Уэстин Джин. Разбойник и леди Анна

   Джон еще крепче прижал Анну к себе, и она второй раз за вечер ощутила яростный нажим его мужского естества. Боже милосердный! Анна уже не в первый раз была потрясена тем, каким предательским может оказаться собственное тело.
   Джон оторвался от ее губ и понес ее на кровать. Его намерения были ясны, но она льнула к нему и была полна всепоглощающего желания помогать ему, а ее гнев по поводу того, что она оказалась в спальне в постели его любовницы, испарился от жара ее страсти.
   Внезапно он остановился и поставил ее на пол, отстранился от нее и будто окаменел.
   – О Бог мой, прости меня, Анна, – сказал он, будто слова душили его. – По чести, я не могу воспользоваться тем, что принадлежит твоему будущему мужу.
   Без его поддержки она с трудом могла устоять на ногах.
   – Ты не законченный мерзавец, как поют в тавернах.
   Он усмехнулся, но его губы все еще были сжаты в одну линию, будто улыбка была для него мучительной.
   – Ты во мне разобралась, леди Анна, но пусть об этом узнает хоть весь мир, я не могу овладеть тобой, если мне не суждено стать твоим мужем.
   Анна вздернула подбородок, и по ее глазам Джон понял, что она уязвлена.
   – Я уйду в другую комнату.
   – Это единственная спальня, если не считать комнат слуг.
   – Уж кому, как не тебе, это знать.
   – Иди в постель, – сказал Джон, отвесив ей насмешливый поклон.
   – Нет, в постели Нелл будешь спать ты, а я посплю на стуле у камина.
   Джон налил кружку вина, сделал большой глоток, отер рот тыльной стороной руки и плюхнулся в постель. Его влажные темные волосы блестели на фоне белой простыни. Он закрыл глаза и сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.
   Постояв в нерешительности посреди комнаты, Анна прошла к камину, села на стул и тотчас же поднялась: мокрая одежда облепила ее, и все тело обдало холодом. С минуту она разглядывала Джона, но он не двигался и не открывал глаз. Она быстро сняла платье, потом белье, повесила на спинку стула, воспользовавшись подушкой, чтобы прикрыть наготу.
   Анна не была уверена, что Джон спит, но уже несколько минут он лежал неподвижно, и Анна решила, что Джон уснул.
   Озябнув, Анна набросила на себя пеньюар Нелл, и вскоре ее сморил беспокойный сон.
   Несколькими часами позже в полной темноте она проснулась – тело ее затекло и болело. Она попыталась расправить конечности и тут же еле слышно выругалась, почти уверенная, что к утру жесткий стул превратит ее в согбенную старуху. Не спуская глаз с неподвижного тела Джона, она на цыпочках подошла к кровати с дальней от него стороны, тихонько раздвинула полог и осторожно вытянулась под теплым покрывалом, стараясь оставаться на самом краешке постели. Некоторое время, показавшееся ей вечностью, Анна ждала, что Джон заключит ее в объятия. Но этого не произошло, и Анна придвинулась к нему.

Глава 13
Ты, и никто другой

   – Анна, ты считаешь меня монахом преклонных лет, если думаешь, что я могу быть с тобой в постели и оставаться равнодушным?
   – Я надеялась, Джонни, что нет.
   Со вздохом, выразившим его отчаяние и решимость, он привлек ее к себе и накрыл ее губы своими губами. Джон изо всех сил пытался сопротивляться ее очарованию, но ведь он был всего лишь человеком, а противиться чарам Анны Гаскойн мог разве что волшебник.
   Анна снова оказалась во власти собственных эмоций. Теперь ее ничуть не волновало, что она находится в доме и постели Нелл. Да хоть бы на ложе самого дьявола! Не все ли равно. Анна как бы невзначай провела рукой по восставшему жезлу Джона.
   – Ты считаешь меня разнузданной?
   – Для леди, – поддразнил он ее, в то время как его руки лихорадочно задвигалась, развязывая тесемки белья. Джон столкнул Анну на пол, и теперь они оба лежали в чем мать родила, изучая друг друга.
   Джон неожиданно перекатился на кровати и встал.
   Анна почувствовала себя опустошенной и разочарованной.
   – Я тебе не нравлюсь?
   – Очень нравишься, радость моя, – ответил он, роясь в кармане камзола, несколько удивленный тем, что она в отличие от большинства женщин не осознает своего очарования.
   Джон вернулся в постель. Анна сидела, округлив глаза от изумления.
   – Это тебе, – сказал он нежно и уронил ей в ладонь золотое кольцо, на котором были две переплетенные буквы. – Мой отец подарил его матери как залог своей любви, хотя и не мог на ней жениться. Теперь оно твое.
   Анна повертела кольцо в пальцах, наклонилась, чтобы видеть буквы в свете падающего на них огня камина, и медленно прочла надпись.
   – Ты, и никто другой, – произнесла Анна, и голос ее дрогнул от переполнявших ее чувств.
   Он надел ей на безымянный палец кольцо, оно пришлось ей впору, словно было сделано специально для нее.
   – О, Джонни, я хочу быть твоей женой, если не хочешь, я могу стать любовницей, просто подругой, кем угодно.
   Впервые Анна поняла, что любовь превыше всего. Даже гордости.
   Джон снова лег, положив голову на подушку и сцепив руки под головой. Он смотрел на Анну, предчувствуя конец долгой борьбы с собой.
   – Я желал тебя, Анна, с той самой ночи, когда вез в Уиттлвуд, и еще отчаяннее, когда увидел тебя, усталую после дойки коров, на зеленой лужайке, когда солнце осветило твои блестевшие от масла губы.
   Анна сделала движение к нему и попыталась лечь сверху, держа его за руки и не отпуская их, чувствуя себя бесшабашной девчонкой, и это ощущение ей понравилось. Она поцеловала один его глаз, потом второй и пришла в восторг, ощутив под собой его восставший жезл. Потом принялась дразнить поцелуями его губы, лаская их языком. Его жадный язык рванулся навстречу и ответил ей.
   С громким стоном он опрокинул Анну на постель, упал на нее и принялся посасывать ее груди. Его палец зарылся в шелковистый бугорок между ее ног, раздвигая нежную плоть и ища бархатный вход в ее лоно. Не в силах больше терпеть, Джон лег на нее.
   – Тебе будет больно, Анна, – прошептал он.
   – Быстрее, Джонни, – крикнула Анна, – не останавливайся. – Она выгнулась всем телом. – Я умру, если ты этого не сделаешь.
   – Значит, я снова спасу тебе жизнь, – сказал он, и Анна уловила в его голосе иронию разбойника в ночи, принявшего решение совершить грабеж.
   Ничто ни в ее детстве, ни во время ее жизни при дворе не подготовило ее к тому, что случилось дальше. Она имела представление о том, что происходит между мужчинами и женщинами на брачной постели, но не думала, что радость затопит ее и что, несмотря на боль, вознесет к вершине блаженства!
   – Джонни! Джонни! – выкрикнула Анна, поднимая бедра в своем стремлении слиться с ним, встретить его атласное мужское естество и ответить на его все ускорявшиеся толчки, а он проникал в нее все глубже, и ее тело вибрировало в предвкушении восхитительной, сладостной муки.
   Джон опасался, что девственность, которую она лелеяла столько лет, окажет сопротивление. Впрочем, лишить любую девушку невинности – нелегкий труд. Однако опасения Джона оказались напрасными.
   Девственность Анны не оказалась непреодолимым препятствием. Джон окунулся в этот умопомрачительный головокружительный экстаз. У него мелькнула мысль о том, что, возможно, любовь была именно тем, чего ждала Анна, однако наслаждение полностью поглотило его, вытеснив из головы все мысли.
   Позже они лежали, теплые и влажные, засыпая на краткие моменты блаженной расслабленности, пропитанной ароматами любви.
   – Нам надо поесть, – сказал Джон, разомкнув объятия, и лег рядом с ней, наслаждаясь блаженной истомой.
   Анна надула губки и отодвинулась так, что ему пришлось потянуться к ней, и они снова стали резвиться в постели. Лишь утренний свет проник в комнату, Джон Гилберт снова вспомнил о еде.
   Джон встал, натянул высохшие бриджи, застегнул пуговицы и подал Анне белье, которое она повесила сушиться на спинку стула.
   – Мы можем не опасаться слуг, – сказал Джон с усмешкой.
   Анна неохотно надела нижнюю рубашку.
   – Это все? – спросила она, вновь ощутив телесный голод, но ей не хотелось ни хлеба, ни вина.
   Он рывком поднял ее с постели, усадил на стул у огня, помещал кочергой уголья в камине и добавил топлива.
   – О, ты жадная бабенка, – сказал Джон. – Любовь многогранна, это тебе еще предстоит узнать, моя радость, а сейчас…
   Он передал ей кружку с вином и отломил кусок хлеба от каравая. Затем поставил на пол поднос, опустился возле него и растянулся на турецком ковре, опираясь на локоть и наблюдая, как она ест.
   – Хочешь оставить всю эту клубнику себе? – спросила она, почувствовав наконец, что проголодалась.
   Он взял ягодку за черешок и помахал ею перед ее носом, пока она не вышла из своего одурманенного состояния и не опустилась на пол рядом с ним. Ее волосы, освещенные огнем камина, казались такими же красными, как ягода, которую он поднес к ее губам.
   Так они неспешно коротали утро перед огнем, утоляя голод и жажду, заверяя друг друга в своей любви, без конца задавая друг другу вопросы о чувствах, пока наконец она, удовлетворенная, не закрыла глаза и не уснула в его объятиях, а он запоминал каждый изгиб ее щеки и плеча и каждый вьющийся локон, обрамлявший ее прелестное лицо, чтобы сохранить все это в своей памяти, когда она не будет ему принадлежать.
   Когда Анна проснулась, Джон Гилберт поднялся, подошел к перилам галереи и крикнул Уильяму:
   – Принеси горячей воды и бритву.
   – О, позволь мне, Джонни, – сказала Анна, когда Уильям принес миску дымящейся воды и кусок душистого мыла для бритья.
   Он рассмеялся, потирая подбородок с уже отросшей щетиной.
   – Ты постоянно удивляешь меня, Анна. Сначала придворная дама, потом скотница, воительница и вот теперь брадобрей! Ты далеко пойдешь с такими талантами.
   – Не уверена, – ответила Анна. – А теперь садись. Я не раз видела, как бреется мой отец.
   Анна чересчур густо намылила ему лицо, но он не стал разочаровывать ее, потому что она была так серьезна, так сосредоточенна, что он мог видеть, как она прикусила розовый язычок и его кончик выступал между ее зубами. Лезвие было острым, и, когда она поднесла его к его щеке, рука ее дрогнула.
   Он усмехнулся:
   – Было время, когда я не позволил бы тебе поднести лезвие к моей глотке.
   Анна фыркнула:
   – А почему позволил сейчас?
   Джон зарылся лицом в ее грудь, Анна ощутила аромат мыла и уронила бритву.
   Но Джон Гилберт потерял интерес к бритью. Он привлек Анну к себе, усадил верхом себе на колени и лицом к нему, и вскоре мыльная пена оказалась на сорочке Анны, пока он изучал ее груди, шею и руки, а она расстегнула его бриджи, взяла в руки его атласный член и ощутила, как он разбухает.
   Затем, вдруг устыдившись, положила голову ему на плечо.
   – Должно быть, ты считаешь меня распутной. Я все время хочу тебя, сама не понимаю почему.
   – Прелесть моя, ты вовсе не распутна. Просто ты слишком долго отказывала себе в плотских радостях, а теперь жаждешь наверстать упущенное. – Джон усмехнулся. – Тебе повезло, что рядом с тобой мужчина, который может тебя удовлетворить.
   Джон нежно раздвинул складки ее разбухшей плоти, медленно вошел в нее и принялся раскачивать, как укачивают младенца, осыпая ее поцелуями, а она проливала слезы восторга и радостного изумления и запрокидывала голову, как если бы ехала на Сэре Пегасе, взбираясь на высокий росистый холм. Если бы они дали себе труд следить за временем, переворачивая песочные часы, то увидели бы, что песок давно перестал сыпаться, когда наконец поднялись с места.
   Джон уложил Анну на постель.
   – Мы должны поговорить о наших планах, Анна. Мы не можем долго оставаться здесь. Награда, назначенная Уэверби, может многих ввести в искушение, даже лучших из слуг. А я пока не решаюсь отвезти тебя назад в Уиттлвуд, но должен сделать все, чтобы ты не попала в лапы Уэверби.
   Анна не ответила, потому что снова уснула. Ощутив холод, Джон раздул огонь и, надев свой уже высохший камзол, сел полюбоваться Анной.
 
   Когда Анна проснулась и окликнула его, в ответ услышала лишь сдавленный стон. Джон сидел, скорчившись возле камина, держась рукой за лоб.
   – Что с тобой? – Анна соскочила с кровати.
   Джон снова застонал. Анна подбежала к двери.
   – Уильям! Уильям! – позвала она. Внизу в холле появился слуга.
   – Помоги мне, – крикнула она и поспешила к Джону.
   – В чем дело, миледи? – спросил Уильям, держа в руке зажженную свечу, поскольку уже смеркалось.
   – У него лихорадка.
   – Мастер Гилберт, – сказал. Уильям, держа свечу перед собой, и тотчас в ужасе отшатнулся. – Он не может здесь оставаться! Заберите его на улицу и оставьте на милость констеблей.
   – Послушай хорошенько, Уильям! Я должна отвезти его к доктору. Приготовь карету, если не хочешь, чтобы и дом, и все, что в нем есть, было проклято.
   Уильям вышел, спотыкаясь. Анна заглянула в лицо Джону и сразу все поняла.
   – Оставь все, как есть, Анна, – сказал Джон, закрыв глаза. – Спасайся сама!
   – Нет! Послушай, Джон, это не чума. Ты просто измучен, и я виновата в этом, потому что заставила тебя заниматься любовью так долго, когда ты нуждался в отдыхе. – Ее голос дрогнул.
   – Уходи, – приказал Джон. – Немедленно!
   Он со стоном оторвал руку от шеи, и Анна увидела пресловутое вздутие, бубон, чумной гнойник.
   Анна быстро оделась, не спуская с Джона глаз.
   – Встань и обопрись на меня, – сказала Анна. – Ты сможешь спуститься по лестнице. Должен, если любишь меня!
   Джон с трудом поднялся со стула, держась за ее плечо. Позже она не могла вспомнить, как долго продолжался спуск по лестнице и сколько сил это отняло у нее, как они вышли за дверь и сели в карету. Джон потерял сознание и свалился на пол.
   Анна схватила кнут и взобралась на козлы.
   Одно дело погонять лошадей в одежде мальчика и при дневном свете, и совсем другое нестись по узким улицам Лондона в темноте, в грязном женском платье, с растрепавшимися волосами. Но эта мысль тотчас же улетучилась из ее сознания. Он всем рисковал ради нее, и она должна отплатить ему тем же. Она спасет его. Должна спасти. Даже с риском для собственной жизни.
   Анна сделала круг по Стрэнду и направилась к Чипсайду, Тауэру и Лондонскому мосту и ниже. Несколько раз она проезжала мимо групп опасных людей, бандитов, которых манила золоченая карета, управляемая, как им казалось, одинокой женщиной, возможно, ночной ведьмой, тем не менее привлекательной для них. Но Анна кричала:
   – Там, внутри, чума! – И все отшатнувшись, скрывались в грязи среди теней.
   Сделав несколько ненужных поворотов, Анна добралась до баржи доктора Джосаи Уиндема и принялась барабанить в дверь.
   – Доктор! Это Анна Гаскойн. Откройте мне, ради Бога!
   Дверь открылась, и появился доктор в ночной рубашке и колпаке.
   – Раны Христовы! Что случилось, миледи?
   – Там в карете Джон Гилберт. Вы должны мне помочь. Вам единственному в Лондоне я могу доверять. Не отвергайте меня.
   – Ш-ш! – сказал он. – Наберите в грудь воздуха, прежде чем у вас начнется истерика и вы упадете в обморок, и расскажите толком, что случилось.
   – Он очень болен, – жалобно произнесла Анна. – Вы должны дать ему лекарство, о котором говорили, то, что снимает боль.
   – Филиберт, – крикнул доктор сыну, и они оба с трудом вынесли Джона Гилберта из кареты, внесли в каюту и положили на тюфяк в углу.
   Анна опустилась на колени возле Джона.
   – Может быть, это не то, что кажется, – сказала она, глядя на доктора с надеждой, не желая мириться с фактами.
   Доктор положил руку ей на плечо.
   – Это чума, миледи. В этом нет никаких сомнений, и очень мало надежды на благополучный исход.
   – Умоляю вас, помогите ему, добрый доктор.
   Рука доктора крепче сжала ее плечо.
   – Я сделаю, что смогу, но вы должны немедленно уйти. Уверен, вы и так пробыли с ним довольно долго. Не хочу быть жестоким, но он, несомненно, умрет. Едва ли выживают трое из десяти.
   – Нет, – ответила Анна, – Джонни не умрет. Я не дам ему умереть, если даже мне придется сразиться с самим Господом за его душу.
   Доктор Уиндем нахмурился.
   – Я хорошо знаю Джона Гилберта. Гордость не позволит ему принять вашу жертву.
   – К черту его гордость! – крикнула Анна. – Я обязана ему жизнью. И мой долг его спасти. Если бы не я, он не появился бы в Лондоне.
   – Успокойтесь, Анна. Не надо так громко кричать, этим вы его не спасете.
   – В таком случае научите меня своему медицинскому искусству, прежде чем уйдете, чтобы я знала, что делать.
   – Если это то, чего вы хотите, миледи. Впрочем, готов поклясться, что, прежде чем наступит следующий день, вы будете просить меня дать ему отвар, который дарует вечный сон.

Глава 14
Спаянные воедино

   Джон, обнаженный, лежал на тюфяке в каюте, Анна сидела возле него. Она то и дело протирала его горящее в лихорадке тело губкой, смоченной в уксусе и розовой воде. Его лицо, если не считать пепельно-серых кругов под глазами, было спокойным, казалось, он спит и, как только проснется, снова начнет ее ласкать.
   Как-то ранним утром констебль заметил красное распятие на двери каюты и в официальном порядке запечатал дверь и окна. Это означало, что никто не имеет права ни входить, ни выходить под страхом смерти. Таков закон. Этот закон был принят Королевским медицинским колледжем лет двадцать назад и обязывал городские власти ему подчиняться.
   Понимая, на что обрекла себя, Анна не могла покинуть Джона Гилберта, пока жизнь теплилась в нем. В тишине каюты, нарушаемой лишь его хриплым дыханием и тихими стонами, Анна осознала, что скорее готова разделить его участь, чем оставить его. Она никогда не расскажет ему об этом, не желая ранить его мужскую гордость, так же, как и о том, что в глубине души желала отбросить скромность и целомудрие почти с первой их встречи.
   И все же Анна, как и любая женщина, жаждала открыть свое сердце любимому мужчине.
   Три огромных вздутия на шее, в подмышке и в паху Джона так и не прорвались и не превратились в открытые язвы. Доктор Уиндем, бесстрашно бродивший по городу и лечивший больных, настаивал на том, чтобы Анна послала за ним Филиберта, дежурившего в доках, при первых же признаках того, что нарывы могут прорваться.
   Анна в очередной раз протерла губкой лицо Джона и отвела со лба прилипшие пряди волос. Он был страшно, смертельно болен, был бледен и бредил и все же сохранил облик крепкого мужчины.
   Анна недоумевала, почему с самого начала не оценила красоту его тела, когда видела мельком его мускулы, вырисовывавшиеся под рубашкой во время урока фехтования, который он дал ей. Не оценила и в ту ночь в доме, когда он лежал поверх нее, вытянувшись во всю длину и притворяясь ее любовником, чтобы спасти от Черного Бена. Ничто не дало ей полного представления о его великолепном теле до тех пор, пока они не предались страстной любви в доме Нелл. Теперь, сколько бы ей ни было суждено прожить – несколько часов или целую вечность, – она никогда его не забудет.
   Его тело завораживало ее теперь так же, как в минуты любви и близости. Это было и сладостно, и горько.
   – Анна, – произнес Джон. Он обращался к образу своей мечты, потому что глаза его оставались закрытыми.
   – Да, Джон, я здесь, – ответила она.
   Он снова и снова повторял ее имя. Анна отвечала ему или пожимала его руку, предварительно смочив пальцы в прохладной воде, которой смачивала его губы. Иногда он жадно проглатывал капли воды, иногда же они стекали нетронутыми с его запекшихся губ.
   По мере необходимости Анна ставила припарки на его бубоны, которые, по словам доктора Уиндема, должны были вытягивать зловредный гной. Анна ждала и молилась, с тревогой пытаясь определить, не заболела ли сама. Так шли дни за днями. Наконец снова наступала полная темнота, она то задремывала, то просыпалась, не способная вынести одновременно и ужас, и усталость.
   Анна проснулась от звука тяжелых шагов на палубе.
   – Миледи Анна, как наш разбойник?
   У двери появился доктор Джосая Уиндем.
   Анна вскочила.
   – У него сильный жар, – откликнулась она.
   – Его бубоны прорвались?
   – Нет.
   – Они покраснели? Горячие на ощупь? – спросил доктор.
   Анна склонилась к больному и подняла припарку на его шее очень осторожно, боясь причинить ему боль.
   – Да. – Голос ее дрогнул. – Очень горячие и красные.
   – Я не могу снять печать с двери. Понимаете, миледи, у меня есть другие пациенты, чьи двери еще не опечатаны, но они при смерти. Мой долг оставаться свободным и облегчать страдания тех, за кем не ухаживает добрый ангел. Как я и предполагал, почти все врачи бежали из города.
   – Да, я понимаю, – ответила Анна и спросила: – Как скоро может наступить кризис?
   Доктор ответил вопросом на вопрос:
   – Он кашлял или чихал?
   – Нет.
   – Слава Богу! Значит, чума не затронула легкие.
   Она испытала некоторое облегчение.
   – А вы, леди Анна, не замечаете признаков болезни?
   – Ни малейших, добрый доктор, благодарю вас за ваше участие.
   – И все же рекомендую вам съесть одну из тех винных ягод, которые лежат в миске на моем хирургическом столе. Французы считают, что они препятствуют развитию чумы. Если вы свалитесь, что тогда будет с вашим возлюбленным? Не отрицайте очевидного, миледи. Это написано на вашем прекрасном лице.
   Анна не стала возражать, бросила взгляд на Джона, взяла плод инжира и села есть его возле двери, откуда могла видеть, что происходит снаружи.
   Верх двери сильно покоробился, и сквозь образовавшуюся щель шириной пальца в три можно было видеть довольно большое пространство.
   Свежий северный ветер овевал палубу, пробивался сквозь щель в двери, и на мгновение ее озабоченность и усталость исчезли. Но всего на мгновение. До нее донесся звон погребальных колоколов из ближней приходской церкви.
   – Что за огни прорезают летнюю ночь на севере, милый доктор?
   – Это погребальные факелы, миледи, – ответил Уиндем, опустившись на колени, что ей было видно сквозь щель. – Умерших от чумы хоронят в общих могилах в ночное время, чтобы уберечь живых от паники.
   Анна содрогнулась. Никогда Джон не будет покоиться в такой могиле. Никогда!
   Она смутно различила фигуру Филиберта, стоявшего у перил позади отца и вглядывавшегося в отдаленный свет факелов, Анна ощутила сильный запах табака, который жевали, чтобы уберечься от чумы.
   – Благодарю вас, Филиберт, за то, что избавились от кареты лорда Уэверби.
   – Я сделал это не для вас, – не глядя на нее, резко ответил Филиберт.
   Анна чувствовала, что молчаливый сын доктора невзлюбил ее с первого взгляда, а нынче ночью услышала в его голосе неприкрытую враждебность.
   – И все же благодарю вас, Филиберт. Я сожалею о том, что я…
   – Оставьте свои сожаления для мужчин, которые вам верят, леди Гаскойн.
   – Филиберт, сейчас же извинись перед ее милостью, – прикрикнул на молодого человека отец.
   – Как бы не так! Ты принимаешь меня за дурака, чтобы я составил пару старому болвану и так же попался на эту удочку, обманутый ее красотой и очарованием. Ведь все эти дворяне похожи друг на друга. Только и ждут, чтобы простые люди вроде нас прислуживали им и доставляли удовольствие, даже если это грозит им смертью.
   Филиберт затопал на берег, не обращая внимания на окрики отца.
   Доктор Уиндем смотрел ему вслед, опустив голову.
   – Острее змеиного зуба, – сказал он с иронией, процитировав пассаж из «Короля Лира», предлагавший разъяснение оскорбленным родителям. – Леди Анна, мой сын страдает оттого, что, с его точки зрения, отец его несовершенен. Пожалуйста, извините его наглость и дерзость и меня за то, что не сумел научить его хорошим манерам.
   Анна прижалась лбом к двери и ответила:
   – Это я должна просить прощения у Филиберта и у вас, мой добрый друг. Я нарушила течение вашей жизни и внесла в нее сумятицу, а теперь еще обоих вас поставила под удар, грозящий вам карой за укрывательство таких, как мы.
   Доктор Уиндем подошел ближе к двери каюты.
   – Не беспокойтесь о нас, миледи. А сейчас я попрошу вас сделать нечто трудное.
   – Что именно?
   – Вскрыть бубоны, миледи.
   – Нет! – воскликнула Анна. – Я не смогу! Мне становится дурно при одной мысли об этом.
   Громоподобный голос доктора проник в ее душу:
   – Бубоны должны быть вскрыты, иначе он умрет нынче же ночью мучительной смертью.
   – Доктор, вы слишком уверены в себе, – возразила Анна.
   – Как и подобает врачу. Я повторяю, миледи, вы должны их вскрыть. Слышите?
   – Слышу.
   – Многие врачи считают, что инфекция не скапливается в организме до четвертого дня болезни, но я полагаю – в его теле яд, способный его убить. Не жалейте ножа для Джона Гилберта и не бойтесь его употребить. Он молодой и сильный. А я останусь здесь и буду руководить вами. Ступайте к нему и посмотрите, какой у него цвет лица.
   Анна опустилась на колени возле ложа Джона.
   – Он бледен, как привидение, – сказала она, – но все еще горячий.