Страница:
«Так или иначе», — подумала Саманта, — его, по крайней мере, моя компенсация не интересует».
Вскоре после этого она ушла, безо всякой цели прогулялась по Чаринг-Кросс-Роуд, свернула на Сохо Сквэйер, повалялась на солнышке с офисными служащими. Потом она прошлась по улочкам Сохо и дважды прошагала всю Кэрнаби-стрит, и, только почувствовав себя без ног от усталости, она спустилась в подземку и отправилась на Шепердз Буш, в сквот, который делила с группой молодых панков, чей персональный состав периодически менялся.
На кухне болезненно худой рыжеволосый шотландский парень, покрытый прыщами, по имени Марк, поедал яичницу с беконом и фасолью прямо со сковородки.
— Все нормально, Саманта? — улыбнулся он ей. — У тебя спида случайно нет?
— Нет, — с вызовом ответила она.
— Мэтти и Спад поехали в город. А я не мог пошевелиться с утра. Повеселился круто прошлой ночью. И вот только завтракаю. Жрать хочешь? — Он кивнул на свернувшиеся в жире остатки пищи.
— Нет… нет, спасибо, Марк, — Саманта выдавила из себя улыбку. Она начала чувствовать, как на ее лице растут прыщи, только потому, что она стоит рядом с его сковородкой. Ребятам-шотландцам, которые жили на этой квартире, было всего по шестнадцать, но они были настоящими свиньями: грязные, шумные, с наивными вкусами в музыке. Они были довольно дружелюбны; но проблема была в избытке их дружелюбия; они дышали за твоей спиной, как семейство жизнерадостных щенков. Она зашла к себе в комнату, которую занимала с еще двумя девушками, Джулией и Линдой, включила черно-белый телек и не сводила глаз с настенных часов, пока не настало время уходить.
Она опоздала в Корабль на десять минут. Он уже был там — сидел в углу. Подойдя к стойке, она заказала себе сидра. И села к нему за столик. Путь к столику показался ей вечностью, она чувствовала на себе взгляды всех людей в баре. Улыбнувшись ему в ответ и нервно оглядываясь по сторонам, она с удивлением отметила, что никто, похоже, не обратил на них никакого внимания. Они много выпили и нюхнули спида, который у нее все-таки был и которого она не дала Марку-шотландцу.
В этот вечер под разъяренные звуки выступающей группы Андреас и Саманта скакали по танцполу, забыв обо всем, как безумные. Саманту охватило ощущение свободы и спокойствия, какого она никогда еще не испытывала. Это чувство было вызвано не алкоголем и наркотиками: его источником был Андреас со своей заразительной уверенностью в себе и жизнелюбием.
Она знала, что пойдет с ним домой. Ей хотелось одновременно и веселиться здесь дальше, и поскорей закончить.
На обратном пути Саманта почувствовала, что рай потерян, когда перед ними возникло трио пьяных, улюлюкающих скинхэдов.
— Чертов цирк уродов! — выкрикнул один.
— Пусть идут, — сказал второй, — жаль их, на фиг они тебе сдались?
— А сиськи у нее ничего. Дай пощупать, малышка! Первый подонок дернулся к Саманте.
— Отвали! — крикнула она.
Внезапно Андреас встал перед ней, преграждая ему дорогу.
На какое — то мгновение лицо юного скинхэда выразило удивление и вопрос, как будто он с испугом осознал, что ситуация сейчас выйдет из-под его контроля совершенно неожиданным образом.
— Уйди с дороги, блин, ты, урод чертов! — прошипел он Андреасу.
— Действительно, отойди! Не хочу, чтобы за меня кто-то разбирался!
Тем не менее Андреас не сдвинулся с места. Он глядел своему предполагаемому мучителю прямо в глаза, медленно и расслабленно шевеля желваками. Казалось, он наслаждался этой нежданной помехой, абсолютно владея собой. Он не спешил открыть рот, но, когда он заговорил, речь его звучала медленно и монотонно.
— Если ты не оставишь нас в покое, я отгрызу тебе твою сволочную морду. Понял? — останешься без морды.
Он удерживал свой взгляд. Глаза обритого подонка сперва заслезились, потом задергались. Он громко заорал, но при этом, возможно, сам того не замечая, стал отступать назад.
— Пошли, Тони, на хрен этого фрица-урода, пойдем, пока мусора не набежали, — сказал его приятель.
Уходя, они еще выкрикивали свои оскорбления, но в них звучала маниакальность и протест отчаяния, свойственные униженным и побежденным.
Саманта была поражена. Она боролась с этим чувством, но чувствовала, что немец все больше и больше поражает
ее.
— А ты смелый.
Андреас кивнул в сторону. Подобием пальца на культе, заменявшей руку, он дотронулся до своей головы.
— Я не боец. Руки коротки, — с улыбкой произнес он, — и поэтому надо пользоваться головой. Вот где я побеждаю и проигрываю свои сражения. Иногда получается, иногда не очень, понимаешь? — Он кивнул, в его улыбке читалось c' est la vie.
— Ну да, ты просто загипнотизировал этих подонков, — ответила ему Саманта. И она поняла, что загипнотизированными здесь были не только одни скинхэды.
Она поняла, что влюблена в Андреаса.
Трескуны
Нью-Йорк Сити, 1982
Несправедливость
Пемброкшир, 1982
Священные коровы
Вскоре после этого она ушла, безо всякой цели прогулялась по Чаринг-Кросс-Роуд, свернула на Сохо Сквэйер, повалялась на солнышке с офисными служащими. Потом она прошлась по улочкам Сохо и дважды прошагала всю Кэрнаби-стрит, и, только почувствовав себя без ног от усталости, она спустилась в подземку и отправилась на Шепердз Буш, в сквот, который делила с группой молодых панков, чей персональный состав периодически менялся.
На кухне болезненно худой рыжеволосый шотландский парень, покрытый прыщами, по имени Марк, поедал яичницу с беконом и фасолью прямо со сковородки.
— Все нормально, Саманта? — улыбнулся он ей. — У тебя спида случайно нет?
— Нет, — с вызовом ответила она.
— Мэтти и Спад поехали в город. А я не мог пошевелиться с утра. Повеселился круто прошлой ночью. И вот только завтракаю. Жрать хочешь? — Он кивнул на свернувшиеся в жире остатки пищи.
— Нет… нет, спасибо, Марк, — Саманта выдавила из себя улыбку. Она начала чувствовать, как на ее лице растут прыщи, только потому, что она стоит рядом с его сковородкой. Ребятам-шотландцам, которые жили на этой квартире, было всего по шестнадцать, но они были настоящими свиньями: грязные, шумные, с наивными вкусами в музыке. Они были довольно дружелюбны; но проблема была в избытке их дружелюбия; они дышали за твоей спиной, как семейство жизнерадостных щенков. Она зашла к себе в комнату, которую занимала с еще двумя девушками, Джулией и Линдой, включила черно-белый телек и не сводила глаз с настенных часов, пока не настало время уходить.
Она опоздала в Корабль на десять минут. Он уже был там — сидел в углу. Подойдя к стойке, она заказала себе сидра. И села к нему за столик. Путь к столику показался ей вечностью, она чувствовала на себе взгляды всех людей в баре. Улыбнувшись ему в ответ и нервно оглядываясь по сторонам, она с удивлением отметила, что никто, похоже, не обратил на них никакого внимания. Они много выпили и нюхнули спида, который у нее все-таки был и которого она не дала Марку-шотландцу.
В этот вечер под разъяренные звуки выступающей группы Андреас и Саманта скакали по танцполу, забыв обо всем, как безумные. Саманту охватило ощущение свободы и спокойствия, какого она никогда еще не испытывала. Это чувство было вызвано не алкоголем и наркотиками: его источником был Андреас со своей заразительной уверенностью в себе и жизнелюбием.
Она знала, что пойдет с ним домой. Ей хотелось одновременно и веселиться здесь дальше, и поскорей закончить.
На обратном пути Саманта почувствовала, что рай потерян, когда перед ними возникло трио пьяных, улюлюкающих скинхэдов.
— Чертов цирк уродов! — выкрикнул один.
— Пусть идут, — сказал второй, — жаль их, на фиг они тебе сдались?
— А сиськи у нее ничего. Дай пощупать, малышка! Первый подонок дернулся к Саманте.
— Отвали! — крикнула она.
Внезапно Андреас встал перед ней, преграждая ему дорогу.
На какое — то мгновение лицо юного скинхэда выразило удивление и вопрос, как будто он с испугом осознал, что ситуация сейчас выйдет из-под его контроля совершенно неожиданным образом.
— Уйди с дороги, блин, ты, урод чертов! — прошипел он Андреасу.
— Действительно, отойди! Не хочу, чтобы за меня кто-то разбирался!
Тем не менее Андреас не сдвинулся с места. Он глядел своему предполагаемому мучителю прямо в глаза, медленно и расслабленно шевеля желваками. Казалось, он наслаждался этой нежданной помехой, абсолютно владея собой. Он не спешил открыть рот, но, когда он заговорил, речь его звучала медленно и монотонно.
— Если ты не оставишь нас в покое, я отгрызу тебе твою сволочную морду. Понял? — останешься без морды.
Он удерживал свой взгляд. Глаза обритого подонка сперва заслезились, потом задергались. Он громко заорал, но при этом, возможно, сам того не замечая, стал отступать назад.
— Пошли, Тони, на хрен этого фрица-урода, пойдем, пока мусора не набежали, — сказал его приятель.
Уходя, они еще выкрикивали свои оскорбления, но в них звучала маниакальность и протест отчаяния, свойственные униженным и побежденным.
Саманта была поражена. Она боролась с этим чувством, но чувствовала, что немец все больше и больше поражает
ее.
— А ты смелый.
Андреас кивнул в сторону. Подобием пальца на культе, заменявшей руку, он дотронулся до своей головы.
— Я не боец. Руки коротки, — с улыбкой произнес он, — и поэтому надо пользоваться головой. Вот где я побеждаю и проигрываю свои сражения. Иногда получается, иногда не очень, понимаешь? — Он кивнул, в его улыбке читалось c' est la vie.
— Ну да, ты просто загипнотизировал этих подонков, — ответила ему Саманта. И она поняла, что загипнотизированными здесь были не только одни скинхэды.
Она поняла, что влюблена в Андреаса.
Трескуны
Мы болтали часами, просто болтали, блин. Я никогда столько языком не трепал в своей жизни, тем более с бабой. Но я даже не чувствовал смущения. Как будто разговариваешь не с девчонкой; не с девчонкой в обычном смысле, том, который я обычно имею в виду. Я рассказывал о себе, о Бале, о дворе, о матери и старикане, о Сучке и пацаненке; но больше всего я рассказывал о Фирме, о делах, что мы проворачивали, и о тех, что собирались провернуть, и о том, что я собирался сделать с этим подонком Лионси из миллвалльских. Как я с ним разберусь раз и навсегда.
Мне все время хотелось смотреть на ее лицо. Я даже разговаривал, как какой-нибудь педик.
— Можно я дотронусь до твоего лица? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает она.
И я не мог оторваться от ее лица. Мне даже не хотелось ничего другого, типа, обниматься и все такое. И даже трахаться или чего, а просто вот так быть с ней рядом. Я даже начал думать, как какая-то размазня. Это было совсем не… в общем, это было как… наверное, любовь, что ли.
Когда кончилась музыка, я предложил ей поехать со мной. Главное, ей действительно было все это интересно, я был ей интересен. Даже когда я рассказывал о всяких там неприятностях, даже это, блин, ей было интересно.
Я взял на время тачку у одного из знакомых охранников, и мы поехали в Борнмут [прим.6] и провели день вместе. Я раньше ничего подобного не испытывал. Я чувствовал себя по-новому. Я чувствовал себя другим.
И вот мы сидим в одной кафешке и мирно себе болтаем, и когда мы выходим, трое этих подонков, типа, стоят там, смотрят на нас и ухмыляются на Саманту. На мою
Саманту.
— Чего уставились? — говорю я. Один из ребят, сразу видно, скис.
— Так просто.
— Пошли, Дэйв, — говорит Саманта, — они ничего такого не делали.
— А что, у тебя проблемы, а? — вступает тут другой трескун. Можешь отсосать у меня, мне по фиг.
В такие вот моменты я вспоминаю старые фильмы с Брюсом Ли. Все это кун-фу, вообще-то, полная фигня, но одна вещь, которую сказал Брюс Ли, один совет, который он дал, всегда служил мне добрую службу. Он говорил: надо бить не противника, а сквозь противника. И вот тут этот говорун — я вижу только рыжую стену за его башкой. И именно в нее я и целюсь, именно ее я и собираюсь разнести вдребезги.
Все, что я помню дальше, это что я смотрю на второго чувака и говорю:
— Ну, кто следующий?
Они просто застыли и смотрят на своего дружка-урода, который валяется на земле и ему явно несладко. Тут любопытные начали носы совать, и я решил, что лучше скорее ехать обратно в город, поскольку Саманта жила в Айлингтоне, почти рядом со мной, чем я был чертовски доволен. Так или иначе, этот небольшой эпизод испортил нам весь день, в самом деле.
— Зачем ты это сделал? — спросила она в машине, когда мы уже выезжали на трассу.
Она вроде не сердилась, просто из любопытства спрашивала. Все-таки она такая красивая, что я даже думать об этом не могу. Я не мог нормально сосредоточиться на дороге. Мне кажется, что я время теряю, когда на нее не смотрю.
— Да это они первые полезли и тебе уважения не
показали.
— А тебе важно, да, чтобы меня не обижали?
— Для меня это важнее всего на свете, — отвечаю я ей. — Я раньше такого никогда не чувствовал.
Она смотрит на меня, задумчиво так, но ничего мне не отвечает. Я уже сам лишнего наговорил. Это все от химии, я это знаю, но все это у меня внутри, и мне абсолютно по фиг.
Мы едем к ней. Мне слегка неприятно было, когда я увидел ее фото с этим парнем. Это когда она еще моложе была. Штука в том, что он, как и Саманта, был без чертовых рук.
— А это твой парень, а? — я спрашиваю. Ничего не могу с собой поделать. Она смеется в ответ:
— Он что, должен быть моим парнем только потому, что у него рук нет?
— Да нет, я не это имел в виду…
— Это один немец, мой знакомый, — говорит она. Чертов капустник. Две мировые войны и один Кубок мира, сука.
— Ну, так что? Он твой парень?
— Да нет же. Просто приятель, вот и все.
Я почувствовал прилив радости, и мне этот капустник даже нравиться начал. В самом деле, бедняга, без рук и все такое, не очень-то весело ему приходится.
Мы еще немного поболтали, и Саманта рассказала мне кое-что. Про свое прошлое. От чего у меня кровь закипела.
Мне все время хотелось смотреть на ее лицо. Я даже разговаривал, как какой-нибудь педик.
— Можно я дотронусь до твоего лица? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает она.
И я не мог оторваться от ее лица. Мне даже не хотелось ничего другого, типа, обниматься и все такое. И даже трахаться или чего, а просто вот так быть с ней рядом. Я даже начал думать, как какая-то размазня. Это было совсем не… в общем, это было как… наверное, любовь, что ли.
Когда кончилась музыка, я предложил ей поехать со мной. Главное, ей действительно было все это интересно, я был ей интересен. Даже когда я рассказывал о всяких там неприятностях, даже это, блин, ей было интересно.
Я взял на время тачку у одного из знакомых охранников, и мы поехали в Борнмут [прим.6] и провели день вместе. Я раньше ничего подобного не испытывал. Я чувствовал себя по-новому. Я чувствовал себя другим.
И вот мы сидим в одной кафешке и мирно себе болтаем, и когда мы выходим, трое этих подонков, типа, стоят там, смотрят на нас и ухмыляются на Саманту. На мою
Саманту.
— Чего уставились? — говорю я. Один из ребят, сразу видно, скис.
— Так просто.
— Пошли, Дэйв, — говорит Саманта, — они ничего такого не делали.
— А что, у тебя проблемы, а? — вступает тут другой трескун. Можешь отсосать у меня, мне по фиг.
В такие вот моменты я вспоминаю старые фильмы с Брюсом Ли. Все это кун-фу, вообще-то, полная фигня, но одна вещь, которую сказал Брюс Ли, один совет, который он дал, всегда служил мне добрую службу. Он говорил: надо бить не противника, а сквозь противника. И вот тут этот говорун — я вижу только рыжую стену за его башкой. И именно в нее я и целюсь, именно ее я и собираюсь разнести вдребезги.
Все, что я помню дальше, это что я смотрю на второго чувака и говорю:
— Ну, кто следующий?
Они просто застыли и смотрят на своего дружка-урода, который валяется на земле и ему явно несладко. Тут любопытные начали носы совать, и я решил, что лучше скорее ехать обратно в город, поскольку Саманта жила в Айлингтоне, почти рядом со мной, чем я был чертовски доволен. Так или иначе, этот небольшой эпизод испортил нам весь день, в самом деле.
— Зачем ты это сделал? — спросила она в машине, когда мы уже выезжали на трассу.
Она вроде не сердилась, просто из любопытства спрашивала. Все-таки она такая красивая, что я даже думать об этом не могу. Я не мог нормально сосредоточиться на дороге. Мне кажется, что я время теряю, когда на нее не смотрю.
— Да это они первые полезли и тебе уважения не
показали.
— А тебе важно, да, чтобы меня не обижали?
— Для меня это важнее всего на свете, — отвечаю я ей. — Я раньше такого никогда не чувствовал.
Она смотрит на меня, задумчиво так, но ничего мне не отвечает. Я уже сам лишнего наговорил. Это все от химии, я это знаю, но все это у меня внутри, и мне абсолютно по фиг.
Мы едем к ней. Мне слегка неприятно было, когда я увидел ее фото с этим парнем. Это когда она еще моложе была. Штука в том, что он, как и Саманта, был без чертовых рук.
— А это твой парень, а? — я спрашиваю. Ничего не могу с собой поделать. Она смеется в ответ:
— Он что, должен быть моим парнем только потому, что у него рук нет?
— Да нет, я не это имел в виду…
— Это один немец, мой знакомый, — говорит она. Чертов капустник. Две мировые войны и один Кубок мира, сука.
— Ну, так что? Он твой парень?
— Да нет же. Просто приятель, вот и все.
Я почувствовал прилив радости, и мне этот капустник даже нравиться начал. В самом деле, бедняга, без рук и все такое, не очень-то весело ему приходится.
Мы еще немного поболтали, и Саманта рассказала мне кое-что. Про свое прошлое. От чего у меня кровь закипела.
Нью-Йорк Сити, 1982
Брюса Стурджеса, человека, сидящего, где он и хотел сидеть — в дорогом офисе в центральном Манхэттэне, тем не менее преследовала назойливая и неприятная мысль. Он выглянул в окно, выходящее на север, на замечательный вид Центрального парка. Могущественные здания Крайслера и Эмпайер Стэйт Билдинг возвышались напротив, с презрением глядя сверху вниз на его стремительный рост, как два вышибалы из ночного клуба. Всегда на тебя кто-то смотрит сверху вниз, подумал он, грустно улыбаясь, как бы высоко ты ни забрался. Эти два здания были в своем роде исключениями, особенно небоскреб Крайслера в стиле арт деко. Ему вспомнились Фрэнк Синатра и Джин Келли, которые превратили город в огромные декорации для своего мюзикла Ночь в городе. Свобода, вот что олицетворял для него Нью-Йорк. Это было избито и не ново, но, подумал он, это было именно так. Однако замечательный вид из окна не стер из его воображения назойливые, прожигавшие мозг образы изуродованных, корчащихся от боли калек. Хуже ему еще не бывало. Он инстинктивно набрал номер Барни Драйсдейла в Лондоне. В голосе Барни, в его спокойной, естественной уверенности в себе было что-то, что всегда успокаивало Брюса, когда ему становилось тяжело, как сейчас.
Барни Драйсдейл, пакующий вещи в своей квартире в Холланд Парк, был отнюдь не рад раздавшемуся телефонному звонку.
— Ну что еще? — раздраженно простонал он. Барни готовился уехать в свой загородный домик в Уэльсе на длинные выходные, чтобы подготовить переезд туда семьи в следующем месяце.
— Алло…
— Привет, старина! — произнес в трубку Брюс почти с издевкой.
— А, Брюс! — засмеялся в ответ Барни, голос старого друга поднял ему настроение. — Старый черт! Как с тобой там янки обращаются?
Стурджес ответил набором общих фраз. Барни заметил лишь легкий холодок в тоне старого приятеля, когда спросил про Филиппу и мальчиков, — он с ней не очень ладил. Ребята неплохо устроились в квартирке на Лонг Айленде, но она терпеть не могла Америку. Попытки умилостивить ее с помощью экспедиций за покупками в Блумингдэйлз и Мэйсиз не увенчались успехом в плане успокоения ее растущего недовольства. Сам Стурджес был просто влюблен в Нью-Йорк. Ему нравилась собственная анонимность, состояние человека, еще не узнавшего всех тех, с кем ему предстояло познакомиться. Он обожал клубы. Ему вспомнился парень, которого он трахнул вчера в туалете в одном восхитительно грязном клубе в Ист Виллэдж…
— Ты меня застал не в очень подходящий момент, старина, — объяснил Барни, — собираюсь на дачу на выходные.
«И я тоже, дорогой мой», — подумал про себя Стурджес, потирая пах и выглядывая в окно на возвышающиеся контуры Манхэттена.
— Просто замечательно, — сказал он.
«Просто замечательно», — подумал он про себя. Но внутри у него было беспокойно. Калеки и его страсть к молоденьким мальчикам: нужно быть поосторожней. Так легко можно потерять все, чего достиг. Он был рад разговору с Барни. Слава Богу, что есть Барни.
Барни Драйсдейл, пакующий вещи в своей квартире в Холланд Парк, был отнюдь не рад раздавшемуся телефонному звонку.
— Ну что еще? — раздраженно простонал он. Барни готовился уехать в свой загородный домик в Уэльсе на длинные выходные, чтобы подготовить переезд туда семьи в следующем месяце.
— Алло…
— Привет, старина! — произнес в трубку Брюс почти с издевкой.
— А, Брюс! — засмеялся в ответ Барни, голос старого друга поднял ему настроение. — Старый черт! Как с тобой там янки обращаются?
Стурджес ответил набором общих фраз. Барни заметил лишь легкий холодок в тоне старого приятеля, когда спросил про Филиппу и мальчиков, — он с ней не очень ладил. Ребята неплохо устроились в квартирке на Лонг Айленде, но она терпеть не могла Америку. Попытки умилостивить ее с помощью экспедиций за покупками в Блумингдэйлз и Мэйсиз не увенчались успехом в плане успокоения ее растущего недовольства. Сам Стурджес был просто влюблен в Нью-Йорк. Ему нравилась собственная анонимность, состояние человека, еще не узнавшего всех тех, с кем ему предстояло познакомиться. Он обожал клубы. Ему вспомнился парень, которого он трахнул вчера в туалете в одном восхитительно грязном клубе в Ист Виллэдж…
— Ты меня застал не в очень подходящий момент, старина, — объяснил Барни, — собираюсь на дачу на выходные.
«И я тоже, дорогой мой», — подумал про себя Стурджес, потирая пах и выглядывая в окно на возвышающиеся контуры Манхэттена.
— Просто замечательно, — сказал он.
«Просто замечательно», — подумал он про себя. Но внутри у него было беспокойно. Калеки и его страсть к молоденьким мальчикам: нужно быть поосторожней. Так легко можно потерять все, чего достиг. Он был рад разговору с Барни. Слава Богу, что есть Барни.
Несправедливость
Я все больше и больше провожу времени с Самантой. И штука в том, что у нас так ничего и не было. Хотелось бы мне знать, что она про меня думает. Будто меня волнует, что у нее рук нет. Когда мы вместе, мы просто разговариваем, но мне уже не нравится, куда наши разговоры клонятся. Она все говорит о своих руках и о парнях, что продавали эту штуку, из-за которой она такая. Я не хочу про все это слышать, я просто хочу смотреть на нее.
Но я ничего не могу поделать, потому что, по правде, меня ничего не волнует, пока я с ней.
— Ты на меня так смотришь, тебе хочется со мной переспать. Тебе хочется меня трахнуть, — говорит она. Она говорит вот так вдруг ни с того ни с сего.
— Ну и что? Никто ведь не запрещает, правда? Никто не может запретить кого-нибудь хотеть, — говорю я ей. Потом я впадаю в легкую панику, ведь дело происходит у меня и она наверняка заглядывала в холодильник. Надеюсь, она не видела ебаную дыню и крем. Хорошо хоть, я плакат с Опал снял.
— Ты не знаешь, каково мне приходится. Уродина, неполноценная женщина. Они забрали часть меня. Меня не хватает, и я хочу, чтобы они заплатили за это. Не просто какую-то сумму в банке, я хочу справедливости. Мне нужен Брюс Стурджес, тот подонок, который запустил это лекарство в продажу, который сделал нас обрубками.
— Хочешь, чтобы я помог тебе разобраться с этим парнем Сурджесом? Хорошо, помогу.
— Ты не понимаешь! Я хочу, чтобы ты не просто его отделал. Он не какой-то там мудак, который ходит на футбол или выпивает в пабе за углом. Я хочу, чтобы ублюдка не просто напугали! Мне нужны его руки. Я хочу, чтобы ему конечности отрубили. Хочу, чтобы он почувствовал, что это значит!
— Ты что… это же тюрьма…
— Ну и что, боец из Фирмы? Трусишь? — поддразнивает она меня, но лицо у нее меняется, становится другим, чужим.
— Не-е, я не…
— Я все равно заполучу этого ублюдка, с тобой или без тебя. Хочу, чтобы он тоже почувствовал себя уродом. Он изуродовал меня, а я хочу изуродовать его. Понимаешь? Мне не нужны их сраные деньги. Мне нужно забрать у них то, чего они лишили меня, и показать им, насколько потом им помогут вонючие деньги. Хочу, чтобы они узнали, как это, когда люди, которых ты даже не знаешь, уродуют тебя, как это, когда тебя меняют без твоего согласия… когда тебя лишают твоего места в мире. Такие суки, как этот, делают такое сплошь и рядом: забирают у людей работу, дом, жизнь, и все из-за решений, которые они принимают, даже не замечая, какой урон они причинили, и не несут никакого ответа. Я хочу показать ему все это, и больше — хочу заставить его почувствовать. Пусть ощутит, что значит быть уродом.
— Ты не урод! Ты прекрасна! Я люблю тебя! Лицо ее раскрылось так, как я раньше никогда не видел, как будто она чувствовала то же, что и я.
— Тебя когда-нибудь ногами трахали? — спросила она.
Но я ничего не могу поделать, потому что, по правде, меня ничего не волнует, пока я с ней.
— Ты на меня так смотришь, тебе хочется со мной переспать. Тебе хочется меня трахнуть, — говорит она. Она говорит вот так вдруг ни с того ни с сего.
— Ну и что? Никто ведь не запрещает, правда? Никто не может запретить кого-нибудь хотеть, — говорю я ей. Потом я впадаю в легкую панику, ведь дело происходит у меня и она наверняка заглядывала в холодильник. Надеюсь, она не видела ебаную дыню и крем. Хорошо хоть, я плакат с Опал снял.
— Ты не знаешь, каково мне приходится. Уродина, неполноценная женщина. Они забрали часть меня. Меня не хватает, и я хочу, чтобы они заплатили за это. Не просто какую-то сумму в банке, я хочу справедливости. Мне нужен Брюс Стурджес, тот подонок, который запустил это лекарство в продажу, который сделал нас обрубками.
— Хочешь, чтобы я помог тебе разобраться с этим парнем Сурджесом? Хорошо, помогу.
— Ты не понимаешь! Я хочу, чтобы ты не просто его отделал. Он не какой-то там мудак, который ходит на футбол или выпивает в пабе за углом. Я хочу, чтобы ублюдка не просто напугали! Мне нужны его руки. Я хочу, чтобы ему конечности отрубили. Хочу, чтобы он почувствовал, что это значит!
— Ты что… это же тюрьма…
— Ну и что, боец из Фирмы? Трусишь? — поддразнивает она меня, но лицо у нее меняется, становится другим, чужим.
— Не-е, я не…
— Я все равно заполучу этого ублюдка, с тобой или без тебя. Хочу, чтобы он тоже почувствовал себя уродом. Он изуродовал меня, а я хочу изуродовать его. Понимаешь? Мне не нужны их сраные деньги. Мне нужно забрать у них то, чего они лишили меня, и показать им, насколько потом им помогут вонючие деньги. Хочу, чтобы они узнали, как это, когда люди, которых ты даже не знаешь, уродуют тебя, как это, когда тебя меняют без твоего согласия… когда тебя лишают твоего места в мире. Такие суки, как этот, делают такое сплошь и рядом: забирают у людей работу, дом, жизнь, и все из-за решений, которые они принимают, даже не замечая, какой урон они причинили, и не несут никакого ответа. Я хочу показать ему все это, и больше — хочу заставить его почувствовать. Пусть ощутит, что значит быть уродом.
— Ты не урод! Ты прекрасна! Я люблю тебя! Лицо ее раскрылось так, как я раньше никогда не видел, как будто она чувствовала то же, что и я.
— Тебя когда-нибудь ногами трахали? — спросила она.
Пемброкшир, 1982
Барни Драйсдейл каждый раз чувствовал этот прилив радости, направляя свой старенький «лендровер» вверх по крутой дорожке к домику. Выйдя из машины, он снова посмотрел на старый каменный особнячок, затем глубоко вдохнул здешний свежий воздух и обвел взглядом окружающий его пейзаж. Вокруг — лишь холмы, речка, пара маленьких деревенских домиков и овцы. Это его устраивало.
Завтра к нему из Лондона приедут Бет и Джиллиан. Согласно неписаной семейной традиции, Барни всегда отправлялся на дачу первым, «растопить камин», как называл это он сам. Барни и в самом деле в одиночестве наслаждался осмотром своих достижений в реставрации. Конечно, все это сделали рабочие, преобразовав бесполезную кучу камней в домик мечты. Барни тоже появлялся на строительстве, болтался повсюду, стараясь казаться своим парнем, но так и не завоевал доверия со стороны рабочих, даже когда приносил им пива или предлагал закончить пораньше, чтобы вместе сходить в местный деревенский паб. Ему казалось, что они по-провинциальному робки и чувствуют себя неловко при нем. На самом деле так и было. Они уходили из паба под разными предлогами, один за другим. Потом они звонили в бар узнать, там ли еще Барни, и возвращались обратно, когда он уходил.
Домик был пропитан холодной сыростью, и Барни собрался разжечь камин. Он и не заметил, как, пока он бездействовал, обходя свое укрытие, наступила ночь. Барни вышел наружу — принести углей из сарайчика, погруженного в чернильную темноту, до которой не доходил свет из окон домика. Ему было хорошо, когда он шел вот так в темноте, ночной воздух приятно холодил кожу.
Он осторожно ступал по скрипучей тропинке, когда ему показалось, что он услышал какой-то шум, будто кто-то кашлял. Глубоко в груди он почувствовал приступ страха, но это быстро прошло, и Барни посмеялся над своей пугливостью. В дом он вернулся с углями и дровами.
И тут он с досадой вдруг обнаружил, что у него закончились каминные спички. И магазин в деревушке уже наверняка закрыт.
— Вот незадача, — произнес он.
Барни скомкал несколько газет, положил мелких щепок, а сверху маленькие кусочки старых углей. Дело продвигалось небыстро и требовало терпения, и Барни был доволен тем, что ему удалось-таки разжечь довольно приличный огонек.
Он немного посидел перед камином, но ему не сиделось на месте. Он поехал в деревню и пропустил в одиночестве пару стаканчиков в местном пабе, листая Телеграф. С разочарованием он отметил, что здесь нет ни одной знакомой души — ни местных рабочих, ни дачников из города. Через некоторое время, объятый меланхолией, нагнетаемой одиночеством, Барни вернулся домой.
Вернувшись в дом, он устроился в кресле напротив камина отдохнуть перед телевизором со стаканчиком портвейна, покусывая сыр «Стилтон», который привез с собой из города. Огонь в камине быстро согрел воду в отопительном котле, и в доме стало тепло. Барни начало клонить в сон, и он отправился в постель.
Но кроме него в доме был кто-то еще — на первом этаже.
В темноте фигура неизвестного двигалась быстро и бесшумно. С плеча, там, где у едва различимого силуэта должна была быть рука, свисала большая жестянка.
В ней был парафин, которым неизвестный пропитывал ковер и шторы в комнате.
Еще один человек был снаружи, во рту он держал кисть для краски. С невероятной скоростью и очень ловко, то задирая, то резко опуская голову, темная фигура выводила лозунги на стене дома:
CYMRU I'R CYMRU
LLOEGR I"R MOCH [прим.7]
Завтра к нему из Лондона приедут Бет и Джиллиан. Согласно неписаной семейной традиции, Барни всегда отправлялся на дачу первым, «растопить камин», как называл это он сам. Барни и в самом деле в одиночестве наслаждался осмотром своих достижений в реставрации. Конечно, все это сделали рабочие, преобразовав бесполезную кучу камней в домик мечты. Барни тоже появлялся на строительстве, болтался повсюду, стараясь казаться своим парнем, но так и не завоевал доверия со стороны рабочих, даже когда приносил им пива или предлагал закончить пораньше, чтобы вместе сходить в местный деревенский паб. Ему казалось, что они по-провинциальному робки и чувствуют себя неловко при нем. На самом деле так и было. Они уходили из паба под разными предлогами, один за другим. Потом они звонили в бар узнать, там ли еще Барни, и возвращались обратно, когда он уходил.
Домик был пропитан холодной сыростью, и Барни собрался разжечь камин. Он и не заметил, как, пока он бездействовал, обходя свое укрытие, наступила ночь. Барни вышел наружу — принести углей из сарайчика, погруженного в чернильную темноту, до которой не доходил свет из окон домика. Ему было хорошо, когда он шел вот так в темноте, ночной воздух приятно холодил кожу.
Он осторожно ступал по скрипучей тропинке, когда ему показалось, что он услышал какой-то шум, будто кто-то кашлял. Глубоко в груди он почувствовал приступ страха, но это быстро прошло, и Барни посмеялся над своей пугливостью. В дом он вернулся с углями и дровами.
И тут он с досадой вдруг обнаружил, что у него закончились каминные спички. И магазин в деревушке уже наверняка закрыт.
— Вот незадача, — произнес он.
Барни скомкал несколько газет, положил мелких щепок, а сверху маленькие кусочки старых углей. Дело продвигалось небыстро и требовало терпения, и Барни был доволен тем, что ему удалось-таки разжечь довольно приличный огонек.
Он немного посидел перед камином, но ему не сиделось на месте. Он поехал в деревню и пропустил в одиночестве пару стаканчиков в местном пабе, листая Телеграф. С разочарованием он отметил, что здесь нет ни одной знакомой души — ни местных рабочих, ни дачников из города. Через некоторое время, объятый меланхолией, нагнетаемой одиночеством, Барни вернулся домой.
Вернувшись в дом, он устроился в кресле напротив камина отдохнуть перед телевизором со стаканчиком портвейна, покусывая сыр «Стилтон», который привез с собой из города. Огонь в камине быстро согрел воду в отопительном котле, и в доме стало тепло. Барни начало клонить в сон, и он отправился в постель.
Но кроме него в доме был кто-то еще — на первом этаже.
В темноте фигура неизвестного двигалась быстро и бесшумно. С плеча, там, где у едва различимого силуэта должна была быть рука, свисала большая жестянка.
В ней был парафин, которым неизвестный пропитывал ковер и шторы в комнате.
Еще один человек был снаружи, во рту он держал кисть для краски. С невероятной скоростью и очень ловко, то задирая, то резко опуская голову, темная фигура выводила лозунги на стене дома:
CYMRU I'R CYMRU
LLOEGR I"R MOCH [прим.7]
Священные коровы
На своем грузовичке мы доехали до Ромфорда, где у этого чувака стоит перед домом старенький Астон Мартин.
— Всего полсотни, приятель, и она твоя, — говорит он нам, старый тупица. — Самому надоело с ней возиться. Столько уже в нее вбухал; осталось совсем немного доделать. Но с меня уже хватит.
Я заглядываю под капот — выглядит ничего. Бал тоже смотрит и незаметно кивает в мою сторону.
— Ну нет… совсем развалина, приятель. Можем забрать у тебя за десятку как металлолом.
— Ладно-ладно. Я тонну выложил за эту тачку. И еще столько же на нее потратил, — говорит мужик.
— Но тебе еще пару сотен придется выложить, чтобы эта штуковина заработала. По-моему, тут и с передачами проблемы. Ты еще много денег на ветер с ней выбросишь, уж поверь мне, приятель.
— Ну а сорок пойдет?
— Слушай, мы ведь бизнесом занимаемся. Нам все-таки что-то зарабатывать надо, — пожимает плечами Бал.
Наш дурачок кривится, но берет у нас десятку. Я-то быстро эту красавицу на ноги поставлю. Мы цепляем машину и тащим ее к себе на площадку.
Мне что — то от нашей добровольной тюряги становится здорово не по себе. Особенно в такой жаркий денек. Думаю, потому, что сюда никогда не попадает солнечное тепло, здесь все время эта сволочная тень -вокруг такие высокие дома. Здесь никогда не бывает солнечного света, одни старые сраные лампы. Когда-нибудь, клянусь, я прорублю дыру в потолке и вставлю какой-нибудь люк, что ли. Меня уже выворачивает от парафинного запаха печки и разбросанных всюду запчастей, воняющих маслом. И еще я вечно выбираюсь отсюда весь в дерьме. Конечно, все эти вонючие детали — и на полу, и на столе, куда ни кинь взгляд. И эти огромные ворота, на которых уже давно не хватает засова, и нам приходится на них замок навешивать. Меня здорово достает с ним по утрам возиться — намучаешься прежде, чем откроешь.
А вот Балу здесь нравится. Он весь свой инструмент тут хранит, даже эту бензопилу, которой он прошлой зимой приноровился деревья валить в Эппинг Форесте, продавая их как дрова через рекламную газету.
— Да уж, слишком жарко для гаража сегодня.
— Каждую минуту младенец рождается, правда, приятель? — смеется Бал, поглаживая капот.
— Да уж, тупица. Черт возьми, какая парилка сегодня. Слушай, у меня горло чего-то просит. Выпить не хочешь?
— Давай. Встречаемся в «Могильном Морисе». Я сначала хочу с этой вот слегка потрахаться, — говорит он, снова похлопывая по капоту машины, будто это девичья задница или сиськи какие-то. Ну и ради бога — у парня от машин просто крыша едет. А вот мне больше нравятся зад и сиськи Саманты. У-ух. У меня от этой жары такая похоть просыпается. Иногда мне кажется, что этому есть какое-то научное объяснение, а иногда — что просто все бабы кругом в это время года ходят полуголые. Скорей бы добраться до Саманты, но еще надо успеть насладиться кружечкой замечательного холодненького пивка. Оставлю Бала с его игрушками.
Суки, стражи сраного порядка. Я в пабе всего пять минут, бля, сделал всего пару глотков, бля, и тут эта сука Несбит из служителей закона — заходит как ни в чем не бывало прямо в паб Мориса, будто он здесь хозяин.
— Как жизнь, Задира?
— Детектив Несбит. Какой приятный сюрприз.
— Приятного мало — с уголовниками общаться.
— Да-да, хорошо тебя понимаю, Джон. Я от них сам бегу, как от чумы. Но тебе-то, наверное, с твоей работой это мало удается. Возможностей мало и так далее. Может, стоит подумать о смене профессии. Никогда не думал попробовать торговлю автомобилями?
Ему приходится все это проглотить, хотя он сверлит меня своим взглядом, будто я должен прощения у него попросить. Билли с новой девчонкой похохатывают у себя за стойкой, а я просто поднимаю бокал и говорю гаду: «Ваше здоровье!»
— Где твой дружок — Литчи?
— Барри Литч… что-то давненько его не видел, — отвечаю я, — конечно, часто видимся по работе, все-таки одним делом занимаемся, но после работы мы вместе не тусуемся. Вращаемся в разных кругах, въезжаешь в тему?
— В каких же это кругах он теперь вращается?
— Ну, об этом ты у него спроси. Мы слишком много работаем в последнее время, чтобы рассказывать друг другу о своих развлечениях.
— Едешь в Миллвалл на будущей неделе? — говорит мне он.
— Не понял.
— Не морочь мне голову, Задира. Милвалл играет с Вест Хам. Первая Лига Эндсли Иншуранс. На следующей неделе.
— Прости, начальник, но я что-то перестал увлекаться расписанием игр в последнее время. С тех пор, как в кресло менеджера сел этот Бонзо, у меня весь интерес и пропал. Он, конечно, ничего играет, но как менеджер — полный провал, понимаешь. Грустно, когда такое случается, но уж такова наша жизнь…
— Рад это слышать, но если увижу твою задницу по ту сторону реки в каком бы то ни было виде в субботу, ты у меня сядешь за подстрекательство к беспорядкам. Найди я тебя хоть в торговом центре в Кройдене с полными мешками игрушек для детишек из приюта, я уж тебя упеку. В общем, в Южном Лондоне не появляйся.
— С превеликим удовольствием, мистер Н. Да мне там никогда и не нравилось, что мне там делать.
К мусорам я всегда плохо относился. Не из-за их работы, а как к людям. Только особые типы идут в полицию, если вы меня понимаете. Это именно те трусливые маменькины сынки, которым всегда достается в школе от других ребят. И форма теперь дает им возможность отомстить всему миру. Но главное, что неприятно в мусорах, это то, что они все время суют свой нос куда не нужно. Возьми хоть этого Несбита, дай только ему палец — он всю руку отцапает. Вот там — слюнявые пидоры шатаются около детской площадки, пристают к маленьким пацанам. Вот за кем присматривать надо, вместо того чтобы устраивать неприятности простым парням, которым на жизнь нужно зарабатывать.
Когда этот урод Несбит сваливает, сразу звоню Балу в мастерскую.
— Отменяем Миллвалл. Несбит только этого и ждет. Заходил сам сюда в Морис, угрожал.
— Да он просто ва-банк пошел: у него же людей нет, чтобы с нами справиться. Урезают зарплаты и все такое. Вон, в Адвертайзере объявлений полно. Если бы у него было достаточно стволов, стал бы он тебе об этом рассказывать — просто брал бы нас на месте. Ты же отлично знаешь, как мусора любят эти громкие дела; типа, доказать политикам, что общественный порядок идет на фиг и, типа, нужно больше денег на полицию.
— Ну да, а если мы не сдвинемся, то миллвалльские суки решат, что Восточный Лондон обосрался.
— А слушай, — говорит Бал, — ведь Ньюкасл уже через пару недель будет.
— Точно. Собираем Фирму в Ньюкасл. И почище Миллвалла; хоть и переться далековато. Но уж в центральные газеты попадем. В Лондоне-то всех уже достали разборки. Миллвальская заваруха. — Хорошо если хоть в Стэндарт попадет.
— Всего полсотни, приятель, и она твоя, — говорит он нам, старый тупица. — Самому надоело с ней возиться. Столько уже в нее вбухал; осталось совсем немного доделать. Но с меня уже хватит.
Я заглядываю под капот — выглядит ничего. Бал тоже смотрит и незаметно кивает в мою сторону.
— Ну нет… совсем развалина, приятель. Можем забрать у тебя за десятку как металлолом.
— Ладно-ладно. Я тонну выложил за эту тачку. И еще столько же на нее потратил, — говорит мужик.
— Но тебе еще пару сотен придется выложить, чтобы эта штуковина заработала. По-моему, тут и с передачами проблемы. Ты еще много денег на ветер с ней выбросишь, уж поверь мне, приятель.
— Ну а сорок пойдет?
— Слушай, мы ведь бизнесом занимаемся. Нам все-таки что-то зарабатывать надо, — пожимает плечами Бал.
Наш дурачок кривится, но берет у нас десятку. Я-то быстро эту красавицу на ноги поставлю. Мы цепляем машину и тащим ее к себе на площадку.
Мне что — то от нашей добровольной тюряги становится здорово не по себе. Особенно в такой жаркий денек. Думаю, потому, что сюда никогда не попадает солнечное тепло, здесь все время эта сволочная тень -вокруг такие высокие дома. Здесь никогда не бывает солнечного света, одни старые сраные лампы. Когда-нибудь, клянусь, я прорублю дыру в потолке и вставлю какой-нибудь люк, что ли. Меня уже выворачивает от парафинного запаха печки и разбросанных всюду запчастей, воняющих маслом. И еще я вечно выбираюсь отсюда весь в дерьме. Конечно, все эти вонючие детали — и на полу, и на столе, куда ни кинь взгляд. И эти огромные ворота, на которых уже давно не хватает засова, и нам приходится на них замок навешивать. Меня здорово достает с ним по утрам возиться — намучаешься прежде, чем откроешь.
А вот Балу здесь нравится. Он весь свой инструмент тут хранит, даже эту бензопилу, которой он прошлой зимой приноровился деревья валить в Эппинг Форесте, продавая их как дрова через рекламную газету.
— Да уж, слишком жарко для гаража сегодня.
— Каждую минуту младенец рождается, правда, приятель? — смеется Бал, поглаживая капот.
— Да уж, тупица. Черт возьми, какая парилка сегодня. Слушай, у меня горло чего-то просит. Выпить не хочешь?
— Давай. Встречаемся в «Могильном Морисе». Я сначала хочу с этой вот слегка потрахаться, — говорит он, снова похлопывая по капоту машины, будто это девичья задница или сиськи какие-то. Ну и ради бога — у парня от машин просто крыша едет. А вот мне больше нравятся зад и сиськи Саманты. У-ух. У меня от этой жары такая похоть просыпается. Иногда мне кажется, что этому есть какое-то научное объяснение, а иногда — что просто все бабы кругом в это время года ходят полуголые. Скорей бы добраться до Саманты, но еще надо успеть насладиться кружечкой замечательного холодненького пивка. Оставлю Бала с его игрушками.
Суки, стражи сраного порядка. Я в пабе всего пять минут, бля, сделал всего пару глотков, бля, и тут эта сука Несбит из служителей закона — заходит как ни в чем не бывало прямо в паб Мориса, будто он здесь хозяин.
— Как жизнь, Задира?
— Детектив Несбит. Какой приятный сюрприз.
— Приятного мало — с уголовниками общаться.
— Да-да, хорошо тебя понимаю, Джон. Я от них сам бегу, как от чумы. Но тебе-то, наверное, с твоей работой это мало удается. Возможностей мало и так далее. Может, стоит подумать о смене профессии. Никогда не думал попробовать торговлю автомобилями?
Ему приходится все это проглотить, хотя он сверлит меня своим взглядом, будто я должен прощения у него попросить. Билли с новой девчонкой похохатывают у себя за стойкой, а я просто поднимаю бокал и говорю гаду: «Ваше здоровье!»
— Где твой дружок — Литчи?
— Барри Литч… что-то давненько его не видел, — отвечаю я, — конечно, часто видимся по работе, все-таки одним делом занимаемся, но после работы мы вместе не тусуемся. Вращаемся в разных кругах, въезжаешь в тему?
— В каких же это кругах он теперь вращается?
— Ну, об этом ты у него спроси. Мы слишком много работаем в последнее время, чтобы рассказывать друг другу о своих развлечениях.
— Едешь в Миллвалл на будущей неделе? — говорит мне он.
— Не понял.
— Не морочь мне голову, Задира. Милвалл играет с Вест Хам. Первая Лига Эндсли Иншуранс. На следующей неделе.
— Прости, начальник, но я что-то перестал увлекаться расписанием игр в последнее время. С тех пор, как в кресло менеджера сел этот Бонзо, у меня весь интерес и пропал. Он, конечно, ничего играет, но как менеджер — полный провал, понимаешь. Грустно, когда такое случается, но уж такова наша жизнь…
— Рад это слышать, но если увижу твою задницу по ту сторону реки в каком бы то ни было виде в субботу, ты у меня сядешь за подстрекательство к беспорядкам. Найди я тебя хоть в торговом центре в Кройдене с полными мешками игрушек для детишек из приюта, я уж тебя упеку. В общем, в Южном Лондоне не появляйся.
— С превеликим удовольствием, мистер Н. Да мне там никогда и не нравилось, что мне там делать.
К мусорам я всегда плохо относился. Не из-за их работы, а как к людям. Только особые типы идут в полицию, если вы меня понимаете. Это именно те трусливые маменькины сынки, которым всегда достается в школе от других ребят. И форма теперь дает им возможность отомстить всему миру. Но главное, что неприятно в мусорах, это то, что они все время суют свой нос куда не нужно. Возьми хоть этого Несбита, дай только ему палец — он всю руку отцапает. Вот там — слюнявые пидоры шатаются около детской площадки, пристают к маленьким пацанам. Вот за кем присматривать надо, вместо того чтобы устраивать неприятности простым парням, которым на жизнь нужно зарабатывать.
Когда этот урод Несбит сваливает, сразу звоню Балу в мастерскую.
— Отменяем Миллвалл. Несбит только этого и ждет. Заходил сам сюда в Морис, угрожал.
— Да он просто ва-банк пошел: у него же людей нет, чтобы с нами справиться. Урезают зарплаты и все такое. Вон, в Адвертайзере объявлений полно. Если бы у него было достаточно стволов, стал бы он тебе об этом рассказывать — просто брал бы нас на месте. Ты же отлично знаешь, как мусора любят эти громкие дела; типа, доказать политикам, что общественный порядок идет на фиг и, типа, нужно больше денег на полицию.
— Ну да, а если мы не сдвинемся, то миллвалльские суки решат, что Восточный Лондон обосрался.
— А слушай, — говорит Бал, — ведь Ньюкасл уже через пару недель будет.
— Точно. Собираем Фирму в Ньюкасл. И почище Миллвалла; хоть и переться далековато. Но уж в центральные газеты попадем. В Лондоне-то всех уже достали разборки. Миллвальская заваруха. — Хорошо если хоть в Стэндарт попадет.