Вообще все прятать придется. Дома, сады и все остальное, что я как будто бы сделала сама, это пусть себе остается, но чтобы никаких помоев, недопитых чашек и иных предательских мелочей.
   Нужно будет проводить учебные тревоги.
   Вот, скажем, я к ним приезжаю, а они все равно сидят по укрытиям, пока я не свистну как-нибудь по-особому. Тут необходима строгость. Как только я обнаружу горящий камин или неубранную постель, я тут же вызову мирового судью и предъявлю ему эти улики. И виновного придется наказывать, по-настоящему, – конечно, не для того, чтобы причинить ему боль, а чтобы другим неповадно было.
   Правда, в наказаниях, думала Мария, плохо то, что человек, который наказывает, начинает получать от них удовольствие. Мы на наших островах такого не допустим. Я думаю, мы будем наказывать виноватых, шлепая их по пяткам, – как в Китае. Ног ведь никто особенно не стесняется. И никаких палачей мы заводить не станем, все будет делать машина. И всякое наказание за всякий проступок должно быть неотвратимым, вот как огонь обжигает, если суешь в него палец, – и каждый должен знать, что его ждет.
   Так вот, предъявляю я мировому судье неубранную постель (только я должна помнить об осторожности и не лезть в королевы), а он предъявляет ее женщине, которая оплошала, а та говорит: «Ой, Боже мой, я совсем забыла», а он заглядывает в Книгу Возмездия и говорит: «Тут сказано – три оборота пяточно-палочной машины», а она отвечает: «Вот черт!». Я думаю, машину надо будет установить в особой комнате, чтобы нарушительница заходила туда сама и никто бы на нее не смотрел, а она бы там всовывала ступни в особые дырки и сама нажимала на кнопку. Хотя наверняка найдутся такие нервные женщины, которые предпочтут иметь дело с живым экзекутором, так что придется создать особую службу, выполняющую заказы по найму экзекуторов. Представляю себе симпатичных таких экзекуторов, получающих большущие гонорары. «Ах, мистер Глобруфф, я так надеюсь, что вы сможете обслужить меня завтра утром, у меня назначена экзекуция. Я всегда говорила мужу, что во всей Лиллипутии не найти экзекутора, больше вас похожего на машину.»
   А как быть с убийцами?
   Ну, что же, у Народа наверняка есть на их счет какие-то правила, и мне в них лезть вовсе не хочется. Но если бы они спросили меня, с надеждой думала Мария, я бы им посоветовала завести для убийц отдельный остров. На нем бы не было ничего плохого: совершенно такой же уютный остров, как и все остальные, но жили бы там одни только убийцы. Мы бы им так сказали: «Нам не хочется делать вас несчастными, но другие лиллипуты доверять вам больше не могут, так что придется вам жить среди опасных людей. Если вы там поубиваете друг друга, тут уж ничего не поделаешь, как оно будет, так и будет, а к нам больше не лезьте.»
   А детей мы бы у них отбирали, чтобы они росли на островах для нормальных людей. Это и будет им, беднягам, худшее из наказаний.
   У нас будет остров Убийц и остров Жуликов, – то-то придется им трудиться, обжуливая друг друга, – и остров Жестокости для таких, как мисс Браун. А все остальные острова станут называться Счастливыми островами, и оружие тем, кто проживает на них, будет выдаваться только для того, чтобы не было войн…
   – И все равно, – громко и жалобно вскричала Мария, – думай не думай, а есть все-таки хочется!



Глава XV


   Причина, по которой Марию именно в эту минуту пронял голод, состояла в том, что добрая старая Стряпуха, а с нею и Капитан, приковыляли по лестнице с миской супа, которым они надеялись утешить узницу, и запах этого супа проник сквозь дверь. Однако, мисс Браун, видимо, сидела в засаде, поджидая Стряпуху, ибо из коридора донесся быстрый топоток, затем хлопнула дверь, и Мария услышала, как пойманной с поличным бедной Стряпухе отказывают от места.
   – Вон! – визгливо крикнула в дальнем конце коридора мисс Браун. – И без всяких рекомендаций!
   – Да упаси меня Бог, мэм, – величественно ответила Стряпуха, – пачкать мои вещи соседством с вашей рекомендацией.
   Дверь хлопнула снова, на этот раз потише, шаги кухарки замерли вдали, но аромат супа остался.
   В убогой спаленке становилось темно. Вечерний ветерок стих, деревья парка погрузились в молчание, не шевеля ни единым листком. Безмолвие сумерек подействовало и на птиц, и на зверье. С двадцати ярдов можно было услышать, как кролик жует траву. Даже лысухи на дальнем озере и те болботали вполголоса.
   Некоторое время Мария развлекалась, отыскивая на темнеющих обоях небывалые узоры, потом барабанила пальцами по подоконнику, потом посвистела для практики, выдернула из подушки несколько перьев, послушала, как перекликаются за окном уже одолеваемые дремотой птицы.
   Пароходы придется завести, думала она, пусть курсируют между островами: вот такие, как продаются в магазинах игрушек, их еще заправляют денатуратом.
   На одном из островов непременно обнаружатся чайки, – черноголовые чайки, которые селятся на озерных островах и убивают птенцов друг у друга. Таким островом Народу пользоваться будет опасно, во всяком случае, в период размножения, потому что ни одна из чаек не станет долго думать, прежде чем клюнуть лиллипута, тут и сомневаться не в чем, достаточно вспомнить, как они обходятся с собственными племянниками и племянницами.
   А с другой стороны, пожалуй, стоило бы попробовать подшутить над этими чайками.
   В то время года, когда чайки еще не выводят птенцов, мы бы явились на их остров целой командой и провели бы там кое-какие земляные работы. По всему берегу мы нарыли бы в гальке такие круглые ямки, наподобие глубоких тарелок или воронок, какие оставляют муравьиные львы, и на донышке каждой тарелки устроили бы откидную дверцу. Дверца вела бы в узкий проход, а все проходы сходились бы в центральный подземный зал, и там я, пожалуй, врыла бы в землю большой глиняный горшок с рыбьим клеем. Вот, и когда чайкам придет пора выводить птенцов, отборный отряд лиллипутов поселится в туннелях острова Чаек со всем необходимым припасом, и все время, пока чайки сидят на яйцах, лиллипуты будут жить под землей, словно тупики. И как только чайка снесет яйцо, оно, конечно, скатится на дно тарелки, а чайка усядется сверху. Тут сразу зазвонит звонок, – придется подсоединить электрические батареи и индикаторы вроде тех, что установил у себя на кухне Владелец псовой охоты Мальплаке, – и двое лиллипутов мигом прибегут по коридору, откроют дверцу, и яйцо провалится в подземелье, а там его уже откатят в зал и уложат в рыбий клей на хранение. А глупая чайка через некоторое время приподнимется, заглянет себе под ноги и скажет: «Господи-Боже, а я-то думала, что сижу на яйце», – и решит снести другое. Таким способом мы не только смогли бы уменьшить число чаек, но и снабжали бы лиллипутов яичным порошком.
   Понадобится, правда, фабрика для обезвоживания яиц – или как это называется, – потому что одного яйца хватит, чтобы кормиться целой семьей в течение недели, а приготавливать сразу столько еды неэкономно. Если же мы станем перерабатывать яйца в порошок, его можно будет употреблять понемногу, – думаю, ложечки для соли вполне хватит, и это осчастливит любую хозяйку…
   А то еще, думала Мария, начинавшая уже позевывать, мы могли бы выводить в инкубаторах цыплят-однодневок и кормиться ими, или кольцевать из-под низу их родителей – в Научных Целях, или воспитывать птенцов, чтобы работали у нас гидропланами…
   Скоро она уже плыла по небесам сновидений, где реактивные гидропланы складывали крылья перед посадкой или расправляли их перед взлетом, наклоняя к воде под углом в сорок пять градусов. Последние несколько недель Мария недосыпала. Щека ее покоилась на сложенных вместе ладонях, темные косички раскинулись по подушке, таинственные тени ресниц стали воротцами в неведомый мир, где происходят события, постичь которые не в силах никто.
   За миг перед тем, как уйти в этот мир, Марии послышалось сквозь полудрему, что вроде бы на террасе мисс Браун разговаривает с викарием.
   Проснулась она в темноте, чувствуя, что сна у нее ни в одном глазу. Она ощущала себя крепкой, счастливой, живой, а перед глазами ее совершалось нечто чудесное.
   С проходившего над окном водосточного желоба, словно паук на конце своей нити, спускался освещенный луной шестидюймовый человечек.
   Дело, видите ли, в том, что если по всему вашему парку пять сотен острых глаз неотрывно следят за вами из-под кустиков щавеля и листьев репейника, если пять сотен похожих на крохотные раковинки ушей настороженно вслушиваются из-за зеленых плодов ежевики и дикой петрушки, в этом случае не следует вам разгуливать по террасе, рассказывая викарию, что Марию отправили спать на пустой желудок, ибо такое развитие событий через самое малое время непременно начнут обсуждать в лиллипутской столице.
   Так оно и случилось, а маленький Народ состоял не из тех, кто покидает своих друзей в минуты страдания. Приготовления начались немедленно. Сращивались снятые с фрегата канаты, организовывались транспортные средства, делалось все, чего требовала столь решительная минута. К десяти часам лиллипуты тронулись в путь и достигли Южного фасада за час до того, как мисс Браун отправилась спать. Две обитаемых комнаты им были известны, поскольку вечерами они видели горящий в этих комнатах свет.
   Прославленный верхолаз, занимавшийся обычно наружным ремонтом Храма Отдохновения, проник в ближайшую к окну трубу водостока и полез по ней, как альпинист по скальному камину. Это означает, что он уперся спиной и ступнями в противоположные стенки трубы и так, в сидячей позе, начал медленно двигаться вверх, прижимаясь к стенке спиной. Длины взятой им с собою веревки на всю огромную трубу не хватало, – а больше ему было не утащить, – так что следом за ним поднимался второй участник восхождения, он нес вторую веревку и на середине пути срастил ее с первой. Теперь первому верхолазу, уже забравшемуся на кровельный желоб водостока, предстояло выполнить еще одну важную работу. Второй присоединился к нему – помогать.
   Вытащив длинную веревку из трубы, они спустили ее на землю, а там расторопные руки обмотали ее вокруг столба, уже вбитого на краю лужайки. Теперь от желоба к траве вела сплетенная из конского волоса соединительная нить. Оставалось лишь пропустить ее через выкованную из гвоздя металлическую скобу и привязать к скобе вторую веревку. После этого в распоряжении лиллипутов оказались две длинных веревки, из которых одна играла роль верхнего троса подвесной канатной дороги, а за другую можно было металлическую скобу подтягивать вверх и вниз. Получилось что-то вроде фуникулера.
   Когда приготовления завершились, и было твердо установлено, что мисс Браун уже храпит, верхолаз начал спускаться на короткой веревке к оконному проему Марии.
   Та, стараясь не шуметь, открыла окно.
   – Как же я рада вас видеть!
   Верхолаз негромко ответил:
   – Привяжите Конец этой Веревки к вашему Столику, Мисс, или к чему-нибудь внутри Комнаты. Говорите потише, чтобы нас не учуяли. Мы установили наверху Полиспаст. Желаете видеть Школьного Учителя?
   – Да!
   – В таком Случае, Минутку.
   И он исчез, словно крошечная обезьянка, оставив Марию закреплять нижний конец веревки.
   Следующим появился, сидя в люльке, Школьный Учитель.
   Он прошептал:
   – Добрый Вечер, Мисс.
   – Добрый Вечер, Сэр, Ваша Честь, Мистер! – с чувством отвечала она. – Вы – лучшее, что я видела за сегодняшний день, уж вы мне поверьте.
   – К вашим Услугам, Мисс. Позвольте предложить вам немного Провизии.
   И действительно, к ним на веревке медленно опускалась провизия – три зажаренных вола, два бочонка бузинного вина и четыре дюжины хлебов из травяного семени.
   – Боже ты мой! – сказала Мария.
   Она готова была задушить его в объятиях.
   К Марии явилось целое посольство. Помимо зажаренных волов и прочих даров, повергнувших ее в состояние блаженства, присутствовали также Школьный Учитель, Адмирал, верхолаз и престарелый городской советник, вручивший ей изукрашенный приветственный адрес. Все они явились сюда, исходя из того принципа, что больных и узников следует развлекать. Они сказали ей, что время далеко уже перевалило за полночь, и замолчали, наблюдая, как она уписывает свой обед, расстелив на подоконнике вместо скатерти умывальное полотенце.
   – Я вас вконец объем, – покраснев, сказала она.
   – Нас послали, чтобы вручить вам, Мисс, Благодарственный Адрес за неизменное Постоянство, с которым вы защищаете наш Народ. Адрес сей подписан всеми Гражданами Народа Лиллипутов В Изгнании.
   – И Военно-морским Флотом, – твердо сказал Адмирал.
   – Это вы меня защищаете, – сказала она, со смущением принимая адрес. – Как бы там ни было, а мы с вами попали в жуткий переплет. Мне нужно так много вам рассказать. Только с полным ртом все равно ничего не получится. Вы не обидитесь, если я пока почитаю?
   Мария читала, а лиллипуты воспитанно осматривались – гораздо воспитаннее, чем она на острове. Комната ее представлялась им такой же удивительной, как ей остров, но они старались по возможности не пялить глаза.
   В Адресе написанном чернилами из ягод терновника на тонком, как китайская бумага, пергаменте, выделанном из шкурки мыши-полевки, объяснялось, как нынешнее и грядущие Поколения будут помнить, что Женщина-Гора сдержала данное ею Народу Слово, несмотря на Голод и тюремное Заключение и прочее и прочее. Лучшего аттестата не приходилось и желать, и поскольку Мария не знала, как ей отблагодарить лиллипутов, она сложила Адрес, с нежностью поместила его поближе к сердцу (в нагрудный карман пижамы) и вернулась к обеду.
   Покончив с едой, Мария сказала:
   – Благодарю Лиллипутов за столь добрый обед.
   – К вашим Услугам, Мисс.
   Мария заметила, что они теперь называют ее не «Ваша Честь», а «Мисс», – общепринятое в восемнадцатом веке обращение к девушке, – и почувствовала, что ей это приятно. Почему, она толком не знала.
   – Не уходите. Хотите посмотреть мои вещи? Правда, показывать особенно нечего.
   Простыни, вернее ткань простыней, наполнила лиллипутов, не имевших своего ткацкого производства, восхищением, а бескрайний простор линолеума сам по себе внушал благоговейное чувство. Скаредность не позволяла мисс Браун расщедриться на ковер для Марии, так что ничего кроме этой холодной клеенки да дешевенького шерстяного коврика у кровати, пола не покрывало. Мебель, как мы знаем, была чугунная.
   Мария развлекала гостей, как могла. Самое большое удовольствие они получили от стоявшего на ее туалетном столике зеркала. Мария наклонила его, так что зеркало уставилось в потолок, и лиллипуты стояли на нем, с увлечением разглядывая свои перевернутые отражения. Адмирал, восхищенный видом собственных подошв, даже сыграл на губах матросский танец.
   Вслед за тем настало время рассказать им всю историю – как в тайнике обнаружился спруг и о воззрениях Профессора на Закон и Работорговлю, и о мисс Браун, которой не терпится отыскать химерическую потаенную комнату. Вопреки ожиданиям Марии, Школьный Учитель, услышав про этот ложный след, никакого восторга не выказал. Он, подобно Профессору, сразу сообразил, что отныне безопасность Народа зависит лишь от стойкости маленькой девочки и, хоть ему не хотелось говорить ей об этом, начал подумывать, что его соотечественникам лучше всего перебраться куда-то в другое место, пока еще есть для этого время, скрыв это место даже от Марии. Впрочем, он сказал только, что ему нужно как следует все обдумать.
   Когда наступила пора прощания, лиллипуты поочередно поцеловали кончик ее мизинца. Городского советника первым усадили в люльку подъемника, а все прочие уже кланялись, улыбались, махали ладошкой, – тут-то и грянул гром.
   В замке с внезапным щелчком повернулся ключ, дверь с грохотом распахнулась, и на пороге ее обнаружилась мисс Браун во фланелевой ночной рубашке и со свечою в руке.
   Дальше события пошли с такой быстротой, что казалось, будто движения участников этой сцены замедлились. Сцена включала мисс Браун, которая, услышав разговоры, поначалу решила разгневаться, потом изумилась и не поверила собственным глазам, потом, на кратчайший миг, в помраченном разуме ее мелькнула мысль – не следует ли ей вежливо поздороваться с гостями, потом разум ее озарила догадка, потом она поняла что к чему и, наконец, ясно узрела возможность переловить гостей, присвоить их и нажить на них целое состояние. Включала сцена и Марию, кричавшую: «Бегите!», и посольство, бросившееся было бежать да только посшибавшее друг друга с ног, и старика-советника кулем уезжающего кверху в люльке, и Адмирала, вытаскивающего, дабы защищать, подобно Горацию, предмостные укрепления, свою новую шпагу, кованную из булавки из «Вулвортса».
   Мисс Браун скакнула, норовя зацапать всех сразу, но нарвалась на удар шпагой, пронзившей ей палец. (Доброе оружие едва не пронзило жадную лапу этруска насквозь.) Укол задержал ее на секунду. (Она отшатнулась, оперлась, чтобы отдышаться, на каминную полку и, словно обезумевшая от боли дикая кошка, метнулась к Адмиралу, целя когтми ему в лицо.) Мисс Браун поймала его за ногу, но в тот же миг на нее налетела Мария и впилась зубами в другой ее палец, прокусив его до кости. Тут уже началась куча мала, во время которой люлька подъемника успела дважды взлететь наверх. Затем на поле боя остались лишь Адмирал, лезущий на руках вверх по канату, задыхающаяся Мария, укатившаяся в угол, словно дуб с горы Аверно, и наконец, торжествующая мисс Браун, сжимающая в мясистом кулаке полузадохшегося Школьного Учителя.



Глава XVI


   Славнейший среди лиллипутских следопытов носил имя Градгнаг. Это был жилистый, седой и немногословный мужчина, редко с кем разговаривавший, но зато способный по пению определить любую птицу. Вот уже многие луны он обдумывал самый дальний из своих походов. Градгнаг принадлежал к людям того же рода, что и Аллан Квотермэйн, и ныне он достиг, наконец, внутренних областей континента, исследованию которого посвятил всю свою жизнь. Для него эти области были чем-то вроде Копей Царя Соломона, ибо в преданиях народа Лиллипутов В Изгнании повествовалось о стоящем за необъятными пределами Парка таинственном доме, в котором обитало чудесное племя пегих мышей. Шкуры их обладали баснословной ценностью, поскольку на острове Отдохновения имелась всего одна такая, используемая в качестве общинной регалии. Рассказывали, что шкуру эту триста лун тому назад добыл легендарный следопыт, тот самый, что ослепил лису и вошел в историю, как величайший среди мастеров своего ремесла. Звали его Бламбрангрилл, он был человеком, грезившим о невиданных горизонтах и великих свершениях, и Градгнаг, хоть никогда и не упоминавший об этом, унаследовал его грезы.
   Приготовления к путешествию заняли много дней. Градгнаг всегда странствовал в одиночку и налегке, поддерживая силы тем, что ему удавалось добыть, но на этот раз он счел разумным подготовить несколько промежуточных складов с самым необходимым припасом, расположив их на расстоянии четырех часов пути один от другого. Человек он был основательный. Несколько даже не дней, а лун он посвятил одним только разведывательным походам, имевшим целью уточнить направление поисков, ибо предания сообщали только, что мышиный дом стоит где-то за западной порубежной стеной, но точного азимута не указывали. Совершая поход за походом, Градгнаг восходил на эту чудовищную стену, ежеминутно рискуя, что предательская опора рассыпется под его ногою в прах, и озирал Великое Неведомое выцветшими голубыми глазами. Градгнаг накапливал факты. Он прочитал в архивах все, имевшее отношение к Бламбрангриллу, включая и покрытый пятнами крови пергамент с крестиками на нем, найденный когда-то в расщелине этой самой стены рядом с иссохшим телом Бламбрангрилла, забравшегося в расщелину, чтобы умереть в ней от ран, ибо внизу его дожидалась кошка.
   Ныне Градгнаг достиг своей цели. Он пересек стену, ров, колоссальную дорогу, сверкавшую, как малахит. Он увидел экипажи высотою в сто двадцать футов, которые безо всяких лошадей проносились мимо него, громыхая, словно бегущее стадо слонов; он увидел бесчисленное множество похожих на гуляющие деревья гигантских людей и собак в тридцать футов ростом. Он таился, он разведал и исходил множество троп. В дневное время он в философической задумчивости сидел у крохотного костра, поджаривая крысиный бекон. И вот наконец, он отыскал свое Эльдорадо. Он находился уже в самом Доме. Уютно завернувшись в спальный мешок, он лежал на ветке оплетающего стену Дома плюща, рядом со стрельчатым окном, и подушкой ему служили шесть пегих мышиных шкур.
   То был дом викария.
   За тридцать лет до начала нашей истории, во времена предыдущего приходского священника, этот неудобный, построенный в разгар викторианской эпохи дом наполняли счастливые люди. В ту пору по его выстланным красной плиткой коридорам разносилось не носовое гудение одышливого угрюмца, а веселые возгласы старого священника, любителя псовой охоты, отдававшего, едва только у кого-то из его паствы возникала малейшая резь в желудке, распоряжение немедля послать страдальцу бутылку портвейну и баночку джема. В ту пору около дюжины шумных, с головы до пят перемазанных ребятишек, предавались в этом доме бесчисленным наслаждениям детства. Старший сын увлекался соколиной охотой, следующий по старшинству коллекционировал марки, третий с утра до вечера бродил по окрестностям, собирая растения, четвертый соорудил кукольный театр, пятый плотничал, а шестой, совсем еще маленький, держал белую мышь.
   Даже и теперь чердак, на который мистер Хейтер ни разу не удосужился заглянуть, в беспорядке заполняли пыльные удилища, сценические выгородки, стекленные ящички с крупными бабочками, соколиные клобучки, и кучи изгрызенной в лохмотья бумаги, в которых поколение за поколением селилось мышиное семейство, – потомки той самой белой мыши, некогда сбежавшей и скрестившейся с серыми.
   Спальный мешок Градгнага располагался за окном кабинета. Немного вытянув шею, Градгнаг мог увидеть и мистера Хейтера, и кабинет, в котором тот восседал.
   Кабинет представлял собой мрачную комнату с обоями цвета книжной плесени и единственным оконцем в толстой стене, наподобие готического. На двери висело облачение викария – капюшон, мантия, стихарь – увенчанное походной шляпой, которую он надевал при воскресных выездах с мальчиками-хористами в летний лагерь на голом выметенном ветрами восточном побережьи. На стене у двери красовалась фотография викария с друзьями, сделанная в СидниСассекс-Колледже, – викарий был там заметным участником Студенческого христианского движения. Висели на стенах и еще две фотографии – Помпей и колонны Траяна. Стол, за которым викарий писал проповеди, был изготовлен из дерева какого-то мыльного цвета, а перо имело форму весла с изображенным на лопасти гербом Сидни-Сассекса. На каминной полке стояла фарфоровая банка с табаком, несущая тот же герб. Над полкой же размещалась картина, изображающая сэра Галахада верхом на битюге, заехавшего в колючий кустарник и там призадумавшегося. Присесть в кабинете можно было либо на один из двух плетеных стульев, отзывавшихся на такую попытку бамбуковым взревом, либо на софу, набитую конским волосом, – столь скользкую, что присевший тут же начинал с нее скатываться. Софа предназначалась для детей, готовящихся к конфирмации, и приводила их в полное замешательство.
   Обстановку кабинета Градгнаг уже изучил и теперь непременно улегся бы спать, чтобы ввечеру со свежими силами заняться мышиной охотой, если бы не увидел, как по подъездной дорожке плавно катит на велосипеде Стряпухи мисс Браун. Последняя принадлежала к числу обитателей Парка, известных ему в лицо, и Градгнаг перебрался поближе к оконице, чтобы узнать, зачем она сюда заявилась.
   Мисс Браун, колыхаясь и не произнося ни единого слова, вошла в кабинет. Мистер Хейтер, не терпевший, когда его тревожили по утрам, уставился на нее с подавленной ненавистью. Мисс Браун водрузила на стол перед ним обувную коробку из прочного картона. В крышке коробки, несколько раз обмотанной крепкой веревкой, были проделаны дырки, как будто в ней перевозили гусениц. Мисс Браун развязала веревку и осторожно приподняла крышку, готовая в любой миг захлопнуть ее. Градгнагу, разместившемуся в самом верху окна, не составляло труда заглянуть в коробку. В ней, съежившись в углу и глядя вверх, сидел помятый и жалкий Школьный Учитель, беспомощный, испуганный, плененный, не уверенный, может ли он позволить себе улыбнуться.