Обычно мы спали в трёх комнатах: я с Усманом – на кухне, Аман с отцом – в гостиной, а мама с меньшими – в маленькой комнате. Сегодня мама постелила всем вместе потому, что это была последняя ночь, когда отец ночевал дома.
Аман с Рабинисой забрались к отцу на колени, загадки отгадывают. Мама заплетает Зулейхе косички. Усман перевернул медный тазик, положил на него лист бумаги и рисует, лёжа на животе. Я только теперь обратил внимание, что мама наряжена как в праздник: надела своё атласное платье, которое всегда пахло айвой, длинный бархатный халат, на голове зелёный шёлковый платок, волосы чисто вымыты, блестят при свете лампы.
– Главное, пишите почаще, сообщайте всё о себе, – говорила мама.
– А то нет! – отвечал папа. – Сама не забывай писать. Кстати, ты вернула долг Мели-аке?
– Вернула.
– Хорошо. Больше никогда не берите у него в долг.
– Чтоб лицо ему своротило, ростовщику проклятому! – пожелала мама. Наш сосед Мели-ака втайне занимается у нас в кишлаке ростовщичеством. Про него люди говорят: «Мели палец в рот не суй: копейку даст в долг – заставит вернуть рубль». Так и называют Мели-аку за глаза: Ростовщик. А вообще он сторожем при колхозном амбаре служит. Но денег у него, по слухам, миллион.
– В общем, с Мели-акой больше не связывайтесь, – повторил папа.
– Ой, беспамятная стала, – воскликнула вдруг мама.
Вынула из кармана треугольный талисман, протянула отцу:
– Повесьте на шею, это от бед всяких. Отец вначале отказался от талисмана («Брось ты, не верю я этим штукам!»), но когда мама сказала, что на талисмане записаны имена всех шестерых детей, покорился.
Настроение у меня было хорошее. Не знаю, быть может, мне понравилось то, что на проводы отца пришло столько народу, или то, что сидим мы вот так, всей семьёй, тихо, мирно, каждый занят своим делом, точно нигде никакой войны и нет. С таким же радостным, чистым чувством я уснул. Проснулся я неожиданно за полночь. Мама плакала, положив голову на колени отца. Он гладил её волосы, беспомощно бормотал: «Ну зачем, ну не надо, пожалуйста…»
– Палван! Смотри не проспи! – раздался со двора голос Парпи-бобо.
Проводы
Дедушка Парпи хочет купить пушку
Султан сбивается с пути
Аман с Рабинисой забрались к отцу на колени, загадки отгадывают. Мама заплетает Зулейхе косички. Усман перевернул медный тазик, положил на него лист бумаги и рисует, лёжа на животе. Я только теперь обратил внимание, что мама наряжена как в праздник: надела своё атласное платье, которое всегда пахло айвой, длинный бархатный халат, на голове зелёный шёлковый платок, волосы чисто вымыты, блестят при свете лампы.
– Главное, пишите почаще, сообщайте всё о себе, – говорила мама.
– А то нет! – отвечал папа. – Сама не забывай писать. Кстати, ты вернула долг Мели-аке?
– Вернула.
– Хорошо. Больше никогда не берите у него в долг.
– Чтоб лицо ему своротило, ростовщику проклятому! – пожелала мама. Наш сосед Мели-ака втайне занимается у нас в кишлаке ростовщичеством. Про него люди говорят: «Мели палец в рот не суй: копейку даст в долг – заставит вернуть рубль». Так и называют Мели-аку за глаза: Ростовщик. А вообще он сторожем при колхозном амбаре служит. Но денег у него, по слухам, миллион.
– В общем, с Мели-акой больше не связывайтесь, – повторил папа.
– Ой, беспамятная стала, – воскликнула вдруг мама.
Вынула из кармана треугольный талисман, протянула отцу:
– Повесьте на шею, это от бед всяких. Отец вначале отказался от талисмана («Брось ты, не верю я этим штукам!»), но когда мама сказала, что на талисмане записаны имена всех шестерых детей, покорился.
Настроение у меня было хорошее. Не знаю, быть может, мне понравилось то, что на проводы отца пришло столько народу, или то, что сидим мы вот так, всей семьёй, тихо, мирно, каждый занят своим делом, точно нигде никакой войны и нет. С таким же радостным, чистым чувством я уснул. Проснулся я неожиданно за полночь. Мама плакала, положив голову на колени отца. Он гладил её волосы, беспомощно бормотал: «Ну зачем, ну не надо, пожалуйста…»
– Палван! Смотри не проспи! – раздался со двора голос Парпи-бобо.
Проводы
В путь мы тронулись засветло.
Дед Парпи и тётушка Тухта сели на своего осла. Зулейха, Усман и Аман втроём оседлали нашего ослика. Отец завернул полы халата назад, к спине, образовав нечто вроде горба, на который усадил Рабинису. Он, мама, Султан и я пошли пешком.
До райцентра можно было идти широкой дорогой, но отец решил сократить путь на шесть километров – пошли тропкой.
Всадники ехали впереди. Мы – следом. Все молчали, точно израсходовали все слова. Отец-то у меня вообще неразговорчивый, может неделями слова не вымолвить. А мне сейчас так хотелось поговорить с ним, порасспросить о многом, надолго запомнить его голос.
Я остановился, чтобы повыше поднять мешочек за спиной, сползавший вниз, как отец заговорил сам:
– Устал, сынок?
– Нет, нисколечко, – ответил я поспешно.
– Арифджан… – позвал отец тихо.
– Да, папа?
– Теперь тебе трудновато придётся, сынок.
– Почему это, папа?
– Братья и сёстры твои ещё малы, мама целыми днями на поле, все заботы о хозяйстве лягут на тебя, сынок.
– Не беспокойтесь, папа. Я работы не боюсь. К тому же я привычный.
– Спасибо, сынок, но ты из-за хозяйства учёбу не бросай. И за их учёбой следи. – Кивнул папа в сторону малышей. Потом продолжал: – Такое оно дело, видишь… У всех нынче такая участь… А я надеялся вывести вас в люди, учиться послать в большие школы… А учиться надо… Я и сам мог подучиться, дурак, да не стал. Открыли у нас ликбез – было такое, – в доме богатея Нисормата располагался, так я не пошёл. А теперь вот еду на фронт и всё думаю: как же я письма буду писать?.. Эх…
– А нельзя будет попросить товарищей, папа?
– Конечно, сынок. Но напишут они для тебя раз, два, потом ведь и им надоест, разве не так?
– Вообще да, папа.
– Если понимаешь всё это, учись. И хорошо учись. Стань домуллой, чтоб у тебя очки были и красная папка под мышкой.
– Папа, а вы умеете стрелять из винтовки?
– Э, сынок, спросил бы ты лучше у меня, умею ли я махать кетменём! Я и ружья-то охотничьего не держал в руках. Ещё хочу попросить тебя, сын, не обижай маму, береги её, бедняжку…
– Хорошо, папа.
– Спать отныне ложись с Аманом, побольше рассказывай ему сказок. Без сказки он и уснуть не может. Чудной мальчик. Очень уж любит всякие там сказки, загадки…
– Папа, вы знаете, он ведь и стихи сочиняет.
– Знаю. Живой вернусь, непременно пошлю его учиться. Арифджан!
– Да, папа?
– Когда овца объягнится, корову продайте. Я маме сказал. Овечьего молока вам хватит сводить концы с концами. А корова больно уж стара, молока она больше не даст. Ягнёнка оставьте.
Наш ослик почему-то вдруг взбрыкнул и ринулся вперёд, чуть не свалив Зулейху и Амана с Усманом. Вообще он от самого дома вёл себя странно: то вскинет к небу передние копыта и ревёт, то начинает принюхиваться к чему-то на земле, крутиться волчком, а то ни с того ни с сего пустится вскачь. Надоел всем прямо не знаю как. Теперь я понял, ослик тут был ни при чём – это я виноват: вчера, когда вылили из кувшина вино, на дне оказался целый таз виноградных остатков. Выбрасывать их мне было жалко, вот утром и дал ослику. Он съел с удовольствием, а теперь, видно, хмель ударил в голову.
– Папочка! – закричала Зулейха. Ослик сбросил с себя всех трёх седоков, кинулся влево – прямо по зяби. Какая тут суматоха поднялась!
Мы с папой бросились в погоню за ишаком. За нами увязался Султан. Пьяный осёл пролетел через зябь, выскочил на целину. Султан оказался резвее нас: он дважды хватался за поводья, но ослик вырывался из его слабых рук. Так мы часа два неслись: ослик впереди, мы за ним.
Смотрим: очутились в какой-то гористой местности. Прямо впереди нас зияет пропасть. Мы взяли осла в кольцо, начали медленно приближаться. Длинноухий дожидался нас довольно спокойно, но вдруг вскинул передние ноги вверх да как прыгнет! Прямо в пропасть.
– Эх-х! – вырвалось у отца. Он горестно покачал головой: – Конец. И осла лишились теперь…
До военного комиссариата добрались к обеду. Народу кругом видимо-невидимо: старики, старухи, молодухи, дети – яблоку негде упасть.
Человек двести мужчин выстроились в два ряда. Иные из них стояли смирно, даже глазом не моргали, иные, видимо, плюнули на всё, расселись на своих мешках, иные переговаривались с людьми из толпы, приложив ладони ко рту рупором:
– Папа, папа, я здесь, вот он я!
– Хаким, как приедешь, сразу пришли свой адрес!
– Сынок, смотри, поздно на улицу не выходи!
– Ака, пришлите своё фото в форме. Мы будем на вас любоваться! – неслось из толпы.
Отец первым обнял Парпи-бобо, сказал, что нас, детей, поручает ему, а его самого – аллаху. Потом поочерёдно обнял нас, целуя в лоб. А мама не успела положить руки на папины плечи – зарыдала в голос.
Наконец папа продрался сквозь толпу, подошёл к молоденькому русскому командиру. Тот разыскал в списке папину фамилию, начал было что-то выговаривать, потрясая рукой, но отец рассказал по-узбекски, почему опоздал, а в конце рассказа опять повторил: «Ишак».
– Чего, чего? – вскинулся командир.
– Ишак, – повторил папа с готовностью.
– Ишак? – переспросил командир, ещё более распаляясь.
Отец опять принялся рассказывать историю с ослом, теперь он добавил, что длинноухий был пьян вдребезги. И свой рассказ заключил словом «Пияниста».
– Пьяница?! – взвизгнул командир, вскинув брови.
– Ишак пияниста! – радостно воскликнул папа, довольный, что наконец-то объяснился с начальством. А командир только теперь и разъярился. По-моему, у него и волосы встали дыбом. Бегом убежал в контору и через минуту вылетел в сопровождении узбека в военной форме.
– Вы почему оскорбили командира? – спросил узбек. Когда отец повторил ему нашу историю, он захохотал, перевёл рассказ командиру – тот тоже рассмеялся, подошёл к отцу, похлопал его по плечу, потом поставил в строй.
Отец оказался слишком высоким – командир перевёл его на другое место. Но и здесь он был на целую голову выше стоявших рядом. Командир перевёл его дальше, потом ещё дальше. Отцу, видно, это надоело, он громко пообещал:
– Ладно, я постою здесь. Только пригнусь маленько.
– Ничего, стойте как есть, – сказал узбек. – Артиллерии как раз такие богатыри и нужны, как вы.
Потом он чуть отступил назад, дал команду строиться. Приказывал он по-русски. Сидевшие поспешно вскочили на ноги, иные взяли свои мешки в руки, другие забросили за плечо.
Никогда не думал, что это так страшно, когда плачут сразу тысячи человек!
Мне показалось, что рыдает весь мир, земля и небо, деревья и травы льют слёзы горя и тоски. Плакал Усман, ревел Аман, рыдала с визгом Рабия…
– О-о, бо-оже мо-ой!..
– Чтоб от меча святого подох тот гирман!
– Бедные наши джигиты!..
– Сы-ын мой!
Мама молчит. Не плачет, не кричит, вся какая-то одеревеневшая, равнодушная. Весь день она была сама не своя, я-то видел. Она была как каменная и во время митинга, и когда новобранцев сажали в машины. Если кто из малышей приставал, резко отталкивала его от себя. Всю обратную дорогу тоже молчала, точно её постигла какая-то страшная болезнь, отняла язык.
Придя домой, мы обнаружили, что наша беременная овца лежит мёртвая посреди хлева. Скончалась в страшных муках, так и не объягнившись.
– Эх, какое горе! – покачал головой дедушка Парпи. – Если бы я сам был тут… хоть ягнёнка бы спас. А так ни мяса, ни ягнёнка, ни овцы… Беда одна не ходит… Да что и поделаешь?!
Аман подошёл к маме, сказал, что животик болит, попросил хлеба. Вот тут-то и взорвалась мама: она закричала «во-он!» и повалилась без памяти на землю.
Дед Парпи и тётушка Тухта сели на своего осла. Зулейха, Усман и Аман втроём оседлали нашего ослика. Отец завернул полы халата назад, к спине, образовав нечто вроде горба, на который усадил Рабинису. Он, мама, Султан и я пошли пешком.
До райцентра можно было идти широкой дорогой, но отец решил сократить путь на шесть километров – пошли тропкой.
Всадники ехали впереди. Мы – следом. Все молчали, точно израсходовали все слова. Отец-то у меня вообще неразговорчивый, может неделями слова не вымолвить. А мне сейчас так хотелось поговорить с ним, порасспросить о многом, надолго запомнить его голос.
Я остановился, чтобы повыше поднять мешочек за спиной, сползавший вниз, как отец заговорил сам:
– Устал, сынок?
– Нет, нисколечко, – ответил я поспешно.
– Арифджан… – позвал отец тихо.
– Да, папа?
– Теперь тебе трудновато придётся, сынок.
– Почему это, папа?
– Братья и сёстры твои ещё малы, мама целыми днями на поле, все заботы о хозяйстве лягут на тебя, сынок.
– Не беспокойтесь, папа. Я работы не боюсь. К тому же я привычный.
– Спасибо, сынок, но ты из-за хозяйства учёбу не бросай. И за их учёбой следи. – Кивнул папа в сторону малышей. Потом продолжал: – Такое оно дело, видишь… У всех нынче такая участь… А я надеялся вывести вас в люди, учиться послать в большие школы… А учиться надо… Я и сам мог подучиться, дурак, да не стал. Открыли у нас ликбез – было такое, – в доме богатея Нисормата располагался, так я не пошёл. А теперь вот еду на фронт и всё думаю: как же я письма буду писать?.. Эх…
– А нельзя будет попросить товарищей, папа?
– Конечно, сынок. Но напишут они для тебя раз, два, потом ведь и им надоест, разве не так?
– Вообще да, папа.
– Если понимаешь всё это, учись. И хорошо учись. Стань домуллой, чтоб у тебя очки были и красная папка под мышкой.
– Папа, а вы умеете стрелять из винтовки?
– Э, сынок, спросил бы ты лучше у меня, умею ли я махать кетменём! Я и ружья-то охотничьего не держал в руках. Ещё хочу попросить тебя, сын, не обижай маму, береги её, бедняжку…
– Хорошо, папа.
– Спать отныне ложись с Аманом, побольше рассказывай ему сказок. Без сказки он и уснуть не может. Чудной мальчик. Очень уж любит всякие там сказки, загадки…
– Папа, вы знаете, он ведь и стихи сочиняет.
– Знаю. Живой вернусь, непременно пошлю его учиться. Арифджан!
– Да, папа?
– Когда овца объягнится, корову продайте. Я маме сказал. Овечьего молока вам хватит сводить концы с концами. А корова больно уж стара, молока она больше не даст. Ягнёнка оставьте.
Наш ослик почему-то вдруг взбрыкнул и ринулся вперёд, чуть не свалив Зулейху и Амана с Усманом. Вообще он от самого дома вёл себя странно: то вскинет к небу передние копыта и ревёт, то начинает принюхиваться к чему-то на земле, крутиться волчком, а то ни с того ни с сего пустится вскачь. Надоел всем прямо не знаю как. Теперь я понял, ослик тут был ни при чём – это я виноват: вчера, когда вылили из кувшина вино, на дне оказался целый таз виноградных остатков. Выбрасывать их мне было жалко, вот утром и дал ослику. Он съел с удовольствием, а теперь, видно, хмель ударил в голову.
– Папочка! – закричала Зулейха. Ослик сбросил с себя всех трёх седоков, кинулся влево – прямо по зяби. Какая тут суматоха поднялась!
Мы с папой бросились в погоню за ишаком. За нами увязался Султан. Пьяный осёл пролетел через зябь, выскочил на целину. Султан оказался резвее нас: он дважды хватался за поводья, но ослик вырывался из его слабых рук. Так мы часа два неслись: ослик впереди, мы за ним.
Смотрим: очутились в какой-то гористой местности. Прямо впереди нас зияет пропасть. Мы взяли осла в кольцо, начали медленно приближаться. Длинноухий дожидался нас довольно спокойно, но вдруг вскинул передние ноги вверх да как прыгнет! Прямо в пропасть.
– Эх-х! – вырвалось у отца. Он горестно покачал головой: – Конец. И осла лишились теперь…
До военного комиссариата добрались к обеду. Народу кругом видимо-невидимо: старики, старухи, молодухи, дети – яблоку негде упасть.
Человек двести мужчин выстроились в два ряда. Иные из них стояли смирно, даже глазом не моргали, иные, видимо, плюнули на всё, расселись на своих мешках, иные переговаривались с людьми из толпы, приложив ладони ко рту рупором:
– Папа, папа, я здесь, вот он я!
– Хаким, как приедешь, сразу пришли свой адрес!
– Сынок, смотри, поздно на улицу не выходи!
– Ака, пришлите своё фото в форме. Мы будем на вас любоваться! – неслось из толпы.
Отец первым обнял Парпи-бобо, сказал, что нас, детей, поручает ему, а его самого – аллаху. Потом поочерёдно обнял нас, целуя в лоб. А мама не успела положить руки на папины плечи – зарыдала в голос.
Наконец папа продрался сквозь толпу, подошёл к молоденькому русскому командиру. Тот разыскал в списке папину фамилию, начал было что-то выговаривать, потрясая рукой, но отец рассказал по-узбекски, почему опоздал, а в конце рассказа опять повторил: «Ишак».
– Чего, чего? – вскинулся командир.
– Ишак, – повторил папа с готовностью.
– Ишак? – переспросил командир, ещё более распаляясь.
Отец опять принялся рассказывать историю с ослом, теперь он добавил, что длинноухий был пьян вдребезги. И свой рассказ заключил словом «Пияниста».
– Пьяница?! – взвизгнул командир, вскинув брови.
– Ишак пияниста! – радостно воскликнул папа, довольный, что наконец-то объяснился с начальством. А командир только теперь и разъярился. По-моему, у него и волосы встали дыбом. Бегом убежал в контору и через минуту вылетел в сопровождении узбека в военной форме.
Отец оказался слишком высоким – командир перевёл его на другое место. Но и здесь он был на целую голову выше стоявших рядом. Командир перевёл его дальше, потом ещё дальше. Отцу, видно, это надоело, он громко пообещал:
– Ладно, я постою здесь. Только пригнусь маленько.
– Ничего, стойте как есть, – сказал узбек. – Артиллерии как раз такие богатыри и нужны, как вы.
Потом он чуть отступил назад, дал команду строиться. Приказывал он по-русски. Сидевшие поспешно вскочили на ноги, иные взяли свои мешки в руки, другие забросили за плечо.
Никогда не думал, что это так страшно, когда плачут сразу тысячи человек!
Мне показалось, что рыдает весь мир, земля и небо, деревья и травы льют слёзы горя и тоски. Плакал Усман, ревел Аман, рыдала с визгом Рабия…
– О-о, бо-оже мо-ой!..
– Чтоб от меча святого подох тот гирман!
– Бедные наши джигиты!..
– Сы-ын мой!
Мама молчит. Не плачет, не кричит, вся какая-то одеревеневшая, равнодушная. Весь день она была сама не своя, я-то видел. Она была как каменная и во время митинга, и когда новобранцев сажали в машины. Если кто из малышей приставал, резко отталкивала его от себя. Всю обратную дорогу тоже молчала, точно её постигла какая-то страшная болезнь, отняла язык.
Придя домой, мы обнаружили, что наша беременная овца лежит мёртвая посреди хлева. Скончалась в страшных муках, так и не объягнившись.
– Эх, какое горе! – покачал головой дедушка Парпи. – Если бы я сам был тут… хоть ягнёнка бы спас. А так ни мяса, ни ягнёнка, ни овцы… Беда одна не ходит… Да что и поделаешь?!
Аман подошёл к маме, сказал, что животик болит, попросил хлеба. Вот тут-то и взорвалась мама: она закричала «во-он!» и повалилась без памяти на землю.
Дедушка Парпи хочет купить пушку
Дядюшка Туран и Разык-ака ходили из дома в дом и собирали для бойцов всякую всячину: сушёные фрукты, рукавицы, шерстяные носки, шапки. А мы, дети, ходили за ними, чтобы посмотреть, кто что даст и сколько. Очередь дошла до Парпибобо.
– Иные жалеют горсточку червивого урюка, – начал издалека Разык-ака, – тогда как один ташкентец купил для наших доблестных воинов целый танк!
– Погоди, объясни вначале, что это такое – танк?
– Танком называют трактор, который воюет.
– Ёпирай[15], неужто и трактор может воевать?!
– Может, – подтвердил дядюшка Туран. – Один старик, вашего возраста, на все свои сбережения купил самолёт.
– Айриплан? – удивился дед.
– Да, айриплан.
– Неужели государство разрешает покупать такие вещи?
– Разрешает, – твёрдо ответил дядюшка Туран. – Вот бы вы купили для своих сыновей пушку и послали на фронт!..
Парпи-бобо постоял в некотором раздумье, покусывая кончик бороды, потом махнул рукой:
– Брось ты такие разговоры, Туран! Сейчас на нашем базаре стоящих щипцов для углей не найдёшь, не то что пушку!
– А вы сдайте государству денежки, а уж государство найдёт, где купить пушку! – подлил масла в огонь Разык-ака.
Парпи-бобо выпустил изо рта кончик бороды.
– Хош, а сколько берут за приличную пушку?
– Сто тысяч, – сказал Разык-ака, не моргнув глазом. Дед только и произнёс: «А?!»
– А вы как думали? Пушка – это вам не праща, которой камешки мечут в воробьев!
– Разык, послушай меня. А нельзя ли как-нибудь подешевле купить? Может, подержанную какую…
Разык-ака пожал плечами, пошёл из двора.
– А никто вас и не заставляет покупать пушку. Спасибо и за этот изюм, дедушка. Сказал же вам, иные и того жалеют.
– Ладно, на этот счёт я ещё должен посоветоваться со старухой, – пробормотал дедушка Парпи, направляясь к себе.
Тётушка Тухта стирала во дворе. Дед близко подошёл к ней, постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом сказал, что в нынешней войне нельзя и шагу ступить без пушки, что без пушек победы нам не видать как своих ушей. В заключение добавил, что и Куршермата в своё время удалось выгнать из крепости исключительно благодаря пушкам, что очень сильное это оружие – пушка.
– Знаю, знаю, она стреляет железными шарами, – равнодушно ответила тётушка, продолжая стирать.
Дедушка промолчал, почему-то отошёл к калитке (кто знает, может, готовил путь к отступлению, если старуха кинется драться?) и оттуда крикнул:
– Жена, эй, жена!
– Чего орёшь, не глухая ведь. Чего надо? – Тётушка даже не подняла головы.
– Я хочу купить для своих сыновей пушку!
Нет, тётушка не вскочила, не погналась за мужем.
– Моим сыновьям государство само купит пушку, – сказала она спокойненько.
Дедушка осмелел, подошёл поближе.
– Нет, государство не может каждому покупать пушку. У него денег не хватит.
– У государства есть заводы, что изготовляют деньги, и это не твоя забота, – обрезала она. – Ты иди лучше в дом, тки свою бязь.
– Тот завод, который изготовляет деньги, говорят, неделю тому назад попал в руки неприятеля, – нашёлся-таки дедушка.
Тётушка перестала стирать, задумалась.
– Сколько же стоит твоя пушка?
– Ариф, сынок, скажи ты, сколько она стоит! – попросил дед меня. – Ты ведь слышал.
– Сто тысяч! – поспешно выкрикнул я.
– Че-го-о? – начала медленно подниматься тётушка. – Повтори-ка, сынок, Арифджан, может, я ослышалась?
– Нет, не ослышались, – успокоил я её. – Сто тысяч.
– А ты что, думала, это тебе праща, чтоб метать камешки в воробьев? – рассердился бобо. – Её, знаешь, из чёрной стали отливают!
– Что-то у тебя с мозгами не в порядке, старик. Откуда возьмёшь столько денег-то?!
– Бог даст, найду!
Парпи-бобо у нас мастер убеждать, он так частил, что тётушка Тухта слова не могла вставить. С его слов получалось, что без пушки войну мы никак не выиграем. Вернутся домой трое сыновей тётушки или нет, тоже зависело от пушки. Чем быстрее дедушкина пушка окажется на поле битвы, тем быстрее вернутся домой все триста парней, ушедших на фронт, да и голод, который всё больше даёт о себе знать, сгинет, как только пушка будет куплена и отправлена в Россию.
– Ладно, делай что хочешь. Тебе видней, – сдалась тётушка.
Парпи-бобо не умел считать денег, поэтому наутро, отправляясь на базар, он взял меня с собой. Мы погрузили на арбу, которую дед выпросил в колхозе, два мешка изюма, три мешка сушёного урюка, четыре мешка джугары. Здоровый битюг быстро доставил нас в райцентр. Базарные покупатели будто только нашего появления и ждали: мгновенно разобрали весь наш товар.
В среду на базар мы погнали корову и телка. Неплохо продали и стог клевера, сушившийся на крыше. Свалили вырученные деньги в кучу, сосчитали. Нужной суммы не было.
– Что будем делать? – повернулся дедушка ко мне. Я, конечно, не знал, пожал плечами. – У тётушки есть вещички… – раздумчиво проговорил бобо. – Готовилась женить твоих дядьёв. Отрезы бекасама, атласа, шёлка… Только не даст старуха.
– А если попросить хорошенько?
– Всё равно не даст, – покачал головой дед. – Если вот взять незаметно…
– Вы хотите сказать, если украсть?
– Ну, поплачет малость, успокоится…
– Не знаю, – опять пожал я плечами, невольно оглянулся на тётушку, что сидела поодаль во дворе. Она слышала, что ли, нашу беседу, поднялась с места и ушла в дом. Через какое-то время вышла с узлом в руке, бросила перед нами. В нём были заготовленные к свадьбе Дехканбая-аки подарки. «Дети мои вернутся – уж я сумею их женить!» – смахнула слезу тётушка.
В воскресенье мы распродали и эти вещи. Денег опять было недостаточно. На этот раз дедушка Парпи взъярился на меня: «Ты, пустая башка, не будь растяпой: считай получше, много бумажек несчитанными проскакивают у тебя меж пальцев!» Я пересчитал. Всё было верно.
– Ты смотри, целый хурджин[16] денег и то не хватает, а?! – удивился дед.
– Не хватает, – осторожно согласился я, боясь, как бы он опять не накинулся на меня.
– Сколько же у нас не хватает? – переспросил дед.
– Десять тысяч.
– Что же теперь делать-то, и продавать вроде больше нечего.
– Может, возьмём в долг?
– Разве что у Мели-ростовщика? – спросил бобо, уставясь на меня.
Правда, у кого и найдёшь деньги, как не у Мели-ака?! Вот у кого куча денег! Говорят, он не может спать ночами дома: денежная вонь гонит его прочь. Дедушка Парпи недолюбливает Мели-аку, вернее, просто ненавидит, да и мало кто любит его в кишлаке. Не любят, но обращаются к нему, раз другого выхода нет.
Когда мы вошли, Мели-ростовщик что-то писал в толстой тетради, рядом лежали деревянные счёты.
Ростовщик был низкий человечек с толстым круглым лицом, широким лбом, курносый; редкая борода его казалась выщипанной, подбородок обрубленный. Животище у него был что надо, когда Мели-ака садился, он превращался в туго набитый, поставленный стоймя мешок. Странный человек этот Мели-ака. Порой, когда он рассказывает интересные вещи и смешит всех, считаешь его душой общества. Иногда молчит, точно отнялся язык. Очень любит клясться. Через каждое слово вставляет: «Пусть накажет меня святая могила».
Сегодня, по-видимому, у него было хорошее настроение: встретил нас как почётных гостей, не знал, куда усадить. Но, узнав, за чем мы пришли, вмиг посуровел.
– Денег нет, убей меня святая могила, – вздохнул он.
– Побойся бога, Мели! – Дед принялся его уговаривать.
– Дядя Парпи, вы всеми уважаемый человек, знали моего отца, вам я готов сердце отдать. Если бы у меня были деньги, убей меня бог, ту пушку я купил бы сам!
– Я тебе верну те деньги в двойном размере.
– Я же сказал вам, что у меня самого денег нет.
– Тогда найди где хочешь.
– Но тот человек навряд ли согласится дать денег на ваших условиях, убей меня святая могила.
– На каких же он согласится, интересно?
– Боюсь, запросит в тройном размере.
– Передай тому человеку, что я согласен! – вскричал дедушка вне себя от радости. Но и после этого ростовщик долго препирался с бобо, клялся, что такому человеку, как дядюшка Парпи, который хоронил его родного отца, будь у него деньги, насовсем, без возврата, отдал бы десять тысяч рублей. Потом еле поднял свой животище, постанывая, как объевшаяся клевера корова, вышел из дома и пропал на целый час, а может, и больше. За это время можно было сварить плов и съесть его без остатка. Наконец он вернулся, всё так же ойкая и постанывая, бросил перед дедом пачку денег.
– Еле уговорил проклятого!
По приказу дедушки я пересчитал деньги. Надо сказать, я это сделал за секунды, до того натренировался считать деньги.
– Не хватает трёхсот рублей, – объявил я. Мели-ака не поверил мне, пересчитал деньги сам. «Вот гад, а, вот кровопийца, и тут надул меня, бедного!» – выругался он, но добавить нехватающие триста рублей отказался наотрез.
– Хотите – берите, хотите – нет, терпеть ущерб я не намерен! – заявил он, запихивая деньги в карман.
Дедушка поспешно остановил его:
– Ладно, ладно, давай сколько есть.
На другой день мы набили хурджин деньгами, пошли в правление колхоза. Председатель не стал принимать их, посоветовал везти в район, сказав, что наш поступок высоко оценит начальство. Колхозному счетоводу велел ехать с нами.
В военном комиссариате нас встретил знакомый нам уже русский командир. Узнав, в чём дело, он привёл другого командира. Тот тоже был русским, но очень хорошо говорил по-узбекски. Он обнял деда, расцеловал.
– Спасибо, аксакал[17]. Нет, войну мы не проиграем, покуда у нас есть такие отцы, как вы, и воины, похожие на этого парнишку. – Командир указал на меня.
Деньги мы сдали с письмом, которое сочинили ещё загодя. Вот какие, между прочим, были там слова: «Из этой пушки, купленной на деньги уста[18] Парпи из кишлака большой Тагоб, пусть стреляют метко его сыновья-бойцы Анарбай, Бурибай и Дехканбай, а также его племянник по отцовской линии Мирзапалван сын Ахмадпалвана…»
– Иные жалеют горсточку червивого урюка, – начал издалека Разык-ака, – тогда как один ташкентец купил для наших доблестных воинов целый танк!
– Погоди, объясни вначале, что это такое – танк?
– Танком называют трактор, который воюет.
– Ёпирай[15], неужто и трактор может воевать?!
– Может, – подтвердил дядюшка Туран. – Один старик, вашего возраста, на все свои сбережения купил самолёт.
– Айриплан? – удивился дед.
– Да, айриплан.
– Неужели государство разрешает покупать такие вещи?
– Разрешает, – твёрдо ответил дядюшка Туран. – Вот бы вы купили для своих сыновей пушку и послали на фронт!..
Парпи-бобо постоял в некотором раздумье, покусывая кончик бороды, потом махнул рукой:
– Брось ты такие разговоры, Туран! Сейчас на нашем базаре стоящих щипцов для углей не найдёшь, не то что пушку!
– А вы сдайте государству денежки, а уж государство найдёт, где купить пушку! – подлил масла в огонь Разык-ака.
Парпи-бобо выпустил изо рта кончик бороды.
– Хош, а сколько берут за приличную пушку?
– Сто тысяч, – сказал Разык-ака, не моргнув глазом. Дед только и произнёс: «А?!»
– А вы как думали? Пушка – это вам не праща, которой камешки мечут в воробьев!
– Разык, послушай меня. А нельзя ли как-нибудь подешевле купить? Может, подержанную какую…
Разык-ака пожал плечами, пошёл из двора.
– А никто вас и не заставляет покупать пушку. Спасибо и за этот изюм, дедушка. Сказал же вам, иные и того жалеют.
– Ладно, на этот счёт я ещё должен посоветоваться со старухой, – пробормотал дедушка Парпи, направляясь к себе.
Тётушка Тухта стирала во дворе. Дед близко подошёл к ней, постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом сказал, что в нынешней войне нельзя и шагу ступить без пушки, что без пушек победы нам не видать как своих ушей. В заключение добавил, что и Куршермата в своё время удалось выгнать из крепости исключительно благодаря пушкам, что очень сильное это оружие – пушка.
– Знаю, знаю, она стреляет железными шарами, – равнодушно ответила тётушка, продолжая стирать.
Дедушка промолчал, почему-то отошёл к калитке (кто знает, может, готовил путь к отступлению, если старуха кинется драться?) и оттуда крикнул:
– Жена, эй, жена!
– Чего орёшь, не глухая ведь. Чего надо? – Тётушка даже не подняла головы.
– Я хочу купить для своих сыновей пушку!
Нет, тётушка не вскочила, не погналась за мужем.
– Моим сыновьям государство само купит пушку, – сказала она спокойненько.
Дедушка осмелел, подошёл поближе.
– Нет, государство не может каждому покупать пушку. У него денег не хватит.
– У государства есть заводы, что изготовляют деньги, и это не твоя забота, – обрезала она. – Ты иди лучше в дом, тки свою бязь.
– Тот завод, который изготовляет деньги, говорят, неделю тому назад попал в руки неприятеля, – нашёлся-таки дедушка.
Тётушка перестала стирать, задумалась.
– Сколько же стоит твоя пушка?
– Ариф, сынок, скажи ты, сколько она стоит! – попросил дед меня. – Ты ведь слышал.
– Сто тысяч! – поспешно выкрикнул я.
– Че-го-о? – начала медленно подниматься тётушка. – Повтори-ка, сынок, Арифджан, может, я ослышалась?
– Нет, не ослышались, – успокоил я её. – Сто тысяч.
– А ты что, думала, это тебе праща, чтоб метать камешки в воробьев? – рассердился бобо. – Её, знаешь, из чёрной стали отливают!
– Что-то у тебя с мозгами не в порядке, старик. Откуда возьмёшь столько денег-то?!
– Бог даст, найду!
Парпи-бобо у нас мастер убеждать, он так частил, что тётушка Тухта слова не могла вставить. С его слов получалось, что без пушки войну мы никак не выиграем. Вернутся домой трое сыновей тётушки или нет, тоже зависело от пушки. Чем быстрее дедушкина пушка окажется на поле битвы, тем быстрее вернутся домой все триста парней, ушедших на фронт, да и голод, который всё больше даёт о себе знать, сгинет, как только пушка будет куплена и отправлена в Россию.
– Ладно, делай что хочешь. Тебе видней, – сдалась тётушка.
Парпи-бобо не умел считать денег, поэтому наутро, отправляясь на базар, он взял меня с собой. Мы погрузили на арбу, которую дед выпросил в колхозе, два мешка изюма, три мешка сушёного урюка, четыре мешка джугары. Здоровый битюг быстро доставил нас в райцентр. Базарные покупатели будто только нашего появления и ждали: мгновенно разобрали весь наш товар.
В среду на базар мы погнали корову и телка. Неплохо продали и стог клевера, сушившийся на крыше. Свалили вырученные деньги в кучу, сосчитали. Нужной суммы не было.
– Что будем делать? – повернулся дедушка ко мне. Я, конечно, не знал, пожал плечами. – У тётушки есть вещички… – раздумчиво проговорил бобо. – Готовилась женить твоих дядьёв. Отрезы бекасама, атласа, шёлка… Только не даст старуха.
– А если попросить хорошенько?
– Всё равно не даст, – покачал головой дед. – Если вот взять незаметно…
– Вы хотите сказать, если украсть?
– Ну, поплачет малость, успокоится…
– Не знаю, – опять пожал я плечами, невольно оглянулся на тётушку, что сидела поодаль во дворе. Она слышала, что ли, нашу беседу, поднялась с места и ушла в дом. Через какое-то время вышла с узлом в руке, бросила перед нами. В нём были заготовленные к свадьбе Дехканбая-аки подарки. «Дети мои вернутся – уж я сумею их женить!» – смахнула слезу тётушка.
В воскресенье мы распродали и эти вещи. Денег опять было недостаточно. На этот раз дедушка Парпи взъярился на меня: «Ты, пустая башка, не будь растяпой: считай получше, много бумажек несчитанными проскакивают у тебя меж пальцев!» Я пересчитал. Всё было верно.
– Ты смотри, целый хурджин[16] денег и то не хватает, а?! – удивился дед.
– Не хватает, – осторожно согласился я, боясь, как бы он опять не накинулся на меня.
– Сколько же у нас не хватает? – переспросил дед.
– Что же теперь делать-то, и продавать вроде больше нечего.
– Может, возьмём в долг?
– Разве что у Мели-ростовщика? – спросил бобо, уставясь на меня.
Правда, у кого и найдёшь деньги, как не у Мели-ака?! Вот у кого куча денег! Говорят, он не может спать ночами дома: денежная вонь гонит его прочь. Дедушка Парпи недолюбливает Мели-аку, вернее, просто ненавидит, да и мало кто любит его в кишлаке. Не любят, но обращаются к нему, раз другого выхода нет.
Когда мы вошли, Мели-ростовщик что-то писал в толстой тетради, рядом лежали деревянные счёты.
Ростовщик был низкий человечек с толстым круглым лицом, широким лбом, курносый; редкая борода его казалась выщипанной, подбородок обрубленный. Животище у него был что надо, когда Мели-ака садился, он превращался в туго набитый, поставленный стоймя мешок. Странный человек этот Мели-ака. Порой, когда он рассказывает интересные вещи и смешит всех, считаешь его душой общества. Иногда молчит, точно отнялся язык. Очень любит клясться. Через каждое слово вставляет: «Пусть накажет меня святая могила».
Сегодня, по-видимому, у него было хорошее настроение: встретил нас как почётных гостей, не знал, куда усадить. Но, узнав, за чем мы пришли, вмиг посуровел.
– Денег нет, убей меня святая могила, – вздохнул он.
– Побойся бога, Мели! – Дед принялся его уговаривать.
– Дядя Парпи, вы всеми уважаемый человек, знали моего отца, вам я готов сердце отдать. Если бы у меня были деньги, убей меня бог, ту пушку я купил бы сам!
– Я тебе верну те деньги в двойном размере.
– Я же сказал вам, что у меня самого денег нет.
– Тогда найди где хочешь.
– Но тот человек навряд ли согласится дать денег на ваших условиях, убей меня святая могила.
– На каких же он согласится, интересно?
– Боюсь, запросит в тройном размере.
– Передай тому человеку, что я согласен! – вскричал дедушка вне себя от радости. Но и после этого ростовщик долго препирался с бобо, клялся, что такому человеку, как дядюшка Парпи, который хоронил его родного отца, будь у него деньги, насовсем, без возврата, отдал бы десять тысяч рублей. Потом еле поднял свой животище, постанывая, как объевшаяся клевера корова, вышел из дома и пропал на целый час, а может, и больше. За это время можно было сварить плов и съесть его без остатка. Наконец он вернулся, всё так же ойкая и постанывая, бросил перед дедом пачку денег.
– Еле уговорил проклятого!
По приказу дедушки я пересчитал деньги. Надо сказать, я это сделал за секунды, до того натренировался считать деньги.
– Не хватает трёхсот рублей, – объявил я. Мели-ака не поверил мне, пересчитал деньги сам. «Вот гад, а, вот кровопийца, и тут надул меня, бедного!» – выругался он, но добавить нехватающие триста рублей отказался наотрез.
– Хотите – берите, хотите – нет, терпеть ущерб я не намерен! – заявил он, запихивая деньги в карман.
Дедушка поспешно остановил его:
– Ладно, ладно, давай сколько есть.
На другой день мы набили хурджин деньгами, пошли в правление колхоза. Председатель не стал принимать их, посоветовал везти в район, сказав, что наш поступок высоко оценит начальство. Колхозному счетоводу велел ехать с нами.
В военном комиссариате нас встретил знакомый нам уже русский командир. Узнав, в чём дело, он привёл другого командира. Тот тоже был русским, но очень хорошо говорил по-узбекски. Он обнял деда, расцеловал.
– Спасибо, аксакал[17]. Нет, войну мы не проиграем, покуда у нас есть такие отцы, как вы, и воины, похожие на этого парнишку. – Командир указал на меня.
Деньги мы сдали с письмом, которое сочинили ещё загодя. Вот какие, между прочим, были там слова: «Из этой пушки, купленной на деньги уста[18] Парпи из кишлака большой Тагоб, пусть стреляют метко его сыновья-бойцы Анарбай, Бурибай и Дехканбай, а также его племянник по отцовской линии Мирзапалван сын Ахмадпалвана…»
Султан сбивается с пути
После ухода отца на фронт мама стала к нам ещё внимательнее.
– Как бы то ни было, школу не бросайте, – говорила она, – о том же просил ваш отец.
Обычно я встаю с зарёю и, если мама работает в ночную, отвожу Амана с Рабинисой в поле. Потом возвращаюсь домой и вместе с Усманом, Зулейхой и Султаном иду в школу. Усман хоть и заканчивает первый класс, до сих пор не знает букв. Садится в уголке и давай рисовать. Зулейха учится хорошо. А Султан… тот совсем от рук отбился. В этом году я ни разу не видел, чтобы в школу он пошёл с сумкой, да и пусто в сумке той: Султан все свои книжки и тетради то ли продал, то ли выменял на хлеб или фрукты. Короче, в школу он ходит развлечься, а ещё вернее, ради той пол-лепёшки, которую там дают. На уроках полулежит на задней парте, дрыхнет.
– Почему ты не можешь учиться по-человечески? – спрашиваю я его иногда горестно.
– Как же ещё учиться?! – шумит Султан. – Хожу же я каждый день!..
– Но ты вечно получаешь двойки!
– А что я могу поделать, если учителя других отметок не ставят!
С уходом отца на фронт Султан совсем перестал помогать мне по хозяйству. Если я прошу его что-нибудь сделать, он огрызается: «Ключи от амбара у тебя, а работать будем мы?!» Раз доверил ему эти ключи, потом сам пожалел.
В амбаре хранился кусок засоленного мяса. Так Султан собрал дружков-приятелей, пошли они на пустырь за оврагом и сделали шашлыки из мяса. Попробовал я пожаловаться на него маме, но он и её не стал слушать.
– А сами, а сами… – Султан отбежал к порогу, чтоб легче было дать дёру и закончил: – Целыми днями на поле пропадаете.
– Ну и что? Я работаю…
– Женщина должна сидеть дома, смотреть за хозяйством, за детьми, понятно?!
– Вай, да что ты болтаешь, чтоб язык тебе вороны выклевали. Кто это научил тебя такие вещи говорить?
– Никто, я сам научился!
– Не-ет, ты с чьего-то голоса поёшь!..
– Нет, я сам всё знаю. У женщины в руках не руль трактора, а коровье вымя глядится, понятно! Отдайте нас в детдом, и то лучше будет! Вот посмотрите на мои сапоги – портянки вылезают. Женщины проходу не дают, говорят: «Лучше бы ваша мама за вами смотрела, чем пестовать это грохочущее чудовище!»
– Подожди, сынок, подожди… – умоляла мама, – скажи, кто тебе так сказал?
– Не скажу! – Султан со всей мочи хлопнул дверью.
Мама, конечно, никак не ждала от Султана такой выходки. Побледнела как полотно, застыла как изваяние. Всего этого Султан, по-видимому, наслышался от соседок. Вот ведь люди, впутали в свои пересуды ребёнка. Идёт война, все должны работать не жалея себя: ни мужчины, ни женщины, а они такие разговоры ведут, что просто стыдно.
Мама всё ещё стояла, бледная, посреди комнаты, глаза её были полуприкрыты.
– Арифджан! – позвала она вдруг, придя в себя.
– Да, мама.
– Поди сюда, сынок. – Я прильнул головой к тёплой материнской груди. Мама поцеловала меня в лоб, погладила грубыми руками плечи. – Ты-то у меня умненький, всё понимаешь, верно?
– Понимаю, мамочка.
– И война, вот увидишь, кончится, и папа вернётся, – вздохнула мама. – Сдам я тогда трактор парням, вернувшимся с войны, займусь домом, верно, сынок?
– Да, мама.
– Вот тогда я отмою вас, обстираю, будете ходить у меня чистенькими, опрятненькими, верно, сынок?
– Вы не обращайте внимания на эти разговоры, мама.
– Умница мой! – Мама опять поцеловала меня.
В поле она отправилась в тот день нехотя. У ворот стоял хмурый Султан. Мама его тоже притянула к себе, как ни в чём не бывало поцеловала в лоб. «Не обижай брата, слушайся его, – сказала она тихо. – В воскресенье куплю тебе новые сапоги…»
Короче говоря, Султан стал грубым, до невозможности ленивым, грязным, точно не мылся от самого рождения. Шея его стала похожа – поверите ли? – на голенище старого сапога. «Пойди умойся!» – говорю я. А он: «Так завтра опять буду грязным». Сегодня он опять с утра расстроил меня. Уводя спозаранку Рабинису и Амана на поле, к маме, я велел Султану к моему приходу вскипятить чаю. Вернувшись домой, увидел, что очаг даже не разожжён. Султан сладко спит.
Я поставил чайдуш[19] на огонь, открыл казан… и обомлел. Четырёх лепёшек, которые мама оставила нам на день, не было. Я растолкал брата, весь дрожа от негодования.
– Кто съел лепёшки?
– Я, – нехотя открыл глаза Султан.
– Почему съел?
– Был голодным, потому и съел, – потянулся он лениво.
– Но ведь ты один съел шавлю[20], что приносила вечером тётушка Тухта!
– Ну и что? Утром тоже есть хочется! – С этими словами Султан собрался и ушёл в школу. Так мы: Усман, Зулейха и я – остались без завтрака. Что делать? Взяли по горсточке изюма и отправились в школу. Признаться, в последнее время и в школе стало неинтересно. Да и трудно назвать учёбой то, чем мы занимаемся. Раньше тринадцать-четырнадцать классов бывали переполненными, а сейчас все ученики свободно вмещаются в двух небольших классах. Раньше мы сидели по шесть часов на уроках, мозги чуть не разжижались от наук, а теперь в самые удачные дни бывает два или три урока. В остальное время гоняем собак. Учителя наши все ушли на фронт, кроме дядюшки Разыка, ни одного мужчины во всей школе. Наша Рахима-апа обычно заходит в класс, делит доску мелом пополам, слева записывает упражнения по русскому языку для младших классов, справа – примеры по арифметике для старших. И всё. Класс на голове ходит, шум, гам, борьба, драка, а учительница сидит в уголочке, читает и перечитывает письмо от мужа или сама ему пишет, роняя на стол крупные капли слёз. Уроки Рузихан-апы проходят иначе. Она от звонка до звонка занята наведением порядка в классе, только и знает нотации читать. Нас это особо не огорчает. Большинство приходит в школу, чтобы получить пол-лепешки из джугары на завтрак и две картофелины на обед.
– Как бы то ни было, школу не бросайте, – говорила она, – о том же просил ваш отец.
Обычно я встаю с зарёю и, если мама работает в ночную, отвожу Амана с Рабинисой в поле. Потом возвращаюсь домой и вместе с Усманом, Зулейхой и Султаном иду в школу. Усман хоть и заканчивает первый класс, до сих пор не знает букв. Садится в уголке и давай рисовать. Зулейха учится хорошо. А Султан… тот совсем от рук отбился. В этом году я ни разу не видел, чтобы в школу он пошёл с сумкой, да и пусто в сумке той: Султан все свои книжки и тетради то ли продал, то ли выменял на хлеб или фрукты. Короче, в школу он ходит развлечься, а ещё вернее, ради той пол-лепёшки, которую там дают. На уроках полулежит на задней парте, дрыхнет.
– Почему ты не можешь учиться по-человечески? – спрашиваю я его иногда горестно.
– Как же ещё учиться?! – шумит Султан. – Хожу же я каждый день!..
– Но ты вечно получаешь двойки!
– А что я могу поделать, если учителя других отметок не ставят!
С уходом отца на фронт Султан совсем перестал помогать мне по хозяйству. Если я прошу его что-нибудь сделать, он огрызается: «Ключи от амбара у тебя, а работать будем мы?!» Раз доверил ему эти ключи, потом сам пожалел.
В амбаре хранился кусок засоленного мяса. Так Султан собрал дружков-приятелей, пошли они на пустырь за оврагом и сделали шашлыки из мяса. Попробовал я пожаловаться на него маме, но он и её не стал слушать.
– А сами, а сами… – Султан отбежал к порогу, чтоб легче было дать дёру и закончил: – Целыми днями на поле пропадаете.
– Ну и что? Я работаю…
– Женщина должна сидеть дома, смотреть за хозяйством, за детьми, понятно?!
– Вай, да что ты болтаешь, чтоб язык тебе вороны выклевали. Кто это научил тебя такие вещи говорить?
– Никто, я сам научился!
– Не-ет, ты с чьего-то голоса поёшь!..
– Нет, я сам всё знаю. У женщины в руках не руль трактора, а коровье вымя глядится, понятно! Отдайте нас в детдом, и то лучше будет! Вот посмотрите на мои сапоги – портянки вылезают. Женщины проходу не дают, говорят: «Лучше бы ваша мама за вами смотрела, чем пестовать это грохочущее чудовище!»
– Подожди, сынок, подожди… – умоляла мама, – скажи, кто тебе так сказал?
– Не скажу! – Султан со всей мочи хлопнул дверью.
Мама, конечно, никак не ждала от Султана такой выходки. Побледнела как полотно, застыла как изваяние. Всего этого Султан, по-видимому, наслышался от соседок. Вот ведь люди, впутали в свои пересуды ребёнка. Идёт война, все должны работать не жалея себя: ни мужчины, ни женщины, а они такие разговоры ведут, что просто стыдно.
Мама всё ещё стояла, бледная, посреди комнаты, глаза её были полуприкрыты.
– Арифджан! – позвала она вдруг, придя в себя.
– Да, мама.
– Поди сюда, сынок. – Я прильнул головой к тёплой материнской груди. Мама поцеловала меня в лоб, погладила грубыми руками плечи. – Ты-то у меня умненький, всё понимаешь, верно?
– Понимаю, мамочка.
– И война, вот увидишь, кончится, и папа вернётся, – вздохнула мама. – Сдам я тогда трактор парням, вернувшимся с войны, займусь домом, верно, сынок?
– Да, мама.
– Вот тогда я отмою вас, обстираю, будете ходить у меня чистенькими, опрятненькими, верно, сынок?
– Вы не обращайте внимания на эти разговоры, мама.
– Умница мой! – Мама опять поцеловала меня.
В поле она отправилась в тот день нехотя. У ворот стоял хмурый Султан. Мама его тоже притянула к себе, как ни в чём не бывало поцеловала в лоб. «Не обижай брата, слушайся его, – сказала она тихо. – В воскресенье куплю тебе новые сапоги…»
Короче говоря, Султан стал грубым, до невозможности ленивым, грязным, точно не мылся от самого рождения. Шея его стала похожа – поверите ли? – на голенище старого сапога. «Пойди умойся!» – говорю я. А он: «Так завтра опять буду грязным». Сегодня он опять с утра расстроил меня. Уводя спозаранку Рабинису и Амана на поле, к маме, я велел Султану к моему приходу вскипятить чаю. Вернувшись домой, увидел, что очаг даже не разожжён. Султан сладко спит.
Я поставил чайдуш[19] на огонь, открыл казан… и обомлел. Четырёх лепёшек, которые мама оставила нам на день, не было. Я растолкал брата, весь дрожа от негодования.
– Кто съел лепёшки?
– Я, – нехотя открыл глаза Султан.
– Почему съел?
– Был голодным, потому и съел, – потянулся он лениво.
– Но ведь ты один съел шавлю[20], что приносила вечером тётушка Тухта!
– Ну и что? Утром тоже есть хочется! – С этими словами Султан собрался и ушёл в школу. Так мы: Усман, Зулейха и я – остались без завтрака. Что делать? Взяли по горсточке изюма и отправились в школу. Признаться, в последнее время и в школе стало неинтересно. Да и трудно назвать учёбой то, чем мы занимаемся. Раньше тринадцать-четырнадцать классов бывали переполненными, а сейчас все ученики свободно вмещаются в двух небольших классах. Раньше мы сидели по шесть часов на уроках, мозги чуть не разжижались от наук, а теперь в самые удачные дни бывает два или три урока. В остальное время гоняем собак. Учителя наши все ушли на фронт, кроме дядюшки Разыка, ни одного мужчины во всей школе. Наша Рахима-апа обычно заходит в класс, делит доску мелом пополам, слева записывает упражнения по русскому языку для младших классов, справа – примеры по арифметике для старших. И всё. Класс на голове ходит, шум, гам, борьба, драка, а учительница сидит в уголочке, читает и перечитывает письмо от мужа или сама ему пишет, роняя на стол крупные капли слёз. Уроки Рузихан-апы проходят иначе. Она от звонка до звонка занята наведением порядка в классе, только и знает нотации читать. Нас это особо не огорчает. Большинство приходит в школу, чтобы получить пол-лепешки из джугары на завтрак и две картофелины на обед.