Страница:
Я высыпаю примерно пятую часть порошка и замешиваю в остаток такое же количество талька без запаха. Разницы все равно мало.
Дома мне никак не успокоиться. Звоню всем своим друзьям-подонкам и несу всякую чушь. У меня уже чудовищные счета за телефон, а лавэ ноль, и я пользуюсь им лишь в таких, как вот этот, случаях. Я все вспоминал, как я завязался со Злобной Сучкой. Это уже давно было, а причины — чисто финансовые. Я возил для нее и для Соло, который был у нее вроде парня или мужа или что-то в этом роде. Соло был подонком, но с тех пор, как он здорово схлопотал от другой конторы, он уже не смог снова стать значимой силой. Он существенно затормозил после того, как его нашли без сознания, вроде с мозговой травмой. Как сказал про него Джаско однажды:
— Эти чуваки из скорой, что его с асфальта соскребали, наверно, оставили часть бедняги на месте происшествия.
Должен признать, что я особо и не горевал, но когда он еще хулиганом был, ты все-таки всегда знал, что за тобой Соло. Злобная Сучка — это совсем другое дело. Я должен был что-то заподозрить, когда я позвонил ей, а она не подошла к телефону. Жертва сказала, что мне «нужжо зайти».
Прихожу, а там народа пруд пруди. В углу тихо сидит Жертва и в окошко глядит, в ее больших темных глазах напряжение и испуг, будто она пытается понять, откуда ее жизни будет нанесен следующий сокрушительный удар. Там еще был Бобби, его улыбка излучала зловещее презрение. Там сидел Монтс, убранный в говно настолько, что даже поздороваться со мной не смог, а еще я заметил Пола Сомервилля, Спада Мерфи и одного кекса, лицо которого было мне смутно знакомо. В углу сидел Соло в кресле-каталке. Да просто дом, блин, ужасов какой-то.
— Сучка совсем с дуба вчера рухнула, — сообщает мне Бобби. — Кокса накурилась. А щас отходняк, да еще какой. Не завидую тебе, Ллойд.
Мне все это дерьмо ни к чему. Я просто пришел по делу. И отправился прямиком в спальню к Сучке, сначала постучался, а в ответ услышал хриплое шипенье, которое могло значить и «входи» и «пошел ты…». Я вошел.
Сучка лежала на кровати в отвратительно ярком спортивном костюме. На столике возле кровати работал телек. Она курила гаш. В лице у нее ни кровинки, но черные кудри были, похоже, хорошо вымыты и даже как-то блестели. Кожа ее выглядела грубо, в оспинах и обезвоженной, и настолько контрастировала с пышущими здоровьем волосами, что она была похожа на старую каргу в театральном парике. В ней еще была заметна та удивительная черта, которой я не уставал восхищаться, а именно — густые черные брови, сходившиеся на переносице, что делало ее похожей на особый тип кельтского фанатика, которые всегда похожи на Пола Мак Стэй. Эти ее брови нависали над узкими зелеными глазками, всегда в тени и обычно полуприкрытыми. Помню, как однажды под экстази у меня случилась эрекция, когда я увидал ее небритые подмышки под белым хлопковым топом без рукавов. И однажды я дрочил, представляя себе, как трахаю ее подмышки. Не знаю уж почему, но эротика — странная штука, и так просто в ней не разберешься. Мне от этого стало очень не по себе, ну, может, минуты на две-три. А однажды, я в трипе попал в забегаловку в начале улицы и не мог говорить, не мог сказать даже, что мне было нужно, не мог думать ни о чем, кроме подмышек Злобной Сучки. Это все Алли, он меня первый к ним приколол. Он как-то был в кислоте в Гластонбери [прим.18] и сказал мне голосом благородного выродка:
— А эта девица Вероника, — какой избыток волос у этой девицы…
И после этого мы уже глаз не могли оторвать от подмышек Сучки.
Ее лицо дернулось в уродливой гримасе — она меня узнала; потом выражение сменилось на карикатуру негодования, и я понял, что даже думать о сексе с ней — совершенно абсурдная мысль.
Трахаться с Сучкой — ну что за бред.
— Ну? — выпаливает она.
— Ну, все получил, — говорю я, вручая пакетик с коксом.
Она, как ошалевшая хищница, накидывается и рвет его на части, торопливо делает дороги и снюхивает, с искаженным лицом, совсем таким же, как когда она рылась в бычках в моем мусорном ведре однажды, когда у нее кончились сигареты. Я тогда наорал на нее, и она присмирела, скрутив капелюшку давно прокисшего табачка.
Это был первый и последний раз, когда я видел со стороны Злобной Сучки хоть какое-нибудь уважение.
Именно Монтс дал ей такое прозвище. Он отымел ее однажды, а потом то ли не стал больше, то ли не удовлетворил ее как надо, но, в общем, она натравила на него Соло, тогда еще не овоща.
— Эта Злобная Сучка Вероника, — шепелявил он с горечью в голосе, когда я пришел навестить его в больнице, все лицо у него было в бинтах.
— Как себя чувствуешь? — спрашиваю. Я засмотрелся на ее профиль. И вижу кольцо у нее в пупке, там, где чуть задрался верх ее спортивного костюма.
— Погано, — шипит она в ответ, посасывая сигарету.
— Что, крэком балуешься?
— Ага… — говорит она, потом оборачивается ко мне, — чувствую себя отвратно. Предменструальный синдром. Единственное, что помогает, так это хорошо перепихнуться. Но от этих уродов там ничего путного не добьешься. А это все, что мне нужно. Перепихнуться.
Я вдруг понимаю, что гляжу ей прямо в глаза, и стягиваю с нее треники.
— Ну, я готов, блин…
— Ллойд! — смеется она, помогая мне раздевать себя.
Я сую палец Злобной Сучке в вагину, она уже вся мокрая. Наверное, трогала себя, а может, это от крэка или еще чего. Я тем не менее забираюсь на нее и вталкиваю свою эрекцию в ее пизду. И лижу ее испещренное оспинами лицо, как дурная собака грызет сухую, потрескавшуюся, старую кость, и накачиваю механическими толчками, наслаждаясь ее стонами и придыханиями. Она кусает мне шею, плечи, но от кристал-мета мое тело как одеревенело, и я мог бы засаживать ей хоть целый день. У Сучки случались оргазм за оргазмом, а я только мог мечтать о том, чтоб кончить. Я сую ей под нос свои «кнопки» в последний раз и пихаю ей в анус свой палец, — она вопит, как бэньши, и мне кажется, что сейчас все эти кексы сюда сбегутся из соседней комнаты, но что-то никто не появляется. Сердце у меня прямо выскакивает, и мне на секунду становится жутко, что я сейчас копыта откину, потому что у меня вдруг снова начинается мое моргание, но вроде мне удается с ним справиться.
— Все… хватит… -слышу, как Сучка стонет, и я вытаскиваю из нее свой член, такой же твердый, как и в начале.
Сижу на ее постели и пытаюсь хоть немного согнуть свой твердый член, чтобы в джинсы поместился. Такое ощущение, что у тебя в штанах деревяшка или железный брусок какой-то. Хочется или отломить его, или отхватить чем-нибудь. Меня передергивает, когда я представляю себе, какое у меня должно быть давление.
— Безумие какое-то… -откинувшись, выдохнула Злобная Сучка.
Мне пришлось полежать с ней, пока я не услышал, что все ушли. Слава богу, она глубоко заснула. А я лежал себе, весь напряженный, смотрел в потолок и думал о том, что за хреновую жизнь я веду. Мне даже подумалось, что вот, надо было оттрахать подмышки у Сучки, пока была возможность. Если уж приходится делать что-то крайне неприятное, о чем потом пожалеешь, то хоть исполнение твоих давних эротических фантазий могло бы скрасить серую действительность.
Через какое-то время я пошел в гостиную, Соло с Джаско заснули на кушетке. Я выбрался из квартиры и пошел бродить по городу. Любители экстази спешили — шли или уже возвращались из клубов, с улыбками на лице, держа друг друга за руки; пьянчуги горланили песни, шатаясь по улицам; и были еще всякие прочие, что замешивали себе в безумные коктейли все возможные виды наркотиков.
17. Хедер
18. Ллойд
19. Хедер
Дома мне никак не успокоиться. Звоню всем своим друзьям-подонкам и несу всякую чушь. У меня уже чудовищные счета за телефон, а лавэ ноль, и я пользуюсь им лишь в таких, как вот этот, случаях. Я все вспоминал, как я завязался со Злобной Сучкой. Это уже давно было, а причины — чисто финансовые. Я возил для нее и для Соло, который был у нее вроде парня или мужа или что-то в этом роде. Соло был подонком, но с тех пор, как он здорово схлопотал от другой конторы, он уже не смог снова стать значимой силой. Он существенно затормозил после того, как его нашли без сознания, вроде с мозговой травмой. Как сказал про него Джаско однажды:
— Эти чуваки из скорой, что его с асфальта соскребали, наверно, оставили часть бедняги на месте происшествия.
Должен признать, что я особо и не горевал, но когда он еще хулиганом был, ты все-таки всегда знал, что за тобой Соло. Злобная Сучка — это совсем другое дело. Я должен был что-то заподозрить, когда я позвонил ей, а она не подошла к телефону. Жертва сказала, что мне «нужжо зайти».
Прихожу, а там народа пруд пруди. В углу тихо сидит Жертва и в окошко глядит, в ее больших темных глазах напряжение и испуг, будто она пытается понять, откуда ее жизни будет нанесен следующий сокрушительный удар. Там еще был Бобби, его улыбка излучала зловещее презрение. Там сидел Монтс, убранный в говно настолько, что даже поздороваться со мной не смог, а еще я заметил Пола Сомервилля, Спада Мерфи и одного кекса, лицо которого было мне смутно знакомо. В углу сидел Соло в кресле-каталке. Да просто дом, блин, ужасов какой-то.
— Сучка совсем с дуба вчера рухнула, — сообщает мне Бобби. — Кокса накурилась. А щас отходняк, да еще какой. Не завидую тебе, Ллойд.
Мне все это дерьмо ни к чему. Я просто пришел по делу. И отправился прямиком в спальню к Сучке, сначала постучался, а в ответ услышал хриплое шипенье, которое могло значить и «входи» и «пошел ты…». Я вошел.
Сучка лежала на кровати в отвратительно ярком спортивном костюме. На столике возле кровати работал телек. Она курила гаш. В лице у нее ни кровинки, но черные кудри были, похоже, хорошо вымыты и даже как-то блестели. Кожа ее выглядела грубо, в оспинах и обезвоженной, и настолько контрастировала с пышущими здоровьем волосами, что она была похожа на старую каргу в театральном парике. В ней еще была заметна та удивительная черта, которой я не уставал восхищаться, а именно — густые черные брови, сходившиеся на переносице, что делало ее похожей на особый тип кельтского фанатика, которые всегда похожи на Пола Мак Стэй. Эти ее брови нависали над узкими зелеными глазками, всегда в тени и обычно полуприкрытыми. Помню, как однажды под экстази у меня случилась эрекция, когда я увидал ее небритые подмышки под белым хлопковым топом без рукавов. И однажды я дрочил, представляя себе, как трахаю ее подмышки. Не знаю уж почему, но эротика — странная штука, и так просто в ней не разберешься. Мне от этого стало очень не по себе, ну, может, минуты на две-три. А однажды, я в трипе попал в забегаловку в начале улицы и не мог говорить, не мог сказать даже, что мне было нужно, не мог думать ни о чем, кроме подмышек Злобной Сучки. Это все Алли, он меня первый к ним приколол. Он как-то был в кислоте в Гластонбери [прим.18] и сказал мне голосом благородного выродка:
— А эта девица Вероника, — какой избыток волос у этой девицы…
И после этого мы уже глаз не могли оторвать от подмышек Сучки.
Ее лицо дернулось в уродливой гримасе — она меня узнала; потом выражение сменилось на карикатуру негодования, и я понял, что даже думать о сексе с ней — совершенно абсурдная мысль.
Трахаться с Сучкой — ну что за бред.
— Ну? — выпаливает она.
— Ну, все получил, — говорю я, вручая пакетик с коксом.
Она, как ошалевшая хищница, накидывается и рвет его на части, торопливо делает дороги и снюхивает, с искаженным лицом, совсем таким же, как когда она рылась в бычках в моем мусорном ведре однажды, когда у нее кончились сигареты. Я тогда наорал на нее, и она присмирела, скрутив капелюшку давно прокисшего табачка.
Это был первый и последний раз, когда я видел со стороны Злобной Сучки хоть какое-нибудь уважение.
Именно Монтс дал ей такое прозвище. Он отымел ее однажды, а потом то ли не стал больше, то ли не удовлетворил ее как надо, но, в общем, она натравила на него Соло, тогда еще не овоща.
— Эта Злобная Сучка Вероника, — шепелявил он с горечью в голосе, когда я пришел навестить его в больнице, все лицо у него было в бинтах.
— Как себя чувствуешь? — спрашиваю. Я засмотрелся на ее профиль. И вижу кольцо у нее в пупке, там, где чуть задрался верх ее спортивного костюма.
— Погано, — шипит она в ответ, посасывая сигарету.
— Что, крэком балуешься?
— Ага… — говорит она, потом оборачивается ко мне, — чувствую себя отвратно. Предменструальный синдром. Единственное, что помогает, так это хорошо перепихнуться. Но от этих уродов там ничего путного не добьешься. А это все, что мне нужно. Перепихнуться.
Я вдруг понимаю, что гляжу ей прямо в глаза, и стягиваю с нее треники.
— Ну, я готов, блин…
— Ллойд! — смеется она, помогая мне раздевать себя.
Я сую палец Злобной Сучке в вагину, она уже вся мокрая. Наверное, трогала себя, а может, это от крэка или еще чего. Я тем не менее забираюсь на нее и вталкиваю свою эрекцию в ее пизду. И лижу ее испещренное оспинами лицо, как дурная собака грызет сухую, потрескавшуюся, старую кость, и накачиваю механическими толчками, наслаждаясь ее стонами и придыханиями. Она кусает мне шею, плечи, но от кристал-мета мое тело как одеревенело, и я мог бы засаживать ей хоть целый день. У Сучки случались оргазм за оргазмом, а я только мог мечтать о том, чтоб кончить. Я сую ей под нос свои «кнопки» в последний раз и пихаю ей в анус свой палец, — она вопит, как бэньши, и мне кажется, что сейчас все эти кексы сюда сбегутся из соседней комнаты, но что-то никто не появляется. Сердце у меня прямо выскакивает, и мне на секунду становится жутко, что я сейчас копыта откину, потому что у меня вдруг снова начинается мое моргание, но вроде мне удается с ним справиться.
— Все… хватит… -слышу, как Сучка стонет, и я вытаскиваю из нее свой член, такой же твердый, как и в начале.
Сижу на ее постели и пытаюсь хоть немного согнуть свой твердый член, чтобы в джинсы поместился. Такое ощущение, что у тебя в штанах деревяшка или железный брусок какой-то. Хочется или отломить его, или отхватить чем-нибудь. Меня передергивает, когда я представляю себе, какое у меня должно быть давление.
— Безумие какое-то… -откинувшись, выдохнула Злобная Сучка.
Мне пришлось полежать с ней, пока я не услышал, что все ушли. Слава богу, она глубоко заснула. А я лежал себе, весь напряженный, смотрел в потолок и думал о том, что за хреновую жизнь я веду. Мне даже подумалось, что вот, надо было оттрахать подмышки у Сучки, пока была возможность. Если уж приходится делать что-то крайне неприятное, о чем потом пожалеешь, то хоть исполнение твоих давних эротических фантазий могло бы скрасить серую действительность.
Через какое-то время я пошел в гостиную, Соло с Джаско заснули на кушетке. Я выбрался из квартиры и пошел бродить по городу. Любители экстази спешили — шли или уже возвращались из клубов, с улыбками на лице, держа друг друга за руки; пьянчуги горланили песни, шатаясь по улицам; и были еще всякие прочие, что замешивали себе в безумные коктейли все возможные виды наркотиков.
17. Хедер
Голова гудела, пока я шла по Принцесс-стрит. Мэри сегодня утром пришлось отправляться на работу в Шотландский Офис, для меня подобный подвиг был бы слишком. Утром в ее квартире я взяла с полки томик стихов Шелли. Я не могла остановиться, все читала и читала, потом — Блейка и Йетса. Мозг мой требовал подзарядки, мне было не насытиться.
На Ганновер-стрит я зашла в художественную лавку. Мне хотелось рисовать. Вот, что мне было нужно — купить набор красок. Потом я заметила музыкальный магазин HMV и заглянула внутрь. Я бы купила там все диски, что мне попадались, и я сняла весь свой лимит — триста фунтов — с карточки. Мне было никак не решить, что же выбрать, и в итоге я купила несколько дисков сборников хауса, может, и не настолько хороших, но все, что угодно, неплохо после Дайер Стрэйтс, U2 и Ранрига, которых слушает Хью.
Я зашла в книжный Уотерстоунс. Порылась немного и купила книжку про Битлз и их музыку в контексте шестидесятых. Сзади на обложке было написано об одном парне, который прочитал эту книжку и пошел и купил себе полное собрание Битловских альбомов на CD. Я сделала то же самое. Хью Битлы не нравились. Как могут они не нравиться?
Потом я пошла выпить чашку кофе и читала Нью Мьюзикал Экспресс, который не покупала себе уже много лет. Я прочитала интервью с человеком, который играл в Хэппи Мандэйз, а потом собрал группу Блэк Грэйп. Я снова вернулась в HMV и купила себе их альбом Здорово, что ты не пидор… Да! только потому, что этот парень рассказал про себя, что он принимал горы наркотиков.
Еще купила себе несколько книжек, а потом села на поезд — домой. На автоответчике было сообщение: — «Дорогая, это Хью. Позвони мне на работу».
На кухне я нашла записку:
Ты меня здорово напугала. По-моему, это немного эгоистично. Позвони, когда появишься.
Хью
Я смяла записку. Диск Хью Братья по оружию лежал на кофейном столике. Он всегда его ставил. Мне особенно не нравилась песня Деньги впустую, именно ее он постоянно напевал. Я поставила свой диск Блэк Грэйп, а Братьев по оружию сунула в микроволновку. Мне хотелось доказать, что то, что говорят про лазерные диски, что их не испортить, просто чепуха. И еще, чтобы удвоить свои доказательства, я посмотрела на то, как с лица земли так же исчезает Любовь превыше золота.
Хью вернулся домой встревоженным. К этому моменту у меня настроение тоже поменялось. Я чувствую себя загнанной, подавленной. Вчера я приняла четыре таблетки экстази, что, по словам Мэри, и так слишком много для первого раза. Но мне не хотелось останавливаться. Хотя она предупреждала меня об отходняке. Сейчас все кажется безнадежным.
А Хью встревожен.
— Ты не видела Братьев по оружию, дорогая? Не могу найти… у нас есть музыка и цветное ТээээВээээ…
— Нет.
— Дееееньги впустую… слушай, а… Давай прокатимся.
— Я здорово устала, — отвечаю я.
— Выпила лишнего с Мэри? Что за пара! Но серьезно, Хедер, если ты собираешься прогуливать работу, этого я не могу оправдывать. С моей стороны было бы лицемерием убеждать собственных сотрудников в важности нормальной дисциплины после того, как все станет известно; а ведь Данфермлайн не такой уж большой городок, и, Хедер, если люди начнут говорить, что моя собственная жена — прогульщица и что я попустительствую этому…
— Я устала… Мы действительно выпили лишнего… Пойду-ка я наверх, прилягу…
— Прокатимся, — говорит мне он с ключами в руке, помахивая ими, будто я собачка, а ключи — мой поводок.
Не могу с ним спорить. Мне нехорошо, голова кружится, я устала и выжата, как будто меня прокрутили на полный цикл в стиральной машине.
— Мне просто кажется, что небольшая прогулка поможет тебе чуточку взбодриться, — улыбается он и выгоняет машину из гаража.
Рядом с ним сидит женщина с растрепанной головой и темными кругами вокруг глаз. Откуда-то я ее знаю.
Я достаю темные очки из бардачка. Хью неодобрительно ерзает.
— Я ужасна, — я слышу свой тоненький голосок.
— Ты просто устала, — отвечает он. — Подумай о том, чтобы перейти на неполный день. Нелегко работать в организации, в которой идут перемены. Я хорошо это понимаю, — у нас то же самое. И люди твоего уровня обязательно это чувствуют. К сожалению, всегда кто-то да страдает. Но ведь яичницу так просто не сделаешь, правда? Боб Линклэйтер уже вторую неделю в отгуле. Стресс. — Хью оборачивается ко мне, закатывая глаза. — Я уверен, что в твоем случае все по-настоящему. Некоторым людям не вписаться в современную организацию. Грустно, но что поделаешь. Но, подумай, у нас и так все идет неплохо, и нет необходимости превращать себя в мученицу, только чтобы что-то кому-то доказать, Хедер. Ты же сама это прекрасно знаешь, правда, сладкая моя?
Я снимаю с себя темные очки и гляжу на это бледное больное лицо, смотрящее на меня из отражения в боковом зеркале. Мои поры открываются. Под моими губами — пятно.
— …возьми жену Алана Коулмана… как ее зовут? Вот она — отличный пример. Сомневаюсь, что она вернется, даже если ей и приплачивать за это будут. Мы все хотели бы так, большое спасибо! Иан Харкер с гольф-площадки не вылезает с тех пор, как ушел на пенсию… Мужчина двадцати семи лет рассуждает о пенсии!
— … и понимаешь, Алистер и Дженни и в самом деле просто перевернули отдел вверх дном. Жаль, конечно, что кто-то из них останется ни с чем, когда другой займет место Иана. Похоже, деньжата глядят в сторону Дженни, хотя, возможно, они и возьмут кого-то свежего со стороны, чтобы не расстраивать никого из этих ребят…
Я все ждала, когда же Дженни появится в этом разговоре.
— А ты бы хотел полизать ей?
— … потому что, при всех прочих равных условиях, а они оба профессионалы, — если одного из них назначат, а другого нет… прости, дорогая, ты что-то сказала?
— Как тебе кажется, у нее есть имидж? У Дженни? Сама как на витрине, куча пи-ар, как ты как-то выразился.
Я вся дрожу, парализующая дрожь проходит по всему телу точным цифровым ритмом раз в две секунды.
— Да я никогда еще не работал ни с кем более настойчивым и целеустремленным, будь то мужчина или женщина, — в улыбке Хью сквозит обожание.
Ты трахаешь ее, трахаешь уже четыре года, я надеюсь на это, потому что не может быть, чтобы ты трахал меня настолько плохо, если только в это время ты не трахаешь кого-то еще…
— У нее есть любовник? — спрашиваю я.
— Она живет с Колином Норманом, — отвечает Хью, безуспешно пытаясь не придать словам «Колин Норман» смысл «маньяк-педофил» или, что еще хуже, «сотрудник с большим количеством больничных дней».
Конечно, вся эта поездка была подстроена. Я знаю, куда мы направляемся. И вот мы въезжаем в знакомый
дворик.
— Билл с Молл сказали, что мы спокойно можем заскочить на стаканчик-другой, — объясняет мне Хью.
— Я… э… я.
— Билл что-то рассказывал о том, что он свой кабинет увеличил. Я думал взглянуть.
— Мы почему-то никогда не ходим к моим друзьям!
— Дорога-ая… Билл с Молл — это и твои друзья!
— Мэри… Кэрен… они тоже были твоими друзьями.
— Ну, эти университетские знакомства; студенческие глупости, дорогая. Жизнь не стоит на месте…
— Я не хочу заходить…
— Ну что с тобой, дорогая?
— Мне кажется, я лучше пойду…
— Пойдешь? Пойдешь куда? О чем ты говоришь? Ты хочешь домой?
— Нет, — шепчу я, — мне кажется, я лучше уйду. Просто уйду. Навсегда, — мой голос сливается с тишиной.
Уйду от тебя, Хью. Ты играешь в теннис, но живот у тебя все же появляется…
— Ну, вот и хорошо, дорогая! Вот молодец! — говорит он, выпрыгивая из машины.
Билл уже в дверях, приглашает нас войти с поддельным удивлением.
— Двойняшки Томсон! Как наша прелестная Хедер? Великолепна, как и всегда!
— Хью завидует, — говорю я, рассеянно теребя Билла за пуговицу, — говорит, что твой кабинет больше его. Правда, что ли?
— Ха-ха-ха, — немного нервно смеется Билл, а Хью устремляется дальше, и вот он уже чмокается с Молл, и я чувствую, как чьи-то руки снимают с меня пальто. Меня передергивает, и я снова начинаю дрожать, хотя в доме тепло. На столе в гостиной накрыто что-то типа фуршета.
— Отведайте знаменитой чесночной пасты от Молл, — зовет нас Билл.
Чувствую, что сейчас мне надо бы сказать Молл: НЕ НУЖНО БЫЛО ТАК БЕСПОКОИТЬСЯ, но сейчас мне все до фени. Я ощущаю, как приходят слова, но их слишком много, и они застревают у меня в горле; мне кажется, что мне придется физически доставать их пальцами. Так или иначе, Хью первым открывает рот:
— Не нужно было так беспокоиться, — улыбается он Молл.
Так беспокоиться. Понятно. Молл отвечает:
— Что вы, какое беспокойство.
Я присаживаюсь, наклоняясь вперед, и замечаю пуговицы на ширинке Билла. Я думаю, что расстегнуть их и посмотреть на его член было бы все равно что развязать мусорный мешок и копаться в его содержимом: вонь ударяет прямо в лицо, когда берешь в руку этот мягкий гнилой
банан.
— …и Том Мэйсон оговаривает в контракте на обслуживание, что у нас будут аккумулированные штрафные санкции за задержки при поставке, и это, надо заметить, оказало нужный эффект на внимание нашего друга мистера Росса…
— …похоже на нашего Тома, расставить защиту по всем фронтам, — замечает Билл восхищенно.
— Разумеется, наш приятель Марк Росс был совсем не рад такому обороту. Но, как говорится, не все коту масленица.
— Абсолютно справедливо! — улыбается Билл, и Молл за ним, от чего мне вдруг хочется накричать на нее: чего ты-то улыбаешься, какое тебе дело до всего до этого; но тут он добавляет: — Ой, кстати, я же купил сезонные.
— Отлично!
— Сезонные? — спрашиваю я. — Фрэнки Валли… и
Четыре…
— Я купил пару сезонных билетов для себя и для твоего благоверного в Иброкс, на старый стэнд.
— Что?
— Ну, футбол. Глазго Рэйнджерс ЭфСи.
— Да?
— Неплохо проведем денек, — говорит, смущаясь Хью.
— Но ты же — за Данфермлайн. И всегда за него был! — это почему-то злит меня, сама не знаю почему. — Помнишь, ты водил меня в Ист Энд Парк… когда мы были…
Я не могу закончить предложение.
— Да, дорогая… но Данфермлайн… понимаешь, я никогда за них как таковых не болел; они и были-то всего простой местной командой. Сейчас все изменилось, теперь нет местных команд. Мы должны болеть за Шотландию в Европе, за историю успеха Шотландии. К тому же я очень уважаю Дэвида Мюррея и знаю, что они в Иброксе умеют хорошо принять гостей. Парсы… это совсем другой мир… к тому же в душе я всегда был ближе к синим.
— Ты болел за Данфермлайн. Мы же с тобой ходили. Помнишь, как они проиграли финал Хибсам в Хампдене. Ты же места себе найти не мог. Плакал, как мальчишка!
Молл улыбается на это, а Хью явно не по себе.
— Дорогая, мне кажется, Биллу с Молл совсем не интересно слушать, как мы спорим о футболе… да ты ведь никогда этим особенно не интересовалась… с чего это вдруг?
С чего это я вдруг?
— Да так, ни с чего… — устало закрываю я тему.
Это последняя капля. Мужчину, который меняет женщин, еще можно простить, но мужчину, который меняет команды… Это значит, что у него нет воли. Это значит, что он стал глух ко всему, что важно в жизни. Я бы не могла жить с таким.
— А Молл приготовила замечательную пасту! Очень вкусно — этот чесночный соус!
— И очень легко, — говорит Молл.
— Прости, Молл, что-то аппетита нет, — говорю я, отщипывая кусочки хлебца. Я почти подпрыгиваю, когда Билл вдруг подлетает ко мне и устанавливает тарелку прямо мне на сиськи.
— У-упс! Служба слежения за крошками! — говорит он, выжимая улыбку на расстроенном лице.
— Новый ковер, — извиняющимся тоном добавляет Молл.
— Мне так неудобно, — слышу я свой собственный
голос.
— Давай посмотрим на твой кабинет, Билл, — говорит Хью, подпрыгивая от возбуждения.
Пора уходить.
В конце вечера, когда я умирала в тысячный раз, Билл говорит:
Хью, по — моему, Хедер не совсем в порядке. Ее знобит и всю трясет.
— Может, у тебя грипп начинается? — спрашивает Молл.
— Да, дорогая, мне кажется, что тебя пора везти домой, — кивает Хью.
Мы приезжаем домой, и я начинаю собирать вещи. Хью даже не замечает. Мы ложимся спать, и я говорю ему, что у меня болит голова.
— О, — отвечает он и засыпает. Когда он уходит, я только просыпаюсь. Он уже надел костюм и стоит надо мной, а я вся заспанная, и он говорит:
— Тебе пора собираться на работу, Хедер. Ты опоздаешь. Давай, дорогая, бери ноги в руки. Я рассчитываю на тебя!
На этом он уходит.
И я тоже.
Я оставила записку:
Дорогой Хью,
в последнее время у нас не все было в порядке. Это моя вина, я мирилась с переменами в тебе и в нашей жизни уже много лет. Они постепенно копились, и я стала похожа на «вареную лягушку», о которой ты говоришь на своих бизнес-семинарах. Окружение меняется так постепенно, что ты, не замечая, миришься с этим, а потом вдруг видишь, что все уже не то. Я не обвиняю тебя, я ни о чем не жалею, просто все кончено. Бери себе все деньги, дом, вещи и т. д. Я не хочу общаться с тобой, поскольку у нас нет ничего общего, и результатом такого общения будут лишь ложь и разочарование. Я не держу на тебя зла.
Хедер
Внезапно я почувствовала облегчающий приступ злости и приписала:
PS: когда мы трахались все эти последние четыре года, мне казалось, что меня насилуют.
Но потом я взглянула на записку и оторвала этот кусочек. Я не хочу начинать все это. Я просто хочу, чтобы это кончилось.
На такси я добралась до железнодорожного вокзала и села в поезд до Хэймаркета, потом на другом такси — до Мэри в Горджи. Я думаю о пластинках, книгах, клубах, наркотиках и свежей краске на холсте. Наверное, и о мальчишках тоже. О мальчишках. Не о мужчинах. Хватит с меня мужчин. Они — самые большие мальчишки на свете.
На Ганновер-стрит я зашла в художественную лавку. Мне хотелось рисовать. Вот, что мне было нужно — купить набор красок. Потом я заметила музыкальный магазин HMV и заглянула внутрь. Я бы купила там все диски, что мне попадались, и я сняла весь свой лимит — триста фунтов — с карточки. Мне было никак не решить, что же выбрать, и в итоге я купила несколько дисков сборников хауса, может, и не настолько хороших, но все, что угодно, неплохо после Дайер Стрэйтс, U2 и Ранрига, которых слушает Хью.
Я зашла в книжный Уотерстоунс. Порылась немного и купила книжку про Битлз и их музыку в контексте шестидесятых. Сзади на обложке было написано об одном парне, который прочитал эту книжку и пошел и купил себе полное собрание Битловских альбомов на CD. Я сделала то же самое. Хью Битлы не нравились. Как могут они не нравиться?
Потом я пошла выпить чашку кофе и читала Нью Мьюзикал Экспресс, который не покупала себе уже много лет. Я прочитала интервью с человеком, который играл в Хэппи Мандэйз, а потом собрал группу Блэк Грэйп. Я снова вернулась в HMV и купила себе их альбом Здорово, что ты не пидор… Да! только потому, что этот парень рассказал про себя, что он принимал горы наркотиков.
Еще купила себе несколько книжек, а потом села на поезд — домой. На автоответчике было сообщение: — «Дорогая, это Хью. Позвони мне на работу».
На кухне я нашла записку:
Ты меня здорово напугала. По-моему, это немного эгоистично. Позвони, когда появишься.
Хью
Я смяла записку. Диск Хью Братья по оружию лежал на кофейном столике. Он всегда его ставил. Мне особенно не нравилась песня Деньги впустую, именно ее он постоянно напевал. Я поставила свой диск Блэк Грэйп, а Братьев по оружию сунула в микроволновку. Мне хотелось доказать, что то, что говорят про лазерные диски, что их не испортить, просто чепуха. И еще, чтобы удвоить свои доказательства, я посмотрела на то, как с лица земли так же исчезает Любовь превыше золота.
Хью вернулся домой встревоженным. К этому моменту у меня настроение тоже поменялось. Я чувствую себя загнанной, подавленной. Вчера я приняла четыре таблетки экстази, что, по словам Мэри, и так слишком много для первого раза. Но мне не хотелось останавливаться. Хотя она предупреждала меня об отходняке. Сейчас все кажется безнадежным.
А Хью встревожен.
— Ты не видела Братьев по оружию, дорогая? Не могу найти… у нас есть музыка и цветное ТээээВээээ…
— Нет.
— Дееееньги впустую… слушай, а… Давай прокатимся.
— Я здорово устала, — отвечаю я.
— Выпила лишнего с Мэри? Что за пара! Но серьезно, Хедер, если ты собираешься прогуливать работу, этого я не могу оправдывать. С моей стороны было бы лицемерием убеждать собственных сотрудников в важности нормальной дисциплины после того, как все станет известно; а ведь Данфермлайн не такой уж большой городок, и, Хедер, если люди начнут говорить, что моя собственная жена — прогульщица и что я попустительствую этому…
— Я устала… Мы действительно выпили лишнего… Пойду-ка я наверх, прилягу…
— Прокатимся, — говорит мне он с ключами в руке, помахивая ими, будто я собачка, а ключи — мой поводок.
Не могу с ним спорить. Мне нехорошо, голова кружится, я устала и выжата, как будто меня прокрутили на полный цикл в стиральной машине.
— Мне просто кажется, что небольшая прогулка поможет тебе чуточку взбодриться, — улыбается он и выгоняет машину из гаража.
Рядом с ним сидит женщина с растрепанной головой и темными кругами вокруг глаз. Откуда-то я ее знаю.
Я достаю темные очки из бардачка. Хью неодобрительно ерзает.
— Я ужасна, — я слышу свой тоненький голосок.
— Ты просто устала, — отвечает он. — Подумай о том, чтобы перейти на неполный день. Нелегко работать в организации, в которой идут перемены. Я хорошо это понимаю, — у нас то же самое. И люди твоего уровня обязательно это чувствуют. К сожалению, всегда кто-то да страдает. Но ведь яичницу так просто не сделаешь, правда? Боб Линклэйтер уже вторую неделю в отгуле. Стресс. — Хью оборачивается ко мне, закатывая глаза. — Я уверен, что в твоем случае все по-настоящему. Некоторым людям не вписаться в современную организацию. Грустно, но что поделаешь. Но, подумай, у нас и так все идет неплохо, и нет необходимости превращать себя в мученицу, только чтобы что-то кому-то доказать, Хедер. Ты же сама это прекрасно знаешь, правда, сладкая моя?
Я снимаю с себя темные очки и гляжу на это бледное больное лицо, смотрящее на меня из отражения в боковом зеркале. Мои поры открываются. Под моими губами — пятно.
— …возьми жену Алана Коулмана… как ее зовут? Вот она — отличный пример. Сомневаюсь, что она вернется, даже если ей и приплачивать за это будут. Мы все хотели бы так, большое спасибо! Иан Харкер с гольф-площадки не вылезает с тех пор, как ушел на пенсию… Мужчина двадцати семи лет рассуждает о пенсии!
— … и понимаешь, Алистер и Дженни и в самом деле просто перевернули отдел вверх дном. Жаль, конечно, что кто-то из них останется ни с чем, когда другой займет место Иана. Похоже, деньжата глядят в сторону Дженни, хотя, возможно, они и возьмут кого-то свежего со стороны, чтобы не расстраивать никого из этих ребят…
Я все ждала, когда же Дженни появится в этом разговоре.
— А ты бы хотел полизать ей?
— … потому что, при всех прочих равных условиях, а они оба профессионалы, — если одного из них назначат, а другого нет… прости, дорогая, ты что-то сказала?
— Как тебе кажется, у нее есть имидж? У Дженни? Сама как на витрине, куча пи-ар, как ты как-то выразился.
Я вся дрожу, парализующая дрожь проходит по всему телу точным цифровым ритмом раз в две секунды.
— Да я никогда еще не работал ни с кем более настойчивым и целеустремленным, будь то мужчина или женщина, — в улыбке Хью сквозит обожание.
Ты трахаешь ее, трахаешь уже четыре года, я надеюсь на это, потому что не может быть, чтобы ты трахал меня настолько плохо, если только в это время ты не трахаешь кого-то еще…
— У нее есть любовник? — спрашиваю я.
— Она живет с Колином Норманом, — отвечает Хью, безуспешно пытаясь не придать словам «Колин Норман» смысл «маньяк-педофил» или, что еще хуже, «сотрудник с большим количеством больничных дней».
Конечно, вся эта поездка была подстроена. Я знаю, куда мы направляемся. И вот мы въезжаем в знакомый
дворик.
— Билл с Молл сказали, что мы спокойно можем заскочить на стаканчик-другой, — объясняет мне Хью.
— Я… э… я.
— Билл что-то рассказывал о том, что он свой кабинет увеличил. Я думал взглянуть.
— Мы почему-то никогда не ходим к моим друзьям!
— Дорога-ая… Билл с Молл — это и твои друзья!
— Мэри… Кэрен… они тоже были твоими друзьями.
— Ну, эти университетские знакомства; студенческие глупости, дорогая. Жизнь не стоит на месте…
— Я не хочу заходить…
— Ну что с тобой, дорогая?
— Мне кажется, я лучше пойду…
— Пойдешь? Пойдешь куда? О чем ты говоришь? Ты хочешь домой?
— Нет, — шепчу я, — мне кажется, я лучше уйду. Просто уйду. Навсегда, — мой голос сливается с тишиной.
Уйду от тебя, Хью. Ты играешь в теннис, но живот у тебя все же появляется…
— Ну, вот и хорошо, дорогая! Вот молодец! — говорит он, выпрыгивая из машины.
Билл уже в дверях, приглашает нас войти с поддельным удивлением.
— Двойняшки Томсон! Как наша прелестная Хедер? Великолепна, как и всегда!
— Хью завидует, — говорю я, рассеянно теребя Билла за пуговицу, — говорит, что твой кабинет больше его. Правда, что ли?
— Ха-ха-ха, — немного нервно смеется Билл, а Хью устремляется дальше, и вот он уже чмокается с Молл, и я чувствую, как чьи-то руки снимают с меня пальто. Меня передергивает, и я снова начинаю дрожать, хотя в доме тепло. На столе в гостиной накрыто что-то типа фуршета.
— Отведайте знаменитой чесночной пасты от Молл, — зовет нас Билл.
Чувствую, что сейчас мне надо бы сказать Молл: НЕ НУЖНО БЫЛО ТАК БЕСПОКОИТЬСЯ, но сейчас мне все до фени. Я ощущаю, как приходят слова, но их слишком много, и они застревают у меня в горле; мне кажется, что мне придется физически доставать их пальцами. Так или иначе, Хью первым открывает рот:
— Не нужно было так беспокоиться, — улыбается он Молл.
Так беспокоиться. Понятно. Молл отвечает:
— Что вы, какое беспокойство.
Я присаживаюсь, наклоняясь вперед, и замечаю пуговицы на ширинке Билла. Я думаю, что расстегнуть их и посмотреть на его член было бы все равно что развязать мусорный мешок и копаться в его содержимом: вонь ударяет прямо в лицо, когда берешь в руку этот мягкий гнилой
банан.
— …и Том Мэйсон оговаривает в контракте на обслуживание, что у нас будут аккумулированные штрафные санкции за задержки при поставке, и это, надо заметить, оказало нужный эффект на внимание нашего друга мистера Росса…
— …похоже на нашего Тома, расставить защиту по всем фронтам, — замечает Билл восхищенно.
— Разумеется, наш приятель Марк Росс был совсем не рад такому обороту. Но, как говорится, не все коту масленица.
— Абсолютно справедливо! — улыбается Билл, и Молл за ним, от чего мне вдруг хочется накричать на нее: чего ты-то улыбаешься, какое тебе дело до всего до этого; но тут он добавляет: — Ой, кстати, я же купил сезонные.
— Отлично!
— Сезонные? — спрашиваю я. — Фрэнки Валли… и
Четыре…
— Я купил пару сезонных билетов для себя и для твоего благоверного в Иброкс, на старый стэнд.
— Что?
— Ну, футбол. Глазго Рэйнджерс ЭфСи.
— Да?
— Неплохо проведем денек, — говорит, смущаясь Хью.
— Но ты же — за Данфермлайн. И всегда за него был! — это почему-то злит меня, сама не знаю почему. — Помнишь, ты водил меня в Ист Энд Парк… когда мы были…
Я не могу закончить предложение.
— Да, дорогая… но Данфермлайн… понимаешь, я никогда за них как таковых не болел; они и были-то всего простой местной командой. Сейчас все изменилось, теперь нет местных команд. Мы должны болеть за Шотландию в Европе, за историю успеха Шотландии. К тому же я очень уважаю Дэвида Мюррея и знаю, что они в Иброксе умеют хорошо принять гостей. Парсы… это совсем другой мир… к тому же в душе я всегда был ближе к синим.
— Ты болел за Данфермлайн. Мы же с тобой ходили. Помнишь, как они проиграли финал Хибсам в Хампдене. Ты же места себе найти не мог. Плакал, как мальчишка!
Молл улыбается на это, а Хью явно не по себе.
— Дорогая, мне кажется, Биллу с Молл совсем не интересно слушать, как мы спорим о футболе… да ты ведь никогда этим особенно не интересовалась… с чего это вдруг?
С чего это я вдруг?
— Да так, ни с чего… — устало закрываю я тему.
Это последняя капля. Мужчину, который меняет женщин, еще можно простить, но мужчину, который меняет команды… Это значит, что у него нет воли. Это значит, что он стал глух ко всему, что важно в жизни. Я бы не могла жить с таким.
— А Молл приготовила замечательную пасту! Очень вкусно — этот чесночный соус!
— И очень легко, — говорит Молл.
— Прости, Молл, что-то аппетита нет, — говорю я, отщипывая кусочки хлебца. Я почти подпрыгиваю, когда Билл вдруг подлетает ко мне и устанавливает тарелку прямо мне на сиськи.
— У-упс! Служба слежения за крошками! — говорит он, выжимая улыбку на расстроенном лице.
— Новый ковер, — извиняющимся тоном добавляет Молл.
— Мне так неудобно, — слышу я свой собственный
голос.
— Давай посмотрим на твой кабинет, Билл, — говорит Хью, подпрыгивая от возбуждения.
Пора уходить.
В конце вечера, когда я умирала в тысячный раз, Билл говорит:
Хью, по — моему, Хедер не совсем в порядке. Ее знобит и всю трясет.
— Может, у тебя грипп начинается? — спрашивает Молл.
— Да, дорогая, мне кажется, что тебя пора везти домой, — кивает Хью.
Мы приезжаем домой, и я начинаю собирать вещи. Хью даже не замечает. Мы ложимся спать, и я говорю ему, что у меня болит голова.
— О, — отвечает он и засыпает. Когда он уходит, я только просыпаюсь. Он уже надел костюм и стоит надо мной, а я вся заспанная, и он говорит:
— Тебе пора собираться на работу, Хедер. Ты опоздаешь. Давай, дорогая, бери ноги в руки. Я рассчитываю на тебя!
На этом он уходит.
И я тоже.
Я оставила записку:
Дорогой Хью,
в последнее время у нас не все было в порядке. Это моя вина, я мирилась с переменами в тебе и в нашей жизни уже много лет. Они постепенно копились, и я стала похожа на «вареную лягушку», о которой ты говоришь на своих бизнес-семинарах. Окружение меняется так постепенно, что ты, не замечая, миришься с этим, а потом вдруг видишь, что все уже не то. Я не обвиняю тебя, я ни о чем не жалею, просто все кончено. Бери себе все деньги, дом, вещи и т. д. Я не хочу общаться с тобой, поскольку у нас нет ничего общего, и результатом такого общения будут лишь ложь и разочарование. Я не держу на тебя зла.
Хедер
Внезапно я почувствовала облегчающий приступ злости и приписала:
PS: когда мы трахались все эти последние четыре года, мне казалось, что меня насилуют.
Но потом я взглянула на записку и оторвала этот кусочек. Я не хочу начинать все это. Я просто хочу, чтобы это кончилось.
На такси я добралась до железнодорожного вокзала и села в поезд до Хэймаркета, потом на другом такси — до Мэри в Горджи. Я думаю о пластинках, книгах, клубах, наркотиках и свежей краске на холсте. Наверное, и о мальчишках тоже. О мальчишках. Не о мужчинах. Хватит с меня мужчин. Они — самые большие мальчишки на свете.
18. Ллойд
Алли совсем не весело, и причина его раздражения — Вудси.
— Слушай, этот кекс думает, что может залететь сюда, как Грэми Саунес перед сердечным ударом на чистом коксе, и выдавать содержание Миксмага, как мы раньше делали с Нью Мьюзикл, когда были помоложе, и все должны, типа, говорить: Bay, Вудси, правильно чувак, вау, и в очередь вставать лизать его шоколадный торт. Это. Будет. Правильно. Блин.
— Он и сейчас такой, а ты посмотри на него, когда он наконец свою дырку заполучит, — лыбится Монтс.
— Слава богу, тут у него немного шансов, парень, — улыбается в ответ Алли, — а все из-за его высокомерия. Это просто наглость. У него и дырки-то не было уже тыщу лет. А это ой как влияет на самоуважение. Эго-проекция, приятель, вот как парень справляется с вещами. Когда у него появится дырка, он поостынет. Вот к чему все это религиозное дерьмо.
— Ну, надеюсь, так оно и будет. Либо так, либо он так наберется своего траханого высокомерия, что с такими, как мы, и разговаривать не станет. Тогда и проблемы не будет, — заключает Монтс.
— Я бы собрал со всех для него лавэ, слышишь, и заплатил бы шлюшке, чтобы она с ним позанималась, если у него от этого голова на место встанет, — говорит Алли.
— С Вудси все в порядке, — сказал я. Играл с ним на пару утром, и потому чувствовал, что мне надо бы заступиться за паренька. — То есть мне по фиг, что он все время несет что-то про ди-джеев да про клубы. Даже круто, не надо покупать ни Миксмаг, ни DJ , он их и так пересказывает. Вот только с религиозным дерьмом этим мне сложно мириться. Но я его за это даже уважаю.
— Да пошел ты, Ллойд, — говорит, отмахиваясь, Алли.
— Не-ет, сначала мне казалось, что это дурь просто. Потом я читал книгу одного кекса, где он пишет про экстази и говорит, что знаком с монахами и раввинами, которые его принимают, чтобы достичь большей духовности.
— Полижи-ка собаке яйца, — ухмыляется Алли, — ты что, парень, хочешь сказать нам, что он и вправду говорил с боженькой на Резаррекшн?
— Не-е, я говорю, что ему кажется, что говорил, и он верит в это вполне чистосердечно. Поэтому для него это все равно что случилось. Лично я считаю, что он просто обдолбался, зашел в белую комнатку и у него случилась галлюцинация, но ему-то кажется, что все было по-другому. Никто из нас не может доказать обратного, поэтому приходится признать, что для нашего парня все было действительно так, как он говорит.
— Фигня. По этой, блин, логике, выходит, что какой-нибудь сумасшедший может заявить тебе, что он считает себя, скажем, Гитлером или Наполеоном, а ты поверишь?
— Не-ет… -говорю я, — вопрос не в том, чтобы верить в чью-то реальность, а в том, чтобы уважать ее. Конечно, если они никому при этом вреда не причиняют.
— А вот здесь ты лицо заинтересованное, Ллойд, ты заступаешься за этого кекса, потому что с ним на пару играешь, а? В Ректангле. Во вторник вечером! Вот будет прикол, — смеется Алли.
— Да уж точно, не очень-то честно, Ллойд, — насмехается Монтс.
У меня от всего этого начинают нервы пошаливать, и я волнуюсь по поводу своего выступления, блин.
— Слушай, этот кекс думает, что может залететь сюда, как Грэми Саунес перед сердечным ударом на чистом коксе, и выдавать содержание Миксмага, как мы раньше делали с Нью Мьюзикл, когда были помоложе, и все должны, типа, говорить: Bay, Вудси, правильно чувак, вау, и в очередь вставать лизать его шоколадный торт. Это. Будет. Правильно. Блин.
— Он и сейчас такой, а ты посмотри на него, когда он наконец свою дырку заполучит, — лыбится Монтс.
— Слава богу, тут у него немного шансов, парень, — улыбается в ответ Алли, — а все из-за его высокомерия. Это просто наглость. У него и дырки-то не было уже тыщу лет. А это ой как влияет на самоуважение. Эго-проекция, приятель, вот как парень справляется с вещами. Когда у него появится дырка, он поостынет. Вот к чему все это религиозное дерьмо.
— Ну, надеюсь, так оно и будет. Либо так, либо он так наберется своего траханого высокомерия, что с такими, как мы, и разговаривать не станет. Тогда и проблемы не будет, — заключает Монтс.
— Я бы собрал со всех для него лавэ, слышишь, и заплатил бы шлюшке, чтобы она с ним позанималась, если у него от этого голова на место встанет, — говорит Алли.
— С Вудси все в порядке, — сказал я. Играл с ним на пару утром, и потому чувствовал, что мне надо бы заступиться за паренька. — То есть мне по фиг, что он все время несет что-то про ди-джеев да про клубы. Даже круто, не надо покупать ни Миксмаг, ни DJ , он их и так пересказывает. Вот только с религиозным дерьмом этим мне сложно мириться. Но я его за это даже уважаю.
— Да пошел ты, Ллойд, — говорит, отмахиваясь, Алли.
— Не-ет, сначала мне казалось, что это дурь просто. Потом я читал книгу одного кекса, где он пишет про экстази и говорит, что знаком с монахами и раввинами, которые его принимают, чтобы достичь большей духовности.
— Полижи-ка собаке яйца, — ухмыляется Алли, — ты что, парень, хочешь сказать нам, что он и вправду говорил с боженькой на Резаррекшн?
— Не-е, я говорю, что ему кажется, что говорил, и он верит в это вполне чистосердечно. Поэтому для него это все равно что случилось. Лично я считаю, что он просто обдолбался, зашел в белую комнатку и у него случилась галлюцинация, но ему-то кажется, что все было по-другому. Никто из нас не может доказать обратного, поэтому приходится признать, что для нашего парня все было действительно так, как он говорит.
— Фигня. По этой, блин, логике, выходит, что какой-нибудь сумасшедший может заявить тебе, что он считает себя, скажем, Гитлером или Наполеоном, а ты поверишь?
— Не-ет… -говорю я, — вопрос не в том, чтобы верить в чью-то реальность, а в том, чтобы уважать ее. Конечно, если они никому при этом вреда не причиняют.
— А вот здесь ты лицо заинтересованное, Ллойд, ты заступаешься за этого кекса, потому что с ним на пару играешь, а? В Ректангле. Во вторник вечером! Вот будет прикол, — смеется Алли.
— Да уж точно, не очень-то честно, Ллойд, — насмехается Монтс.
У меня от всего этого начинают нервы пошаливать, и я волнуюсь по поводу своего выступления, блин.
19. Хедер
Мы встречаемся в чайном зале Карлтон-отеля. У моей матери на лице выражение типа ты-всех-нас-сильно-разочаровала. Удивительно, как я раньше всегда перед ним отступала. И даже сейчас у меня от него странное и неприятное ощущение в груди и в животе, от этого четко очерченного лица с тонкими чертами и напряженными, слегка гипнотизирующими глазами. Обычно этого хватало, чтобы я, поджав хвост, вернулась на место, но не теперь. Я понимаю, откуда дискомфорт. А понимание — семьдесят процентов решения.