Страница:
Впрочем, рано или поздно Джон снова окажется в Тайберне и будет качаться на виселице. Такова судьба любого разбойника. А что ждет ее? Жизнь в сельской глуши, как только ей удастся избавиться от мстительного гнева графа Уэверби и короля.
Анна ничуть не сомневалась, что ее дядя, епископ Илийский, добьется для нее помилования, как только узнает о том, что Эдвард подослал убийц к ее отцу. Этот презренный акт лишит графа Уэверби уважения многих людей его круга, возможно, за этим последует процесс и, уж конечно, изгнание.
Как только смерть ее отца будет отмщена, Анна наконец обретет свободу и займется добрыми делами… Больше ей в жизни ничего не нужно. Или она ошибается?
Джон Гилберт, этот бастард, разбойник с большой дороги, имел над ней власть и мог заставить ее жить совсем другой жизнью и даже нарушить обет целомудрия, о чем Анна втайне мечтала, но не хотела в этом признаваться даже себе.
Анна рассмеялась и выглянула из окна каюты. Она увидела доки, множество экипажей, продавцов безделушек, галдящих подмастерьев.
– Смех – не ответ, миледи, – тихо произнес доктор Джосая Уиндем за ее спиной. – Я настаиваю на том, чтобы вы не отправлялись искать своего дядю сейчас, а подождали до утра.
Она повернулась и смерила его взглядом, оглядев с головы до ног, и он тотчас же смирился, отдавая должное ее выдающейся красоте, потому что теперь она была одета в красивое платье, полученное доктором у одной вдовы в обмен на годовой запас его чудодейственной мази. Волосы Анны были чисто вымыты и уложены в модную прическу. За уши ниспадали каштановые локоны, а ее лицо и фигура источали сияние беззаботной юности.
Если он и питал какие-нибудь надежды на то, что однажды Анна Гаскойн ответит на его все возрастающее чувство к ней, когда она была одета в грязный костюм чумазого деревенского паренька, то теперь понял, что это невозможно. Однако надежда умирает последней, и доктор позволил себе чуточку погрустить. Чувства маленького человека к женщине не раз вводили его в заблуждение.
– Так бывало всегда, – пробормотал он себе под нос.
– О чем вы? – спросила Анна, улыбнувшись ему.
– Так, ни о чем, миледи, – ответил доктор, откашлявшись.
Она разгладила складки платья, будто старалась убедиться в том, что снова стала сама собой, то есть женщиной в полном смысле слова, в то же время ей очень не хватало ее итальянского кинжала. Анна улыбнулась, подумав о том, как выглядела бы, если бы поверх модного атласного платья у нее висел на перевязи кинжал. Такой наряд показался бы слишком смелым даже графине Каслмейн, и она не рискнула бы в нем появиться.
– Вы в хорошем настроении, – с облегчением произнес доктор.
Анна попыталась привести в порядок свои мысли:
– Это оттого, что я почти достигла места назначения, славный доктор, но я отправляюсь к дяде этой же ночью. Ждать слишком опасно. Вы не знаете Эдварда, как знаю его я. Ваше христианское милосердие может поставить под удар и вас, и вашего сына.
Доктор Уиндем не стал с ней спорить, хотя едва ли можно было заподозрить его в христианском милосердии или благотворительности, когда речь шла об Анне. Уиндему была невыносима мысль о том, что скоро он расстанется с Анной. Полжизни он высмеивал идеал женской красоты и теперь расплачивается за это.
– По крайней мере, миледи, – сказал он, умоляюще простирая к ней руки, – разрешите мне проводить вас до дома вашего дяди. Говорят, в Лондоне живет не менее полумиллиона душ. И готов поспорить, что большинство из них пойдут после смерти прямиком в самый низший круг ада.
– Я принимаю ваше любезное покровительство с радостью, мой добрый доктор.
Анна присела перед ним в глубоком реверансе, каким могла бы почтить короля, и Уиндем подумал, что ничего прекраснее в своей жизни не видел.
К тому времени, когда они причалили к берегу, стража уже прошла дозором.
– Девять часов вечера, и все спокойно, – выкрикнул один из стражников, высоко подняв руку с горящим факелом. Его голос преследовал их, пока он перечислял число смертей, приключившихся в этом приходе.
– Сегодня погребено четырнадцать человек. Один погиб от глистов, другой – от воспаления в кишках и двенадцать от чумы. Да пребудет с ними всеми милосердие Господне.
«И с нами», – подумала Анна.
Оказавшись за пределами света факела, они стали ощупью пробираться по узким грязным улочкам в Чипсайд мимо сочащихся нечистотами сточных канав, мимо Милк-лейн к собору Святого Павла при скудном свете корабельного фонаря, который доктор прихватил с собой.
– Я думала, слухи о чуме преувеличены, – сказала Анна, – но поглядите, доктор, на всех дверях кроваво-красные распятия.
Они повстречали констеблей с хлебом, оставлявших по караваю возле каждого помеченного дома. У одной двери мертвец с белым лицом, застывшим в предсмертном крике протеста против тьмы, в которую он погружался, сидел, прислонившись спиной к стене, в ожидании повозки, которая должна была доставить его к общей могиле, где хоронили умерших от чумы, которым предстояло остаться неизвестными и неоплаканными. Это было все, что живые, возможно, с чувством стеснения и скорби, могли сейчас сделать для него, прежде чем разделят его безвестную судьбу.
Анна в ужасе уставилась на тело и смотрела на него до тех пор, пока доктор не потащил ее за руку дальше.
– Смерть не есть зло, она естественное явление, – сказал доктор. – Даже моя дорогая миссис Уиндем сошла в могилу через час после того, как разрешилась от бремени.
– Соболезную вам.
– Зло таится в живых, леди Анна. В прошлом году я был в Амстердаме, где чума унесла более двадцати тысяч. Стыдно сказать, но врачи бежали из города, как и здесь.
– А как поступите вы? – спросила Анна.
– Доктор мало что может сделать против эпидемии чумы. Но я не стану убегать и не стану осуждать тех, кто ест редис, пьет крепкое пиво и держит ручных голубей.
В голосе его звучало презрение.
Они шли очень быстро, и Анна остановилась перевести дух.
– Значит, вы вовсе не шарлатан.
– Возможно, только отчасти, но я беру хорошую плату за свои труды. Можете в этом не сомневаться. У меня есть несколько средств, облегчающих страдания.
Некоторое время Анна яла молча, сжимая рукоять своего итальянского кинжала, чутко прислушиваясь к звуку шагов, хотя в этот час улицы были пусты, если не считать шнырявших в темноте крыс.
– Вы меня не одурачите, доктор Джосая Уиндем, – сказала наконец Анна. – Я навсегда запомню вас как доброго и отважного человека.
Анна направилась в переулок позади собора Святого Павла и остановилась возле элегантного лондонского дома своего дяди. У дверей дома сновали слуги непрерывной цепочкой, грузя коробки и ящики в большую повозку.
– Похоже, – сказал доктор с гримасой недоверия, – что священнослужители недалеко ушли от врачей в своей спешке покинуть зачумленное место.
Анна возмутилась:
– Мой дядя никогда не покидает Лондон на лето. – Она сморщила нос, вдыхая отвратительные запахи улицы. – По вполне очевидным причинам.
Он отвесил ей поклон:
– Пришлите мне весточку о вашем счастливом возвращении домой, миледи. Несколько дней я еще пробуду ниже Лондонского моста.
– Я с радостью пошлю вам весточку. Благодарю вас за все, дорогой друг, ответила Анна, пожимая его руку. Он же коснулся ее руки легким поцелуем.
– Вас щедро вознаградят за вашу доброту ко мне.
При свете фонаря он увидел ее улыбку:
– К тому же я запомню ваши жизненно важные уроки.
Анна перешла на другую сторону улицы, прошла немного, остановилась и в свете факелов в руках слуг махнула ему рукой. Затем поднялась по каменным ступеням крыльца и скрылась в доме.
В холле ее задержал старый слуга с красными, в склеротических прожилках глазами.
– Миледи Анна? Мы опасались за вашу жизнь!
– По правде говоря, я никогда не была такой живой, как сейчас, Уильям. А теперь попроси дядю принять меня.
Слуга отвесил поклон и исчез за двумя большими резными дверьми, почти тотчас же снова открывшимися, чтобы пропустить ее внутрь.
Дядя стоял возле незажженного камина. На столе рядом с ним были разложены книги и бумаги. На нем было черное шелковое облачение доктора теологии, отделанное золотыми кружевами. Анна поспешила к нему и склонила голову, ожидая его благословения.
– Мое дорогое дитя, – сказал епископ, коснувшись ее волос, – Господь откликнулся на наши молитвы и привел тебя к нам здоровой и невредимой.
«О, дядя, – подумала Анна, – знал бы ты, как помог мне Господь!» Но девушка не могла говорить. Комок подступил к горлу, глаза наполнились слезами. В голосе дяди Анна услышала интонации! покойного отца и, когда посмотрела в глаза епископа, вспомнила, с какой нежностью смотрел на нее отец, когда они виделись в последний раз.
Правда, в уголках глаз епископа не было, милых морщинок, порождаемых склонностью к смеху, между его бровями залегла глубокая складка.
Дяди налил ей стакан кларета и пригласил ее сесть.
– Еще день, и ты не застала бы меня, племянница.
– Мой отец… – начала Анна и осеклась.
– Он погребен три дня назад, дитя мое. Я сам позаботился об этом.
Епископ молитвенно сложил руки.
– Теперь его душа обрела мир у ног его Создателя, а тело покоится в Эссексе подле твоей матери в полной надежде и уверенности на второе пришествие Господа нашего.
Анна беспомощно кивнула и попыталась обрести утешение в его словах, но не смогла. Ярость душила ее.
– Эти дело рук Эдварда, дядя, или убийц, которых он нанял. Он убил моего отца, вашего брата, и я живу только ради того, чтобы увидеть, как он будет наказан.
Дядя вздрогнул.
– Знаю, племянница, что ты затаила обиду на лорда Уэверби, но обвинить пэра в такой низости и трусости?
– Значит, мой отец был у вас и рассказал, какие планы строил Эдвард насчет нашего брака.
– Да-да, он рассказал мне, что ты подслушала разговор лорда Уэверби с королем.
– Значит, он был здесь…
– Да, мой брат был здесь за день до того вечера, как на него напали неизвестные убийцы.
– Лорду Уэверби они были хорошо известны.
В голосе ее прозвучало такое отвращение, будто и вся комната наполнилась им. Она обвела взглядом приемную, и взор ее остановился на полном страдания лице дяди.
– Тише, дитя, в Лондоне стены имеют уши, а шпионы кишмя кишат везде.
– Чьи шпионы? Эдвард не посмел бы шпионить за вами.
– Это не твоя забота, дитя мое. – Он умиротворяюще улыбнулся ей. – А теперь расскажи, что с тобой случилось после того, как ты покинула Лондон. Я не мог поверить, что мой брат отдал тебя в руки преступника, пусть и нового Робин Гуда. Ты не пострадала?
– Пострадала.
Дядя нахмурился.
– Моя девственность осталась при мне, но моя невинность утрачена навсегда. Я больше не верю, что король и пэры выше молочниц и кузнецов. Разбойникам и шарлатанам ведомо чувство чести, чего не скажешь о людях благородного происхождения и титулованных особах. Теперь я это точно знаю. И если это означает, что я пострадала, то так оно и есть.
– У тебя лихорадка, Анна?
– Нет, дядя, я здорова и останусь в добром здравии, пока не отомщу за смерть отца! – Анна судорожно сглотнула и продолжила: – И желательно, чтобы эта месть была свершена моей рукой.
Дядя снова вздрогнул.
– Тебе следует просить прощения у Господа за такие неподобающие женщине мысли, племянница, – произнес он суровым тоном. – А теперь расскажи, как ты пришла к такому пагубному решению.
Анна рассказала о Джоне Гилберте и о том, как, переодетая грумом, узнала правду об убийстве отца, когда в силу обстоятельств оказалась в Беруэлл-Холле и увидела Эдварда.
– Но, дорогая племянница, это признание не имеет юридической силы. Не может ли быть так, что, охваченная гневом, ты ошибочно истолковала то, что тебе довелось увидеть?
– Нет.
– Понимаю, – сказал епископ. – Я собирался вернуться в Илий завтра, но обстоятельства изменились. Если совершено зло, злодеям должно быть предъявлено обвинение.
– В таком случае вы расторгнете мою помолвку и расскажете обо всем королю?
– Нам следует проявлять осторожность, дитя мое. Ты должна предать себя в мои руки, позволить мне снять это тяжкое бремя с твоих слабых и нежных плеч. – Он улыбнулся и погладил ее по щеке. – Ты снова должна стать прекрасным юным сокровищем, снискавшим славу нашей семье. Думаю, что королева Екатерина жаждет твоего возвращения, а досада короля легко пройдет. На самом деле он весьма покладистый и веселый монарх.
– Нет, дядя, – возразила Анна. – Я ни за что не вернусь водворен.
Пристально глядя в глаза, столь похожие на глаза ее отца, Анна подумала, что дядя не слышал ни слова из того, что она ему рассказала.
Он предложил ей руку, и она устало оперлась на нее.
– Теперь спать, дорогая Анна, вид у тебя измученный. Поверь, все неприятное со временем утратит остроту и изгладится из памяти.
Анна кивнула, но подумала, что вряд ли забудет то, что с ней произошло. Впрочем, она и не жаждала забвения. Когда ее волосы побелеют от старости, она будет сидеть в согретом солнцем саду Эссекса среди цветущих примул и думать о Джоне Гилберте. К тому времени ее воспоминания станут безобидными в отличие от нынешних.
Епископ проводил ее наверх в спальню, где ей случалось много раз ночевать, когда она была девочкой. При виде знакомой резной мебели и ярких турецких ковров и полога над кроватью Анне показалось, что она вернулась домой, и она с благодарностью сжала руку дяди.
– Спи спокойно, Анна. Все скоро образуется, – сказал епископ и поцеловал ее в лоб.
– Благодарю вас, дядя, – ответила Анна, глядя с вожделением на толстую пуховую перину на кровати и подушки в атласных наволочках.
Дверь за ней закрылась, и она прошла к постели, чтобы раздеться. Она уже распустила ленты корсажа, когда услышала, как повернулся в замке ключ.
Анна подбежала к двери и принялась трясти дверную ручку, но та не поддавалась. Тогда она принялась барабанить в дверь:
– Дядя! Откройте!
Она отчетливо слышала голос дяди:
– По праву близкого родственника я должен оградить тебя от твоей собственной юношеской глупости. Запомни, племянница, что твой долг в жизни быть покорной сначала твоему опекуну, а затем мужу.
Эти предательские слова вызвали у Анны приступ удушья.
– Я убегу! – крикнула она.
– Молись, Анна, – донесся до нее из холла голос дяди, – чтобы Господь вразумил тебя! В этом мире нет избавления от женской участи.
На следующую ночь приземистая низкорослая фигура дежурила возле дома епископа, шторы на окнах которого были опущены. Эта фигура скрывалась в глубокой тени. Другая, столь же неясная, но высокая, отделилась от крыльца и подкралась к первой.
– Добрый вечер, доктор Уиндем, – сказал Джон Гилберт. – Мы с вами встречаемся второй раз, но по той же причине, что и первый. Леди Анна Гаскойн становится навязчивой идеей для нас обоих. Не так ли? И это довольно хлопотно.
Доктор Джосая Уиндем тихонько рассмеялся:
– И к какому же решению вы пришли, дражайший преподобный? Непохоже, судя по вашей репутации, что следить за девицей для вас такой уж редкий случай.
Джон на мгновение задумался:
– Хороший вопрос, доктор, и когда я смогу на него должным образом ответить, вы будете первым, кому я об этом сообщу.
– Возможно, я его уже знаю.
– Неужели? – спросил Джон раздраженно. – Вы помните, что произошло в Виндзоре, и полагаете, что все поняли?
Наступило молчание.
– А разве нет? – спросил доктор, едва сдерживая смех. От Джона это не ускользнуло.
– Не забывайте, доктор, что я при деле. Могу отобрать у вас кошелек.
– Могли бы, но вы здесь подругой причине.
Джон пристально вглядывался в окна неприступного как крепость епископского дома, где между ставнями слабо сочился тусклый свет.
– Вы ее видели?
– Нет, – ответил доктор, – но меня беспокоит не это. Я просил ее прислать мне весточку, а она не прислала.
Джон пожал плечами и с горечью проговорил:
– Она просто вернулась к своему высокому положению и забыла всех, кто помог ей добраться до этого дома.
– Это не похоже на ту леди Анну, которую я знаю, – тихо возразил Джосая Уиндем.
Джон замолчал, несколько смущенный. Он выказал глубоко запрятанную и уязвленную гордость, пытаясь объяснить свое появление здесь, на темной лондонской улице, нападая на доктора, на Анну, на все возможное, в том числе и на правильное истолкование ее поведения.
Он должен знать, что Анна в безопасности, и как только убедится в этом, уйдет. Пусть Анна живет, как положено леди высокого происхождения. Тогда наконец Джон освободится от нее.
– Прошу прощения, доктор, за то, что досаждаю вам, – сказал Джон. – У меня скверное настроение Я немного не в себе. Мало спал, – он от души рассмеялся, – и это неожиданное купание в Темзе!
– Я вас понимаю, – на этот раз очень серьезно произнес доктор. – Что скажете, Джон Гилберт? Если до завтра я не получу весточки от леди Анны, не явиться ли мне в дом епископа со своим докторским саквояжем справиться о ее здоровье?
– Вы могли бы это сделать, – ответил Джон, – но мне все это не по душе. Я не признаю бездействия. У епископа много дел, много посетителей, просителей, а дом словно вымер. Ставни опущены. Он выглядит запертым, если не совсем пустым. Почему?
Золоченая карета, перед которой бежали мальчики в ливреях с факелами, повернула на эту улицу и остановилась.
– Ну, – сказал доктор, и в его пронзительном шепоте послышалось облегчение, – вот вам и действие.
Вооруженный кучер спрыгнул с высоких козел на землю и открыл дверь кареты, из которой с победоносным видом вышел Эдвард Эшли Картер, лорд Уэверби.
Глава 11
Анна ничуть не сомневалась, что ее дядя, епископ Илийский, добьется для нее помилования, как только узнает о том, что Эдвард подослал убийц к ее отцу. Этот презренный акт лишит графа Уэверби уважения многих людей его круга, возможно, за этим последует процесс и, уж конечно, изгнание.
Как только смерть ее отца будет отмщена, Анна наконец обретет свободу и займется добрыми делами… Больше ей в жизни ничего не нужно. Или она ошибается?
Джон Гилберт, этот бастард, разбойник с большой дороги, имел над ней власть и мог заставить ее жить совсем другой жизнью и даже нарушить обет целомудрия, о чем Анна втайне мечтала, но не хотела в этом признаваться даже себе.
Анна рассмеялась и выглянула из окна каюты. Она увидела доки, множество экипажей, продавцов безделушек, галдящих подмастерьев.
– Смех – не ответ, миледи, – тихо произнес доктор Джосая Уиндем за ее спиной. – Я настаиваю на том, чтобы вы не отправлялись искать своего дядю сейчас, а подождали до утра.
Она повернулась и смерила его взглядом, оглядев с головы до ног, и он тотчас же смирился, отдавая должное ее выдающейся красоте, потому что теперь она была одета в красивое платье, полученное доктором у одной вдовы в обмен на годовой запас его чудодейственной мази. Волосы Анны были чисто вымыты и уложены в модную прическу. За уши ниспадали каштановые локоны, а ее лицо и фигура источали сияние беззаботной юности.
Если он и питал какие-нибудь надежды на то, что однажды Анна Гаскойн ответит на его все возрастающее чувство к ней, когда она была одета в грязный костюм чумазого деревенского паренька, то теперь понял, что это невозможно. Однако надежда умирает последней, и доктор позволил себе чуточку погрустить. Чувства маленького человека к женщине не раз вводили его в заблуждение.
– Так бывало всегда, – пробормотал он себе под нос.
– О чем вы? – спросила Анна, улыбнувшись ему.
– Так, ни о чем, миледи, – ответил доктор, откашлявшись.
Она разгладила складки платья, будто старалась убедиться в том, что снова стала сама собой, то есть женщиной в полном смысле слова, в то же время ей очень не хватало ее итальянского кинжала. Анна улыбнулась, подумав о том, как выглядела бы, если бы поверх модного атласного платья у нее висел на перевязи кинжал. Такой наряд показался бы слишком смелым даже графине Каслмейн, и она не рискнула бы в нем появиться.
– Вы в хорошем настроении, – с облегчением произнес доктор.
Анна попыталась привести в порядок свои мысли:
– Это оттого, что я почти достигла места назначения, славный доктор, но я отправляюсь к дяде этой же ночью. Ждать слишком опасно. Вы не знаете Эдварда, как знаю его я. Ваше христианское милосердие может поставить под удар и вас, и вашего сына.
Доктор Уиндем не стал с ней спорить, хотя едва ли можно было заподозрить его в христианском милосердии или благотворительности, когда речь шла об Анне. Уиндему была невыносима мысль о том, что скоро он расстанется с Анной. Полжизни он высмеивал идеал женской красоты и теперь расплачивается за это.
– По крайней мере, миледи, – сказал он, умоляюще простирая к ней руки, – разрешите мне проводить вас до дома вашего дяди. Говорят, в Лондоне живет не менее полумиллиона душ. И готов поспорить, что большинство из них пойдут после смерти прямиком в самый низший круг ада.
– Я принимаю ваше любезное покровительство с радостью, мой добрый доктор.
Анна присела перед ним в глубоком реверансе, каким могла бы почтить короля, и Уиндем подумал, что ничего прекраснее в своей жизни не видел.
К тому времени, когда они причалили к берегу, стража уже прошла дозором.
– Девять часов вечера, и все спокойно, – выкрикнул один из стражников, высоко подняв руку с горящим факелом. Его голос преследовал их, пока он перечислял число смертей, приключившихся в этом приходе.
– Сегодня погребено четырнадцать человек. Один погиб от глистов, другой – от воспаления в кишках и двенадцать от чумы. Да пребудет с ними всеми милосердие Господне.
«И с нами», – подумала Анна.
Оказавшись за пределами света факела, они стали ощупью пробираться по узким грязным улочкам в Чипсайд мимо сочащихся нечистотами сточных канав, мимо Милк-лейн к собору Святого Павла при скудном свете корабельного фонаря, который доктор прихватил с собой.
– Я думала, слухи о чуме преувеличены, – сказала Анна, – но поглядите, доктор, на всех дверях кроваво-красные распятия.
Они повстречали констеблей с хлебом, оставлявших по караваю возле каждого помеченного дома. У одной двери мертвец с белым лицом, застывшим в предсмертном крике протеста против тьмы, в которую он погружался, сидел, прислонившись спиной к стене, в ожидании повозки, которая должна была доставить его к общей могиле, где хоронили умерших от чумы, которым предстояло остаться неизвестными и неоплаканными. Это было все, что живые, возможно, с чувством стеснения и скорби, могли сейчас сделать для него, прежде чем разделят его безвестную судьбу.
Анна в ужасе уставилась на тело и смотрела на него до тех пор, пока доктор не потащил ее за руку дальше.
– Смерть не есть зло, она естественное явление, – сказал доктор. – Даже моя дорогая миссис Уиндем сошла в могилу через час после того, как разрешилась от бремени.
– Соболезную вам.
– Зло таится в живых, леди Анна. В прошлом году я был в Амстердаме, где чума унесла более двадцати тысяч. Стыдно сказать, но врачи бежали из города, как и здесь.
– А как поступите вы? – спросила Анна.
– Доктор мало что может сделать против эпидемии чумы. Но я не стану убегать и не стану осуждать тех, кто ест редис, пьет крепкое пиво и держит ручных голубей.
В голосе его звучало презрение.
Они шли очень быстро, и Анна остановилась перевести дух.
– Значит, вы вовсе не шарлатан.
– Возможно, только отчасти, но я беру хорошую плату за свои труды. Можете в этом не сомневаться. У меня есть несколько средств, облегчающих страдания.
Некоторое время Анна яла молча, сжимая рукоять своего итальянского кинжала, чутко прислушиваясь к звуку шагов, хотя в этот час улицы были пусты, если не считать шнырявших в темноте крыс.
– Вы меня не одурачите, доктор Джосая Уиндем, – сказала наконец Анна. – Я навсегда запомню вас как доброго и отважного человека.
Анна направилась в переулок позади собора Святого Павла и остановилась возле элегантного лондонского дома своего дяди. У дверей дома сновали слуги непрерывной цепочкой, грузя коробки и ящики в большую повозку.
– Похоже, – сказал доктор с гримасой недоверия, – что священнослужители недалеко ушли от врачей в своей спешке покинуть зачумленное место.
Анна возмутилась:
– Мой дядя никогда не покидает Лондон на лето. – Она сморщила нос, вдыхая отвратительные запахи улицы. – По вполне очевидным причинам.
Он отвесил ей поклон:
– Пришлите мне весточку о вашем счастливом возвращении домой, миледи. Несколько дней я еще пробуду ниже Лондонского моста.
– Я с радостью пошлю вам весточку. Благодарю вас за все, дорогой друг, ответила Анна, пожимая его руку. Он же коснулся ее руки легким поцелуем.
– Вас щедро вознаградят за вашу доброту ко мне.
При свете фонаря он увидел ее улыбку:
– К тому же я запомню ваши жизненно важные уроки.
Анна перешла на другую сторону улицы, прошла немного, остановилась и в свете факелов в руках слуг махнула ему рукой. Затем поднялась по каменным ступеням крыльца и скрылась в доме.
В холле ее задержал старый слуга с красными, в склеротических прожилках глазами.
– Миледи Анна? Мы опасались за вашу жизнь!
– По правде говоря, я никогда не была такой живой, как сейчас, Уильям. А теперь попроси дядю принять меня.
Слуга отвесил поклон и исчез за двумя большими резными дверьми, почти тотчас же снова открывшимися, чтобы пропустить ее внутрь.
Дядя стоял возле незажженного камина. На столе рядом с ним были разложены книги и бумаги. На нем было черное шелковое облачение доктора теологии, отделанное золотыми кружевами. Анна поспешила к нему и склонила голову, ожидая его благословения.
– Мое дорогое дитя, – сказал епископ, коснувшись ее волос, – Господь откликнулся на наши молитвы и привел тебя к нам здоровой и невредимой.
«О, дядя, – подумала Анна, – знал бы ты, как помог мне Господь!» Но девушка не могла говорить. Комок подступил к горлу, глаза наполнились слезами. В голосе дяди Анна услышала интонации! покойного отца и, когда посмотрела в глаза епископа, вспомнила, с какой нежностью смотрел на нее отец, когда они виделись в последний раз.
Правда, в уголках глаз епископа не было, милых морщинок, порождаемых склонностью к смеху, между его бровями залегла глубокая складка.
Дяди налил ей стакан кларета и пригласил ее сесть.
– Еще день, и ты не застала бы меня, племянница.
– Мой отец… – начала Анна и осеклась.
– Он погребен три дня назад, дитя мое. Я сам позаботился об этом.
Епископ молитвенно сложил руки.
– Теперь его душа обрела мир у ног его Создателя, а тело покоится в Эссексе подле твоей матери в полной надежде и уверенности на второе пришествие Господа нашего.
Анна беспомощно кивнула и попыталась обрести утешение в его словах, но не смогла. Ярость душила ее.
– Эти дело рук Эдварда, дядя, или убийц, которых он нанял. Он убил моего отца, вашего брата, и я живу только ради того, чтобы увидеть, как он будет наказан.
Дядя вздрогнул.
– Знаю, племянница, что ты затаила обиду на лорда Уэверби, но обвинить пэра в такой низости и трусости?
– Значит, мой отец был у вас и рассказал, какие планы строил Эдвард насчет нашего брака.
– Да-да, он рассказал мне, что ты подслушала разговор лорда Уэверби с королем.
– Значит, он был здесь…
– Да, мой брат был здесь за день до того вечера, как на него напали неизвестные убийцы.
– Лорду Уэверби они были хорошо известны.
В голосе ее прозвучало такое отвращение, будто и вся комната наполнилась им. Она обвела взглядом приемную, и взор ее остановился на полном страдания лице дяди.
– Тише, дитя, в Лондоне стены имеют уши, а шпионы кишмя кишат везде.
– Чьи шпионы? Эдвард не посмел бы шпионить за вами.
– Это не твоя забота, дитя мое. – Он умиротворяюще улыбнулся ей. – А теперь расскажи, что с тобой случилось после того, как ты покинула Лондон. Я не мог поверить, что мой брат отдал тебя в руки преступника, пусть и нового Робин Гуда. Ты не пострадала?
– Пострадала.
Дядя нахмурился.
– Моя девственность осталась при мне, но моя невинность утрачена навсегда. Я больше не верю, что король и пэры выше молочниц и кузнецов. Разбойникам и шарлатанам ведомо чувство чести, чего не скажешь о людях благородного происхождения и титулованных особах. Теперь я это точно знаю. И если это означает, что я пострадала, то так оно и есть.
– У тебя лихорадка, Анна?
– Нет, дядя, я здорова и останусь в добром здравии, пока не отомщу за смерть отца! – Анна судорожно сглотнула и продолжила: – И желательно, чтобы эта месть была свершена моей рукой.
Дядя снова вздрогнул.
– Тебе следует просить прощения у Господа за такие неподобающие женщине мысли, племянница, – произнес он суровым тоном. – А теперь расскажи, как ты пришла к такому пагубному решению.
Анна рассказала о Джоне Гилберте и о том, как, переодетая грумом, узнала правду об убийстве отца, когда в силу обстоятельств оказалась в Беруэлл-Холле и увидела Эдварда.
– Но, дорогая племянница, это признание не имеет юридической силы. Не может ли быть так, что, охваченная гневом, ты ошибочно истолковала то, что тебе довелось увидеть?
– Нет.
– Понимаю, – сказал епископ. – Я собирался вернуться в Илий завтра, но обстоятельства изменились. Если совершено зло, злодеям должно быть предъявлено обвинение.
– В таком случае вы расторгнете мою помолвку и расскажете обо всем королю?
– Нам следует проявлять осторожность, дитя мое. Ты должна предать себя в мои руки, позволить мне снять это тяжкое бремя с твоих слабых и нежных плеч. – Он улыбнулся и погладил ее по щеке. – Ты снова должна стать прекрасным юным сокровищем, снискавшим славу нашей семье. Думаю, что королева Екатерина жаждет твоего возвращения, а досада короля легко пройдет. На самом деле он весьма покладистый и веселый монарх.
– Нет, дядя, – возразила Анна. – Я ни за что не вернусь водворен.
Пристально глядя в глаза, столь похожие на глаза ее отца, Анна подумала, что дядя не слышал ни слова из того, что она ему рассказала.
Он предложил ей руку, и она устало оперлась на нее.
– Теперь спать, дорогая Анна, вид у тебя измученный. Поверь, все неприятное со временем утратит остроту и изгладится из памяти.
Анна кивнула, но подумала, что вряд ли забудет то, что с ней произошло. Впрочем, она и не жаждала забвения. Когда ее волосы побелеют от старости, она будет сидеть в согретом солнцем саду Эссекса среди цветущих примул и думать о Джоне Гилберте. К тому времени ее воспоминания станут безобидными в отличие от нынешних.
Епископ проводил ее наверх в спальню, где ей случалось много раз ночевать, когда она была девочкой. При виде знакомой резной мебели и ярких турецких ковров и полога над кроватью Анне показалось, что она вернулась домой, и она с благодарностью сжала руку дяди.
– Спи спокойно, Анна. Все скоро образуется, – сказал епископ и поцеловал ее в лоб.
– Благодарю вас, дядя, – ответила Анна, глядя с вожделением на толстую пуховую перину на кровати и подушки в атласных наволочках.
Дверь за ней закрылась, и она прошла к постели, чтобы раздеться. Она уже распустила ленты корсажа, когда услышала, как повернулся в замке ключ.
Анна подбежала к двери и принялась трясти дверную ручку, но та не поддавалась. Тогда она принялась барабанить в дверь:
– Дядя! Откройте!
Она отчетливо слышала голос дяди:
– По праву близкого родственника я должен оградить тебя от твоей собственной юношеской глупости. Запомни, племянница, что твой долг в жизни быть покорной сначала твоему опекуну, а затем мужу.
Эти предательские слова вызвали у Анны приступ удушья.
– Я убегу! – крикнула она.
– Молись, Анна, – донесся до нее из холла голос дяди, – чтобы Господь вразумил тебя! В этом мире нет избавления от женской участи.
На следующую ночь приземистая низкорослая фигура дежурила возле дома епископа, шторы на окнах которого были опущены. Эта фигура скрывалась в глубокой тени. Другая, столь же неясная, но высокая, отделилась от крыльца и подкралась к первой.
– Добрый вечер, доктор Уиндем, – сказал Джон Гилберт. – Мы с вами встречаемся второй раз, но по той же причине, что и первый. Леди Анна Гаскойн становится навязчивой идеей для нас обоих. Не так ли? И это довольно хлопотно.
Доктор Джосая Уиндем тихонько рассмеялся:
– И к какому же решению вы пришли, дражайший преподобный? Непохоже, судя по вашей репутации, что следить за девицей для вас такой уж редкий случай.
Джон на мгновение задумался:
– Хороший вопрос, доктор, и когда я смогу на него должным образом ответить, вы будете первым, кому я об этом сообщу.
– Возможно, я его уже знаю.
– Неужели? – спросил Джон раздраженно. – Вы помните, что произошло в Виндзоре, и полагаете, что все поняли?
Наступило молчание.
– А разве нет? – спросил доктор, едва сдерживая смех. От Джона это не ускользнуло.
– Не забывайте, доктор, что я при деле. Могу отобрать у вас кошелек.
– Могли бы, но вы здесь подругой причине.
Джон пристально вглядывался в окна неприступного как крепость епископского дома, где между ставнями слабо сочился тусклый свет.
– Вы ее видели?
– Нет, – ответил доктор, – но меня беспокоит не это. Я просил ее прислать мне весточку, а она не прислала.
Джон пожал плечами и с горечью проговорил:
– Она просто вернулась к своему высокому положению и забыла всех, кто помог ей добраться до этого дома.
– Это не похоже на ту леди Анну, которую я знаю, – тихо возразил Джосая Уиндем.
Джон замолчал, несколько смущенный. Он выказал глубоко запрятанную и уязвленную гордость, пытаясь объяснить свое появление здесь, на темной лондонской улице, нападая на доктора, на Анну, на все возможное, в том числе и на правильное истолкование ее поведения.
Он должен знать, что Анна в безопасности, и как только убедится в этом, уйдет. Пусть Анна живет, как положено леди высокого происхождения. Тогда наконец Джон освободится от нее.
– Прошу прощения, доктор, за то, что досаждаю вам, – сказал Джон. – У меня скверное настроение Я немного не в себе. Мало спал, – он от души рассмеялся, – и это неожиданное купание в Темзе!
– Я вас понимаю, – на этот раз очень серьезно произнес доктор. – Что скажете, Джон Гилберт? Если до завтра я не получу весточки от леди Анны, не явиться ли мне в дом епископа со своим докторским саквояжем справиться о ее здоровье?
– Вы могли бы это сделать, – ответил Джон, – но мне все это не по душе. Я не признаю бездействия. У епископа много дел, много посетителей, просителей, а дом словно вымер. Ставни опущены. Он выглядит запертым, если не совсем пустым. Почему?
Золоченая карета, перед которой бежали мальчики в ливреях с факелами, повернула на эту улицу и остановилась.
– Ну, – сказал доктор, и в его пронзительном шепоте послышалось облегчение, – вот вам и действие.
Вооруженный кучер спрыгнул с высоких козел на землю и открыл дверь кареты, из которой с победоносным видом вышел Эдвард Эшли Картер, лорд Уэверби.
Глава 11
Милая бродяжка
Епископ Илийский мерил шагами приемную не спуская недоверчивого взгляда с графа Уэверби.
– Анна отказывается обсуждать вопрос о браке, милорд. – Епископ умиротворяюще поднял руки ладонями вверх.
– Сто лет назад я бросил бы ее в каземат, в донжон, посадил на хлеб и воду, но нынче не те времена.
Епископ обнадеживающе улыбнулся:
– Вы должны предоставить мне время привести ее в чувство.
– Об этом не может быть и речи, – возразил граф, и от его резкого тона в комнате повеяло холодом. – Уже неделя прошла после дня, назначенного для свадьбы, о чем было объявлено официально. Я не могу больше терпеть публичное унижение и не потребовать удовлетворения от ее ближайшего родственника плюс немедленная выплата ее приданого в двойном размере, как записано в нашем брачном контракте.
На лице епископа отразился неподдельный ужас.
– Милорд, вы, наверное, шутите. Епископы не дерутся на дуэлях. Что же касается денег, тоя располагаю только доходами, положенными мне согласно моему статусу.
Он натянуто рассмеялся и подбоченился. Это была жалкая попытка бравады, что не удавалось ему даже в юные годы, когда студенты Оксфорда дразнили и запугивали его. Он добился высокого положения в церковной иерархии не отвагой, а покорностью, исполнительностью и склонностью к компромиссам, и это умение до сих пор еще служило ему верой и правдой.
Лорд Уэверби сидел совершенно спокойно на стуле с высокой спинкой и смотрел на епископа, как сокол смотрел бы на мышь, парализованную страхом, ожидая малейшего движения зверька, чтобы броситься на него.
– Мой дорогой епископ, – произнес Уэверби тоном, не терпящим возражений. – Я бы вызвал драться на шпагах в Эпсоме самого Иисуса Христа, чтобы получить то, что мне причитается. Но есть более легкий путь удовлетворить требование моей чести.
Богохульственное высказывание осталось без должного ответа. В тяжелом, чреватом бурей, удушливом воздухе несказанное слово повисло между двумя мужчинами, как невысказанная угроза, и епископ, памятуя о безвременной кончине своего брата, жевал верхнюю губу, отчаянно пытаясь придумать способ урезонить разъяренного графа.
Дядя Анны чувствовал и с трудом мог подавить приближение приступа лихорадки, грозившего потрясти все его тело. Этот красивый необузданный мужчина, сидевший напротив, казался жестким, и никакие мольбы не были способны умилостивить его, но любящему дяде трудно было бросить на растерзание свою племянницу, не испытав последнего средства, не воззвав к лучшему, что было в природе этого человека. Разумеется, он собирался произнести свою речь в лучших традициях произнесения проповедей с церковной кафедры.
– Анна молода, милорд, и своенравна больше, чем свойственно ее полу. Но если проявить чуточку терпения, то со временем вы будете вознаграждены, если вам удастся вернуть ее любовь и страсть к себе постоянными изъявлениями внимания. Женщина с ее темпераментом, если позволите мне так выразиться, милорд, нуждается в мягком обращении, даже если вы и собираетесь запереть ее в четырех стенах.
– Я не допущу, чтобы что-то нарушило мои планы, – заявил Узверби ледяным тоном. – Сначала ваш брат, теперь вы. Неужели у всех членов вашей семьи не хватает ума понять, как обстоят дела?
Плечи епископа поникли под тяжестью его долга опекуна.
– Я бы не хотел видеть ее блудницей, милорд.
– Королевской блудницей! Любимой королем блудницей! – В голосе графа звенела неприкрытая ярость. – Целомудрие леди Анны имеет такую притягательность для короля, что герцогство и богатые плантации в колониях станут моими, а Кентерберийское епископство вашим, если вам удастся завоевать мою дружбу. Неужто вы полагаете, что этот королевский зуд будет длиться вечно? Я слышал, король уже благосклонно поглядывает на актрису Нелл Гвин. Апельсиново-рыжая Нелл, когда-то продававшая эти фрукты в кулуарах Королевского театра, вполне может согревать королевскую постель, к величайшему моему огорчению, да и к вашему тоже.
У епископа был озадаченный вид. Он вперил неподвижный взгляд в потолок.
– Я архиепископ Кентерберийский, примас всей Англии! – сказал он, и в голосе его прозвучало непомерное изумление и отчаянное томление.
Лорд Уэверби встал и оглядел епископа с едва сдерживаемым презрением:
– На всякий случай я сегодня же ночью заберу вашу племянницу в свой дом в Сент-Джеймсе. Вы и не поверите, насколько горяча наша Анна, а завтра вечером в соборе Святого Павла вы нас повенчаете.
Епископ Илийский испустил вздох:
– Конечно. Я всегда считал, что ее брак с вами выгоден для нее.
Он позвал слугу и извлек громадный ключ из-под своей епископской одежды.
– Я попрошу ее выйти к нам как можно скорее.
– Я должен ее видеть немедленно, – сказал Уэверби, шагнув к огромной резной двери.
– Она сейчас принимает ванну, – возразил епископ.
– Тем лучше, – сказал лорд Уэверби с улыбкой, внезапно появившейся на тонких губах, схватил ключ, вышел из комнаты и направился к лестнице.
Анна лежала, наполовину погруженная в теплую воду, источавшую густой аромат сирени и розовых лепестков. Вода действовала на девушку умиротворяюще. Цветочные ароматы напоминали лесной пруд в Уиттлвуде.
Она решила не думать о своем заточении и глубоко вздохнула, пытаясь вспомнить свой сон, повторявшийся почти каждую ночь. Ей снилось, что она обнаженная купается в проточной воде, а Джон Гилберт крепко сжимает ее в объятиях.
Ключ повернулся в замке, и дверь отворилась.
Анна резко повернулась, чтобы заговорить со служанкой, и в тусклом свете свечи увидела мужскую фигуру. Она тотчас же поняла, что это не ее дядя. Потребовалось еще мгновение, чтобы узнать направлявшегося к ней человека. Анна скрестила на груди руки, чтобы скрыть свою наготу.
Уэверби взял табуретку, поставил рядом с огромной медной ванной возле камина, сел и вытянул свои длинные стройные ноги, приняв расслабленную позу. Его насмешливый взгляд, казалось, проникал сквозь молочно-белую воду.
Ее итальянский кинжал лежал под ее одеждой на кровати в противоположном конце комнаты, и Анна поняла, что ей до него не добраться.
– Немедленно уходите, Эдвард, или я позову дядю.
Это был жалкий блеф, но ничего другого она придумать не могла.
Эдвард налил себе чашку чаю из чайника, стоявшего на соседнем столике, и Анна, как зачарованная, смотрела на его длинные белые пальцы, сжимавшие тонкий фарфор. Когда-то она находила их такими красивыми и жаждала их прикосновения к своему телу. Но теперь презирала себя за это, сознавая, что их отношения были основаны на низком обмане.
– Вижу, вы следуете примеру нашей португальской королевы, – сказал Эдвард, отпив маленький глоток чаю. – Лично я предпочитаю добрый английский эль, а еще лучше испанское вино. Уберите руки от груди. Ваш будущий муж имеет право видеть прелести, которые достались ему так дорою.
– Никогда! – воскликнула она. – Я никогда не стану женой трусливого убийцы моего отца.
Он подался назад, будто в притворном ужасе, и изящная рука описала полукруг в воздухе.
– Вы неподобающе жестоки, дорогая Анна. Что бы я ни сделал, все это ради вашего же блага. Как это по-женски – осуждать мужчину за те усилия, которые он вынужден предпринимать, когда женщина не оставила ему выбора.
– Анна отказывается обсуждать вопрос о браке, милорд. – Епископ умиротворяюще поднял руки ладонями вверх.
– Сто лет назад я бросил бы ее в каземат, в донжон, посадил на хлеб и воду, но нынче не те времена.
Епископ обнадеживающе улыбнулся:
– Вы должны предоставить мне время привести ее в чувство.
– Об этом не может быть и речи, – возразил граф, и от его резкого тона в комнате повеяло холодом. – Уже неделя прошла после дня, назначенного для свадьбы, о чем было объявлено официально. Я не могу больше терпеть публичное унижение и не потребовать удовлетворения от ее ближайшего родственника плюс немедленная выплата ее приданого в двойном размере, как записано в нашем брачном контракте.
На лице епископа отразился неподдельный ужас.
– Милорд, вы, наверное, шутите. Епископы не дерутся на дуэлях. Что же касается денег, тоя располагаю только доходами, положенными мне согласно моему статусу.
Он натянуто рассмеялся и подбоченился. Это была жалкая попытка бравады, что не удавалось ему даже в юные годы, когда студенты Оксфорда дразнили и запугивали его. Он добился высокого положения в церковной иерархии не отвагой, а покорностью, исполнительностью и склонностью к компромиссам, и это умение до сих пор еще служило ему верой и правдой.
Лорд Уэверби сидел совершенно спокойно на стуле с высокой спинкой и смотрел на епископа, как сокол смотрел бы на мышь, парализованную страхом, ожидая малейшего движения зверька, чтобы броситься на него.
– Мой дорогой епископ, – произнес Уэверби тоном, не терпящим возражений. – Я бы вызвал драться на шпагах в Эпсоме самого Иисуса Христа, чтобы получить то, что мне причитается. Но есть более легкий путь удовлетворить требование моей чести.
Богохульственное высказывание осталось без должного ответа. В тяжелом, чреватом бурей, удушливом воздухе несказанное слово повисло между двумя мужчинами, как невысказанная угроза, и епископ, памятуя о безвременной кончине своего брата, жевал верхнюю губу, отчаянно пытаясь придумать способ урезонить разъяренного графа.
Дядя Анны чувствовал и с трудом мог подавить приближение приступа лихорадки, грозившего потрясти все его тело. Этот красивый необузданный мужчина, сидевший напротив, казался жестким, и никакие мольбы не были способны умилостивить его, но любящему дяде трудно было бросить на растерзание свою племянницу, не испытав последнего средства, не воззвав к лучшему, что было в природе этого человека. Разумеется, он собирался произнести свою речь в лучших традициях произнесения проповедей с церковной кафедры.
– Анна молода, милорд, и своенравна больше, чем свойственно ее полу. Но если проявить чуточку терпения, то со временем вы будете вознаграждены, если вам удастся вернуть ее любовь и страсть к себе постоянными изъявлениями внимания. Женщина с ее темпераментом, если позволите мне так выразиться, милорд, нуждается в мягком обращении, даже если вы и собираетесь запереть ее в четырех стенах.
– Я не допущу, чтобы что-то нарушило мои планы, – заявил Узверби ледяным тоном. – Сначала ваш брат, теперь вы. Неужели у всех членов вашей семьи не хватает ума понять, как обстоят дела?
Плечи епископа поникли под тяжестью его долга опекуна.
– Я бы не хотел видеть ее блудницей, милорд.
– Королевской блудницей! Любимой королем блудницей! – В голосе графа звенела неприкрытая ярость. – Целомудрие леди Анны имеет такую притягательность для короля, что герцогство и богатые плантации в колониях станут моими, а Кентерберийское епископство вашим, если вам удастся завоевать мою дружбу. Неужто вы полагаете, что этот королевский зуд будет длиться вечно? Я слышал, король уже благосклонно поглядывает на актрису Нелл Гвин. Апельсиново-рыжая Нелл, когда-то продававшая эти фрукты в кулуарах Королевского театра, вполне может согревать королевскую постель, к величайшему моему огорчению, да и к вашему тоже.
У епископа был озадаченный вид. Он вперил неподвижный взгляд в потолок.
– Я архиепископ Кентерберийский, примас всей Англии! – сказал он, и в голосе его прозвучало непомерное изумление и отчаянное томление.
Лорд Уэверби встал и оглядел епископа с едва сдерживаемым презрением:
– На всякий случай я сегодня же ночью заберу вашу племянницу в свой дом в Сент-Джеймсе. Вы и не поверите, насколько горяча наша Анна, а завтра вечером в соборе Святого Павла вы нас повенчаете.
Епископ Илийский испустил вздох:
– Конечно. Я всегда считал, что ее брак с вами выгоден для нее.
Он позвал слугу и извлек громадный ключ из-под своей епископской одежды.
– Я попрошу ее выйти к нам как можно скорее.
– Я должен ее видеть немедленно, – сказал Уэверби, шагнув к огромной резной двери.
– Она сейчас принимает ванну, – возразил епископ.
– Тем лучше, – сказал лорд Уэверби с улыбкой, внезапно появившейся на тонких губах, схватил ключ, вышел из комнаты и направился к лестнице.
Анна лежала, наполовину погруженная в теплую воду, источавшую густой аромат сирени и розовых лепестков. Вода действовала на девушку умиротворяюще. Цветочные ароматы напоминали лесной пруд в Уиттлвуде.
Она решила не думать о своем заточении и глубоко вздохнула, пытаясь вспомнить свой сон, повторявшийся почти каждую ночь. Ей снилось, что она обнаженная купается в проточной воде, а Джон Гилберт крепко сжимает ее в объятиях.
Ключ повернулся в замке, и дверь отворилась.
Анна резко повернулась, чтобы заговорить со служанкой, и в тусклом свете свечи увидела мужскую фигуру. Она тотчас же поняла, что это не ее дядя. Потребовалось еще мгновение, чтобы узнать направлявшегося к ней человека. Анна скрестила на груди руки, чтобы скрыть свою наготу.
Уэверби взял табуретку, поставил рядом с огромной медной ванной возле камина, сел и вытянул свои длинные стройные ноги, приняв расслабленную позу. Его насмешливый взгляд, казалось, проникал сквозь молочно-белую воду.
Ее итальянский кинжал лежал под ее одеждой на кровати в противоположном конце комнаты, и Анна поняла, что ей до него не добраться.
– Немедленно уходите, Эдвард, или я позову дядю.
Это был жалкий блеф, но ничего другого она придумать не могла.
Эдвард налил себе чашку чаю из чайника, стоявшего на соседнем столике, и Анна, как зачарованная, смотрела на его длинные белые пальцы, сжимавшие тонкий фарфор. Когда-то она находила их такими красивыми и жаждала их прикосновения к своему телу. Но теперь презирала себя за это, сознавая, что их отношения были основаны на низком обмане.
– Вижу, вы следуете примеру нашей португальской королевы, – сказал Эдвард, отпив маленький глоток чаю. – Лично я предпочитаю добрый английский эль, а еще лучше испанское вино. Уберите руки от груди. Ваш будущий муж имеет право видеть прелести, которые достались ему так дорою.
– Никогда! – воскликнула она. – Я никогда не стану женой трусливого убийцы моего отца.
Он подался назад, будто в притворном ужасе, и изящная рука описала полукруг в воздухе.
– Вы неподобающе жестоки, дорогая Анна. Что бы я ни сделал, все это ради вашего же блага. Как это по-женски – осуждать мужчину за те усилия, которые он вынужден предпринимать, когда женщина не оставила ему выбора.