Мы целую неделю разыскивали Султана, пропавшего без вести. Впятером несколько раз ходили в милицию, побывали в больницах, моргах – Султана нигде не было ни живого, ни мёртвого.
Я был готов продолжать розыски, пока не упаду где-нибудь на улице, пока ноги не отвалятся, но тут на мою голову свалилось ещё одно несчастье.
Сестрёнка заболела
На толкучке
Не сажайте меня, дяденька!
Часть третья
В детколонии
Я был готов продолжать розыски, пока не упаду где-нибудь на улице, пока ноги не отвалятся, но тут на мою голову свалилось ещё одно несчастье.
Сестрёнка заболела
Понимаете, занятый поисками Султана, я совсем забыл о сестрёнках. Вспомнил, когда увидел их во сне. Наши ребята собрались за город на рыбалку, я сказал старосте, что пойду проведать сестрёнок, и остался в общежитии. Быстренько собрался и, хотя в кармане не имел даже завалящего пятака, влез в трамвай и расселся на мягком сиденье, точно человек, купивший за один проезд шесть билетов. Вообще, как мы попали в этот город, я ни копейки не держал в руке. Езжу на трамваях, в троллейбусах, так сказать, в долг. Отдам, если когда-нибудь разбогатею. Чтоб кондукторши не разоблачили, встаю у окна и усиленно разглядываю людей на улице, будто кого-то ищу. Иногда они подходят ко мне:
– Мальчик, а кто возьмёт билет?
– Сейчас, – говорю и начинаю не спеша в карманах ковыряться. А карманов у меня дай боже! – двенадцать штук, пока я их все перерою, кондукторша теряет терпение, машет рукой и оставляет меня в покое.
Сегодня тоже всё сошло благополучно.
Сторож не пропустил меня за ворота детдома, сказал, что сам вызовет сестрёнок. Пошёл и вместо них привёл чёрную, как грачонок, Дильбар, тоже кокандскую.
– А где Зулейха? – спросил я, чувствуя недоброе.
– В больнице, – тихо ответила Дильбар. Выяснилось, что неделю тому назад маленькая Рабия тяжело заболела, ей очень плохо, часто теряет сознание. Зулейха сидит при ней. Она даже не смогла поговорить с девочками, когда те пришли их проведать, только плакала навзрыд, и всё…
– А далеко та больница? – нетерпеливо спросил я.
– На этой же улице. Я сама вас провожу, – сказала Дильбар.
Мы тотчас отправились в путь. «Ё товба, товба, – бормочу я сам себе. – Мало, что брат потерялся, теперь этого не хватало на мою голову. А вдруг… нет-нет, мы все будем живы-здоровы, пока папа не вернётся с войны…»
– Дильбар… – зову я, чтобы отвлечься от чёрных мыслей.
Девочка едва догоняет меня.
– Хороший у вас детдом? Или наш был лучше?
– Здесь лучше.
– А кормят как?
– Четыре раза. И ещё на экскурсии водят, бывают встречи с фронтовиками…
Дильбар очень хорошая девочка, Зулейха любит её. Рабия тоже сильно привязалась к ней, называет сестричкой.
– Дильбар…
– Да?
– Ты очень умная девочка…
– Так уж и умная…
– Да. Вот когда ты вырастешь… – Я нарочно замолкаю.
– Что будет, когда вырасту?
– Я женю на тебе Султана, – улыбнулся я. Дильбар заалелась, засмущалась, что-то пробормотала и бросилась бежать. Я кинулся следом.
На сей раз мне повезло. Было воскресенье – вход к больным свободный. Большие красные покосившиеся ворота широко распахнуты. Сад переполнен больными и пришедшими их навестить родными.
– Ака! – раздался откуда-то голос. Вздрогнув, я оглянулся. Наша Зулейха! Она быстро шла навстречу нам, держа Рабию на руках. На голове белый платок, одета в длинный больничный халат. Ни дать ни взять взрослая девушка. О боже, до чего она на маму похожа! Будто мама и не умерла и сейчас вот бежит ко мне навстречу! Только молодая…
Когда между нами осталось несколько шагов, лицо Зулейхи вдруг сморщилось, из глаз брызнули слёзы.
– Не надо, брось ты, – проговорил я.
– Почему вы не приходили к нам?
– Я не знал, что вы в больницу попали.
– Рабия чуть не умерла.
– Ей теперь лучше?
– Ночью температура спала и она открыла глаза. – Зулейха сглотнула, смахнула ладонью слёзы. – Всю ночь она плакала, всё вас звала: «Ака, когда придёте, ака?»
– Дай её мне, – я взял сестру на руки, и – поверите ли? – всё у меня внутри перевернулось. Девчонка, которой вот-вот исполнится три годика, была легка, как шестимесячный ребёнок. До того похудела. Лицо жёлтое, шея тонюсенькая, на лбу морщиночки…
Мы присели на свободную скамейку, долго сидели, молча вздыхая. Дильбар чертила носком ботинка на земле, видно, вспоминала мою давешнюю шутку: глянет на меня искоса и улыбнётся, таинственно так. Зулейха смотрит на группу людей, которые что-то едят, не то дыню, не то виноград.
– Как там Султан? – поинтересовалась она.
– Ничего, – сказал я с деланным равнодушием, чтоб сестрёнка не узнала о его пропаже.
– А Усман? Опять небось похудел?
– Нет, он неплохо выглядит.
– Аман всё плачет?
– Он всё ещё верит, что тётя Русская скоро приедет и заберёт его.
– Ака… – сказала Зулейха виноватым голосом, – вы не принесёте что-нибудь поесть?
– Что тебе хочется?
– Хоть что… Всем что-нибудь тащат, глядеть не могу, как они едят… Рабия утром дыньки просила, потом ей захотелось персиков…
Рабия, оказывается, давно не спит, глядит на меня. Заметив, что я смотрю на неё, она тихо прошептала:
– Брат пришёл… брат…
Я ласково поцеловал её в щёчки, в потный лобик, она крепко обхватила ручонками мою шею.
– Ака, вы принесли мне винограду?
– Сейчас принесу. Тебе винограду хочется?
– И персиков принесите. Вот столько. – Рабия растопырила тоненькие пальчики.
– Хорошо, вот столько принесу! – Я тоже растопырил пальцы. Рабия до того обрадовалась, будто уже вдоволь наелась персиков, как-то свысока поглядела на Зулейху, знай, мол, наших.
Я молча поднялся со скамейки, вручил Рабию девочкам и направился к воротам. Сейчас же принесу сестрёнке кучу сладостей, и винограду, и персиков…
– Мальчик, а кто возьмёт билет?
– Сейчас, – говорю и начинаю не спеша в карманах ковыряться. А карманов у меня дай боже! – двенадцать штук, пока я их все перерою, кондукторша теряет терпение, машет рукой и оставляет меня в покое.
Сегодня тоже всё сошло благополучно.
Сторож не пропустил меня за ворота детдома, сказал, что сам вызовет сестрёнок. Пошёл и вместо них привёл чёрную, как грачонок, Дильбар, тоже кокандскую.
– А где Зулейха? – спросил я, чувствуя недоброе.
– В больнице, – тихо ответила Дильбар. Выяснилось, что неделю тому назад маленькая Рабия тяжело заболела, ей очень плохо, часто теряет сознание. Зулейха сидит при ней. Она даже не смогла поговорить с девочками, когда те пришли их проведать, только плакала навзрыд, и всё…
– А далеко та больница? – нетерпеливо спросил я.
– На этой же улице. Я сама вас провожу, – сказала Дильбар.
Мы тотчас отправились в путь. «Ё товба, товба, – бормочу я сам себе. – Мало, что брат потерялся, теперь этого не хватало на мою голову. А вдруг… нет-нет, мы все будем живы-здоровы, пока папа не вернётся с войны…»
– Дильбар… – зову я, чтобы отвлечься от чёрных мыслей.
Девочка едва догоняет меня.
– Хороший у вас детдом? Или наш был лучше?
– Здесь лучше.
– А кормят как?
– Четыре раза. И ещё на экскурсии водят, бывают встречи с фронтовиками…
Дильбар очень хорошая девочка, Зулейха любит её. Рабия тоже сильно привязалась к ней, называет сестричкой.
– Дильбар…
– Да?
– Ты очень умная девочка…
– Так уж и умная…
– Да. Вот когда ты вырастешь… – Я нарочно замолкаю.
– Что будет, когда вырасту?
– Я женю на тебе Султана, – улыбнулся я. Дильбар заалелась, засмущалась, что-то пробормотала и бросилась бежать. Я кинулся следом.
На сей раз мне повезло. Было воскресенье – вход к больным свободный. Большие красные покосившиеся ворота широко распахнуты. Сад переполнен больными и пришедшими их навестить родными.
– Ака! – раздался откуда-то голос. Вздрогнув, я оглянулся. Наша Зулейха! Она быстро шла навстречу нам, держа Рабию на руках. На голове белый платок, одета в длинный больничный халат. Ни дать ни взять взрослая девушка. О боже, до чего она на маму похожа! Будто мама и не умерла и сейчас вот бежит ко мне навстречу! Только молодая…
Когда между нами осталось несколько шагов, лицо Зулейхи вдруг сморщилось, из глаз брызнули слёзы.
– Не надо, брось ты, – проговорил я.
– Почему вы не приходили к нам?
– Я не знал, что вы в больницу попали.
– Рабия чуть не умерла.
– Ей теперь лучше?
– Ночью температура спала и она открыла глаза. – Зулейха сглотнула, смахнула ладонью слёзы. – Всю ночь она плакала, всё вас звала: «Ака, когда придёте, ака?»
– Дай её мне, – я взял сестру на руки, и – поверите ли? – всё у меня внутри перевернулось. Девчонка, которой вот-вот исполнится три годика, была легка, как шестимесячный ребёнок. До того похудела. Лицо жёлтое, шея тонюсенькая, на лбу морщиночки…
– Как там Султан? – поинтересовалась она.
– Ничего, – сказал я с деланным равнодушием, чтоб сестрёнка не узнала о его пропаже.
– А Усман? Опять небось похудел?
– Нет, он неплохо выглядит.
– Аман всё плачет?
– Он всё ещё верит, что тётя Русская скоро приедет и заберёт его.
– Ака… – сказала Зулейха виноватым голосом, – вы не принесёте что-нибудь поесть?
– Что тебе хочется?
– Хоть что… Всем что-нибудь тащат, глядеть не могу, как они едят… Рабия утром дыньки просила, потом ей захотелось персиков…
Рабия, оказывается, давно не спит, глядит на меня. Заметив, что я смотрю на неё, она тихо прошептала:
– Брат пришёл… брат…
Я ласково поцеловал её в щёчки, в потный лобик, она крепко обхватила ручонками мою шею.
– Ака, вы принесли мне винограду?
– Сейчас принесу. Тебе винограду хочется?
– И персиков принесите. Вот столько. – Рабия растопырила тоненькие пальчики.
– Хорошо, вот столько принесу! – Я тоже растопырил пальцы. Рабия до того обрадовалась, будто уже вдоволь наелась персиков, как-то свысока поглядела на Зулейху, знай, мол, наших.
Я молча поднялся со скамейки, вручил Рабию девочкам и направился к воротам. Сейчас же принесу сестрёнке кучу сладостей, и винограду, и персиков…
На толкучке
Только выйдя на улицу, я вспомнил, что в кармане у меня нет даже позеленевшего пятака. «Эх, дурак я, дурак, бегу, словно на базаре всё приготовили для меня, так и ждут, что я приду и заберу! Как бы не так. Что ж делать? Не у кого подзанять немного денег. Ни знакомых в этом городе, ни родных. Все чужие. Быть может, продать одежду? Вот это идея! Дни стоят жаркие, можно обойтись и без рубахи. Главное, обрадовать сестрёнку. Ей сейчас ох как нужно побольше есть винограду, дынь… Побыстрее встанет на ноги. Однако нет, рубаху продавать нельзя. У меня нет майки, а ходить по пояс голышом неприлично. Штаны тоже не продашь. Лучше всего, конечно, сплавить ботинки. Спокойно обойдусь без них, потому что я привычный. В кишлаке с весны до поздней осени ходил босиком».
Базар был в самом разгаре. Столько народу, что ни вперёд, ни назад не протолкнуться. Я снял свои ботинки, обтёр подолом рубахи, связал шнурки, закинул за плечо. Выбрал местечко попросторнее, стал, слегка приподняв плечо, чтоб получше был виден товар. Базар шумит, бурлит, тысячи людей заняты покупкой или продажей. Девочка чуть побольше Рабии требует от отца купить маленькие ичиги. Паренёк моего возраста расхваливает айран, черпает его ковшом и льёт узкой полоской обратно в ведро:
– Дай стаканчик.
– Гони денежки, – протянул ладонь айранщик. Я порылся в карманах, будто бы ища деньги.
– А если рассчитаюсь после войны? – осторожно поинтересовался я.
– И айрану попьёшь после войны, – ответил паренёк и пошёл опять орать во всё горло.
– Очень нужен мне твой тухлый айран! – пробурчал я, возвращаясь на своё место. Где ж, интересно, пропадает мой покупатель? Может, плохо виден товар? Я поднял ботинки над головой, простоял с полчаса – никакого толку.
– Дядя, вам ботинки не нужны? – схватил я за рукав человека, который присматривался ко всякому старью.
– Они у тебя сношенные, – сморщился человек.
– Они только на вид такие, – заговорил я поспешно. – Вот посмотрите, какая подошва, звенит, слышите?!
– А они не ворованные?
– Свои, ей-богу… хочу сестрёнке в больницу дыню принести.
– Но мне нужны побольше размером, дружок.
– Они только кажутся маленькими, на любую ногу налезут, посмотрите, дяденька!
– Не подойдут, дружок.
Вижу, уйдёт мой покупатель, ни с чем останусь. Я повис на его руке:
– Ну, дяденька, прошу вас!..
– Пошёл вон, шпана! – вырвался человек. «Ну и оставайся без ботинок, несчастный», – подумал я и опять принялся ждать. Попробовал даже на манер айранщика расхваливать в голос свой товар:
Я обул свои несчастные ботинки, пошёл с базара. Что же делать? Воровать? Попрошайничать? Нет, не годится.
Навстречу мне попался старец с большим мешком за плечом, в руке громаднейший чемодан. Идёт, стонет, едва передвигает дрожащие ноги. Меня осенило. Подбежал, взялся за чемодан:
– Дедушка, дайте помогу донести.
– Убери руку, – попросил старик, задыхаясь.
– Не отказывайтесь, дедушка, я много не возьму за труд.
– Сам я нанятый, понял? Убери руку. Я остался стоять на месте, как столб. На скамейке невдалеке какой-то парень читал газету. Одет франтовато, на ногах туфли сверкают что солнце, чубчик аккуратно расчёсан. Сразу видно, богатый человек. Я несмело приблизился к нему.
– Дядя, вы не дадите мне немного денег?
– Денег? А зачем вам деньги, молодой человек?
– Нужны.
– И сколько вы хотите?
– Сколько дадите… – обрадовался я, сам не веря в свою удачу.
– Тысячи рублей хватит?
– Да что вы… – неудобно стало мне. – Это очень много.
– А если пятьсот?
– Ладно, я вам их верну, когда отец вернётся. Обязательно верну, – я протянул было руку, как щёголь вдруг заорал:
– Не подходи! Нету денег!
– Дяденька…
– Пошёл вон!
Нет, никуда я не уйду. У такого франта, туфли которого блестят ярче самого солнца, не может не быть денег. Вот они, деньги, аж карман оттопырили… Я должен из него как угодно выманить немного денег.
– Дядя, хотите афанди послушать? – оживился я.
– Что ещё за афанди?
– Ну такие, смешные.
– Ладно. Только стой там подальше. – Щёголь сложил газету, положил на колени.
– Пошёл однажды афанди… – начал я поспешно, боясь, что парень раздумает слушать, и осекся. Бывает же так: в этот миг я не мог вспомнить ни один анекдот. Я стал лихорадочно рыться в памяти. Слава богу, вспомнил: – Шёл однажды афанди по улице и нашёл зеркало. Взглянул в него, увидел себя: «Извините, я не знал, что это ваше зеркало!» – бросил находку и пошёл восвояси.
– И всё? – поморщился щёголь.
– Хотите, ещё расскажу?
– Давай.
– Афанди залез однажды в чей-то сад и попался. Хозяин у него спрашивает, как он здесь оказался. А Ходжа Насреддин вместо ответа кричит, почему тот не купил своей жене галоши. Хозяин удивился, говорит: «Ты чего это, я об одном, а ты о другом». – «В том-то и дело, – отвечает афанди, – только начни, а о чём спросить всегда найдётся».
Щёголь не засмеялся, даже не улыбнулся. Огляделся по сторонам, собрался вставать, но я поспешно начал другой анекдот, не давая ему уйти:
– Совершил как-то афанди преступление, падишах велел его повесить. Перед повешением у Ходжи спросили, какое у него последнее желание, обещали выполнить. «Повесьте меня через живот», – попросил афанди. Палачи удивились, спрашивают, почему через живот. Мол, шея не любит щекотки, отвечает Ходжа.
– И это всё? – встал щёголь с места, взяв газету.
– А денег не дадите? – пошёл я за ним.
– Каких ещё денег?
– Вы же обещали…
– Ах, вот как! На! – И щёголь бросил к моим ногам пятикопеечную монету. Пять копеек! А одна дыня стоит самое меньшее десять рублей! Чтобы купить одну дыньку, нужно собрать ещё двести таких потёртых монет… Что он мне подал, когда у самого карманы полны денег? Не нуждаюсь я в твоей подачке, понял, умру – не возьму!..
Я еле сдерживался, чтоб не разрыдаться. Поднял с земли медяк и изо всей силы швырнул его вслед за щёголем, и – надо же! – пятак звезданул его по уху!
– Держи шпану! – заорал щёголь, но меня уже и след простыл.
Базар был в самом разгаре. Столько народу, что ни вперёд, ни назад не протолкнуться. Я снял свои ботинки, обтёр подолом рубахи, связал шнурки, закинул за плечо. Выбрал местечко попросторнее, стал, слегка приподняв плечо, чтоб получше был виден товар. Базар шумит, бурлит, тысячи людей заняты покупкой или продажей. Девочка чуть побольше Рабии требует от отца купить маленькие ичиги. Паренёк моего возраста расхваливает айран, черпает его ковшом и льёт узкой полоской обратно в ведро:
Жарко, я давно мучаюсь жаждой. Подошёл к пареньку, попросил тихонько:
Это жизни начало.
Не пей что попало,
А только айран, айран, айран!
– Дай стаканчик.
– Гони денежки, – протянул ладонь айранщик. Я порылся в карманах, будто бы ища деньги.
– А если рассчитаюсь после войны? – осторожно поинтересовался я.
– И айрану попьёшь после войны, – ответил паренёк и пошёл опять орать во всё горло.
– Очень нужен мне твой тухлый айран! – пробурчал я, возвращаясь на своё место. Где ж, интересно, пропадает мой покупатель? Может, плохо виден товар? Я поднял ботинки над головой, простоял с полчаса – никакого толку.
– Дядя, вам ботинки не нужны? – схватил я за рукав человека, который присматривался ко всякому старью.
– Они у тебя сношенные, – сморщился человек.
– Они только на вид такие, – заговорил я поспешно. – Вот посмотрите, какая подошва, звенит, слышите?!
– А они не ворованные?
– Свои, ей-богу… хочу сестрёнке в больницу дыню принести.
– Но мне нужны побольше размером, дружок.
– Они только кажутся маленькими, на любую ногу налезут, посмотрите, дяденька!
– Не подойдут, дружок.
Вижу, уйдёт мой покупатель, ни с чем останусь. Я повис на его руке:
– Ну, дяденька, прошу вас!..
– Пошёл вон, шпана! – вырвался человек. «Ну и оставайся без ботинок, несчастный», – подумал я и опять принялся ждать. Попробовал даже на манер айранщика расхваливать в голос свой товар:
Бесполезно. Солнце пошло на убыль, народ рассосался, на широкой площади остался почти я один. Ноги устали, во рту пересохло.
Это жизни начало.
Без ботинок счастья мало —
Коль нужны ботинки вам,
Я недорого продам.
Я обул свои несчастные ботинки, пошёл с базара. Что же делать? Воровать? Попрошайничать? Нет, не годится.
Навстречу мне попался старец с большим мешком за плечом, в руке громаднейший чемодан. Идёт, стонет, едва передвигает дрожащие ноги. Меня осенило. Подбежал, взялся за чемодан:
– Дедушка, дайте помогу донести.
– Убери руку, – попросил старик, задыхаясь.
– Не отказывайтесь, дедушка, я много не возьму за труд.
– Сам я нанятый, понял? Убери руку. Я остался стоять на месте, как столб. На скамейке невдалеке какой-то парень читал газету. Одет франтовато, на ногах туфли сверкают что солнце, чубчик аккуратно расчёсан. Сразу видно, богатый человек. Я несмело приблизился к нему.
– Дядя, вы не дадите мне немного денег?
– Денег? А зачем вам деньги, молодой человек?
– Нужны.
– И сколько вы хотите?
– Сколько дадите… – обрадовался я, сам не веря в свою удачу.
– Тысячи рублей хватит?
– Да что вы… – неудобно стало мне. – Это очень много.
– А если пятьсот?
– Ладно, я вам их верну, когда отец вернётся. Обязательно верну, – я протянул было руку, как щёголь вдруг заорал:
– Не подходи! Нету денег!
– Дяденька…
– Пошёл вон!
Нет, никуда я не уйду. У такого франта, туфли которого блестят ярче самого солнца, не может не быть денег. Вот они, деньги, аж карман оттопырили… Я должен из него как угодно выманить немного денег.
– Дядя, хотите афанди послушать? – оживился я.
– Что ещё за афанди?
– Ну такие, смешные.
– Ладно. Только стой там подальше. – Щёголь сложил газету, положил на колени.
– Пошёл однажды афанди… – начал я поспешно, боясь, что парень раздумает слушать, и осекся. Бывает же так: в этот миг я не мог вспомнить ни один анекдот. Я стал лихорадочно рыться в памяти. Слава богу, вспомнил: – Шёл однажды афанди по улице и нашёл зеркало. Взглянул в него, увидел себя: «Извините, я не знал, что это ваше зеркало!» – бросил находку и пошёл восвояси.
– И всё? – поморщился щёголь.
– Хотите, ещё расскажу?
– Давай.
– Афанди залез однажды в чей-то сад и попался. Хозяин у него спрашивает, как он здесь оказался. А Ходжа Насреддин вместо ответа кричит, почему тот не купил своей жене галоши. Хозяин удивился, говорит: «Ты чего это, я об одном, а ты о другом». – «В том-то и дело, – отвечает афанди, – только начни, а о чём спросить всегда найдётся».
Щёголь не засмеялся, даже не улыбнулся. Огляделся по сторонам, собрался вставать, но я поспешно начал другой анекдот, не давая ему уйти:
– Совершил как-то афанди преступление, падишах велел его повесить. Перед повешением у Ходжи спросили, какое у него последнее желание, обещали выполнить. «Повесьте меня через живот», – попросил афанди. Палачи удивились, спрашивают, почему через живот. Мол, шея не любит щекотки, отвечает Ходжа.
– И это всё? – встал щёголь с места, взяв газету.
– А денег не дадите? – пошёл я за ним.
– Каких ещё денег?
– Вы же обещали…
– Ах, вот как! На! – И щёголь бросил к моим ногам пятикопеечную монету. Пять копеек! А одна дыня стоит самое меньшее десять рублей! Чтобы купить одну дыньку, нужно собрать ещё двести таких потёртых монет… Что он мне подал, когда у самого карманы полны денег? Не нуждаюсь я в твоей подачке, понял, умру – не возьму!..
Я еле сдерживался, чтоб не разрыдаться. Поднял с земли медяк и изо всей силы швырнул его вслед за щёголем, и – надо же! – пятак звезданул его по уху!
– Держи шпану! – заорал щёголь, но меня уже и след простыл.
Не сажайте меня, дяденька!
Избавившись от погони, я пошёл в овощной рынок. Как угодно, а я должен раздобыть дыню или несколько кистей винограда, сестрёнки мои, наверно, стоят возле красных ворот, глядя на дорогу, ждут, когда я покажусь. Умру, но раздобуду, это уж точно. Что я, так уж и стану вором, если стащу одну несчастную дыньку? Как вспомню бедняжку Рабию, прямо сердце разрывается… Увидев дыню, знаю, она скажет: «Это мне?» Потом я протяну ей виноград. «И это мне?» – спросит моя маленькая. Глядя на её радость, и Зулейхе станет легче, она поймёт, что не одна на свете, что у неё есть брат, который заботится о них.
Базар до краёв переполнен дынями и арбузами, разными фруктами. Чувствуется конец дня – торговля в самом разгаре.
Я бродил по дынному ряду, не зная, что предпринять, как вдруг услышал крики:
– Держи, держи вора!
Мимо меня пронеслись два паренька, прижимая к груди по дыне. Пожилая женщина, торгующая дынями, не решалась оставить свой товар, чтоб преследовать похитителей, и потому с места взывала истошным криком:
– Ах, мусульмане, хватайте же их, мусульмане, хватайте!
Поскольку мусульмане не спешили кого-либо хватать, да и не знали вроде, кого именно, женщина приподняла подол и припустилась за ворами. Большая куча дынь осталась без присмотра. Она манила меня, призывала к себе: бери сколько хочешь, какую хочешь. Взять или не взять? Я решился, схватил одну, но дыня эта показалась мне большой раскалённой головнёй – я швырнул её обратно в кучу. Но почему я, дурак, убегаю? Я же не взял ничего!
За мучным рядом я остановился, перевёл дух. С чего бы это, дрожу весь, точно из ледяной воды вылез. Вот-вот брызнут слёзы. Нет, нельзя так распускаться. Ведь ничего страшного не случилось… вот скоро вернётся отец, мы дадим нищим подаяние, искупим свой грех…
Базар переполнен спелыми-преспелыми виноградом, персиками, яблоками, сливами.
– Тётенька, – обратился я к женщине в парандже, – дайте гроздь винограду.
Женщина взглянула на меня, потом на ведро, полное винограда, оторвала кисточку, протянула мне. На кисточке было три виноградины. Представляете, три виноградины! Да ещё какие? Раздавленные, расплющенные! На кой мне такие сдались?..
– Я у вас просил гроздь, а не кисточку, поняли? – обозлился я почему-то, швырнул кисточку в ведро.
– О-о, да мы, оказывается, ещё с претензиями?! – воскликнула женщина, поближе придвинула к себе ведро, что-то прошептала на ухо соседке. Та испуганно ощупала свои карманы, оглянулась по сторонам…
Чуть поодаль торговали глубокий старец и паренёк старше меня года на два. Паренёк возился с весами. «Возьму у старика, – решил я, – пока он очухается, заковыляет за мной, я буду далеко». А вот и подходящий момент: старик отвернулся, высматривая, куда бы выплюнуть насвай[42]. Я подхватил ведро – оно было лёгкое, старик, видать, почти весь виноград распродал – рванул куда глаза глядят. Лечу, перепрыгивая через какие-то мешки, корзины, огибаю людей, раскинувших руки, чтобы поймать меня. За теми пацанами, что своровали дыню, никто не гнался, а за мной в погоню бросился вроде весь базар.
– Держи вора!
– Хватай шпану!
Куда бежать, где спрятаться? И слева, и справа, и сзади, и спереди – кругом люди. Я кинулся назад, сбил с ног того паренька, соседа старца, по пятам преследовавшего меня. Я запыхался, сердце готово выскочить из груди. Может, бросить ведро? Нет, ни за что!
Чуррр! – заверещал милицейский свисток. Я оглянулся, чтобы определить, откуда свистят, но тут чья-то могучая рука взяла меня за шиворот… Я очутился перед высоким худощавым милиционером с крупным удлинённым лицом.
– Проклятый, не мог попросить по-хорошему, коли винограду захотел?! – воскликнул старик, бросая под язык насвай. – Я б тебе и так дал.
Старик сунул мне в руку гроздь битого винограда, собрался уходить, подхватив ведро, но его остановил милиционер.
– Стойте, не уходите. Вы должны подписать акт.
Милиционер заставил меня взять ведро и, держа за плечо, точно беркут зайчонка, повёл в свою контору. Мы вошли в маленькую комнатку, единственное окошко которой было забрано решёткой. Милиционер что-то начеркал на листке бумаги, дал подписать старцу и тому пареньку, которого я сбил с ног. Уходя, старик обратился к милиционеру:
– Отпустите вы бедного мальчика, сынок. Он больше не будет.
– Дело не в винограде, – хмуро ответил милиционер. – Правительство дало приказ переловить всех таких вот беспризорников.
Только теперь я заметил, что в уголке забились ещё два пацана. Один был босой, короткие штаны превратились в лохмотья, лицо такое грязное, словно от самого рождения хозяина не знало воды. На голове блином сидела огромная, видно отцовская, полосатая кепка с длинным козырьком. Другой мальчик спал, сидя на полу, положив голову на колени. Не узнать, узбек ли, русский, разросшиеся рыжие волосы закрыли лицо.
– Как тебя зовут? – спросил милиционер.
– Арифджан.
– Прозвище имеешь?
– Да, Многодетный.
– Зафар! – повернулся милиционер в угол. Мальчик в кепке с готовностью вскочил на ноги. – Ты этого знаешь?
Зафар пристально всмотрелся в меня.
– Да, – кивнул головой.
– Знаешь, из чьей он шайки?
– Знаю, – шагнул в мою сторону Зафар. – Он из шайки Сороки. Фруктами промышляют. По карманам лазить трусят, драться не умеют. Щенки, одним словом.
Милиционер поглядел на меня, потом на Зафара.
– Хочешь попить? – подошёл к окну, зачерпнул кружкой без ручки воды из ведра, стоявшего на подоконнике.
– Хочу, – сказал я, хотя не до воды было мне.
Когда я напился, милиционер вернулся на место, опять принялся писать:
– Родители есть?
– Нет. Отец на фронте. На 2-м Украинском.
– А мать?
– Погибла.
– Один, значит?
Сказать, что есть у меня сестрёнки? Тогда ведь милиционер может пойти к ним и рассказать о том, что я сотворил. Ославлюсь как вор перед своими младшенькими, которых мне было поручено беречь как зеницу ока.
– Нет, – сказал я, – никого у меня нет. Был братишка, Султан Мирзаев, так он без вести пропал. Он вам не встречался? – О Султане я мог спрашивать, потому что, найдись Султан, его таким поступком не удивишь.
– Нет, не встречался, – ответил милиционер, подумав.
– Он потерялся. Пятнадцать дней уже. Дядя, я вас очень прошу, отпустите меня. Я должен его найти. С ним мы и остались вдвоём на всём белом свете. А украл я всего один раз. Вот это самое ведро с виноградом. Глядите, уже темнеет, отпустите меня, пока не поздно. А то я заблужусь. Я ведь приезжий. Если хотите, могу анекдот рассказать.
– Анекдот, говоришь? Ну-ка послушаем… – Милиционер перестал писать, уставился на меня.
– Однажды сосед говорит Ходже Насреддину: «Всё ли у вас в порядке, а то утром слышал, будто что-то упало с грохотом». – «Это мой халат упал», – отвечает афанди. «Но разве может халат упасть с таким грохотом?» – удивился сосед. «Так в халате был я сам», – ответил Ходжа Насреддин.
– Ха-ха-ха! – засмеялся милиционер. – Чудак он, твой Насреддин.
– Хотите ещё? – обрадовался я.
– Ну-ка, ну-ка? – подвинулся со стулом вместе ко мне милиционер.
– Как-то собираясь на базар, афанди всё высчитывал, что он там купит да сколько. «Нельзя так, – говорит ему жена, – добавляйте: «Если бог даст», а то не повезёт». – «Даст бог или не даст – всё равно куплю», – заявил Насреддин. Вот пришёл он на базар, а у него денежки-то тю-тю, стащили. Вернулся Ходжа домой ни с чем, стучится в дверь. Жена кричит: «Кто там?» – «Бог даст, твой муж», – отвечает Насреддин.
Странно, на сей раз милиционер даже не улыбнулся. Наоборот, по лицу его пробежали чёрные тени. Тяжело подошёл ко мне, поднял мою голову за подбородок ладонью широкой, как лезвие кетменя моего отца, и проговорил печально:
– Да, сынок, парень-то ты, видать, неплохой, да соскользнул уже на плохую дорожку. Таким мы обязаны вовремя помочь. Потому я не могу, сынок, отпустить тебя…
Базар до краёв переполнен дынями и арбузами, разными фруктами. Чувствуется конец дня – торговля в самом разгаре.
Я бродил по дынному ряду, не зная, что предпринять, как вдруг услышал крики:
– Держи, держи вора!
Мимо меня пронеслись два паренька, прижимая к груди по дыне. Пожилая женщина, торгующая дынями, не решалась оставить свой товар, чтоб преследовать похитителей, и потому с места взывала истошным криком:
– Ах, мусульмане, хватайте же их, мусульмане, хватайте!
Поскольку мусульмане не спешили кого-либо хватать, да и не знали вроде, кого именно, женщина приподняла подол и припустилась за ворами. Большая куча дынь осталась без присмотра. Она манила меня, призывала к себе: бери сколько хочешь, какую хочешь. Взять или не взять? Я решился, схватил одну, но дыня эта показалась мне большой раскалённой головнёй – я швырнул её обратно в кучу. Но почему я, дурак, убегаю? Я же не взял ничего!
За мучным рядом я остановился, перевёл дух. С чего бы это, дрожу весь, точно из ледяной воды вылез. Вот-вот брызнут слёзы. Нет, нельзя так распускаться. Ведь ничего страшного не случилось… вот скоро вернётся отец, мы дадим нищим подаяние, искупим свой грех…
Базар переполнен спелыми-преспелыми виноградом, персиками, яблоками, сливами.
– Тётенька, – обратился я к женщине в парандже, – дайте гроздь винограду.
Женщина взглянула на меня, потом на ведро, полное винограда, оторвала кисточку, протянула мне. На кисточке было три виноградины. Представляете, три виноградины! Да ещё какие? Раздавленные, расплющенные! На кой мне такие сдались?..
– Я у вас просил гроздь, а не кисточку, поняли? – обозлился я почему-то, швырнул кисточку в ведро.
– О-о, да мы, оказывается, ещё с претензиями?! – воскликнула женщина, поближе придвинула к себе ведро, что-то прошептала на ухо соседке. Та испуганно ощупала свои карманы, оглянулась по сторонам…
Чуть поодаль торговали глубокий старец и паренёк старше меня года на два. Паренёк возился с весами. «Возьму у старика, – решил я, – пока он очухается, заковыляет за мной, я буду далеко». А вот и подходящий момент: старик отвернулся, высматривая, куда бы выплюнуть насвай[42]. Я подхватил ведро – оно было лёгкое, старик, видать, почти весь виноград распродал – рванул куда глаза глядят. Лечу, перепрыгивая через какие-то мешки, корзины, огибаю людей, раскинувших руки, чтобы поймать меня. За теми пацанами, что своровали дыню, никто не гнался, а за мной в погоню бросился вроде весь базар.
– Держи вора!
– Хватай шпану!
Куда бежать, где спрятаться? И слева, и справа, и сзади, и спереди – кругом люди. Я кинулся назад, сбил с ног того паренька, соседа старца, по пятам преследовавшего меня. Я запыхался, сердце готово выскочить из груди. Может, бросить ведро? Нет, ни за что!
Чуррр! – заверещал милицейский свисток. Я оглянулся, чтобы определить, откуда свистят, но тут чья-то могучая рука взяла меня за шиворот… Я очутился перед высоким худощавым милиционером с крупным удлинённым лицом.
– Проклятый, не мог попросить по-хорошему, коли винограду захотел?! – воскликнул старик, бросая под язык насвай. – Я б тебе и так дал.
– Стойте, не уходите. Вы должны подписать акт.
Милиционер заставил меня взять ведро и, держа за плечо, точно беркут зайчонка, повёл в свою контору. Мы вошли в маленькую комнатку, единственное окошко которой было забрано решёткой. Милиционер что-то начеркал на листке бумаги, дал подписать старцу и тому пареньку, которого я сбил с ног. Уходя, старик обратился к милиционеру:
– Отпустите вы бедного мальчика, сынок. Он больше не будет.
– Дело не в винограде, – хмуро ответил милиционер. – Правительство дало приказ переловить всех таких вот беспризорников.
Только теперь я заметил, что в уголке забились ещё два пацана. Один был босой, короткие штаны превратились в лохмотья, лицо такое грязное, словно от самого рождения хозяина не знало воды. На голове блином сидела огромная, видно отцовская, полосатая кепка с длинным козырьком. Другой мальчик спал, сидя на полу, положив голову на колени. Не узнать, узбек ли, русский, разросшиеся рыжие волосы закрыли лицо.
– Как тебя зовут? – спросил милиционер.
– Арифджан.
– Прозвище имеешь?
– Да, Многодетный.
– Зафар! – повернулся милиционер в угол. Мальчик в кепке с готовностью вскочил на ноги. – Ты этого знаешь?
Зафар пристально всмотрелся в меня.
– Да, – кивнул головой.
– Знаешь, из чьей он шайки?
– Знаю, – шагнул в мою сторону Зафар. – Он из шайки Сороки. Фруктами промышляют. По карманам лазить трусят, драться не умеют. Щенки, одним словом.
Милиционер поглядел на меня, потом на Зафара.
– Хочешь попить? – подошёл к окну, зачерпнул кружкой без ручки воды из ведра, стоявшего на подоконнике.
– Хочу, – сказал я, хотя не до воды было мне.
Когда я напился, милиционер вернулся на место, опять принялся писать:
– Родители есть?
– Нет. Отец на фронте. На 2-м Украинском.
– А мать?
– Погибла.
– Один, значит?
Сказать, что есть у меня сестрёнки? Тогда ведь милиционер может пойти к ним и рассказать о том, что я сотворил. Ославлюсь как вор перед своими младшенькими, которых мне было поручено беречь как зеницу ока.
– Нет, – сказал я, – никого у меня нет. Был братишка, Султан Мирзаев, так он без вести пропал. Он вам не встречался? – О Султане я мог спрашивать, потому что, найдись Султан, его таким поступком не удивишь.
– Нет, не встречался, – ответил милиционер, подумав.
– Он потерялся. Пятнадцать дней уже. Дядя, я вас очень прошу, отпустите меня. Я должен его найти. С ним мы и остались вдвоём на всём белом свете. А украл я всего один раз. Вот это самое ведро с виноградом. Глядите, уже темнеет, отпустите меня, пока не поздно. А то я заблужусь. Я ведь приезжий. Если хотите, могу анекдот рассказать.
– Анекдот, говоришь? Ну-ка послушаем… – Милиционер перестал писать, уставился на меня.
– Однажды сосед говорит Ходже Насреддину: «Всё ли у вас в порядке, а то утром слышал, будто что-то упало с грохотом». – «Это мой халат упал», – отвечает афанди. «Но разве может халат упасть с таким грохотом?» – удивился сосед. «Так в халате был я сам», – ответил Ходжа Насреддин.
– Ха-ха-ха! – засмеялся милиционер. – Чудак он, твой Насреддин.
– Хотите ещё? – обрадовался я.
– Ну-ка, ну-ка? – подвинулся со стулом вместе ко мне милиционер.
– Как-то собираясь на базар, афанди всё высчитывал, что он там купит да сколько. «Нельзя так, – говорит ему жена, – добавляйте: «Если бог даст», а то не повезёт». – «Даст бог или не даст – всё равно куплю», – заявил Насреддин. Вот пришёл он на базар, а у него денежки-то тю-тю, стащили. Вернулся Ходжа домой ни с чем, стучится в дверь. Жена кричит: «Кто там?» – «Бог даст, твой муж», – отвечает Насреддин.
Странно, на сей раз милиционер даже не улыбнулся. Наоборот, по лицу его пробежали чёрные тени. Тяжело подошёл ко мне, поднял мою голову за подбородок ладонью широкой, как лезвие кетменя моего отца, и проговорил печально:
– Да, сынок, парень-то ты, видать, неплохой, да соскользнул уже на плохую дорожку. Таким мы обязаны вовремя помочь. Потому я не могу, сынок, отпустить тебя…
Часть третья
НАШИ МЫТАРСТВА
В детколонии
Через неделю меня отправили вместе с разной шпаной в детскую колонию, расположенную за городом. Занимала она площадь примерно в пятьдесят гектаров. Здесь было много ребят, похожих на меня, но ещё больше командиров с повязкой на рукаве, пухленьких женщин в белых халатах, вечно хмурых начальников, которые каждый разговор начинали со слов: «Вы должны…», «Вы обязаны…».
Как только привезли, нас тотчас погнали в баню, потом наголо обрили, дали грубые ботинки с высокими голенищами, на резиновой подошве, мешковатый трикотажный костюм. Здесь пятьдесят отрядов. У каждого отряда свой командир, свой барак. Члены отряда все вместе, строем ходят и в столовую, и на работу, и с работы.
Воспитанники детколонии изготовляют столы и стулья, картонные коробки для обуви, большие и маленькие деревянные ящики, вьют верёвки, короче, цехов столько, что и не перечесть.
Отряды соревнуются с отрядами, а члены отрядов – между собой. Победители в соревновании за отличную учёбу, хорошую работу и примерное поведение обедают в специально отведённой столовой. Иногда их всех сажают в машину «студебеккер», у которой десять колёс, и везут на экскурсию в город или в горы. Тот, кто в течение всего года держит первенство, получает свободу. Хочет – уезжает домой, не хочет – остаётся в колонии: учится, работает. На волю выходит когда вздумается.
Закончив эти объяснения, наш командир Гого вскинул голову: «Всё понятно?»
Трудно понять, кто он по национальности, узбек или русский. Он говорит то по-узбекски, то по-русски.
Всё тело его разрисовано: и руки, и грудь, и спина, и ноги. Тут тебе и парящий орёл, и свернувшаяся в клубок змея, и парень, замахнувшийся кинжалом, и даже паровоз с дымящей трубой.
– Если кто будет замечен с папиросой, получит сутки гауптвахты, понятно? – продолжал Гого.
– Понятно, – хором подтвердили мы, новички детколонии.
– Кто украдёт что-нибудь у товарищей – трое суток, ясно?
– Ясно.
– А теперь шагом арш!
Место нашей работы находилось за баней. Здесь, на пустыре, мы должны были вытаскивать гвозди из разбитых ящиков. Заготовим кубометр досок, вот и наша дневная норма.
Схватили мы щипцы и молотки, включились в работу.
– Эй, Многодетный! – донеслось до меня вдруг. Я вздрогнул, поднял голову: кто мог меня позвать? Вокруг никого. Наверное, послышалось, решил я и опять принялся вытаскивать из досок гвозди.
– Ариф!
Оглядываюсь… и застываю истуканом. Передо мной стоит…
– Шермат! – заорал я что есть мочи.
– Это ты, Ариф?
– Ты ли это, дружище?! – Мы бросились с Шерматом обниматься. Мои товарищи стояли с разинутыми ртами.
– Товарищ командир, – обратился Куршермат к Гого, когда мы немного успокоились, – вот земляка своего встретил. Разрешите ему отлучиться на пять минут побеседовать.
– Даю вам час, – сказал Гого. – Идите куда-нибудь в сторонку. Если хотите, можете даже облизать друг друга.
Мы подошли к старой яблоне, готовой вот-вот свалиться. Куршермат бросил на землю моток верёвки, опустился на него, пригласил меня:
– Садись, брат. Ты как сюда попал?
– Соскучился по вас, – улыбнулся я. – Где Ислам Курбаши?
– Вечером увидишь… Давай рассказывай.
– Что рассказывать?
– Как там в детдоме?
– Наш детдом распустили.
– А Мария Павловна?
– А что Мария Павловна! И плакала и ругалась… Пятнадцать дней по разным учреждениям бегала… а толку никакого. Под конец привезла нас в Ташкент, сдала с рук на руки и уехала, вся в слезах.
– Всех в Ташкент привезли?
– Нет, только тридцать человек. Остальные в Коканде.
– А Карабай, Самовар?
– Они в Ташкенте, в железнодорожном училище.
– А ты сам как сюда попал?
– Виноград украл.
– И это ты-то? Ну и ну!.. Знаешь, Многодетный, это хорошо, что ты попал сюда. – И Куршермат принялся так расхваливать детколонию, что можно было подумать – он за это деньги получает. По его словам выходило, что детколония эта в тысячу раз лучше любого детдома в мире, а ребята тут какие! Не ребята, а богатыри! Если дерутся, то по-настоящему, по-мужски, а коли запоют марш «Шагай вперёд, шагай!», земля и небо содрогаются…
Однако Куршермат враз расстроился, когда я рассказал ему, что Султан пропал без вести, а самая младшенькая лежит в больнице. Он долго сидел молча, уставившись в одну точку, потом вдруг встрепенулся:
– Небось сердце ноет, как посыпанное солью, а?
– Да, – кивнул я, едва сдерживая слёзы.
– Не расстраивайся. Увидимся вечером с Курбаши, решим, как быть. Тебе бежать надо отсюда, вот что.
– Что-о ты! – кинул я испуганный взгляд на Гого.
– Не бойся, – сказал Шермат. – Ты убежишь дней на десять – пятнадцать, и всего-то дел. Соберёшь всех своих братьев и сестёр, отвезёшь в кишлак и вернёшься обратно. А не вернёшься – тоже плакать не будут. Здесь ведь совсем неплохо. Но вот в чём беда… Разбредутся твои по миру – пиши тогда пропало. Есть у нас мальчишка по имени Данко. До войны их было семеро братьев и сестёр, а сейчас один остался как перст…
Как только привезли, нас тотчас погнали в баню, потом наголо обрили, дали грубые ботинки с высокими голенищами, на резиновой подошве, мешковатый трикотажный костюм. Здесь пятьдесят отрядов. У каждого отряда свой командир, свой барак. Члены отряда все вместе, строем ходят и в столовую, и на работу, и с работы.
Воспитанники детколонии изготовляют столы и стулья, картонные коробки для обуви, большие и маленькие деревянные ящики, вьют верёвки, короче, цехов столько, что и не перечесть.
Отряды соревнуются с отрядами, а члены отрядов – между собой. Победители в соревновании за отличную учёбу, хорошую работу и примерное поведение обедают в специально отведённой столовой. Иногда их всех сажают в машину «студебеккер», у которой десять колёс, и везут на экскурсию в город или в горы. Тот, кто в течение всего года держит первенство, получает свободу. Хочет – уезжает домой, не хочет – остаётся в колонии: учится, работает. На волю выходит когда вздумается.
Трудно понять, кто он по национальности, узбек или русский. Он говорит то по-узбекски, то по-русски.
Всё тело его разрисовано: и руки, и грудь, и спина, и ноги. Тут тебе и парящий орёл, и свернувшаяся в клубок змея, и парень, замахнувшийся кинжалом, и даже паровоз с дымящей трубой.
– Если кто будет замечен с папиросой, получит сутки гауптвахты, понятно? – продолжал Гого.
– Понятно, – хором подтвердили мы, новички детколонии.
– Кто украдёт что-нибудь у товарищей – трое суток, ясно?
– Ясно.
– А теперь шагом арш!
Место нашей работы находилось за баней. Здесь, на пустыре, мы должны были вытаскивать гвозди из разбитых ящиков. Заготовим кубометр досок, вот и наша дневная норма.
Схватили мы щипцы и молотки, включились в работу.
– Эй, Многодетный! – донеслось до меня вдруг. Я вздрогнул, поднял голову: кто мог меня позвать? Вокруг никого. Наверное, послышалось, решил я и опять принялся вытаскивать из досок гвозди.
– Ариф!
Оглядываюсь… и застываю истуканом. Передо мной стоит…
– Шермат! – заорал я что есть мочи.
– Это ты, Ариф?
– Ты ли это, дружище?! – Мы бросились с Шерматом обниматься. Мои товарищи стояли с разинутыми ртами.
– Товарищ командир, – обратился Куршермат к Гого, когда мы немного успокоились, – вот земляка своего встретил. Разрешите ему отлучиться на пять минут побеседовать.
– Даю вам час, – сказал Гого. – Идите куда-нибудь в сторонку. Если хотите, можете даже облизать друг друга.
Мы подошли к старой яблоне, готовой вот-вот свалиться. Куршермат бросил на землю моток верёвки, опустился на него, пригласил меня:
– Садись, брат. Ты как сюда попал?
– Соскучился по вас, – улыбнулся я. – Где Ислам Курбаши?
– Вечером увидишь… Давай рассказывай.
– Что рассказывать?
– Как там в детдоме?
– Наш детдом распустили.
– А Мария Павловна?
– А что Мария Павловна! И плакала и ругалась… Пятнадцать дней по разным учреждениям бегала… а толку никакого. Под конец привезла нас в Ташкент, сдала с рук на руки и уехала, вся в слезах.
– Всех в Ташкент привезли?
– Нет, только тридцать человек. Остальные в Коканде.
– А Карабай, Самовар?
– Они в Ташкенте, в железнодорожном училище.
– А ты сам как сюда попал?
– Виноград украл.
– И это ты-то? Ну и ну!.. Знаешь, Многодетный, это хорошо, что ты попал сюда. – И Куршермат принялся так расхваливать детколонию, что можно было подумать – он за это деньги получает. По его словам выходило, что детколония эта в тысячу раз лучше любого детдома в мире, а ребята тут какие! Не ребята, а богатыри! Если дерутся, то по-настоящему, по-мужски, а коли запоют марш «Шагай вперёд, шагай!», земля и небо содрогаются…
Однако Куршермат враз расстроился, когда я рассказал ему, что Султан пропал без вести, а самая младшенькая лежит в больнице. Он долго сидел молча, уставившись в одну точку, потом вдруг встрепенулся:
– Небось сердце ноет, как посыпанное солью, а?
– Да, – кивнул я, едва сдерживая слёзы.
– Не расстраивайся. Увидимся вечером с Курбаши, решим, как быть. Тебе бежать надо отсюда, вот что.
– Что-о ты! – кинул я испуганный взгляд на Гого.
– Не бойся, – сказал Шермат. – Ты убежишь дней на десять – пятнадцать, и всего-то дел. Соберёшь всех своих братьев и сестёр, отвезёшь в кишлак и вернёшься обратно. А не вернёшься – тоже плакать не будут. Здесь ведь совсем неплохо. Но вот в чём беда… Разбредутся твои по миру – пиши тогда пропало. Есть у нас мальчишка по имени Данко. До войны их было семеро братьев и сестёр, а сейчас один остался как перст…