Страница:
– Восподи, мисс Мария, как ты чулки-то отделала! Силы небесные, и платье все в дырах!
– Да знаю я. Ты скажи, мисс Браун…
– Сегодня ты ее не увидишь, ягненочек, за что нашим заботливым звездам можно только спасибо сказать. Беги-ка к себе в комнату, только потише, и как переоденешься, принеси мне свои чулки. И надень лучше ночную рубаху, пока я юбку буду чинить.
– К чаю что-нибудь есть?
– Есть, мисс, – земляника.
– Вижу, эта не в себе, – продолжала, встряхнув головою, Стряпуха, – ну и решилась потревожить твоего Профессора, выпросила у него целый фунт земляники. Добавим сгущенного молочка, которое мы припасли к Рождеству, вот тебе и еда, хоть и скромная, а все ж таки достойная того, чтобы ее отведала владетельница Мальплаке.
Нет нужды объяснять, что Стряпуха была из слуг старой выучки и старалась насолить мисс Браун как только могла. Жила она в мрачноватой кухне, любить ей было, кроме Марии, некого, – разве еще старого колли по имени Капитан, оставленного ей покойникоммужем. Капитан каждое утро приносил из деревни газету, и время от времени ходил с корзинкой в магазин за продуктами.
Мария сказала:
– Стряпа, если тебя когда-нибудь захватят пираты или возьмут в кольцо индейцы, или если ты свалишься в море и на тебя нападет акула, я позабочусь о том, чтобы твои сегодняшние труды не остались забытыми, пусть это даже будет стоить мне последней капли крови.
– Спасибо, мисс Мария, – сказала Стряпуха, – я и не сомневалась.
Мария вскарабкалась по Парадной Лестнице, бегом проскочила Герцогский Коридор, поднялась по Будничной Лестнице, миновала Коридор Для Знатных Гостей, еле-еле одолела Потайную Лестницу Для Гостей Заурядных и на цыпочках двинулась по Черному Коридору Для Двоюродных Свойственников. В конце его, там, где большая часть кровли оставалась еще крепкой, располагались две спаленки, в которых обычно почивали Мария и мисс Браун. У Стряпухи, чтобы добраться сюда из кухни, уходило три четверти часа, потому что у нее были Больные Ноги, да и Капитан, кое-как ковылявший за ней по лестницам, ужасно задыхался, но мисс Браун все равно заставляла их стелить для нее постель.
Мария осторожно заглянула в открытую дверь.
На кровати, задрав в потолок невыносимый нос, лежала тиранша. Она читала книгу с набивным, будто кушетка, сиреневым корешком, называвшуюся «Повседневный Светоч». В свободной руке она держала пропитанный одеколоном платочек, коим порой обмахивала «Повседневный Светоч», а порой оглаживала кончик собственного носа, ставший от такого ухода красным и как бы отполированным.
Вокруг мисс Браун располагалось ее движимое имущество. Под туалетным столиком опасливому взору Марии предстали выстроенные аккуратной шеренгой тридцать пар остроносых туфель, – острые, словно мастерок строителя, носы их были покрыты морщинами. На платяном шкафу стояли пронзенные булавками круглые серые шляпки без полей. На прикроватном столике помещалась подборка книг, чтение коих составляло усладу мисс Браун, – «Дневник» Джорджа Фокса, «Благочестивая жизнь» Дж. Тейлора и «Путь паломника», о котором Гек Финн заметил однажды: «написано интересно, только не очень понятно». В углу комнаты помещался буфет, а в нем – кружевные косыночки с рюшечками, которыми мисс Браун украшала свой бюст; туалетный столик россыпью покрывали разнообразные острые и твердые предметы. Пахло в комнате ни разу не использованными ридикюлями, переложенными лавандовым цветом или присыпанными нафталином и спрятанными под замок.
Подоконник занимало шпионское снаряжение: телескоп для слежки из окна и лупа, с помощью которой мисс Браун отыскивала грязь.
Ее воспитанница на четвереньках двинулась вперед. Не подымаясь выше линии гувернанткиного взора, она проползла мимо кровати и незамеченной добралась до окна. Затем, зажав лупу в зубах, в которых пираты, – когда не пьянствуют, – держат абордажные сабли, Мария поползла назад к двери (дорогою сронив в одну из туфель канцелярскую кнопку, которые она держала для подобных оказий) и благополучно выбралась в коридор.
После чего поспешила к себе.
В голой комнате, обставленной исключительно и только чугунной мебелью, она вынула из кармана бесценный мешочек и, присев на кровать, развязала его. Маленькая женщина лежала, как задыхающаяся лягушка, по-прежнему прижимая к груди младенца, и Мария с помощью лупы, не торопясь, рассмотрела обоих.
Одежда на женщине была бедная. Простенькое облачение, связанное из шелковистой шерсти и препоясанное, будто монашеская ряса. Кое-где из платья торчали нитки, оно казалось поношенным, но прочным. Лицо у женщины было румяное и здоровое. Младенец, как и подозревала Мария, оказался голубоглазым.
Закончив осмотр, Мария засунула обоих пленников в ящик туалетного столика, связала узлом свои замызганные одежды и на цыпочках отправилась пить чай.
– Да знаю я. Ты скажи, мисс Браун…
– Сегодня ты ее не увидишь, ягненочек, за что нашим заботливым звездам можно только спасибо сказать. Беги-ка к себе в комнату, только потише, и как переоденешься, принеси мне свои чулки. И надень лучше ночную рубаху, пока я юбку буду чинить.
– К чаю что-нибудь есть?
– Есть, мисс, – земляника.
– Вижу, эта не в себе, – продолжала, встряхнув головою, Стряпуха, – ну и решилась потревожить твоего Профессора, выпросила у него целый фунт земляники. Добавим сгущенного молочка, которое мы припасли к Рождеству, вот тебе и еда, хоть и скромная, а все ж таки достойная того, чтобы ее отведала владетельница Мальплаке.
Нет нужды объяснять, что Стряпуха была из слуг старой выучки и старалась насолить мисс Браун как только могла. Жила она в мрачноватой кухне, любить ей было, кроме Марии, некого, – разве еще старого колли по имени Капитан, оставленного ей покойникоммужем. Капитан каждое утро приносил из деревни газету, и время от времени ходил с корзинкой в магазин за продуктами.
Мария сказала:
– Стряпа, если тебя когда-нибудь захватят пираты или возьмут в кольцо индейцы, или если ты свалишься в море и на тебя нападет акула, я позабочусь о том, чтобы твои сегодняшние труды не остались забытыми, пусть это даже будет стоить мне последней капли крови.
– Спасибо, мисс Мария, – сказала Стряпуха, – я и не сомневалась.
Мария вскарабкалась по Парадной Лестнице, бегом проскочила Герцогский Коридор, поднялась по Будничной Лестнице, миновала Коридор Для Знатных Гостей, еле-еле одолела Потайную Лестницу Для Гостей Заурядных и на цыпочках двинулась по Черному Коридору Для Двоюродных Свойственников. В конце его, там, где большая часть кровли оставалась еще крепкой, располагались две спаленки, в которых обычно почивали Мария и мисс Браун. У Стряпухи, чтобы добраться сюда из кухни, уходило три четверти часа, потому что у нее были Больные Ноги, да и Капитан, кое-как ковылявший за ней по лестницам, ужасно задыхался, но мисс Браун все равно заставляла их стелить для нее постель.
Мария осторожно заглянула в открытую дверь.
На кровати, задрав в потолок невыносимый нос, лежала тиранша. Она читала книгу с набивным, будто кушетка, сиреневым корешком, называвшуюся «Повседневный Светоч». В свободной руке она держала пропитанный одеколоном платочек, коим порой обмахивала «Повседневный Светоч», а порой оглаживала кончик собственного носа, ставший от такого ухода красным и как бы отполированным.
Вокруг мисс Браун располагалось ее движимое имущество. Под туалетным столиком опасливому взору Марии предстали выстроенные аккуратной шеренгой тридцать пар остроносых туфель, – острые, словно мастерок строителя, носы их были покрыты морщинами. На платяном шкафу стояли пронзенные булавками круглые серые шляпки без полей. На прикроватном столике помещалась подборка книг, чтение коих составляло усладу мисс Браун, – «Дневник» Джорджа Фокса, «Благочестивая жизнь» Дж. Тейлора и «Путь паломника», о котором Гек Финн заметил однажды: «написано интересно, только не очень понятно». В углу комнаты помещался буфет, а в нем – кружевные косыночки с рюшечками, которыми мисс Браун украшала свой бюст; туалетный столик россыпью покрывали разнообразные острые и твердые предметы. Пахло в комнате ни разу не использованными ридикюлями, переложенными лавандовым цветом или присыпанными нафталином и спрятанными под замок.
Подоконник занимало шпионское снаряжение: телескоп для слежки из окна и лупа, с помощью которой мисс Браун отыскивала грязь.
Ее воспитанница на четвереньках двинулась вперед. Не подымаясь выше линии гувернанткиного взора, она проползла мимо кровати и незамеченной добралась до окна. Затем, зажав лупу в зубах, в которых пираты, – когда не пьянствуют, – держат абордажные сабли, Мария поползла назад к двери (дорогою сронив в одну из туфель канцелярскую кнопку, которые она держала для подобных оказий) и благополучно выбралась в коридор.
После чего поспешила к себе.
В голой комнате, обставленной исключительно и только чугунной мебелью, она вынула из кармана бесценный мешочек и, присев на кровать, развязала его. Маленькая женщина лежала, как задыхающаяся лягушка, по-прежнему прижимая к груди младенца, и Мария с помощью лупы, не торопясь, рассмотрела обоих.
Одежда на женщине была бедная. Простенькое облачение, связанное из шелковистой шерсти и препоясанное, будто монашеская ряса. Кое-где из платья торчали нитки, оно казалось поношенным, но прочным. Лицо у женщины было румяное и здоровое. Младенец, как и подозревала Мария, оказался голубоглазым.
Закончив осмотр, Мария засунула обоих пленников в ящик туалетного столика, связала узлом свои замызганные одежды и на цыпочках отправилась пить чай.
Глава IV
Однако, пробудившись назавтра, владетельница Мальплаке счастья уже не испытывала. Земляника и сливки, оставленные ею на блюдце в ящике, оказались нетронутыми, а от своей пленницы Марии ничего, кроме злобных взглядов, добиться не удалось. О том, чтобы играть с ней, не могли быть и речи.
– Стряпа, – спросила она за завтраком, – как по твоему, пройдет сегодня мигрень у мисс Браун?
– Нет, мисс Мария, – ответила Стряпуха.
– Она мне оставила математические задачки, чтобы я их до обеда решила, – кажется, по алгебре.
Мария с безучастным видом поболтала в чашке ложкой и искоса глянула на Стряпуху.
– Надо бы мне повидаться с Профессором.
– Ну так беги, любушка, повидайся. Если Кое-кто вылезет из постели, я уж ей и вдоль и поперек распишу, до чего ты занята со своей аблегадаброй, пусть только спросит.
– Стряпа… – начала Мария.
– Да, любушка. Про акул ты мне уже говорила.
Профессор, бедный как церковная мышь, одиноко жил на Верховой дороге в домике, некогда принадлежавшем лесничему.
От руин дворца по всем направлениям расходились великолепные аллеи, на которые в былую пору с помпой выезжали герцоги, если у них возникало желание проветриться, или если во дворец заглядывали, чтобы провести уик-энд, граф Парижский с королевой Викторией. С течением времени эти аллеи преобразовались в дороги для верховых прогулок – в ту пору считалось, что здесь лучшиая в Европе фазанья охота, и сюда нередко заглядывал король Эдуард. Когда на каретах ездить перестали совсем, дороги обратились в длинные и узкие лесные прогалины, и стряпчие, ведающие делами поместья, сдавали их фермерам под пастбища.
Вот на одной такой «дороге» и жил Профессор.
Профессор был неудачником, хоть он и прилагал немалые старания, пытаясь скрыть это обстоятельство. Одна из постигших его неудач состояла в том, что он почти не умел писать, – то есть умел, но почерком двенадцатого столетия да еще и на скорописной латыни. Другая – в том, что хотя домик Профессора переполняли книги, еды у него частенько попросту не было. Последние котировки акций «Импириал кемикалз» были для него тайной за семью печатями – в той же мере, что и для Марии.
В дневное время Профессор обыкновенно рубил хворост и перебивался хлебом с маслом. По вечерам разжигал то, что успел нарубить, садился у огня и, осушив стакан вина, обдумывал комментарии к Исидору, Физиологу, Плинию и им подобным. Основными горячительными напитками были у него вино из первоцвета, вино из одуванчиков, вино из бузины и иногда крыжовенное, – все эти вина он изготавливал сам. Разгоряченный и вином, и неохотно тлеющей сырой осиной, Профессор предавался мечтам о том, как его постигнет какая-нибудь невероятная удача: как ректор Тринити-колледжа назовет его в своей лекции по имени, или как доктор Кук предложит упомянуть его в сноске к своему «Зевсу», или даже как некий колледж победнее предложит ему пост внештатного члена ученого совета без права какого-либо голоса вообще, но со стипендией так около пяти фунтов в год, и ему не придется больше перебиваться хлебом с маслом.
Второго июня Профессор поднялся пораньше, чтобы набрать одуванчиков. С мешком в руке он прохаживался взад-вперед по Верховой дороге, обрывая пальцами желтые головки и набивая ими мешок. Подошедшую по аллее Марию он не заметил.
– Эй там! – крикнула Мария. – Убрать паруса! По местам стоять!
– Отчаливай, – быстро нашелся Профессор.
– Да ведомо ли тебе, с кем ты разговариваешь?
Профессор с трудом распрямил ноющую старую спину, поправил очки и внимательно ее оглядел.
– Вроде бы ведомо. Это Черная Мария, Кошмар Тортуги.
– Тогда не распускай язык и понимай свое место.
– Это почему?
– Потому.
– Почему потому?
– Послушай, – сказала Мария. – У меня нет времени на детские препирательства. Я по делу пришла.
– Если ты хочешь сказать, что пришла позавтракать, то у меня, боюсь, кроме фунта горчицы ничего не осталось.
Мария положила руку на бутылочно-зеленый рукав, вынудив Профессора выпустить мешок. Упоминание о завтраке тронуло ее, ибо она знала, что еды у Профессора, как правило, не хватает. С некоторой неловкостью она обвила рукой его поскрипывающую поясницу.
– Я кое-что нашла.
– Что именно?
– Здесь я тебе показать не могу. Я принесла ее, но она может ускользнуть в траву. Пойдем в дом, там увидишь.
Профессор сказал:
– Ах, Боже мой, Боже мой, Мария. Как же я рад тебя видеть. Ну, пойдем, пойдем. А я тебя сразу-то и не заметил. Разумеется, заходи в дом, непременно, хотя, должен сказать, у меня там посуда не вымыта.
Мария поставила пятидюймовую женщину на стол, посреди хлебных крошек. Единственную чайную чашку заполняли чернила. Мария рассказала Профессору всю историю и объяснила, в чем состоят ее затруднения, – и что мисс Браун будет против, и что надежно спрятать человечков ей некуда, и что они ничего не едят, и все остальное.
– Хм, – сказал Профессор. – Дай-ка подумать. Сколько я помню, это какой-то из современных авторов. Мартин или Суоллоу, или… Ну да, что же я, это, скорее всего, наш милый доктор Свифт. Конечно, его же лорд-казначей как раз и прозвал Мартином, если я ничего не путаю. Да, разумеется. Теперь так, доктор Свифт, как мы знаем, посетил Мальплаке в тысяча семьсот двенадцатом году. Он и поэт Поуп приехали сюда прямо из Твитнама. Но это было задолго до написания «Путешествий». Хм-хм-хм.
– Я не…
– Милая девочка, будь добра, помолчи. Ты нарушаешь ход моих мыслей. Итак, что могло быть естественнее для бессмертного Декана, чем завершить подготовку «Путешествий» перед тем, как вручить их Мотте, именно здесь, – не мог ли он еще раз приехать сюда в двадцать пятом? – и найдется ли место, более подходящее для литературных трудов, нежели прохладная, тихая сень острова Мэшем? Нельзя сомневаться, что именно он и оставил там нескольких лиллипутов – по забывчивости. Известно ведь, что писатели нередко ею страдают.
– «Путешествия Гулливера»?
– Гулливер! Вот как его звали! Ну что же, свидетельства о том, что «Гулливер» был закончен именно здесь, и что эти двое к тому же оставили здесь маленький народец, представляют собой прекрасный вклад в анналы Мальплаке. Прости, пожалуйста, мне нужно кое-что посмотреть.
Мария, болтая ногами, сидела на ящике из-под мыла и не спускала глаз с предполагаемой лиллипутки, опасаясь, что та попытается удрать, а старый джентльмен стягивал с полки одно первое издание за другим, покряхтывая, вздымая клубы пыли, но сохраняя в обращении с книгами ласковую нежность. Найденные сведения обманули его ожидания.
– Тут ясно сказано, что ни единый обитатель острова вывезен с него не был. Гулливер взял с собой «шесть живых коров и два быка и столько же овец с баранами». Одну овцу дорогою съела крыса, и еще одну корову с овцой он подарил капитану Джону Бидлю, который доставил его на родину. Хм-хм.
– Постой-ка, – поспешно прибавил он. – Тут говорится, что Гулливер покинул Блефуску на гребном боте 24 сентября 1701 года. Этот самый капитан Бидль подобрал его двадцать шестого под тридцатью градусами южной широты. Заметь, всего два дня спустя. Гулливер рассказал Бидлю свою историю и даже подарил в доказательство своей правдивости пару животных, а по возвращении в Англию Гулливеру удалось продать оставшийся скот за шестьсот фунтов!
– Поверь мне, – продолжал Профессор, снимая очки и тыкая ими в Марию, – в те дни шестьсот фунтов были шестьюстами фунтами. Помилуй, сама Стелла ухитрилась прожить с комфортом, достойным благородной особы, на капитал, превышающий эту сумму всего в два раза.
– Вот если бы ты, – прибавил Профессор, – была капитаном, который подобрал на известной широте подобного бедолагу, проплывшего на веслах всего два дня и имеющего при себе стадо скота стоимостью в шестьсот фунтов, настоящих старых фунтов, что бы ты сделала на его месте?
– Вернулась бы на эту широту и начала бы поиски.
– А потом?
– А потом привезла бы домой не шестерых животных, а гораздо больше. Господи, да я бы людей привезла!
Профессор с громким хлопком, – о чем он немедленно пожалел, – закрыл книгу, подошел, чтобы вернуть ее на место, к полке, и замер, задумавшись о чем-то своем.
– Так-то оно так, – сказала Мария, – но даже если это существо, эта, э-э, маленькая леди и происходит из Лиллипутии или Блефуску, я не вижу, чем это нам может помочь.
– Не видишь?
– Она же не ест ничего.
– Не ест?
– И ничего не делает.
Профессор сложил за спиною руки, пошаркал ногой по полу и грозно нахмурился.
– И мне с ней совсем не весело.
Услышав это, Профессор закусил бороду, выкатил глаза и гневно уставился на Марию. Затем глаза его вернулись на место, бороду он изо рта вынул, а гостью свою смерил надменным взглядом.
– А почему, интересно, она обязана тебя увеселять?
– Почему она обязана для тебя что-то делать?
– Почему она обязана есть?
– Она что – твоя собственность?
Мария нервно переплела пальцы, и старик, присев рядом с ней на ящик из-под мыла, взял ее за руку.
– Дорогая моя соседка, – сказал он, – я могу пообещать тебе только одно, а именно, – я не стану спрашивать, как бы тебе понравилось, если бы тебя завернули в носовой платок. Потому что я сознаю: речь идет не о тебе, завернутой в этот самый платок, а вот об этой особе. Но один совет я тебе все-таки дам. Как мы с тобой знаем, жизнь моя сложилась неудачно. Я не правлю людьми, я не обманываю их ради приобретения власти, не мошенничаю, чтобы сделать их достояние своим. Я говорю им: пожалуйста, вы можете свободно идти своей дорогой, а уж я, как сумею, постараюсь идти моей. Так вот, Мария, хоть это и не модный ныне образ мысли, – даже не сулящий успеха, я все-таки верю в одно: людей тиранить нельзя, нельзя пытаться возвеличить себя за счет их малости. Дорогая моя, в тебе-то, во всяком случае, величия и так предостаточно, тебе вовсе нет нужды помыкать другими, чтобы его доказать.
– Но я же не собиралась причинять ей никакого вреда! И помыкать я ей не хотела!
– Да, но не способна ли она причинить тебе вред? Задумайся на минуту о том, что может случиться. Допустим, ты сумеешь ее приручить, допустим, ты сможешь даже приручить всех остальных людей, живущих на острове Отдохновения. Нет сомнений в том, что их там немало. И какой бы доброй ты ни была, ты станешь тогда Важной Шишкой, а они – мелкой шушерой, не стоящей заглавной буквы. Они будут зависеть от тебя, ты – командовать ими. Они станут холопами, а ты – деспотом. Ты думаешь, и тебе, и им будет от этого лучше? Помоему, это обратит их в ничтожества, а тебя – в пугало.
– Да не собираюсь я их пугать!
– Нет?
– Я бы им помочь постаралась.
– Да, но знаешь, – Бог помогает тому, кто сам себе помогает.
Мария вытащила драный носовой платок, и начала скручивать его, рискуя обратить в клочья.
– Так что же мне делать?
Профессор с трудом поднялся, подошел к затянутому паутиной окну и замер, глядя сквозь стекло.
– Не мне тебе указывать.
– А что бы ты сделал, Профессор?
– Я бы отвез ее на остров и отпустил подобру-поздорову.
– И не встречался бы больше с ее народом?
– И больше бы не встречался.
– Профессор, – сказал Мария, – я же могу помочь им, если мы иногда будем встречаться. Я могла бы для них что-нибудь делать. Я копать умею.
– Это ни к чему. Копать они должны сами.
– Мне же совсем некого любить.
Он повернулся к ней и надел очки.
– Если они тебя любят, – сказал он, – тогда все в порядке. Тогда и тебе их можно любить. Но неужели ты думаешь, Мария, что сумеешь заставить их полюбить тебя такой, какая ты есть, хватая их и заворачивая в грязные носовые платки?
– Стряпа, – спросила она за завтраком, – как по твоему, пройдет сегодня мигрень у мисс Браун?
– Нет, мисс Мария, – ответила Стряпуха.
– Она мне оставила математические задачки, чтобы я их до обеда решила, – кажется, по алгебре.
Мария с безучастным видом поболтала в чашке ложкой и искоса глянула на Стряпуху.
– Надо бы мне повидаться с Профессором.
– Ну так беги, любушка, повидайся. Если Кое-кто вылезет из постели, я уж ей и вдоль и поперек распишу, до чего ты занята со своей аблегадаброй, пусть только спросит.
– Стряпа… – начала Мария.
– Да, любушка. Про акул ты мне уже говорила.
Профессор, бедный как церковная мышь, одиноко жил на Верховой дороге в домике, некогда принадлежавшем лесничему.
От руин дворца по всем направлениям расходились великолепные аллеи, на которые в былую пору с помпой выезжали герцоги, если у них возникало желание проветриться, или если во дворец заглядывали, чтобы провести уик-энд, граф Парижский с королевой Викторией. С течением времени эти аллеи преобразовались в дороги для верховых прогулок – в ту пору считалось, что здесь лучшиая в Европе фазанья охота, и сюда нередко заглядывал король Эдуард. Когда на каретах ездить перестали совсем, дороги обратились в длинные и узкие лесные прогалины, и стряпчие, ведающие делами поместья, сдавали их фермерам под пастбища.
Вот на одной такой «дороге» и жил Профессор.
Профессор был неудачником, хоть он и прилагал немалые старания, пытаясь скрыть это обстоятельство. Одна из постигших его неудач состояла в том, что он почти не умел писать, – то есть умел, но почерком двенадцатого столетия да еще и на скорописной латыни. Другая – в том, что хотя домик Профессора переполняли книги, еды у него частенько попросту не было. Последние котировки акций «Импириал кемикалз» были для него тайной за семью печатями – в той же мере, что и для Марии.
В дневное время Профессор обыкновенно рубил хворост и перебивался хлебом с маслом. По вечерам разжигал то, что успел нарубить, садился у огня и, осушив стакан вина, обдумывал комментарии к Исидору, Физиологу, Плинию и им подобным. Основными горячительными напитками были у него вино из первоцвета, вино из одуванчиков, вино из бузины и иногда крыжовенное, – все эти вина он изготавливал сам. Разгоряченный и вином, и неохотно тлеющей сырой осиной, Профессор предавался мечтам о том, как его постигнет какая-нибудь невероятная удача: как ректор Тринити-колледжа назовет его в своей лекции по имени, или как доктор Кук предложит упомянуть его в сноске к своему «Зевсу», или даже как некий колледж победнее предложит ему пост внештатного члена ученого совета без права какого-либо голоса вообще, но со стипендией так около пяти фунтов в год, и ему не придется больше перебиваться хлебом с маслом.
Второго июня Профессор поднялся пораньше, чтобы набрать одуванчиков. С мешком в руке он прохаживался взад-вперед по Верховой дороге, обрывая пальцами желтые головки и набивая ими мешок. Подошедшую по аллее Марию он не заметил.
– Эй там! – крикнула Мария. – Убрать паруса! По местам стоять!
– Отчаливай, – быстро нашелся Профессор.
– Да ведомо ли тебе, с кем ты разговариваешь?
Профессор с трудом распрямил ноющую старую спину, поправил очки и внимательно ее оглядел.
– Вроде бы ведомо. Это Черная Мария, Кошмар Тортуги.
– Тогда не распускай язык и понимай свое место.
– Это почему?
– Потому.
– Почему потому?
– Послушай, – сказала Мария. – У меня нет времени на детские препирательства. Я по делу пришла.
– Если ты хочешь сказать, что пришла позавтракать, то у меня, боюсь, кроме фунта горчицы ничего не осталось.
Мария положила руку на бутылочно-зеленый рукав, вынудив Профессора выпустить мешок. Упоминание о завтраке тронуло ее, ибо она знала, что еды у Профессора, как правило, не хватает. С некоторой неловкостью она обвила рукой его поскрипывающую поясницу.
– Я кое-что нашла.
– Что именно?
– Здесь я тебе показать не могу. Я принесла ее, но она может ускользнуть в траву. Пойдем в дом, там увидишь.
Профессор сказал:
– Ах, Боже мой, Боже мой, Мария. Как же я рад тебя видеть. Ну, пойдем, пойдем. А я тебя сразу-то и не заметил. Разумеется, заходи в дом, непременно, хотя, должен сказать, у меня там посуда не вымыта.
Мария поставила пятидюймовую женщину на стол, посреди хлебных крошек. Единственную чайную чашку заполняли чернила. Мария рассказала Профессору всю историю и объяснила, в чем состоят ее затруднения, – и что мисс Браун будет против, и что надежно спрятать человечков ей некуда, и что они ничего не едят, и все остальное.
– Хм, – сказал Профессор. – Дай-ка подумать. Сколько я помню, это какой-то из современных авторов. Мартин или Суоллоу, или… Ну да, что же я, это, скорее всего, наш милый доктор Свифт. Конечно, его же лорд-казначей как раз и прозвал Мартином, если я ничего не путаю. Да, разумеется. Теперь так, доктор Свифт, как мы знаем, посетил Мальплаке в тысяча семьсот двенадцатом году. Он и поэт Поуп приехали сюда прямо из Твитнама. Но это было задолго до написания «Путешествий». Хм-хм-хм.
– Я не…
– Милая девочка, будь добра, помолчи. Ты нарушаешь ход моих мыслей. Итак, что могло быть естественнее для бессмертного Декана, чем завершить подготовку «Путешествий» перед тем, как вручить их Мотте, именно здесь, – не мог ли он еще раз приехать сюда в двадцать пятом? – и найдется ли место, более подходящее для литературных трудов, нежели прохладная, тихая сень острова Мэшем? Нельзя сомневаться, что именно он и оставил там нескольких лиллипутов – по забывчивости. Известно ведь, что писатели нередко ею страдают.
– «Путешествия Гулливера»?
– Гулливер! Вот как его звали! Ну что же, свидетельства о том, что «Гулливер» был закончен именно здесь, и что эти двое к тому же оставили здесь маленький народец, представляют собой прекрасный вклад в анналы Мальплаке. Прости, пожалуйста, мне нужно кое-что посмотреть.
Мария, болтая ногами, сидела на ящике из-под мыла и не спускала глаз с предполагаемой лиллипутки, опасаясь, что та попытается удрать, а старый джентльмен стягивал с полки одно первое издание за другим, покряхтывая, вздымая клубы пыли, но сохраняя в обращении с книгами ласковую нежность. Найденные сведения обманули его ожидания.
– Тут ясно сказано, что ни единый обитатель острова вывезен с него не был. Гулливер взял с собой «шесть живых коров и два быка и столько же овец с баранами». Одну овцу дорогою съела крыса, и еще одну корову с овцой он подарил капитану Джону Бидлю, который доставил его на родину. Хм-хм.
– Постой-ка, – поспешно прибавил он. – Тут говорится, что Гулливер покинул Блефуску на гребном боте 24 сентября 1701 года. Этот самый капитан Бидль подобрал его двадцать шестого под тридцатью градусами южной широты. Заметь, всего два дня спустя. Гулливер рассказал Бидлю свою историю и даже подарил в доказательство своей правдивости пару животных, а по возвращении в Англию Гулливеру удалось продать оставшийся скот за шестьсот фунтов!
– Поверь мне, – продолжал Профессор, снимая очки и тыкая ими в Марию, – в те дни шестьсот фунтов были шестьюстами фунтами. Помилуй, сама Стелла ухитрилась прожить с комфортом, достойным благородной особы, на капитал, превышающий эту сумму всего в два раза.
– Вот если бы ты, – прибавил Профессор, – была капитаном, который подобрал на известной широте подобного бедолагу, проплывшего на веслах всего два дня и имеющего при себе стадо скота стоимостью в шестьсот фунтов, настоящих старых фунтов, что бы ты сделала на его месте?
– Вернулась бы на эту широту и начала бы поиски.
– А потом?
– А потом привезла бы домой не шестерых животных, а гораздо больше. Господи, да я бы людей привезла!
Профессор с громким хлопком, – о чем он немедленно пожалел, – закрыл книгу, подошел, чтобы вернуть ее на место, к полке, и замер, задумавшись о чем-то своем.
– Так-то оно так, – сказала Мария, – но даже если это существо, эта, э-э, маленькая леди и происходит из Лиллипутии или Блефуску, я не вижу, чем это нам может помочь.
– Не видишь?
– Она же не ест ничего.
– Не ест?
– И ничего не делает.
Профессор сложил за спиною руки, пошаркал ногой по полу и грозно нахмурился.
– И мне с ней совсем не весело.
Услышав это, Профессор закусил бороду, выкатил глаза и гневно уставился на Марию. Затем глаза его вернулись на место, бороду он изо рта вынул, а гостью свою смерил надменным взглядом.
– А почему, интересно, она обязана тебя увеселять?
– Почему она обязана для тебя что-то делать?
– Почему она обязана есть?
– Она что – твоя собственность?
Мария нервно переплела пальцы, и старик, присев рядом с ней на ящик из-под мыла, взял ее за руку.
– Дорогая моя соседка, – сказал он, – я могу пообещать тебе только одно, а именно, – я не стану спрашивать, как бы тебе понравилось, если бы тебя завернули в носовой платок. Потому что я сознаю: речь идет не о тебе, завернутой в этот самый платок, а вот об этой особе. Но один совет я тебе все-таки дам. Как мы с тобой знаем, жизнь моя сложилась неудачно. Я не правлю людьми, я не обманываю их ради приобретения власти, не мошенничаю, чтобы сделать их достояние своим. Я говорю им: пожалуйста, вы можете свободно идти своей дорогой, а уж я, как сумею, постараюсь идти моей. Так вот, Мария, хоть это и не модный ныне образ мысли, – даже не сулящий успеха, я все-таки верю в одно: людей тиранить нельзя, нельзя пытаться возвеличить себя за счет их малости. Дорогая моя, в тебе-то, во всяком случае, величия и так предостаточно, тебе вовсе нет нужды помыкать другими, чтобы его доказать.
– Но я же не собиралась причинять ей никакого вреда! И помыкать я ей не хотела!
– Да, но не способна ли она причинить тебе вред? Задумайся на минуту о том, что может случиться. Допустим, ты сумеешь ее приручить, допустим, ты сможешь даже приручить всех остальных людей, живущих на острове Отдохновения. Нет сомнений в том, что их там немало. И какой бы доброй ты ни была, ты станешь тогда Важной Шишкой, а они – мелкой шушерой, не стоящей заглавной буквы. Они будут зависеть от тебя, ты – командовать ими. Они станут холопами, а ты – деспотом. Ты думаешь, и тебе, и им будет от этого лучше? Помоему, это обратит их в ничтожества, а тебя – в пугало.
– Да не собираюсь я их пугать!
– Нет?
– Я бы им помочь постаралась.
– Да, но знаешь, – Бог помогает тому, кто сам себе помогает.
Мария вытащила драный носовой платок, и начала скручивать его, рискуя обратить в клочья.
– Так что же мне делать?
Профессор с трудом поднялся, подошел к затянутому паутиной окну и замер, глядя сквозь стекло.
– Не мне тебе указывать.
– А что бы ты сделал, Профессор?
– Я бы отвез ее на остров и отпустил подобру-поздорову.
– И не встречался бы больше с ее народом?
– И больше бы не встречался.
– Профессор, – сказал Мария, – я же могу помочь им, если мы иногда будем встречаться. Я могла бы для них что-нибудь делать. Я копать умею.
– Это ни к чему. Копать они должны сами.
– Мне же совсем некого любить.
Он повернулся к ней и надел очки.
– Если они тебя любят, – сказал он, – тогда все в порядке. Тогда и тебе их можно любить. Но неужели ты думаешь, Мария, что сумеешь заставить их полюбить тебя такой, какая ты есть, хватая их и заворачивая в грязные носовые платки?
Глава V
Мария подгребала на ялике к острову и сердце ее сжималось. Доплыв до цели, она привязала ялик к лиственнице и вынула из кармана узелок, испытывая потребность уронить совершенно непиратскую слезу. Она поставила пленницу на древесный ствол.
Маленькая лиллипутская дама несколько мгновений простояла, прижимая к себе младенца. Пережитое приключение измяло и изжевало ее наряд. Волосы ее растрепались, мысли явно пришли в беспорядок. Однако, сообразив, в каком направлении ей следует двигаться, дама совершила поступок, который стоил немалого. Она присела перед Марией в реверансе. Впрочем, сразу же и испортила впечатление, развернувшись и припустившись бежать во всю прыть.
Наша героиня, чувствуя себя безутешной, обогнула на ялике остров, заметив при этом, что пробитая ею тропа заделана. Кто-то подтянул колючие плети на прежние их места и сплел вместе, образовав сплошной заслон.
«В конце-то концов, – думала Мария, – это же мой собственный остров. Я сама этот остров открыла и имею столько же прав обследовать его, как и всякий другой. Ну хорошо, пусть мне пришлось их отпустить, но почему меня следует гнать с моего собственного острова, я все равно не понимаю.»
И она опять причалила к лиственнице, и некоторое время просидела в ялике, размышляя. Ей хотелось сойти на берег, осмотреть как следует храм, – она была совершенно уверена, что там можно обнаружить немало интересного, даже если все человечки попрячутся.
Пока она так размышляла, она смотрела на дерево, а пока смотрела, ей все сильнее и сильнее начинало казаться, что в нем есть нечто странное. Корни дерева остались лежать на сухой земле, а сама лиственница простиралась в озеро, так что верхушка ее скрылась в воде. Прямой ствол под небольшим углом выходил из воды, ветви были утыканы зазеленевшими по-летнему шишечками, и что-то такое зеленело вдоль одной стороны ствола, какая-то туманная завеса, спадающая в воду, как будто прямо из лиственничного ствола вырастали яркие волоконца. Очень эта штука походила на маскировочную сеть.
Мария переползла на другой конец ялика, оказавшись достаточно близко к сети, чтобы поднять ее. Под ней в доке между ветвью и стволом стояла на якорях дюжина каноэ. То были каноэ наилучшего рода, наподобие эскимосских каяков – с водонепроницаемой палубой, позволяющей застегиваться внутри и переворачиваться кверху дном, не утопая. Единственное различие состояло в том, что на лиллипутских лодках, имевших в длину восемь дюймов, стояли с обоих боков откидные балансиры. Мария их внимательно разглядела, они были откинуты назад для удобства швартовки, а вытащив из воды ближайшую лодку, и повертев ее в руках, она обнаружила, что балансиры скользят в специальных пазах. При нажатии вперед и вниз они складывались, словно крылья чайки, при нажатии назад и вверх – оттопыривались, приобретая сходство с ножками гребляка, и фиксировались. Мария тогда еще не знала об этом, но лодки использовались для рыбной ловли, и откинув балансиры, можно было выловить рыбу весом в фунт, а то и больше, не перевернувшись.
Мария вернула каноэ обратно в док и опустила сеть.
Насколько я понимаю, думала она, тут по всему острову полно всяких таких штук. Где, к примеру, коровы и овцы? По-видимому, для народа лиллипутов скрытность – главный способ защиты. Они возвели барьер из колючих веток, чтобы отпугивать случайно заглядывающих на остров людей. Готова поспорить, что когда я сюда заявилась, на лужайке было полным-полно коров, а пока я прорубалась сквозь ежевику, они весь скот угнали. Кстати сказать, что это за прямоугольная дверь в нижней ступеньке, та, к которой ведет тропинка? Не удивлюсь, если в нее-то скот и загоняют. Возможно, ступенька внутри пустая и у них там хлев и не один. Да, а колыбельку они, наверное, в спешке забыли, а потом мать, естественно, выскочила на защиту младенца. Не оставь они его, я бы сроду ничего не заметила.
У них должны быть дозорные, продолжала размышлять Мария. Если бы мне требовалось время, чтобы попрятать все, что только есть на острове, я бы выставила дозорного. Тогда, если бы я увидела, как я гребу в ялике, я бы предупредила себя, что приближаюсь, и у меня бы еще осталась куча времени. Наверняка они начали все прятать в ту же минуту, как увидели, что я зашла в лодочный домик.
Лучшее место для дозорного, решила она, это верхушка купола.
Что-то там было на этой верхушке. Очень маленькое, не разглядишь, возможно, лежащее вниз лицом, что-то такое, не крупнее желудя. Вполне могло это оказаться головою дозорного.
Мария весело помахала ему кулачком, ибо будущее ее вдруг легло перед ней, как на ладони. Снова почувствовав себя счастливой, она отплыла от острова, чтобы второй раз за день, – пока мисс Браун не оправилась от мигрени, – посоветоваться с Профессором.
Профессор переводил кое-какие замечания Солина и, увидев Марию, просто поднял брови, вот так:
– ?
Она кивнула.
– Хорошо.
– Я пришла насчет языка.
Он указал на стол.
На столе лежал открытый на титульном листе чудесный томик in пгфбцп, затянутый в бурую телячью кожу и датированный 1735 годом. Титульный лист сообщал:
Общее Описание Империи Лиллипутов со Времени ее Основания,
История ее Монархов в Течение длинного Ряда Веков с
Особливыми Наблюдениями касательно их Войн и Политики,
Законов, Науки и Религии этой Страны,
ее Растений и Животных,
удивительных Нравов и Привычек ее Обитателей и других весьма любопытных и поучительных Материй,
к чему добавлен
Краткий Вокабулярий их Языка купно с Английскими ему
Соответствиями,
составленный Лемюэлем Гулливером,
сначала Хирургом, а затем
Капитаном нескольких
Кораблей.
– Большая редкость, – скромно сказал Профессор. – Собственно, я не думаю, что на свете существуют другие экземпляры этой книги. Ты можешь найти упоминание о ней в «Путешествиях».
Мария заглянула в словарь:
Куинба, сущ., ж., женщина.
Куинбус, сущ., м., мужчина.
Ранфу-Ло, сущ., м., только мн. ч., штаны.
Рельдресан, сущ., ср., секретарь…
– По словарю язык не больно выучишь.
– Это все, чем мы располагаем. В конце есть несколько обиходных фраз.
Услышав это, Мария присела рядом с Профессором, и пока он бормотал чтото насчет Солина, она бормотала: «приличествующие Способы Обращения». Она с удивлением обнаружила, что содержавшиеся в книге фразы, не принадлежали к привычным разновидностям вроде «Есть ли у вас сыр?» или «Находится ли моя тетя у парикмахера?», или «Пожалуйста, передайте мою ручку зеленщику» и так далее, – но касались таких материй, как «Не соблаговолите ли распорядиться, чтобы мне подали Чашечку Кофе?» или «Вот Незадача! Я отломил Крышку моей Табакерки», или «А что, Джентльмены, не составить ли нам Партию в Ломбер?» или «Мадам, Портшез подан».
Маленькая лиллипутская дама несколько мгновений простояла, прижимая к себе младенца. Пережитое приключение измяло и изжевало ее наряд. Волосы ее растрепались, мысли явно пришли в беспорядок. Однако, сообразив, в каком направлении ей следует двигаться, дама совершила поступок, который стоил немалого. Она присела перед Марией в реверансе. Впрочем, сразу же и испортила впечатление, развернувшись и припустившись бежать во всю прыть.
Наша героиня, чувствуя себя безутешной, обогнула на ялике остров, заметив при этом, что пробитая ею тропа заделана. Кто-то подтянул колючие плети на прежние их места и сплел вместе, образовав сплошной заслон.
«В конце-то концов, – думала Мария, – это же мой собственный остров. Я сама этот остров открыла и имею столько же прав обследовать его, как и всякий другой. Ну хорошо, пусть мне пришлось их отпустить, но почему меня следует гнать с моего собственного острова, я все равно не понимаю.»
И она опять причалила к лиственнице, и некоторое время просидела в ялике, размышляя. Ей хотелось сойти на берег, осмотреть как следует храм, – она была совершенно уверена, что там можно обнаружить немало интересного, даже если все человечки попрячутся.
Пока она так размышляла, она смотрела на дерево, а пока смотрела, ей все сильнее и сильнее начинало казаться, что в нем есть нечто странное. Корни дерева остались лежать на сухой земле, а сама лиственница простиралась в озеро, так что верхушка ее скрылась в воде. Прямой ствол под небольшим углом выходил из воды, ветви были утыканы зазеленевшими по-летнему шишечками, и что-то такое зеленело вдоль одной стороны ствола, какая-то туманная завеса, спадающая в воду, как будто прямо из лиственничного ствола вырастали яркие волоконца. Очень эта штука походила на маскировочную сеть.
Мария переползла на другой конец ялика, оказавшись достаточно близко к сети, чтобы поднять ее. Под ней в доке между ветвью и стволом стояла на якорях дюжина каноэ. То были каноэ наилучшего рода, наподобие эскимосских каяков – с водонепроницаемой палубой, позволяющей застегиваться внутри и переворачиваться кверху дном, не утопая. Единственное различие состояло в том, что на лиллипутских лодках, имевших в длину восемь дюймов, стояли с обоих боков откидные балансиры. Мария их внимательно разглядела, они были откинуты назад для удобства швартовки, а вытащив из воды ближайшую лодку, и повертев ее в руках, она обнаружила, что балансиры скользят в специальных пазах. При нажатии вперед и вниз они складывались, словно крылья чайки, при нажатии назад и вверх – оттопыривались, приобретая сходство с ножками гребляка, и фиксировались. Мария тогда еще не знала об этом, но лодки использовались для рыбной ловли, и откинув балансиры, можно было выловить рыбу весом в фунт, а то и больше, не перевернувшись.
Мария вернула каноэ обратно в док и опустила сеть.
Насколько я понимаю, думала она, тут по всему острову полно всяких таких штук. Где, к примеру, коровы и овцы? По-видимому, для народа лиллипутов скрытность – главный способ защиты. Они возвели барьер из колючих веток, чтобы отпугивать случайно заглядывающих на остров людей. Готова поспорить, что когда я сюда заявилась, на лужайке было полным-полно коров, а пока я прорубалась сквозь ежевику, они весь скот угнали. Кстати сказать, что это за прямоугольная дверь в нижней ступеньке, та, к которой ведет тропинка? Не удивлюсь, если в нее-то скот и загоняют. Возможно, ступенька внутри пустая и у них там хлев и не один. Да, а колыбельку они, наверное, в спешке забыли, а потом мать, естественно, выскочила на защиту младенца. Не оставь они его, я бы сроду ничего не заметила.
У них должны быть дозорные, продолжала размышлять Мария. Если бы мне требовалось время, чтобы попрятать все, что только есть на острове, я бы выставила дозорного. Тогда, если бы я увидела, как я гребу в ялике, я бы предупредила себя, что приближаюсь, и у меня бы еще осталась куча времени. Наверняка они начали все прятать в ту же минуту, как увидели, что я зашла в лодочный домик.
Лучшее место для дозорного, решила она, это верхушка купола.
Что-то там было на этой верхушке. Очень маленькое, не разглядишь, возможно, лежащее вниз лицом, что-то такое, не крупнее желудя. Вполне могло это оказаться головою дозорного.
Мария весело помахала ему кулачком, ибо будущее ее вдруг легло перед ней, как на ладони. Снова почувствовав себя счастливой, она отплыла от острова, чтобы второй раз за день, – пока мисс Браун не оправилась от мигрени, – посоветоваться с Профессором.
Профессор переводил кое-какие замечания Солина и, увидев Марию, просто поднял брови, вот так:
– ?
Она кивнула.
– Хорошо.
– Я пришла насчет языка.
Он указал на стол.
На столе лежал открытый на титульном листе чудесный томик in пгфбцп, затянутый в бурую телячью кожу и датированный 1735 годом. Титульный лист сообщал:
Общее Описание Империи Лиллипутов со Времени ее Основания,
История ее Монархов в Течение длинного Ряда Веков с
Особливыми Наблюдениями касательно их Войн и Политики,
Законов, Науки и Религии этой Страны,
ее Растений и Животных,
удивительных Нравов и Привычек ее Обитателей и других весьма любопытных и поучительных Материй,
к чему добавлен
Краткий Вокабулярий их Языка купно с Английскими ему
Соответствиями,
составленный Лемюэлем Гулливером,
сначала Хирургом, а затем
Капитаном нескольких
Кораблей.
– Большая редкость, – скромно сказал Профессор. – Собственно, я не думаю, что на свете существуют другие экземпляры этой книги. Ты можешь найти упоминание о ней в «Путешествиях».
Мария заглянула в словарь:
Куинба, сущ., ж., женщина.
Куинбус, сущ., м., мужчина.
Ранфу-Ло, сущ., м., только мн. ч., штаны.
Рельдресан, сущ., ср., секретарь…
– По словарю язык не больно выучишь.
– Это все, чем мы располагаем. В конце есть несколько обиходных фраз.
Услышав это, Мария присела рядом с Профессором, и пока он бормотал чтото насчет Солина, она бормотала: «приличествующие Способы Обращения». Она с удивлением обнаружила, что содержавшиеся в книге фразы, не принадлежали к привычным разновидностям вроде «Есть ли у вас сыр?» или «Находится ли моя тетя у парикмахера?», или «Пожалуйста, передайте мою ручку зеленщику» и так далее, – но касались таких материй, как «Не соблаговолите ли распорядиться, чтобы мне подали Чашечку Кофе?» или «Вот Незадача! Я отломил Крышку моей Табакерки», или «А что, Джентльмены, не составить ли нам Партию в Ломбер?» или «Мадам, Портшез подан».
Глава VI
Мигрень у мисс Браун прошла, но сама она от этого лучше не стала – стала хуже. Она ядовито проэкзаменовала Марию по алгебре, подвергла Стряпуху перекрестному допросу и даже отправила Профессору, состоявшему у нее на подозрении, резкую записку с требованием, чтобы он не вмешивался в образование ее «маленькой питомицы». И все из-за счастливого вида Марии, заставлявшего гувернантку подозревать ее в совершении неких неблаговидных поступков. Гувернантка поделилась своими опасениями с викарием, и тот признал, что она стоит на истинно христианских позициях, однако по счастью, ни она, ни викарий не смогли обнаружить чеголибо, за что Марию можно было бы наказать.
Остаток недели целиком заполнили задачники, нагоняи и выволочки, и линейка мисс Браун выстреливала вперед, будто жабий язык, уловляющий муху. Она изобрела также несколько новых пыток. Одна состояла в том, что каждый день после полудня Марии надлежало проводить по два часа в постели при полуспущенных шторах и без какого бы то ни было чтения, – для пользы здоровья. Это называлось «отдохнуть». Другая – в том, что стоило мисс Браун объявить траву сырой, а делала она это неукоснительно, как Марии приходилось напяливать здоровенные футбольные бутсы, купленные викарием уже ношенными на дешевой благотворительной распродаже. Бутсы были Марии велики, она чувствовала себя в них смешной, и когда по воскресеньям приходилось надевать их в церковь, она всякий раз испытывала желание, чтобы земля разверзлась и поглотила ее. Мисс Браун знала, насколько дети консервативны в отношении одежды, до чего они боятся выглядеть не такими, как все, – вот она и изобрела эту пытку, искусно использующую стеснительность Марии. Мария же, ковыляя по церковному проходу, чувствовала, что мальчишки-хористы считают ее слишком бедной, чтобы купить порядочную обувь, – и об этом мисс Браун знала тоже.
Остаток недели целиком заполнили задачники, нагоняи и выволочки, и линейка мисс Браун выстреливала вперед, будто жабий язык, уловляющий муху. Она изобрела также несколько новых пыток. Одна состояла в том, что каждый день после полудня Марии надлежало проводить по два часа в постели при полуспущенных шторах и без какого бы то ни было чтения, – для пользы здоровья. Это называлось «отдохнуть». Другая – в том, что стоило мисс Браун объявить траву сырой, а делала она это неукоснительно, как Марии приходилось напяливать здоровенные футбольные бутсы, купленные викарием уже ношенными на дешевой благотворительной распродаже. Бутсы были Марии велики, она чувствовала себя в них смешной, и когда по воскресеньям приходилось надевать их в церковь, она всякий раз испытывала желание, чтобы земля разверзлась и поглотила ее. Мисс Браун знала, насколько дети консервативны в отношении одежды, до чего они боятся выглядеть не такими, как все, – вот она и изобрела эту пытку, искусно использующую стеснительность Марии. Мария же, ковыляя по церковному проходу, чувствовала, что мальчишки-хористы считают ее слишком бедной, чтобы купить порядочную обувь, – и об этом мисс Браун знала тоже.