Она поднялась и проводила меня до двери.
— По-моему, вам следовало бы последить за Эрнестом Тессельманом, — посоветовала Бетти. — Если он сказал вам, что был влюблен в Мэвис, это ложь. Он просто водил ее за нос, как и все остальные. Он не собирался ни жениться на ней, ни устраивать ее в музыкальную комедию.
— Почему вы так думаете?
— У Мэвис не было слуха. Она не могла спеть ни одной ноты.
9
10
— По-моему, вам следовало бы последить за Эрнестом Тессельманом, — посоветовала Бетти. — Если он сказал вам, что был влюблен в Мэвис, это ложь. Он просто водил ее за нос, как и все остальные. Он не собирался ни жениться на ней, ни устраивать ее в музыкальную комедию.
— Почему вы так думаете?
— У Мэвис не было слуха. Она не могла спеть ни одной ноты.
9
Вернувшись за руль «мерседеса», я провел пару бесполезных минут, тупо разглядывая список имен и пытаясь сообразить, что делать дальше. Надо было идти к этим людям, поговорить с ними, разнюхать все про них, сократить список подозреваемых до одного имени, состоящего из пяти букв: УМНИК. Но я попросту не мог сосредоточиться на этой задаче. В квартире Бетти Бенсон было относительно прохладно, но на улице стояла все та же душная жара. Было четыре пополудни, и за последние тридцать часов мне удалось прикорнуть только часа на два, поэтому я был слишком сонным, чтобы шевелить мозгами. Этому миру придется подождать, пока я отдохну.
Это было единственное решение, которое я мог принять в сложившихся обстоятельствах. Пора спать. Я запустил мотор «мерседеса» и поехал к площади Шеридана, потом покатался по улицам с односторонним движением и, наконец, выбрался на дорогу, ведущую к северу. По пути я, кажется, увидел знакомую машину и помахал рукой, но потом забыл об этом.
Приехав домой, я оставил «мерседес» дневному дежурному в гараже и потащился сквозь влажное марево к своему дому. Кондиционированный воздух был приятен, но его уже не хватало, чтобы оживить меня, поэтому я поднимался на свой этаж, привалившись к стене лифта.
Когда я вошел, Элла сидела в гостиной, сияющая и немного озорная. На ней была белая крестьянская блуза и пышная белая юбка с золотыми ацтекскими узорами. Она была такой бодрой и так наслаждалась прохладой, что меня охватила зависть, и я едва не влепил ей оплеуху. Остановившись посреди гостиной, я принялся стаскивать пиджак.
— Бедный Клей, — сказала Элла, забирая его у меня. — У тебя усталый вид.
— Я и впрямь устал, — ответил я. — Мне надо взять отпуск. Я хочу уехать куда-нибудь. Возможно, на Аляску.
Я стащил с себя галстук, вручил его Элле и завозился с пуговицами рубахи.
— Тебе надо принять душ, — сказала Элла, — а потом ненадолго прилечь.
— Ты совершенно права, — сказал я, послушно идя за ней в спальню. Вдвоем мы кое-как разоблачили меня. Потом Элла отвела меня в ванную под душ и пустила воду. Сперва шла холодная, и я слегка задрожал, но потом вода чуть нагрелась, мне стало хорошо. Я довольно долго стоял под душем, не думая ни о чем, наслаждаясь прикосновением тепловатых струй к коже, потом ступил на коврик, и Элла насухо вытерла меня полотенцем. Она отвела меня обратно в спальню, помогла забраться в постель и укутала шуршащими свежими простынями. Поцеловала в лоб, дабы до конца сыграть роль милой мамочки, и сказала:
— Спи спокойно.
Я что-то промычал, смежил веки, и тут залился проклятущий дверной звонок.
— О, нет, — сказала Элла.
— Меня нет дома, — сказал я — Я ушел.
— Хорошо, — ответила она, вышла из спальни, и я опять закрыл глаза.
Когда Элла вернулась, я уже провалился в сон. Она тронула меня за плечо.
— Клей, это полиция. Они хотят поговорить с тобой.
Я разомкнул веки и увидел в дверях Граймса.
— Поднимайся, спящая красавица, — велел он. — Мы едем кататься.
— Вы что, решили снять комнату в этой проклятой квартире? — спросил я.
— Вставай и одевайся. Да поживее.
Я уставился на него, гадая, что стряслось с Тессельманом. Неужели он не сдержал слово и не окоротил легавых? Или эти его проклятые рыбки до сих пор мечут икру?
— Ну что теперь не так? — спросил я.
— Шевелись, — сказал он. — Если не хочешь, чтобы тебя упрятали за решетку.
— Упрятали? А что я сделал?
— Ты что-то путаешь, Клей. Вопросы задаю я. От тебя требуется только встать и одеться. — Он повернулся к Элле. — Если вы не против…
— Порядок, — сказал я. — Она уже видела меня в чем мать родила.
— И тем не менее, — возразил Граймс.
— Я буду в гостиной, — сказала Элла и ушла.
Я отбросил простыню, встал и, шлепая босыми ногами, принялся собирать свою разбросанную одежду, а заодно и разрозненные мысли. Тессельман уже часа два назад должен был дать отбой. Если, конечно, это рыбье отродье не надуло меня. Но с чего бы? Если убийца Мэвис Сент-Пол останется на свободе, Тессельман ничего не выиграет.
Разве что убийца — сам Эрнест Тессельман. Я сел на кровать и, натянув один носок, малость поразмышлял о своей догадке. Был ли в этом смысл? Тессельман убивает ее, затаскивает в дом Билли-Билли как мальчика для битья и пускает в ход свое влияние, чтобы легавые, найдя его, больше ничего не вынюхивали. Был ли в этом смысл?
— Пойдем, Клей, — сказал Граймс. — Не тяни время.
Мне не хотелось отправляться в тюрьму. Ох, как же не хотелось мне в тюрягу. Догадка насчет Тессельмана осенила меня впервые, и теперь мне нужно было время, чтобы обмозговать ее, побегать и выяснить, имеет ли она смысл. Тессельман норовил внушить мне, будто серьезно относился к Мэвис Сент-Пол, будто хотел добыть ей роль в музыкальной комедии. Он обещал ей жениться. Но его панегирик Мэвис звучал неправдоподобно, и Бетти Бенсон разделяла мою мысль о том, что Тессельман только корчил из себя влюбленного. Они вполне могли подраться. Возможно, Мэвис узнала, что он просто водит ее за нос. Они поругались, Тессельман вышел из себя, пырнул ее ножом…
— Ты собираешься гулять без башмаков? — спросил меня Граймс.
— Слушайте, Граймс, — сказал я, — мне вообще не хочется никуда идти. В чем дело? Вы что, ребята, продолжаете ставить силки на Билли-Билли Кэнтела? Я вам уже говорил, что не знаю, где он, и мне это по-прежнему неведомо. Знай я, где его искать, самолично доставил бы Билли-Билли на Центральную улицу.
— Говорить будешь в участке, — ответил Граймс. — Тебе предоставят для этого все возможности Легавых не переспоришь и не урезонишь. Если уж им что втемяшится, пиши пропало. Даже взорвись за окном атомная бомба, они все равно поволокут меня через развалины прямиком в участок.
Я знал, что бесполезно пытаться разговаривать с легавыми. Лучше сыграть в их игру, поскорее выбраться из кутузки и опять заняться делом. Я оделся и в сопровождении Граймса вы шел в гостиную.
Элла сидела в кресле у телефона, а спутники Граймса, вот уже много часов неотлучно находившиеся при нем, стояли в дверях.
Элла взглянула на меня и сказала:
— Они не дают мне позвонить Клэнси.
— У них нет уважения к законности, — ответил я. — Позвони ему тотчас после нашего ухода.
— Хорошо, — ответила она. — Надеюсь, ничего серьезного, Клей?
Этого я не знал, а посему сказал:
— Нет, ничего серьезного, просто эти ребята потеряли где-то колоду карт и теперь маются бездельем.
— Пошли, — поторопил меня Граймс.
— Я сейчас же позвоню Клэнси, — пообещала Элла напоследок.
Когда мы шагали к лифтам, Граймс заметил:
— Ты ее не стоишь. Похоже, она славная девушка.
— Славная, — ответил я. — Слушайте, нам и впрямь надо куда-то ехать?
— Да.
Дверцы лифта открылись, и мы вошли в кабину. Четверым тут было малость тесновато.
— Я правда не знаю, где Билли-Билли, — повторил я. — Можете посадить меня хоть на целую вечность, я все равно не буду этого знать.
— Кэнтел тут ни при чем, — ответил Граймс.
Лифт пошел вниз, но противная легкость в желудке объяснялась отнюдь не этим обстоятельством.
— Так дело не в Кэнтеле? — спросил я.
— Черт, ты и сам прекрасно это знаешь, — ответил Граймс.
— Откуда?
— А оттуда! Ты до кого-то добрался. Не знаю уж, до кого, только нам велели прекратить розыск Кэнтела и не осложнять жизнь синдикату, — он скривился от омерзения. — Иногда мне хочется стать президентом. Всего на сутки. На какие-то двадцать четыре часа.
— Значит, вы взялись гадить мне из-за чего-то другого, так? Зелен виноград, да?
— Поговорим в участке, — ответил он.
— Ну и зануда же вы, мистер Граймс, — сказал я, утратив всякую охоту продолжать разговор. Тессельман все-таки сдержал слово, отозвал легавых, чтобы дать мне возможность без помех выяснить, кто убил его подружку и подставил Билли-Билли. И куда мне теперь девать свою версию? В помойное ведро, вот куда.
А если Граймс преследует меня не из-за Кэнтела, какого черта ему надо? Спрашивать его было бессмысленно, он решил молчать, чтобы сойти за умного, и не скажет даже, какой сегодня день недели. Не знаю уж, в чем там дело, но остается лишь надеяться, что Клэнси по-быстрому вызволит меня. Я был отнюдь не расположен к такого рода игрищам.
В участок мы ехали долго и молча. А когда приехали, то оказалось, что меня привезли совсем не в тот участок, в который я ожидал попасть. Значит, легавые не хотели, чтобы Клэнси сразу же освободил меня. Никто не стал оформлять мое задержание Мы прошли мимо конторки дежурного и очутились в чреве здания среди зеленых стен. Стало быть, пока меня даже не арестовали. Надо будет ждать, потеть и гадать, за что я здесь, до тех пор, пока мне не соблаговолят сообщить об этом.
Мы гурьбой вошли в тесную каморку с голыми стенами, и я понял, что уже участвовал в такого рода представлениях. Тут были стулья; один стоял посреди комнаты, остальные — тут и там возле стен. Освещение, как я заметил, было обыкновенным, никаких ярких лучей, направленных на стул, стоящий в середине. По правде сказать, и дневного света, просачивавшегося сквозь грязные оконные стекла, было вполне достаточно, и включать электричество вообще не пришлось. Комната была заставлена пепельницами на подставках, но возле среднего стула не оказалось ни одной и, стало быть, курить я не смогу. В углу стоял аппарат для охлаждения воды, и я знал, что уж мне-то не достанется ни глотка. Я уже предвкушал веселую забаву и не стал дожидаться ничьих указаний, а просто уселся на стул посреди комнаты и принялся ждать. Граймс и двое других легавых пару минут послонялись по комнате, снимая пиджаки, ослабляя галстуки, со скрежетом передвигая стулья. Граймс налил себе чашку воды из охладителя, и я услышал за спиной «буль-буль-буль».
Наконец они решили приступить к делу. Граймс взял на себя ведущую роль и остановился передо мной, а двое других сели поодаль.
— Где ты был весь день? — спросил он.
— Да в разных местах, — ответил я.
— Имена и адреса, — потребовал Граймс.
— Запамятовал, — сказал я. — Вношу ясность: я не отказываюсь отвечать, просто забыл.
— Забыл, где шлялся день-деньской?
— Да, сэр, забыл. Забыл, где шлялся день-деньской. На улице было ужасно жарко. Вероятно, этим все и объясняется. Одно я помню точно: нигде не было кондиционеров.
— Как долго ты сожительствуешь со своей девицей? — спросил другой легавый.
Я удивился.
— Несколько недель.
— Ты не надумал бросить ее?
— Нет, — ответил я, гадая, куда он клонит.
— А кто жил у тебя до нее? — поинтересовался Граймс.
— А в чем дело?
— Я первый спросил, — сказал он. — Отвечай.
Я страшно смутился, мне понадобилась целая минута, чтобы вспомнить имя той девицы. Она была грудастой блондинкой и выглядела на миллион, хотя в койке едва тянула на пятнадцать центов. Черт, как же ее звали? Наконец я вспомнил.
— Анита Мерривелл, танцовщица из «Ла Копла».
— А до нее?
— Почем мне знать? Думаете, я веду картотеку?
Все эти расспросы казались мне совершенно бессмысленными. Я никак не мог понять, что происходит, а когда я не в состоянии понять, что происходит, я начинаю нервничать. Я машинально сунул руку в карман и достал сигареты, но Граймс тотчас выхватил у меня пачку.
— Можно я закурю? — спросил он.
— Да.
— Я, конечно, понимаю, что ты шутишь, — сказал Граймс. Он извлек из пачки сигарету, потом вытащил еще три. — Это про запас.
Ты ведь не возражаешь, правда?
— Правда, — откликнулся я.
Подошел еще один легавый.
— Я бы тоже с удовольствием курнул на халяву, — сказал он.
— Пожалуйста, — ответил Граймс. — Клей не возражает. — Он протянул легавому пачку, тот достал оттуда четыре сигареты, после чего смял пачку и бросил ее в угол.
Граймс улыбнулся мне.
— Извини, Клей, — проговорил он. — Кажется, курево кончилось, тебе не хватило.
— Ничего, я уже несколько недель пытаюсь бросить курить, — ответил я.
Он зажег одну из моих сигарет и выпустил струю дыма мне в лицо. Остальные двое тоже устроили перекур, один из них, кажется, даже затягивался. Комната была маленькая, а окна — закрыты. Скоро тут будет не продохнуть от табачного дыма.
— Что ж, начнем сызнова, — предложил Граймс. — Ты собирался рассказать мне, с кем путался до Аниты Мерривелл.
— Я забыл, — ответил я. — Всех забыл. Ни одного проклятущего имени не помню.
— Очень жаль, — сказал Граймс. — Прекрасные воспоминания исчезли без следа.
— Да, — согласился я. — Плохо дело.
— Ладно, тогда пойдем дальше, — решил Граймс. — Как ты думаешь, кто будет следующей? После этой, как бишь ее?
— Анита Мерривелл.
— Нет, нет, я имею в виду эту, новую.
— Я не называл ее имени.
— Так назови.
— Элла.
— А дальше?
— Элла Синдерс.
— А ты умник, — заметил один из легавых.
— Играю свою роль.
— Ну ладно, — сказал Граймс. — Так кто, по-твоему, будет следующей?
После Эллы?
— Не знаю, — ответил я. — Еще не думал об этом.
— Как насчет Бетти? — спросил Граймс — Не она ли станет следующей? Или она — одна из прежних?
Я просто сидел и глазел на него Бетти? Кто такая эта Бетти?
— Не знаю я никакой Бетти, — сказал я.
— Еще как знаешь.
Я попытался сообразить. Бетти. Бетти Бенсон? Бывшая соседка Мэвис Сент-Пол? Граймс не мог говорить о ней. Бетти не способна заинтересовать легавых. Но если я спрошу его о ней, наш разговор пойдет по другому руслу, и мне это вряд ли так уж понравится.
Если, конечно, Бетти Бенсон по какой-то причине не навела на меня легавых. Может, что-то заподозрила после моего ухода? Позвонила в полицию, описала мою наружность и сказала, что я упоминал имя Граймс. Такая возможность существовала, и она была весьма неприятна.
— А как фамилия этой Бетти? — спросил я.
— Ты что, знаешь много разных Бетти?
— Ни одной.
— Ну, ну, Клей, — подал голос один из легавых. — Хватит паясничать. Мы знаем, что сегодня ты ездил к ней. Твои отпечатки остались по всей квартире На кофейной чашке и других вещах.
Итак, речь идет о Бетти Бенсон.
— Кажется, вы говорили, что это не имеет никакого отношения к Билли-Билли, — сказал я.
Настала их очередь удивляться, и я понял, что на этот раз зря открыл рот. Не будь я таким усталым, этого не случилось бы. Прежде им не приходило в голову, что тут есть связь, и теперь изумленное выражение на их физиономиях сменилось довольной миной. Они решили, что поймали меня, а я так до сих пор и не понял, на чем попался.
Один из легавых щелкнул пальцами.
— Бетти Бенсон! — воскликнул он. — Это же бывшая соседка Мэвис Сент-Пол!
— Так, так, — проговорил Граймс и с улыбкой взглянул на меня. — Стало быть, вы не укрывали Билли-Билли Кэнтела, верно? Ты не знаешь, где он, верно? И если встретишь его, то сдашь в полицию, верно?
— Она что-то знала, — сказал один из легавых. Он уже не на шутку возбудился. — Она что-то знала, может быть, видела Кэнтела, и он пошел к ней, чтобы подкупить. — Легавый взглянул на меня. — Верно? Она могла изрядно подгадить Кэнтелу, и ты пошел к ней с деньгами, чтобы купить ее молчание, не так ли?
— У вас не все в порядке с головой, — сказал я ему. — Как можно было еще больше подгадить Кэнтелу? У вас уже есть все, что нужно. Вы можете осудить его шесть раз на основании тех улик, которыми уже располагаете.
— Тогда что ты там делал? — спросил Граймс.
— Я забыл, — ответил я и посвятил секунду своего времени размышлениям о том, когда же Клэнси вытащит меня отсюда. Следующая секунда ушла на раздумья о том, когда Клэнси разыщет меня. Граймс хотел повесить на меня дело, но, должно быть, он понимал, что пока не готов. Граймс еще многого не знал и будет держать меня здесь, подальше от Клэнси, до тех пор, пока не выяснит все, что ему нужно. А поскольку сейчас я чист, как никогда, это означало, что я могу застрять здесь на веки вечные.
— Ну, ну. Клей, — обратился ко мне Граймс. — Рано или поздно все равно ведь расскажешь. Так почему бы тебе не облегчить жизнь всем нам и не рассказать рано, а не поздно?
— Я все еще не понимаю, о чем должен рассказывать, — заявил я. — И по-прежнему не знаю, за что вы меня загребли.
— Почему бы не рассказать о Бетти Бенсон? Глядишь, и догадаешься, за что тебя повязали.
Один легавый зашел ко мне за спину и налил себе воды. Холодильник опять забулькал, и я подумал, что комната слишком маленькая, слишком душная, и слишком быстро наполняется табачной вонью, а кондиционера тут нет. Я облизал губы. Мне уже очень хотелось пить. И почему, черт возьми, все это происходит в августе а не в декабре?
— Ну-с, Клей? — поторопил меня Граймс.
— Что ну-с?
— Сегодня ты ходил к Бетти Бенсон, не так ли?
— Надо полагать, она уже сообщила вам об этом, — ответил я. — Ну и что?
— Зачем ты туда отправился?
— Забыл.
— Во сколько ты к ней пришел?
— Не знаю. Приблизительно в половине четвертого.
— А ушел?
— Где-то около четырех.
— Значит, ты пробыл там полчаса, верно?
— Примерно. Минут двадцать-тридцать.
— И ушел в четыре, верно?
— Около того.
— Хорошо, — рассудил Граймс. — Это сойдет за признание. Или, может, ты хочешь и признаться тоже? Нам это не очень нужно, хотя признание и упростило бы дело.
— Признание в чем? Что я такое сделал, по-вашему? — спросил я, вспоминая и раздумывая, что могло случиться. Бетти Бенсон пригрозила мне звонком в полицию, когда я сунулся к ней, но потом все, похоже, наладилось. Кроме того, вряд ли происходящее сейчас стало итогом простого заявления типа: «Он вломился ко мне в квартиру».
— Пошли, оформим арест, — сказал Граймс. — Посидишь у нас немного.
— Слушайте, может, все-таки скажете мне, какого черта вам надо? В чем меня обвиняют?
— Можешь заглянуть мне через плечо и прочитать, — ответил Граймс. — Пошли, малыш, кончились твои скитания.
Вчетвером мы подошли к конторке дежурного, и он оформил мой арест по подозрению в убийстве. Имя жертвы — Бетти Бенсон, время смерти — приблизительно четыре часа пополудни. Пока я усваивал все эти сведения, меня увели прочь и заперли в маленькую одиночную камеру.
Это было единственное решение, которое я мог принять в сложившихся обстоятельствах. Пора спать. Я запустил мотор «мерседеса» и поехал к площади Шеридана, потом покатался по улицам с односторонним движением и, наконец, выбрался на дорогу, ведущую к северу. По пути я, кажется, увидел знакомую машину и помахал рукой, но потом забыл об этом.
Приехав домой, я оставил «мерседес» дневному дежурному в гараже и потащился сквозь влажное марево к своему дому. Кондиционированный воздух был приятен, но его уже не хватало, чтобы оживить меня, поэтому я поднимался на свой этаж, привалившись к стене лифта.
Когда я вошел, Элла сидела в гостиной, сияющая и немного озорная. На ней была белая крестьянская блуза и пышная белая юбка с золотыми ацтекскими узорами. Она была такой бодрой и так наслаждалась прохладой, что меня охватила зависть, и я едва не влепил ей оплеуху. Остановившись посреди гостиной, я принялся стаскивать пиджак.
— Бедный Клей, — сказала Элла, забирая его у меня. — У тебя усталый вид.
— Я и впрямь устал, — ответил я. — Мне надо взять отпуск. Я хочу уехать куда-нибудь. Возможно, на Аляску.
Я стащил с себя галстук, вручил его Элле и завозился с пуговицами рубахи.
— Тебе надо принять душ, — сказала Элла, — а потом ненадолго прилечь.
— Ты совершенно права, — сказал я, послушно идя за ней в спальню. Вдвоем мы кое-как разоблачили меня. Потом Элла отвела меня в ванную под душ и пустила воду. Сперва шла холодная, и я слегка задрожал, но потом вода чуть нагрелась, мне стало хорошо. Я довольно долго стоял под душем, не думая ни о чем, наслаждаясь прикосновением тепловатых струй к коже, потом ступил на коврик, и Элла насухо вытерла меня полотенцем. Она отвела меня обратно в спальню, помогла забраться в постель и укутала шуршащими свежими простынями. Поцеловала в лоб, дабы до конца сыграть роль милой мамочки, и сказала:
— Спи спокойно.
Я что-то промычал, смежил веки, и тут залился проклятущий дверной звонок.
— О, нет, — сказала Элла.
— Меня нет дома, — сказал я — Я ушел.
— Хорошо, — ответила она, вышла из спальни, и я опять закрыл глаза.
Когда Элла вернулась, я уже провалился в сон. Она тронула меня за плечо.
— Клей, это полиция. Они хотят поговорить с тобой.
Я разомкнул веки и увидел в дверях Граймса.
— Поднимайся, спящая красавица, — велел он. — Мы едем кататься.
— Вы что, решили снять комнату в этой проклятой квартире? — спросил я.
— Вставай и одевайся. Да поживее.
Я уставился на него, гадая, что стряслось с Тессельманом. Неужели он не сдержал слово и не окоротил легавых? Или эти его проклятые рыбки до сих пор мечут икру?
— Ну что теперь не так? — спросил я.
— Шевелись, — сказал он. — Если не хочешь, чтобы тебя упрятали за решетку.
— Упрятали? А что я сделал?
— Ты что-то путаешь, Клей. Вопросы задаю я. От тебя требуется только встать и одеться. — Он повернулся к Элле. — Если вы не против…
— Порядок, — сказал я. — Она уже видела меня в чем мать родила.
— И тем не менее, — возразил Граймс.
— Я буду в гостиной, — сказала Элла и ушла.
Я отбросил простыню, встал и, шлепая босыми ногами, принялся собирать свою разбросанную одежду, а заодно и разрозненные мысли. Тессельман уже часа два назад должен был дать отбой. Если, конечно, это рыбье отродье не надуло меня. Но с чего бы? Если убийца Мэвис Сент-Пол останется на свободе, Тессельман ничего не выиграет.
Разве что убийца — сам Эрнест Тессельман. Я сел на кровать и, натянув один носок, малость поразмышлял о своей догадке. Был ли в этом смысл? Тессельман убивает ее, затаскивает в дом Билли-Билли как мальчика для битья и пускает в ход свое влияние, чтобы легавые, найдя его, больше ничего не вынюхивали. Был ли в этом смысл?
— Пойдем, Клей, — сказал Граймс. — Не тяни время.
Мне не хотелось отправляться в тюрьму. Ох, как же не хотелось мне в тюрягу. Догадка насчет Тессельмана осенила меня впервые, и теперь мне нужно было время, чтобы обмозговать ее, побегать и выяснить, имеет ли она смысл. Тессельман норовил внушить мне, будто серьезно относился к Мэвис Сент-Пол, будто хотел добыть ей роль в музыкальной комедии. Он обещал ей жениться. Но его панегирик Мэвис звучал неправдоподобно, и Бетти Бенсон разделяла мою мысль о том, что Тессельман только корчил из себя влюбленного. Они вполне могли подраться. Возможно, Мэвис узнала, что он просто водит ее за нос. Они поругались, Тессельман вышел из себя, пырнул ее ножом…
— Ты собираешься гулять без башмаков? — спросил меня Граймс.
— Слушайте, Граймс, — сказал я, — мне вообще не хочется никуда идти. В чем дело? Вы что, ребята, продолжаете ставить силки на Билли-Билли Кэнтела? Я вам уже говорил, что не знаю, где он, и мне это по-прежнему неведомо. Знай я, где его искать, самолично доставил бы Билли-Билли на Центральную улицу.
— Говорить будешь в участке, — ответил Граймс. — Тебе предоставят для этого все возможности Легавых не переспоришь и не урезонишь. Если уж им что втемяшится, пиши пропало. Даже взорвись за окном атомная бомба, они все равно поволокут меня через развалины прямиком в участок.
Я знал, что бесполезно пытаться разговаривать с легавыми. Лучше сыграть в их игру, поскорее выбраться из кутузки и опять заняться делом. Я оделся и в сопровождении Граймса вы шел в гостиную.
Элла сидела в кресле у телефона, а спутники Граймса, вот уже много часов неотлучно находившиеся при нем, стояли в дверях.
Элла взглянула на меня и сказала:
— Они не дают мне позвонить Клэнси.
— У них нет уважения к законности, — ответил я. — Позвони ему тотчас после нашего ухода.
— Хорошо, — ответила она. — Надеюсь, ничего серьезного, Клей?
Этого я не знал, а посему сказал:
— Нет, ничего серьезного, просто эти ребята потеряли где-то колоду карт и теперь маются бездельем.
— Пошли, — поторопил меня Граймс.
— Я сейчас же позвоню Клэнси, — пообещала Элла напоследок.
Когда мы шагали к лифтам, Граймс заметил:
— Ты ее не стоишь. Похоже, она славная девушка.
— Славная, — ответил я. — Слушайте, нам и впрямь надо куда-то ехать?
— Да.
Дверцы лифта открылись, и мы вошли в кабину. Четверым тут было малость тесновато.
— Я правда не знаю, где Билли-Билли, — повторил я. — Можете посадить меня хоть на целую вечность, я все равно не буду этого знать.
— Кэнтел тут ни при чем, — ответил Граймс.
Лифт пошел вниз, но противная легкость в желудке объяснялась отнюдь не этим обстоятельством.
— Так дело не в Кэнтеле? — спросил я.
— Черт, ты и сам прекрасно это знаешь, — ответил Граймс.
— Откуда?
— А оттуда! Ты до кого-то добрался. Не знаю уж, до кого, только нам велели прекратить розыск Кэнтела и не осложнять жизнь синдикату, — он скривился от омерзения. — Иногда мне хочется стать президентом. Всего на сутки. На какие-то двадцать четыре часа.
— Значит, вы взялись гадить мне из-за чего-то другого, так? Зелен виноград, да?
— Поговорим в участке, — ответил он.
— Ну и зануда же вы, мистер Граймс, — сказал я, утратив всякую охоту продолжать разговор. Тессельман все-таки сдержал слово, отозвал легавых, чтобы дать мне возможность без помех выяснить, кто убил его подружку и подставил Билли-Билли. И куда мне теперь девать свою версию? В помойное ведро, вот куда.
А если Граймс преследует меня не из-за Кэнтела, какого черта ему надо? Спрашивать его было бессмысленно, он решил молчать, чтобы сойти за умного, и не скажет даже, какой сегодня день недели. Не знаю уж, в чем там дело, но остается лишь надеяться, что Клэнси по-быстрому вызволит меня. Я был отнюдь не расположен к такого рода игрищам.
В участок мы ехали долго и молча. А когда приехали, то оказалось, что меня привезли совсем не в тот участок, в который я ожидал попасть. Значит, легавые не хотели, чтобы Клэнси сразу же освободил меня. Никто не стал оформлять мое задержание Мы прошли мимо конторки дежурного и очутились в чреве здания среди зеленых стен. Стало быть, пока меня даже не арестовали. Надо будет ждать, потеть и гадать, за что я здесь, до тех пор, пока мне не соблаговолят сообщить об этом.
Мы гурьбой вошли в тесную каморку с голыми стенами, и я понял, что уже участвовал в такого рода представлениях. Тут были стулья; один стоял посреди комнаты, остальные — тут и там возле стен. Освещение, как я заметил, было обыкновенным, никаких ярких лучей, направленных на стул, стоящий в середине. По правде сказать, и дневного света, просачивавшегося сквозь грязные оконные стекла, было вполне достаточно, и включать электричество вообще не пришлось. Комната была заставлена пепельницами на подставках, но возле среднего стула не оказалось ни одной и, стало быть, курить я не смогу. В углу стоял аппарат для охлаждения воды, и я знал, что уж мне-то не достанется ни глотка. Я уже предвкушал веселую забаву и не стал дожидаться ничьих указаний, а просто уселся на стул посреди комнаты и принялся ждать. Граймс и двое других легавых пару минут послонялись по комнате, снимая пиджаки, ослабляя галстуки, со скрежетом передвигая стулья. Граймс налил себе чашку воды из охладителя, и я услышал за спиной «буль-буль-буль».
Наконец они решили приступить к делу. Граймс взял на себя ведущую роль и остановился передо мной, а двое других сели поодаль.
— Где ты был весь день? — спросил он.
— Да в разных местах, — ответил я.
— Имена и адреса, — потребовал Граймс.
— Запамятовал, — сказал я. — Вношу ясность: я не отказываюсь отвечать, просто забыл.
— Забыл, где шлялся день-деньской?
— Да, сэр, забыл. Забыл, где шлялся день-деньской. На улице было ужасно жарко. Вероятно, этим все и объясняется. Одно я помню точно: нигде не было кондиционеров.
— Как долго ты сожительствуешь со своей девицей? — спросил другой легавый.
Я удивился.
— Несколько недель.
— Ты не надумал бросить ее?
— Нет, — ответил я, гадая, куда он клонит.
— А кто жил у тебя до нее? — поинтересовался Граймс.
— А в чем дело?
— Я первый спросил, — сказал он. — Отвечай.
Я страшно смутился, мне понадобилась целая минута, чтобы вспомнить имя той девицы. Она была грудастой блондинкой и выглядела на миллион, хотя в койке едва тянула на пятнадцать центов. Черт, как же ее звали? Наконец я вспомнил.
— Анита Мерривелл, танцовщица из «Ла Копла».
— А до нее?
— Почем мне знать? Думаете, я веду картотеку?
Все эти расспросы казались мне совершенно бессмысленными. Я никак не мог понять, что происходит, а когда я не в состоянии понять, что происходит, я начинаю нервничать. Я машинально сунул руку в карман и достал сигареты, но Граймс тотчас выхватил у меня пачку.
— Можно я закурю? — спросил он.
— Да.
— Я, конечно, понимаю, что ты шутишь, — сказал Граймс. Он извлек из пачки сигарету, потом вытащил еще три. — Это про запас.
Ты ведь не возражаешь, правда?
— Правда, — откликнулся я.
Подошел еще один легавый.
— Я бы тоже с удовольствием курнул на халяву, — сказал он.
— Пожалуйста, — ответил Граймс. — Клей не возражает. — Он протянул легавому пачку, тот достал оттуда четыре сигареты, после чего смял пачку и бросил ее в угол.
Граймс улыбнулся мне.
— Извини, Клей, — проговорил он. — Кажется, курево кончилось, тебе не хватило.
— Ничего, я уже несколько недель пытаюсь бросить курить, — ответил я.
Он зажег одну из моих сигарет и выпустил струю дыма мне в лицо. Остальные двое тоже устроили перекур, один из них, кажется, даже затягивался. Комната была маленькая, а окна — закрыты. Скоро тут будет не продохнуть от табачного дыма.
— Что ж, начнем сызнова, — предложил Граймс. — Ты собирался рассказать мне, с кем путался до Аниты Мерривелл.
— Я забыл, — ответил я. — Всех забыл. Ни одного проклятущего имени не помню.
— Очень жаль, — сказал Граймс. — Прекрасные воспоминания исчезли без следа.
— Да, — согласился я. — Плохо дело.
— Ладно, тогда пойдем дальше, — решил Граймс. — Как ты думаешь, кто будет следующей? После этой, как бишь ее?
— Анита Мерривелл.
— Нет, нет, я имею в виду эту, новую.
— Я не называл ее имени.
— Так назови.
— Элла.
— А дальше?
— Элла Синдерс.
— А ты умник, — заметил один из легавых.
— Играю свою роль.
— Ну ладно, — сказал Граймс. — Так кто, по-твоему, будет следующей?
После Эллы?
— Не знаю, — ответил я. — Еще не думал об этом.
— Как насчет Бетти? — спросил Граймс — Не она ли станет следующей? Или она — одна из прежних?
Я просто сидел и глазел на него Бетти? Кто такая эта Бетти?
— Не знаю я никакой Бетти, — сказал я.
— Еще как знаешь.
Я попытался сообразить. Бетти. Бетти Бенсон? Бывшая соседка Мэвис Сент-Пол? Граймс не мог говорить о ней. Бетти не способна заинтересовать легавых. Но если я спрошу его о ней, наш разговор пойдет по другому руслу, и мне это вряд ли так уж понравится.
Если, конечно, Бетти Бенсон по какой-то причине не навела на меня легавых. Может, что-то заподозрила после моего ухода? Позвонила в полицию, описала мою наружность и сказала, что я упоминал имя Граймс. Такая возможность существовала, и она была весьма неприятна.
— А как фамилия этой Бетти? — спросил я.
— Ты что, знаешь много разных Бетти?
— Ни одной.
— Ну, ну, Клей, — подал голос один из легавых. — Хватит паясничать. Мы знаем, что сегодня ты ездил к ней. Твои отпечатки остались по всей квартире На кофейной чашке и других вещах.
Итак, речь идет о Бетти Бенсон.
— Кажется, вы говорили, что это не имеет никакого отношения к Билли-Билли, — сказал я.
Настала их очередь удивляться, и я понял, что на этот раз зря открыл рот. Не будь я таким усталым, этого не случилось бы. Прежде им не приходило в голову, что тут есть связь, и теперь изумленное выражение на их физиономиях сменилось довольной миной. Они решили, что поймали меня, а я так до сих пор и не понял, на чем попался.
Один из легавых щелкнул пальцами.
— Бетти Бенсон! — воскликнул он. — Это же бывшая соседка Мэвис Сент-Пол!
— Так, так, — проговорил Граймс и с улыбкой взглянул на меня. — Стало быть, вы не укрывали Билли-Билли Кэнтела, верно? Ты не знаешь, где он, верно? И если встретишь его, то сдашь в полицию, верно?
— Она что-то знала, — сказал один из легавых. Он уже не на шутку возбудился. — Она что-то знала, может быть, видела Кэнтела, и он пошел к ней, чтобы подкупить. — Легавый взглянул на меня. — Верно? Она могла изрядно подгадить Кэнтелу, и ты пошел к ней с деньгами, чтобы купить ее молчание, не так ли?
— У вас не все в порядке с головой, — сказал я ему. — Как можно было еще больше подгадить Кэнтелу? У вас уже есть все, что нужно. Вы можете осудить его шесть раз на основании тех улик, которыми уже располагаете.
— Тогда что ты там делал? — спросил Граймс.
— Я забыл, — ответил я и посвятил секунду своего времени размышлениям о том, когда же Клэнси вытащит меня отсюда. Следующая секунда ушла на раздумья о том, когда Клэнси разыщет меня. Граймс хотел повесить на меня дело, но, должно быть, он понимал, что пока не готов. Граймс еще многого не знал и будет держать меня здесь, подальше от Клэнси, до тех пор, пока не выяснит все, что ему нужно. А поскольку сейчас я чист, как никогда, это означало, что я могу застрять здесь на веки вечные.
— Ну, ну. Клей, — обратился ко мне Граймс. — Рано или поздно все равно ведь расскажешь. Так почему бы тебе не облегчить жизнь всем нам и не рассказать рано, а не поздно?
— Я все еще не понимаю, о чем должен рассказывать, — заявил я. — И по-прежнему не знаю, за что вы меня загребли.
— Почему бы не рассказать о Бетти Бенсон? Глядишь, и догадаешься, за что тебя повязали.
Один легавый зашел ко мне за спину и налил себе воды. Холодильник опять забулькал, и я подумал, что комната слишком маленькая, слишком душная, и слишком быстро наполняется табачной вонью, а кондиционера тут нет. Я облизал губы. Мне уже очень хотелось пить. И почему, черт возьми, все это происходит в августе а не в декабре?
— Ну-с, Клей? — поторопил меня Граймс.
— Что ну-с?
— Сегодня ты ходил к Бетти Бенсон, не так ли?
— Надо полагать, она уже сообщила вам об этом, — ответил я. — Ну и что?
— Зачем ты туда отправился?
— Забыл.
— Во сколько ты к ней пришел?
— Не знаю. Приблизительно в половине четвертого.
— А ушел?
— Где-то около четырех.
— Значит, ты пробыл там полчаса, верно?
— Примерно. Минут двадцать-тридцать.
— И ушел в четыре, верно?
— Около того.
— Хорошо, — рассудил Граймс. — Это сойдет за признание. Или, может, ты хочешь и признаться тоже? Нам это не очень нужно, хотя признание и упростило бы дело.
— Признание в чем? Что я такое сделал, по-вашему? — спросил я, вспоминая и раздумывая, что могло случиться. Бетти Бенсон пригрозила мне звонком в полицию, когда я сунулся к ней, но потом все, похоже, наладилось. Кроме того, вряд ли происходящее сейчас стало итогом простого заявления типа: «Он вломился ко мне в квартиру».
— Пошли, оформим арест, — сказал Граймс. — Посидишь у нас немного.
— Слушайте, может, все-таки скажете мне, какого черта вам надо? В чем меня обвиняют?
— Можешь заглянуть мне через плечо и прочитать, — ответил Граймс. — Пошли, малыш, кончились твои скитания.
Вчетвером мы подошли к конторке дежурного, и он оформил мой арест по подозрению в убийстве. Имя жертвы — Бетти Бенсон, время смерти — приблизительно четыре часа пополудни. Пока я усваивал все эти сведения, меня увели прочь и заперли в маленькую одиночную камеру.
10
Вы можете подумать, что в самом большом и современном городе на свете даже кутузка какая-нибудь особенная: хромированные решетки, голливудские кровати вместо нар, телевизоры в каждой камере, охранники в космических шлемах. Однако вынужден с прискорбием признаться, что нью-йоркская городская тюряга не заражена гордыней и не желает идти в ногу со временем. Решетки тут старые, толстые, черные и шершавые на ощупь, а все остальное сделано из листового металла и похоже на трюм линейного корабля, выкрашенный в ярко-желтый цвет. Стальной пол, стальной потолок, стальные стены, подвешенный на цепях стальной брус, который, по задумке какого-то шутника из городского совета, должен был служить узнику ложем. Да еще все вокруг лязгает. Где-то в другом конце коридора открывается дверь, и все металлические детали вокруг начинают лязгать, как будто судья Артур Ранк колотит в свой гонг у вас над ухом.
О, это очень милое местечко.
И я провел в нем целых девятнадцать часов. Зарегистрировали меня в шесть вечера, после чего маленькие синие человечки отвели вашего покорного слугу в отдельную камеру со всеми неудобствами. Тут не было ни голливудской кровати, ни телевизора, но зато в углу, рядом со стальным брусом, торчал толчок, и моей первой задачей, как подопечного городских властей, было вычистить этот толчок, отчаянно нуждавшийся в такого рода операции. Я бы не назвал такое времяпрепровождение веселой вечеринкой, уж вы мне поверьте.
Упрятали меня слишком поздно и ужина не дали (тюрьмы выдумали американские борцы за справедливое общественное устройство, и первоначально кормежка была предусмотрена), поэтому я просидел голодным до следующего утра. Разумеется, у меня не было и сокамерника. Большинство городских тюрем оборудовано камерами-одиночками, а на другом этаже размещается одна общая кутузка для клиентов вытрезвителя. Поэтому я не видел ни одного товарища по несчастью. Клетка на противоположной стороне коридора, единственная, в которую я имел возможность заглянуть, сейчас пустовала.
Но в камере слева от меня сидел какой-то человек, и мы малость поболтали о том о сем. Судя по его сиплому голосу, мой сосед был стар, грязен и небрит. У нас нашлось не ахти как много тем для разговора, коль скоро мы оба старательно избегали каких-либо упоминаний о причинах своего переселения в казенный дом, поэтому спустя какое-то время мы принялись резаться в шашки. Играть в шашки в тюрьме, когда ты не видишь своего соперника, проще пареной репы. Берешь клочок бумаги и рисуешь на нем шахматную доску. Соперник твой делает то же самое. Потом отрываешь от картонки двенадцать спичек и делишь их на половинки. Те половинки, на которых есть сера, считаются твоими шашками, остальные-шашки соперника. Нумеруешь клеточки на доске, начиная с левой верхней и кончая правой нижней, и выкликаешь ходы: с клеточки номер такой-то — на клеточку номер сякой-то.
Должно быть, мой сосед провел в одиночных камерах всю жизнь: он играл в эти слепые шашки как настоящий чемпион, и за два часа мне лишь однажды удалось победить его. Разумеется, отчасти это объяснялось моей усталостью. Я даже не видел доску. Мне бы завалиться на боковую, коль скоро я, наконец-то, стал сам себе хозяином, но я все ждал, что Клэнси прискачет мне на выручку, да и большого желания растянуться на этом стальном бруске у меня не было. Но часов в восемь глаза начали слипаться, и я отправился баиньки, пожелав соседу доброй ночи.
Вы когда-нибудь пробовали спать на стальной полке, прикрытой тонким армейским одеялом? Для человека, привыкшего к таким жизненным благам, как подушка из мягкой губки, пышный матрац и девица под боком, отдых в тюрьме сопряжен с огромным унижением. Правда, заснул я без каких-либо затруднений, едва почувствовал под собой ложе.
В общем-то, я не рассчитывал проспать очень долго, поскольку думал, что с минуты на минуту появится Клэнси и выведет меня на свободу. Вряд ли у него возникнут какие-либо сложности. Клэнси был опытным профессионалом и умел вытаскивать людей из кутузки, а мой арест уже был надлежащим образом оформлен, так что Клэнси без труда разыщет меня. И если не произойдет ничего особенного, я окажусь на свободе не позднее десяти вечера.
Короче, в восемь я лег, рассчитывая проснуться самое большее через два часа, но когда я пробудился, была половина седьмого утра.
И что это было за пробуждение! У тюремщиков разработана отличная система утренней побудки. В половине седьмого утра они как по команде начинают греметь всеми дверьми. В итоге получается грохот, который слышно за много миль. Я слетел со своей стальной лежанки, как акробат с подкидной доски. Такая побудка весьма неприятна и может кого угодно превратить в неисправимого человеконенавистника. Неудивительно, что у нас столько рецидивистов. Именно лязг металла по утрам делает их такими после первой же посадки. И это уже на всю жизнь.
Минуту или две я стоял посреди камеры, дрожал и пытался сообразить, где я нахожусь. Горели все желтые лампы до единой, яркий блеск желтых стальных стен и потолка резал глаза. Голова тряслась от скрежета стали.
Половина седьмого проклятущего утра, а я все еще в тюрьме. Уши мои трепетали, веки хлопали, руки дрожали, а желудок и печень боролись, как два дзюдоиста. Впридачу у меня ныла спина, болела голова, а рот, казалось был набит заплесневелым хлебом.
В довершение всех бед тюремщик, которому воздается по заслугам на том свете, принес мне какую-то непонятную штуковину. Он утверждал, будто это завтрак. Непонятная штуковина лежала на холодном железном подносе, а все, что лежит на железном, подносе, имеет одинаковую с ним температуру. На моем подносе было три насквозь мокрых оладьи, плававших в жидкости, которую называли кленовым сиропом, и сморщенное яблоко. Яблоко! Это ж надо!
Видимо, я и впрямь низко пал за последние двенадцать с половиной часов: я сожрал все, что было на подносе, включая и яблоко. Потом я немного посидел на толчке и послушал, как рассерженный живот рычит на меня, после чего обматерил Клэнси Маршалла, сначала вдоль и поперек, а затем и с ног до головы.
Старикашка из соседней камеры опять возжелал сыграть в шашки, но я был не в настроении, а посему провел утро наедине со своими гадкими мыслями.
Я лучше помолчу о том, что нам подали на ленч. Но, скажу вам честно, я уплел все до последнего кусочка, подмел все гнусные крошечки. А потом опять погрузился в свои тошнотворные размышления.
Когда в час дня явился тюремщик и со скрежетом открыл дверь моей камеры, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не заключить этого ублюдка в объятия. Я зашагал по сверкающему желтому коридору, вышел из этого людского зверинца, миновал пару дверей и, получи в обратно свой бумажник и другое имущество, превратился в более-менее свободного человека.
О, это очень милое местечко.
И я провел в нем целых девятнадцать часов. Зарегистрировали меня в шесть вечера, после чего маленькие синие человечки отвели вашего покорного слугу в отдельную камеру со всеми неудобствами. Тут не было ни голливудской кровати, ни телевизора, но зато в углу, рядом со стальным брусом, торчал толчок, и моей первой задачей, как подопечного городских властей, было вычистить этот толчок, отчаянно нуждавшийся в такого рода операции. Я бы не назвал такое времяпрепровождение веселой вечеринкой, уж вы мне поверьте.
Упрятали меня слишком поздно и ужина не дали (тюрьмы выдумали американские борцы за справедливое общественное устройство, и первоначально кормежка была предусмотрена), поэтому я просидел голодным до следующего утра. Разумеется, у меня не было и сокамерника. Большинство городских тюрем оборудовано камерами-одиночками, а на другом этаже размещается одна общая кутузка для клиентов вытрезвителя. Поэтому я не видел ни одного товарища по несчастью. Клетка на противоположной стороне коридора, единственная, в которую я имел возможность заглянуть, сейчас пустовала.
Но в камере слева от меня сидел какой-то человек, и мы малость поболтали о том о сем. Судя по его сиплому голосу, мой сосед был стар, грязен и небрит. У нас нашлось не ахти как много тем для разговора, коль скоро мы оба старательно избегали каких-либо упоминаний о причинах своего переселения в казенный дом, поэтому спустя какое-то время мы принялись резаться в шашки. Играть в шашки в тюрьме, когда ты не видишь своего соперника, проще пареной репы. Берешь клочок бумаги и рисуешь на нем шахматную доску. Соперник твой делает то же самое. Потом отрываешь от картонки двенадцать спичек и делишь их на половинки. Те половинки, на которых есть сера, считаются твоими шашками, остальные-шашки соперника. Нумеруешь клеточки на доске, начиная с левой верхней и кончая правой нижней, и выкликаешь ходы: с клеточки номер такой-то — на клеточку номер сякой-то.
Должно быть, мой сосед провел в одиночных камерах всю жизнь: он играл в эти слепые шашки как настоящий чемпион, и за два часа мне лишь однажды удалось победить его. Разумеется, отчасти это объяснялось моей усталостью. Я даже не видел доску. Мне бы завалиться на боковую, коль скоро я, наконец-то, стал сам себе хозяином, но я все ждал, что Клэнси прискачет мне на выручку, да и большого желания растянуться на этом стальном бруске у меня не было. Но часов в восемь глаза начали слипаться, и я отправился баиньки, пожелав соседу доброй ночи.
Вы когда-нибудь пробовали спать на стальной полке, прикрытой тонким армейским одеялом? Для человека, привыкшего к таким жизненным благам, как подушка из мягкой губки, пышный матрац и девица под боком, отдых в тюрьме сопряжен с огромным унижением. Правда, заснул я без каких-либо затруднений, едва почувствовал под собой ложе.
В общем-то, я не рассчитывал проспать очень долго, поскольку думал, что с минуты на минуту появится Клэнси и выведет меня на свободу. Вряд ли у него возникнут какие-либо сложности. Клэнси был опытным профессионалом и умел вытаскивать людей из кутузки, а мой арест уже был надлежащим образом оформлен, так что Клэнси без труда разыщет меня. И если не произойдет ничего особенного, я окажусь на свободе не позднее десяти вечера.
Короче, в восемь я лег, рассчитывая проснуться самое большее через два часа, но когда я пробудился, была половина седьмого утра.
И что это было за пробуждение! У тюремщиков разработана отличная система утренней побудки. В половине седьмого утра они как по команде начинают греметь всеми дверьми. В итоге получается грохот, который слышно за много миль. Я слетел со своей стальной лежанки, как акробат с подкидной доски. Такая побудка весьма неприятна и может кого угодно превратить в неисправимого человеконенавистника. Неудивительно, что у нас столько рецидивистов. Именно лязг металла по утрам делает их такими после первой же посадки. И это уже на всю жизнь.
Минуту или две я стоял посреди камеры, дрожал и пытался сообразить, где я нахожусь. Горели все желтые лампы до единой, яркий блеск желтых стальных стен и потолка резал глаза. Голова тряслась от скрежета стали.
Половина седьмого проклятущего утра, а я все еще в тюрьме. Уши мои трепетали, веки хлопали, руки дрожали, а желудок и печень боролись, как два дзюдоиста. Впридачу у меня ныла спина, болела голова, а рот, казалось был набит заплесневелым хлебом.
В довершение всех бед тюремщик, которому воздается по заслугам на том свете, принес мне какую-то непонятную штуковину. Он утверждал, будто это завтрак. Непонятная штуковина лежала на холодном железном подносе, а все, что лежит на железном, подносе, имеет одинаковую с ним температуру. На моем подносе было три насквозь мокрых оладьи, плававших в жидкости, которую называли кленовым сиропом, и сморщенное яблоко. Яблоко! Это ж надо!
Видимо, я и впрямь низко пал за последние двенадцать с половиной часов: я сожрал все, что было на подносе, включая и яблоко. Потом я немного посидел на толчке и послушал, как рассерженный живот рычит на меня, после чего обматерил Клэнси Маршалла, сначала вдоль и поперек, а затем и с ног до головы.
Старикашка из соседней камеры опять возжелал сыграть в шашки, но я был не в настроении, а посему провел утро наедине со своими гадкими мыслями.
Я лучше помолчу о том, что нам подали на ленч. Но, скажу вам честно, я уплел все до последнего кусочка, подмел все гнусные крошечки. А потом опять погрузился в свои тошнотворные размышления.
Когда в час дня явился тюремщик и со скрежетом открыл дверь моей камеры, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не заключить этого ублюдка в объятия. Я зашагал по сверкающему желтому коридору, вышел из этого людского зверинца, миновал пару дверей и, получи в обратно свой бумажник и другое имущество, превратился в более-менее свободного человека.