.
Дядюшка Разык и Парпи-бобо не вернулись ни через час, ни к вечеру, ни наутро. Кишлак был в панике. Мы тоже перепугались не на шутку. Наконец, по совету Марии Павловны, решили всей бригадой пойти в военкомат, потребовать справедливости.
Когда мы с шумом и гамом заполнили военкоматовский двор, к нам вышел офицер с тремя звёздочками на погонах.
– Вам чего, ребята?
– У нас к вам дело.
И мы рассказали всё, что произошло в кишлаке. Командир внимательно выслушал нас.
– Так, значит, они забрали кавалера ордена Славы разведчика Разыка Алиева?
– Да, его самого, – зашумели мы.
– И старика, который на свои деньги купил пушку?
– Да, его тоже.
– А вы, выходит, члены боевой бригады, так я вас понял?
– Так точно!
– Ну и как у вас там дела на поле?
– Участок готов к севу.
Командир просил нас не беспокоиться, заверил, что сейчас же во всём разберётся.
Вернувшись на поле, мы обнаружили, что Парпи-бобо и дядюшка Разык давно уже вернулись и с наслаждением пили чай из чёрного чайдуша. Аман с Рабиёй сидели у них на коленях.
Новый председатель
В течение целой недели наш кишлак кипел, как горячий родник. Взрослые и дети – все на улице, в правлении колхоза собрание за собранием. Происходили такие невероятные события, что мы не успевали опомниться.
Когда пришла весть, что Мели-ростовщика посадили, мы восторженно кричали:
– Да здравствует справедливость! Когда узнали, что его сыновья скрылись, готовы были волосы на себе рвать.
Раиса Машраба-ака сняли с работы за халатность. Эта новость тоже пришлась нам по душе. На его место назначили Рахбар-апу, бывшего директора МТС, подругу моей мамы, ту самую, помните, которая устраивала нас в детдом. Нашу любимую Марию Павловну избрали секретарём партийной ячейки, чему мы были безмерно рады.
Потом всё пошло своим ходом, люди вернулись к своим делам. Рахбар-апа дважды побывала в нашей бригаде. Она долго беседовала с Парпи-бобо, пообещала ему вернуть виноградник, который захватил Мели-ростовщик. Раис-апа всё всматривалась в меня, потом вдруг спросила:
– Послушай-ка, ты не старший сын покойной Каромат?
– Он самый, – ответил я, почему-то забеспокоившись.
– Но ты же должен быть в детдоме?
– А я давно вернулся.
– А где младшенькие?
– Они тоже все тут, – соврал я.
– Отец пишет? – продолжала Рахбарапа.
– С самой зимы не пишет.
Она больше ни о чём не спросила, подошла к Разыку-ака и заговорила с ним, изредка оглядываясь на меня. Я понял, что речь идёт обо мне.
Как и намечали, мы закончили сев к обеденному перерыву, и впервые за эти последние дни увидели улыбку на лице Парпи-бобо. А то он всё ходил за нами по пятам, шпынял без конца: то, мол, глубоко бросили семена, то неглубоко. Вздохнув облегчённо, ребята собрались у очага под старой урючиной. Председатель, оказывается, была всё ещё тут, что-то писала в большой тетради. Она и обедала с нами, похваливая стряпню Зулейхи.
Когда покончили с постной кашей из джугары, она обратилась к нам со словами:
– Дорогие мои братья и сёстры, большое вам спасибо! Вы не только в колхозе, но по всему району первыми закончили сев хлопчатника. Вас, дядя Парпи, и вас, Разыкджан, я хочу поблагодарить от имени правления колхоза и лично от себя! Земля ваша, как видно, соскучилась по человеческим рукам, если вы будете и дальше трудиться не жалея сил, то уверена, что осенью снимете невиданный урожай. Всё, что у нас есть, – это ваше, дети мои. Станет ли наш колхоз богатым, расцветёт ли в полную силу или останется слабым, немощным, как сейчас, зависит от вас, мои дорогие. Будущее колхоза – ваше будущее.
Рахбар-апа говорила, словно пела, голос её то понижался до шёпота, то звенел, как туго натянутая струна.
Свои слова она подкрепляла резкими взмахами руки, пристально вглядываясь в лица слушающих. Почему-то в этот миг я вспомнил свою дорогую маму. Они ведь вместе росли с Рахбар-апа, вместе учились, в один день вступили в партию. Кто знает, будь жива мама, может быть, это она стала бы председателем. Да, люди непременно захотели бы видеть её своим раисом. Ещё когда она была жива, они выдвигали её кандидатуру. Мама не согласилась, сказала, что вначале на своё место человека должна подготовить…
– Комсомольцы среди вас есть? – донеслось до меня вдруг.
Никто не откликнулся.
– Неужели ни одного комсомольца? – удивилась раис-апа.
– До войны было много, – ответил бригадир. – А эти ещё не доросли…
– Ладно, об этом мы ещё поговорим. А пока вот что. С завтрашнего дня переходите на помощь бригаде Усмана-бобо. Покажите-ка им, какой должна быть фронтовая бригада, хорошо?
– Хорошо, – ответили мы хором.
– Краснеть мне за вас не придётся?
– Не-ет!
Незаметно собрание превратилось в задушевную беседу.
– Раис-апа, можно спросить?
– Давай.
– Прежний председатель обещал зарезать барашка для той бригады, которая первой закончит сев хлопчатника…
– Обещание остаётся в силе, – ответила Рахбар-апа, улыбнувшись.
Всё понравилось нам в новом председателе: и её скромность, и её звонкий, весёлый смех.
Прощалась Рахбар-апа со всеми за руку.
В тот вечер выяснилось, что обнаруженный в подвале Мели-ростовщика рис в самом деле колхозный. Его раздали по всем дворам. Ночью никто не спал: в каждом доме варился плов.
Когда пришла весть, что Мели-ростовщика посадили, мы восторженно кричали:
– Да здравствует справедливость! Когда узнали, что его сыновья скрылись, готовы были волосы на себе рвать.
Раиса Машраба-ака сняли с работы за халатность. Эта новость тоже пришлась нам по душе. На его место назначили Рахбар-апу, бывшего директора МТС, подругу моей мамы, ту самую, помните, которая устраивала нас в детдом. Нашу любимую Марию Павловну избрали секретарём партийной ячейки, чему мы были безмерно рады.
Потом всё пошло своим ходом, люди вернулись к своим делам. Рахбар-апа дважды побывала в нашей бригаде. Она долго беседовала с Парпи-бобо, пообещала ему вернуть виноградник, который захватил Мели-ростовщик. Раис-апа всё всматривалась в меня, потом вдруг спросила:
– Послушай-ка, ты не старший сын покойной Каромат?
– Он самый, – ответил я, почему-то забеспокоившись.
– Но ты же должен быть в детдоме?
– А я давно вернулся.
– А где младшенькие?
– Они тоже все тут, – соврал я.
– Отец пишет? – продолжала Рахбарапа.
– С самой зимы не пишет.
Она больше ни о чём не спросила, подошла к Разыку-ака и заговорила с ним, изредка оглядываясь на меня. Я понял, что речь идёт обо мне.
Как и намечали, мы закончили сев к обеденному перерыву, и впервые за эти последние дни увидели улыбку на лице Парпи-бобо. А то он всё ходил за нами по пятам, шпынял без конца: то, мол, глубоко бросили семена, то неглубоко. Вздохнув облегчённо, ребята собрались у очага под старой урючиной. Председатель, оказывается, была всё ещё тут, что-то писала в большой тетради. Она и обедала с нами, похваливая стряпню Зулейхи.
Когда покончили с постной кашей из джугары, она обратилась к нам со словами:
– Дорогие мои братья и сёстры, большое вам спасибо! Вы не только в колхозе, но по всему району первыми закончили сев хлопчатника. Вас, дядя Парпи, и вас, Разыкджан, я хочу поблагодарить от имени правления колхоза и лично от себя! Земля ваша, как видно, соскучилась по человеческим рукам, если вы будете и дальше трудиться не жалея сил, то уверена, что осенью снимете невиданный урожай. Всё, что у нас есть, – это ваше, дети мои. Станет ли наш колхоз богатым, расцветёт ли в полную силу или останется слабым, немощным, как сейчас, зависит от вас, мои дорогие. Будущее колхоза – ваше будущее.
Рахбар-апа говорила, словно пела, голос её то понижался до шёпота, то звенел, как туго натянутая струна.
Свои слова она подкрепляла резкими взмахами руки, пристально вглядываясь в лица слушающих. Почему-то в этот миг я вспомнил свою дорогую маму. Они ведь вместе росли с Рахбар-апа, вместе учились, в один день вступили в партию. Кто знает, будь жива мама, может быть, это она стала бы председателем. Да, люди непременно захотели бы видеть её своим раисом. Ещё когда она была жива, они выдвигали её кандидатуру. Мама не согласилась, сказала, что вначале на своё место человека должна подготовить…
– Комсомольцы среди вас есть? – донеслось до меня вдруг.
Никто не откликнулся.
– Неужели ни одного комсомольца? – удивилась раис-апа.
– До войны было много, – ответил бригадир. – А эти ещё не доросли…
– Ладно, об этом мы ещё поговорим. А пока вот что. С завтрашнего дня переходите на помощь бригаде Усмана-бобо. Покажите-ка им, какой должна быть фронтовая бригада, хорошо?
– Хорошо, – ответили мы хором.
– Краснеть мне за вас не придётся?
– Не-ет!
Незаметно собрание превратилось в задушевную беседу.
– Раис-апа, можно спросить?
– Давай.
– Прежний председатель обещал зарезать барашка для той бригады, которая первой закончит сев хлопчатника…
– Обещание остаётся в силе, – ответила Рахбар-апа, улыбнувшись.
Всё понравилось нам в новом председателе: и её скромность, и её звонкий, весёлый смех.
Прощалась Рахбар-апа со всеми за руку.
В тот вечер выяснилось, что обнаруженный в подвале Мели-ростовщика рис в самом деле колхозный. Его раздали по всем дворам. Ночью никто не спал: в каждом доме варился плов.
Кто достоин быть комсомольцем?
Мария Павловна каждый день в нашей бригаде: готовит нас в комсомол. Она приносит нам газеты, гоняет по Уставу. Ещё, по-моему, приводит её сюда желание пошептаться с дядюшкой Разыком.
Сегодня она появилась в бригаде раньше всех. Подмела супу под большой урючиной, полила кругом водичкой, старый расшатанный стол покрыла красной материей. И патефон приволокла, вон он надрывается: «Загляну в сад – прекрасней нет тебя цветка!»
– Табельщик мог бы прийти и пораньше, – упрекнула меня Мария Павловна.
– Корову доил, вот и задержался.
– Подоили бы девочки.
– Они не умеют.
– Сможешь транспарант написать?
– У меня почерк некрасивый, Хайит Башка – это да, он мастер на такие штуки.
Выяснилось, в раннем появлении парторга, в нетерпеливом волнении бригадира есть своя причина. Сегодня вот здесь, под старой урючиной, состоится выездное заседание бюро районного комитета комсомола. Нас будут принимать в комсомол прямо в поле.
Услышав это, все мы разволновались не на шутку. Один побежал в кишлак за паласом, другой – за самоваром.
Да, вот так… сегодня, быть может, я стану комсомольцем… Каково, а? Вдруг не сумею ответить на вопросы и провалюсь с треском? Скажем, даже примут меня, а сумею ли я выполнять всё, что требуется по Уставу? Лучше, по-моему, не испытывать судьбу… Нет, обязательно вступлю, а быть хорошим комсомольцем я уж постараюсь…
– Эй, Многодетный! – окликнул меня Знаток, как ни в чём не бывало завтракавший У очага. – Признайся, трусишь или нет?
– Есть немного. А ты сам?
– У меня почему-то ноги отнимаются, – понизив голос, сообщил Акрам.
Впрочем, мы не одни так волновались. Я заметил, что дядюшка Разык беспрестанно скручивает цигарки, пальцы его дрожат. Если мы провалимся, ему будет стыдно перед новым председателем. Так что волнение бригадира тоже понятно.
Сегодня она появилась в бригаде раньше всех. Подмела супу под большой урючиной, полила кругом водичкой, старый расшатанный стол покрыла красной материей. И патефон приволокла, вон он надрывается: «Загляну в сад – прекрасней нет тебя цветка!»
– Табельщик мог бы прийти и пораньше, – упрекнула меня Мария Павловна.
– Корову доил, вот и задержался.
– Подоили бы девочки.
– Они не умеют.
– Сможешь транспарант написать?
– У меня почерк некрасивый, Хайит Башка – это да, он мастер на такие штуки.
Выяснилось, в раннем появлении парторга, в нетерпеливом волнении бригадира есть своя причина. Сегодня вот здесь, под старой урючиной, состоится выездное заседание бюро районного комитета комсомола. Нас будут принимать в комсомол прямо в поле.
Услышав это, все мы разволновались не на шутку. Один побежал в кишлак за паласом, другой – за самоваром.
Да, вот так… сегодня, быть может, я стану комсомольцем… Каково, а? Вдруг не сумею ответить на вопросы и провалюсь с треском? Скажем, даже примут меня, а сумею ли я выполнять всё, что требуется по Уставу? Лучше, по-моему, не испытывать судьбу… Нет, обязательно вступлю, а быть хорошим комсомольцем я уж постараюсь…
– Эй, Многодетный! – окликнул меня Знаток, как ни в чём не бывало завтракавший У очага. – Признайся, трусишь или нет?
– Есть немного. А ты сам?
– У меня почему-то ноги отнимаются, – понизив голос, сообщил Акрам.
Впрочем, мы не одни так волновались. Я заметил, что дядюшка Разык беспрестанно скручивает цигарки, пальцы его дрожат. Если мы провалимся, ему будет стыдно перед новым председателем. Так что волнение бригадира тоже понятно.