Тыркова-Вильямс Ариадна. Жизнь Пушкина. Том 1. 1799-1824

^[77]» (1 июля).
   «За что ты меня бранишь в письмах к своей жене? – сдержанно отвечал ему Пушкин, – за отставку? то есть за мою независимость?» (15 июля).
   Накануне, в гораздо более резкой форме, Пушкин писал А. И. Тургеневу: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку с нетерпеньем ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов – Вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое. Старичок Инзов сажал меня под арест всякой раз, как мне случалось побить Молдавского Боярина. Правда – но за то добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мною об Гишпанской революции. Не знаю, Воронцов посадил ли бы меня под арест, но уж верно не пришел бы ко мне толковать о Конституции Кортесов. Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой. Зная старую Вашу привязанность к шалостям окаянной Музы, я было хотел прислать Вам несколько строф моего Онегина, да лень. Не знаю, пустят ли этого бедного Онегина в небесное царствие печати; на всякой случай попробую» (14 июля).
   В этом резком письме сквозь открытое негодование против Воронцова сквозит раздражение и против Тургенева, разделявшего петербургское недовольство на неуживчивость Пушкина. Когда Пушкин это писал, он еще не знал, что по канцелярским тайникам уже ползет, подкрадывается к нему бумага, которая еще на два года обречет его на ссылку в северной глуши. И навсегда оторвет его от женщины, которая принесла ему неизведанное раньше счастье.
   Как раз в середине июля графиня Элиза вернулась. Подходили последние дни их свиданий.
   «У меня для развлеченья есть романы, итальянские спектакли и Пушкин, который скучает гораздо больше, чем я: три женщины, в которых он влюблен, уехали, – писала княгиня Вера. – Что ты об этом скажешь? Это в твоем духе. К счастью, одна из них на днях приезжает» (15 июля).
   «Представь себе, до сих пор у меня не было никакого повода кокетничать, даже на словах. Единственный мужчина, которого я вижу, это Пушкин, а он влюблен в другую. Это для меня очень удобно, и мы с ним большие друзья. Этому помогает его положение. Он, действительно, очень несчастен. Мы ничего не знаем, как идет его дело в Петербурге» (18 июля).
   «Пушкин пристает, чтобы я доставила ему удовольствие, давала читать твои письма и, несмотря на твои сальности, я даю, с обязательством читать про себя. Но он начинает хохотать, а вместе с ним и я хохочу до слез. Ты найдешь, что это бесстыдство…»
   «Почему ты так туманно пишешь о деле Пушкина? Воронцова нет, и мы ничего не знаем. Как могло дело получить плохой оборот? Он виноват только в ребяческих выходках, да еще в том, что рассердился, и это понятно, что его отправили отыскивать саранчу, чему он, впрочем, покорился. А когда вернулся, стал проситься в отставку, потому что самолюбие его было оскорблено. Вот и все. Когда государи будут знать что делается и когда перестанут представлять им все в превратном виде?»
   Письмо помечено 19 июля. Но возможно, что Вяземская кончала его позже, так как иногда она писала одно письмо несколько дней. По ее письмам трудно точно установить день приезда графини Воронцовой. Вероятно, она приехала 21 или 22 июля. «Гр. Воронцова и Ольга Нарышкина вернулись два дня тому назад. Мы постоянно вместе и гораздо более сдружились» (25 июля).
   «С тех пор, как Ольга Нарышкина и графиня Воронцова здесь, мы неразлучны. Опять пошли праздники. Они ко мне очень внимательны… Мы все еще не знаем, что ждет Пушкина. Даже графиня, хотя она, как и ты, знает, что он должен покинуть Одессу. Ее муж просто сказал, что Пушкину нечего делать в Одессе, но мы не знаем, чем это кончится».
   Это было 27 июля, за три дня до высылки Пушкина, которая так огорчила и потрясла Вяземскую, что она писала:
   «Я была в ужасном состоянии из-за высылки Пушкина. Меня одолели черные мысли» (4 августа).
   Когда Вяземский узнал подробности нового гоненья на Пушкина, он с негодованием писал А. И. Тургеневу: «Последнее письмо жены моей наполнено сетованиями о жребии несчастного Пушкина. От нее он отправился в свою ссылку; она оплакивает его, как брата. Они до сей поры не знают причины его несчастья. Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? Правительство, верно, было обольщено ложными сплетнями!.. За необдуманное слово, за неосторожный стих предают человека на жертву. Это напоминает басню «Море зверей». Только там глупость, в виде быка, платит за чужие грехи, а здесь – ум и дарование. Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревню на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина… Не предвижу для него исхода из этой бездны. Неужели не могли вы отвлечь этот удар? Да зачем не позволить ему ехать в чужие края? Издание его сочинений окупит будущее его на несколько лет. Скажите, ради Бога, как дубине Петра Великого, которая не сошла с ним в гроб, бояться прозы и стихов какого-нибудь молокососа? Никакие вирши (Tout vers qu'ils sont. – A T.-B.) не проточат ее! Она, православная матушка наша, зеленеет и дебелеет себе так, что любо! Хоть приди Орфей возмущенных песней, так никто с места не тронется! Как правительство этого не знает? Как ему не чувствовать своей силы? Все поэты, хоть будь они тризевные, надсадят себе горло, а никому на уши ничего не налают… Я уверен, что если Государю представить это дело в том виде, как я его вижу, то пленение Пушкина тотчас бы разрешилось. «Les Titans n'ont pas chansonnй les dieux, quand ils ont voulu les chasser du ciel ^[78] (13 августа 1824 г.).
   Тургенев ответил только одной строчкой: «Пришлю или привезу ответ на твою вылазку за П.» (18 августа 1824 г.).
   Что мог он сказать в ответ на этот взрыв праведного гнева? Ведь он сам одобрил, отчасти сам выдумал этот план. А главное, сам верил, что Пушкин во всем виноват, а меценат во всем прав.
   29 июля Пушкина вызвали в канцелярию наместника, где объявили ему приказ о высылке, с точным указанием, через какие города он должен ехать, и через какие не смеет ехать. Киев был запрещен. В канцелярии у поэта отобрали подписку: «Нижеподписавшийся, сим обязывается по данному от Г. Одесского Градоначальника маршруту, без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губ. город Псков, не останавливаясь нигде по пути по своему произволу; а по прибытии в Псков, явиться лично к Г. Гражданскому Губернатору».
   Запрещение заезжать в Киев подчеркивало политическое значение этой высылки, так как Киев был центром для образованных людей на юге. Правительство считало опасным допустить их общение с опальным поэтом. Лишнее доказательство, что если для Воронцова это было делом личной неприязни, то в Петербурге это была кара «за две строчки письма».
   30 июля отставной коллежский секретарь Пушкин, получив 389 р. прогонных и 150 р. недоданного ему жалованья, выехал из Одессы ^[79].
   Дорогой, в Чернигове, в гостинице, с ним встретился петербургский студент, поэт А. И. Подолинский.
   «Утром, войдя в залу я увидел в соседней буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого по месту прогулки и по костюму принял за полового. Наряд был очень не представительный: желтые нанковые, небрежно надетые шаровары и русская цветная измятая рубаха, подвязанная вытертым черным платком; курчавые, довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: «Вы из Царскосельского Лицея?» На мне еще был казенный сюртук, по форме одинаковый с лицейским. Сочтя любопытство полового неуместным и не желая завязывать разговора, я отвечал довольно сухо. «А, так вы были с моим братом», возразил собеседник. Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию. – «Я – Пушкин; брат мой Лев был в вашем пансионе». – Слава Пушкина светила тогда в полном блеске, вся молодежь благоговела перед этим именем, – и легко себе представить, как я, 17-летний школьник, был обрадован неожиданною встречею и сконфужен моей опрометчивостью. Тем не менее мы разговорились. Он рассказал нам, что едет из Одессы в деревню, но что усмирение его не совсем кончено, и смеясь показал свою подорожную, где по порядку были прописаны все города, на какие именно он должен ехать. Затем он попросил меня передать в Киеве записку ген. Раевскому, тут же написанную».
   9 августа, после десятидневной непрерывной скачки по длинному пути, пересекающему с юга на север добрую половину России, Пушкин приехал в Михайловское, под родительскую кровлю, где его ждал не особенно ласковый родительский прием.

Глава XXXVII
ТАЛИСМАН

   О том, как Пушкин расставался с графиней Воронцовой, мы не узнаем ни по письмам княгини Веры, ни тем более по его письмам. Но в неудержимо правдивых своих стихах, в ритмической своей мысли поэт запечатлел прекрасную сказку о том, как, разлученные злыми силами влюбленные, прощаясь, заколдовали свою любовь в волшебное кольцо. Знакомые, иногда и друзья, а главное, позднейшие комментаторы и критики подсмеивались над суеверностью Пушкина, над его верой в приметы, с высокомерной усмешкой говорили, что он придавал значение таинственным свойствам волшебного перстня, с которым никогда не расставался.
   В конце прошлого века перстень попал в музей Александровского лицея. При нем была и собственноручная записка И. С. Тургенева: «Перстень этот был подарен Пушкину в Одессе княгиней Воронцовой. Он носил почти постоянно этот перстень (по поводу которого написал свое стихотворение «Талисман») и подарил его на смертном одре поэту Жуковскому. От Жуковского перстень перешел к его сыну Павлу Васильевичу, который подарил его мне». После смерти И. С. Тургенева Полина Виардо подарила перстень музею Александровского лицея, где он хранился до 1917 года. В дни революции музей был разгромлен чернью (уже не лицемерной, а просто чернью), и кольцо Пушкина исчезло.
   Для всех других это было просто золотое кольцо с резным, восьмиугольным сердоликом, на котором была вырезана мало кому понятная восточная надпись. Сам Пушкин считал ее арабской каббалистикой. Хотя на самом деле надпись еврейская, и явный смысл ее малозначительный: «Симха, сын почтенного раби Иосифа (пресвятого Иосифа Старого. – А Т.-В.), да будет благословенна его память».
   Но и для Пушкина, и для той, от кого он получил кольцо, это все было не важно. Для них это был талисман, любовью данный, вобравший в себя горечь прощальных поцелуев, язвительную сладость так мучительно оборвавшейся любви, память о которой оживлялась от одного прикосновения к заколдованному перстню. От него изливались лучи, тянулись тайные нити, которые порвать могло только время, но не злая воля людская.
   Картина его прощания с графиней Элизой встает из настойчивого возвращения в его стихах одного и того же образа. Его выдает драгоценная, реалистичная точность не только его памяти, – но что гораздо реже у художников, – его воображения.
   Когда какое-нибудь чувство, страсть или образ овладевали его душой, настойчиво и неотступно наполняя его воображение, Пушкин рано или поздно должен был воплотить пережитое в стихи. Так и тут. Прощание с любимой женщиной, подарившей ему кольцо, он описал в «Талисмане». Это опять морской берег, шум моря, гармония волн, все, что так неразрывно связано для него с мыслью о Воронцовой:

 
Там, где море вечно плещет
На пустынные скалы…
…
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан.
От недуга, от могилы,
В бурю, в грозный ураган,
Головы твоей, мой милый,
Не спасет мой талисман.
И богатствами Востока
Он тебя не одарит,
И поклонников Пророка;
Он тебе не покорит;
И тебя на лоно друга,
От печальных чуждых стран,
В край родной на север с юга
Не умчит мой талисман…
Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя,
Иль уста во мраке ночи
Поцелуют не любя —
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!»
 

(1827)

   Воронцовой не удалось заворожить Пушкина от сердечных ран. Но на некоторое время она околдовала душу поэта, до краев наполнила, очаровала могучей страстью.
   Дописав XXXII строфу третьей главы «Онегина», Пушкин пометил: «5-го сентября 1824 года. – Une l(lettre. – А Т. В.)de ***» ^[80].
   Это было в Михайловском.
   «Сестра поэта, О. С. Павлищева, говорила нам, что когда приходило из Одессы письмо с печатью, изукрашенною точно такими же каббалистическими знаками, какие находились и на перстне ее брата – последний запирался в своей комнате, никуда не выходил и никого не принимал к себе».
   Судя по этой заметке Анненкова, влюбленные обменялись кольцами, точно обручились.
   Переписка между ними длилась недолго. И этого мечтательного счастья Пушкин скоро был лишен:

 
Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…
Как долго медлил я, как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал: гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет…
Минуту!.. вспыхнули… пылают… легкий дым
Виясь теряется с молением моим.
Уж перстня верного утрата впечатленье,
Растопленный сургуч кипит…
…
   …Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди…
 

(1824)

   В черновике стихотворение кончалось словами:

 
Приди ко мне на горестную грудь,
Близ сердца моего останься, не забудь
Слова заветные, слова души прекрасной.
 

   Пушкин ревниво вычеркнул последние три строчки, точно испугавшись, что слишком много сказал.
   О том, как порвалась последняя связь между влюбленными, надо догадываться по четырем произведениям, писанным в 1824–1825 годах. Это: «Коварность», «Сожженное письмо» (1824),«Желание славы» (7 июля 1825 г.),«Ангел». Хронологическую их последовательность установить пока не удалось. Сам Пушкин пометил «Коварность» 18 октября 1824 года.
   «Коварность» принято относить к Александру Раевскому. Мы не знаем, что открыло Пушкину глаза, что заставило его, наконец, понять характер этого человека, которого раздражала, беспокоила душевная ясность, крепкая жизненная сила, которая неразрывно сочеталась в Пушкине с поэтическим гением.
   А. Раевский вообще был в средствах не брезглив. Он это доказал и в своих отношениях с семьей Волконских. Когда тот сидел в крепости, а княгиня Мария Николаевна с новорожденным сыном жила у родных в Александрии, ее брат задерживал письма, сообщавшие ей о судьбе мужа, старался всеми способами оторвать ее от мужа, ставшего государственным преступником. Как действовал он, чтобы окончательно оторвать Воронцову от Пушкина, неизвестно. Может быть, под влиянием ревности Александр Раевский как-нибудь оклеветал поэта перед графиней Элизой. Возможно, что он раздувал и недоброжелательство Воронцова. Факты тут трудно восстановить, но в стихах Пушкина есть отголосок, отражение нового психологического опыта, острого разочарования в том, кого он считал другом. Пушкин загорелся негодованием, отвращением к коварному предательству, да еще со стороны того, кого он ставил так высоко, кому так доверял:

 
Но если ты святую дружбы власть
Употреблял на злобное гоненье;
Но если ты затейливо язвил
Пугливое его воображенье
И гордую забаву находил
В его тоске, рыданьях, униженье;
Но если сам презренной клеветы
Ты про него невидимым был эхом;
Но если цепь ему накинул ты
И сонного врагу предал со смехом,
И он прочел в немой душе твоей
Все тайное своим печальным взором —
Тогда ступай, не трать пустых речей —
Ты осужден последним приговором.
 

(18 октября 1824 г.)

   После страстного взрыва, после бурного обличенья заключительные строчки поражают своей гордой простотой, какой-то кроткой сдержанностью. Так старик цыган говорит Алеко:

 
«Оставь нас, гордый человек!
Мы дики, нет у нас законов.
Мы не терзаем, не казним,
Не нужно крови нам и стонов;
Но жить с убийцей не хотим.
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас:
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел; — оставь же нас,
Прости! да будет мир с тобою».
 

   Эти строчки писаны почти одновременно с «Коварностью».
   Едва ли не изумительнее этой великодушной сдержанности то, что Пушкин, с его страстной влюбчивостью, с его способностью бешено ревновать, заставил себя, сумел вдуматься в любовь Раевского к Воронцовой, найти в ней своеобразную красоту и в стихах своих эту красоту передать. Ведь когда он писал «Ангела», он думал не только о Воронцовой, но и о Раевском.

 
В дверях Эдема Ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А Демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.
 
 
Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.
 
 
«Прости, — он рек, — тебя я видел,
И ты недаром мне сиял:
Не все я в небе ненавидел,
Не все я в мире презирал».
 

(1827)

   Мудростью мечтательного сердца веет от этих двенадцати строк. В них поэт гармонично преодолел горестное волнение страсти. Когда он писал «Ангела», между ним и его нежной любовью к графине Элизе прошло три года. Другие женщины владели за это время его душой. Пусть иначе, не с такой нежностью, не с такой проникновенной прелестью, но все-таки владели. Снова, сквозь двойную мглу времени и новых сердечных увлечений, вглядывается поэт в удаляющийся образ Ангела Утешенья и рядом с ним видит своего «Демона», но также уже преображенного годами. И ни одного слова осуждения, порицания. Какая-то воздушная осторожность, бережливость не только к памяти о ней, но и к чужому чувству. Или огромное уважение к собственной, уже угасшей любви? Белинский говорил: «Есть всегда что-то особенное и грациозное во всяком чувстве Пушкина. Читая его произведения, можно превосходным образом воспитать в себе человека».
   Пушкин напечатал «Ангела» в «Северных Цветах» в 1828 году, в той же книжке, где прямо в лицо Воронцову бросил эпиграмму о лорде – Мидасе. К этому «придворному хаму и мелкому эгоисту» по-прежнему остался он беспощаден.
   Не думал ли Пушкин об Александре Раевском и графине Элизе, когда, доказывая одной провинциалке-писательнице существование магнетизма, сказал: «Над женщинами магнетизм делает чудеса. Я был свидетелем таких примеров, что женщина, любившая самою страстною любовью, при такой же взаимной любви остается добродетельной; но были случаи, что та же самая женщина, вовсе не любивши, как бы невольно, со страхом исполняет все желания мужчины, даже до самоотвержения. Вот это и есть сила магнетизма» (Фукс).
   Уезжая из Одессы, Пушкин навсегда расстался со своей волшебницей. Но ее вкрадчивый, нежный образ долго не покидал его, медленно исчезал из памяти. В конце января 1830 года записал он по-французски отрывок чернового письма к chйre Elleonora: «Вы сказали мне одно слово, которому я в течение 7 лет старался не верить… Только благодаря вам узнал я все, что есть в любви наиболее converties ^[81], наиболее нежного» ^[82].
   Осенью того же года Пушкин сидел один в Болдине, в глухом своем нижегородском поместье. Он был женихом Натали Гончаровой. И вдруг, сквозь несомненную влюбленность в юную красавицу-невесту, ворвалось в его душу, воскресло, запело в пленительных стихах страстное воспоминание о другой, неизжитой, не до конца долюбленной любви. Она подошла тихо, как призрак, как далекий отблеск несбывшегося счастья:

 
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать.
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.
Бегут, меняясь, наши лета,
Меняя все, меняя нас —
Уж ты для страстного поэта
Могильным сумраком одета,
А для тебя поэт угас.
Прими же, дальная подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Перед изгнанием его.
 

(«Расставание». 1830)

   Вдруг вспыхнул огонь, разогнал сумрак воспоминаний, разбудил жгучее желание хоть на мгновение снова увидать ее, ощутить ее женственную прелесть. Со всей властностью прежней любви он зовет ее, заклинает ее. Торопливо, властно бьется ритм стиха:

 
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальная звезда,
Как легкой звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне все равно; сюда, сюда!..
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба.
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь… но тоскуя
Хочу сказать, что все люблю я,
Что все я твой: сюда, сюда!
 

(«Заклинание». 1830) ^[83]

   К этому голосу, к голосу поэта, озарившего ее жизнь такой красивой, такой безумной любовью, графиня Элиза Воронцова прислушивалась всю свою жизнь, вопреки всему, что отвлекало, даже вопреки другим своим увлечениям. «Она одна бы разумела стихи неясные мои», – написал влюбленный поэт. И действительно, его стихи навсегда остались ее спутниками.
   «До конца своей долгой жизни она сохраняла о Пушкине теплое воспоминание и ежедневно читала его сочинения. Когда зрение совсем ей изменило, она приказывала читать их себе вслух и притом подряд, так что когда кончались все тома, чтение возобновлялось с первого тома. Она сама была одарена тонким художественным чутьем и не могла забыть очарований пушкинской беседы».

КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА

ИЛЛЮСТРАЦИИ

ПОДПИСИ К РИСУНКАМ ПУШКИНА

    к Части первой.Автопортрет в образе поэта. 1829.
    к Части второй.Царскосельский Лицей. Письмо к Н. Н. Гончаровой. 20 июля 1830.
    к Части третьей.Сцена оргии. 1819.
    к Части четвертой.Титульный лист поэмы «Кавказ». Апрель-май 1821.
    к Части пятой.Е. К. Воронцова (?). 20 сентября – 22 октября 1829.
 

НА ОБЛОЖКЕ

   Портрет А. С. Пушкина (гравюра Е. И. Гейтмана. 1822).
   Царскосельский фонтан «Девушка c кувшином» (скульптор П. П. Соколов. 1816. Фрагмент фотоиллюстрации Е. Кассина).
   Лицей. Конторка в комнате А. Пушкина (фрагмент фотоиллюстрации В. Брязгина).
 

 

   Герб рода Пушкиных.
 

   Алексей Федорович Пушкин. Неизвестный художник. 3-я четв. XVIII в.
 

   Сарра Юрьевна Пушкина, урожд. Ржевская, прабабушка поэта. Г. Сердюков (?). 3-я четв. XVIII в.
 

   Герб рода Ганнибалов.
 

   Предполагаемый портрет Абрама Ганнибала.
 

   Иван Абрамович Ганнибал. Неизвестный художник. 1790-е гг.
 

   Церковь Богоявления в Елохове.
 

   Запись о рождении Пушкина в книге церкви Сретенского Сорока за 1799 г.
 

   Надежда Осиповна Пушкина, урожд. Ганнибал, мать поэта. Миниатюра Ксавье де Местра. 1810.
 

   Сергей Львович Пушкин. К. К. Гампельн. 1824.
 

   Василий Львович Пушкин. И. О. Вивьен де Шатобрен. 1823 г.
 

   Дом на Старой Басманной 36, в котором жил В. Л. Пушкин.
 

   Летний Сад. Неизвестный художник. Нач. 1800-х гг.
 

   Ольга Сергеевна Павлищева, урожд. Пушкина. Е. А. Плюшар. Сер. 1830-х гг.
 

   Лев Сергеевич Пушкин. А. О. Орловский. 1-я пол. 1820-х гг.
 

   Царское Село. Лицей. А. А. Тон. 1822.
 

   Егор Антонович Энгельгардт.
 

   Василий Федорович Малиновский.
 

   Иван Иванович Пущин. Ф. Верне. 1817.
 

   Антон Антонович Дельвиг. П. Л. Яковлев. 1818.
 

   Александр Михайлович Горчаков. Неизвестный художник. 1810-е гг.
 

   Михаил Лукьянович Яковлев. Неизвестный художник. 1810-е гг.
 

   Большой зал Лицея. Фотография.
 

   Царское Село. Вид на Большое озеро и Камеронову галерею. Литография. 1815.
 

   Петр Яковлевич Чаадаев. Неизвестный художник. 1810-е гг.
 

   Петр Павлович Каверин.
 

   Михаил Сергеевич Лунин.
 

   Екатерина Павловна Бакунина. Автопортрет. 1816.
 

   Наталья Викторовна Кочубей. 1813.
 

   Царское Село. Вид на Большое Озеро. А. Е. Мартынов. 1815.
 

   Евдокия (Авдотья) Ивановна Голицына. Д. Грасси. 1-я четв. XIX в.
 

   Василий Андреевич Жуковский. Е. Эстеррейх. 1820.
 

   Петр Андреевич Вяземский. Литография с рис. И. Е. Вивьена. 1820-е гг.
 

   Николай Михайлович Карамзин. Гравюра на меди А. А. Фролова с оригинала В. А. Тропинина. 1815.
 

   Екатерина Андреевна Карамзина. Неизвестный художник. Конец 1830-х гг.
 

   Николай Иванович Кривцов. Неизвестный художник. 1810-е гг.
 

   Федор Николаевич Глинка. К. П. Беггров. 1821.
 

   Никита Всеволодович Всеволожский. А. О. Дезарно. 1817.
 

   Константин Николаевич Батюшков. Неизвестный художник. 1810-е гг.
 

   Евгений Абрамович Баратынский. Литография Ф. Шевалье. Конец 1830-х гг.
 

   Александр Иванович Тургенев. М. И. Теребенев. 1831 (?) г.
 

   Николай Иванович Тургенев.
 

   А. С. Пушкин. Ж. Вивьен. 1827.
 

   Екатерина Семеновна Семенова. Портрет В. А. Тропинина по гравюре Н. Т. Уткина с оригинала О. А. Кипренского. 1815
 

   Петербург. М.-Ф. Дамам-Демартре. 1813.
 

   Евдокия Ильинична Истомина. А. Винтергальдер. 1816-1820.
 

   Евгения Ивановна Колосова. Неизвестный художник. 1809.
 

   Петербург. Большой театр. Неизвестный художник. 1-я четв. XVIII в.
 

   Николай Николаевич Раевский-старший. Портрет Н. А. Бестужева по оригиналу П. Ф. Соколова. Оригинал 1825 г.
 

   Софья Алексеевна Раевская. В. Л. Боровиковский. 1813 г.
 

   Александр Николаевич Раевский. Неизвестный художник. 1821 г.
 

   Николай Николаевич Раевский-младший.
 

   Крым. Гурзуф. К. И. Рабус. 1827.
 

   Елена Николаевна Раевская. Неизвестный художник. 1820-е гг.
 

   Екатерина Николаевна Орлова, урожд. Раевская. Неизвестный художник. 1820-е гг.
 

   Крымский пейзаж. Н. Г. Чернецов. 1834.
 

   Мария Николаевна Раевская. Неизвестный художник. 1821 (?).
 

   Иван Никитич Инзов. Литография с рис. М. Клюквина по портрету Доу.
 

   Дом Инзова в Кишиневе.
 

   Пушкин в Бахчисарайском дворце. Г. Г. и Н. Г. Чернецовы. 1837.
 

   Василий Львович Давыдов. Неизвестный художник.
 

   Екатерина Николаевна Давыдова, по первому браку Раевская. В. Л. Боровиковский. Конец XVIII – начало XIX в.
 

   Пушкинский грот в Каменке.
 

   Павел Иванович Пестель. Неизвестный художник.
 

   Михаил Федорович Орлов. Г. Ризенер. 1814.
 

   Одесса. Литография. Около 1823.
 

   Михаил Семенович Воронцов. К. К. Гампельн. 1820-е гг.
 

   Одесса 30 – 40-х гг. XIX в. Дворец Воронцовых.
 

   Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Гравюра с портрета Доу.
 

   Отпечаток камня-перстня, талисмана Пушкина.
 

 
   Дом в Одессе, где жил Пушкин.
 

   Театр в Одессе. П. Мейер с оригинала К. Бассоли. 1830-е гг.
 

   Вера Федоровна Вяземская. К.-Х.-Ф. Рейхель. 1817.
 

   Путешественник на почтовой станции.
 

   Почтовый тракт. Неизвестный художник (Воробьев М. Н.?) Нач. XIX в.