Уилсон Колин Генри. Башня. Коллегия.

   Но Найл уяснил то, что хотел: у паучьей стражи хороший обзор. Видно и реку, и проспект, ведущий к Белой башне.
   Ветер с реки был таким холодным, что уже занемели и руки, и ноги. Еще посидеть вот так без движения, так уж, наверное, и с места не сдвинуться.
   Потому, когда луну затенила туча покрупнее, Найл сломя голову бросился бежать, пока не очутился под сенью моста. Там, укрывшись в темноте, он, наконец, смог сесть и прислониться к стене, утонув спиной в неглубокой нише (хоть какое-то укрытие от ветра) и подтянув колени к груди в попытке удержать остаток тепла.
   Теперь, наконец, можно было сдвинуть металлическую трубку и запихать ее в карман серой дерюжной рубахи.
   Сунув в карман руку, Найл ощутил там цилиндрик, содержащий мешковатую металлическую одежду, и с теплой благодарностью подумал о Стигмастере. Какая ни есть, а все защита от ветра. Осторожным движением он извлек цилиндрик и утопил его торец большим пальцем.
   Едва тот стал разворачиваться, как в полость одежды влетел ветер и резко рванул ее из рук; при этом она гулко хлопнула. Найл проворно подмял ее под себя и сел сверху. Следующие десять минут он на ощупь возился в темноте, расправляя комбинезон по земле и прижимая цепенеющими ступнями.
   Непослушные пальцы пытались аккуратнее разгладить ткань. В конце концов отыскался замок-"молния", и Найл понял, как с ним обращаться (устройство обучения во сне закачала в память многие полезные сведения, хотя и отрывочные).
   Он расстегнул одежду спереди до пояса, затем сунул в нее ноги.
   Через несколько секунд руки облек необычайно тонкий материал, замок-"молния" затянулся под самый подбородок. Эффект просто изумительный.
   Чувствовалось, что ветер ничуть не ослабил напора, однако холод совершенно не проникал – все равно что натянуть одежду из толстого меха. Теперь неприкрытыми оставались только ладони, ступни и голова. Длина у рукавов и штанин оказалась достаточной, удалось втянуть и руки, и ноги.
   Сзади под воротником находилось какое-то плотное утолщение – оказалось, туго свернутый капюшон. Когда пальцы приноровились его развернуть, то выяснилось, что им можно полностью закрыть голову, а если потянуть за тесемку, то оказалось, что ткань собирается складками так, что открытыми остаются лишь глаза и кончик носа.
   И это еще не все. Такие же примерно утолщения имелись возле запястий и щиколоток, однако Найл решил дальнейшее разбирательство оставить до рассвета.
   Проще было прятаться от ветра, зажав концы рукавов пальцами, а на штанины наступив ногами.
   Снова, отвернув медальон от груди, Найл изумился внезапной волне утомления, перешедшей в мягкую, томную расслабленность, окутавшую тело, словно ватой. Даже холод стены не проникал через невесомо тонкий материал.
   На комбинезон чуть слышно упали несколько капель воды – это дождь идет, догадался Найл.
   Когда луна появилась снова, стало видно, как над темной, едва подвижной гладью воды ровно и монотонно сеется дождь. Но эту картину смеживающиеся веки различали лишь считанные секунды.
   Глаза юноши закрылись сами собой, теплота сознания слилась с темнотой, растворилась в ней.
   Когда Найл проснулся, небо над восточной частью реки уже просветлело. Шея онемела – попробуй посиди в одной позе, прижавшись щекой к стене. Хорошо еще, что ниша неглубокая, и голова не завалилась набок…
   Несмотря на неуклюжую позу, Найл чувствовал себя неплохо отдохнувшим.
   Единственно, правая нога что-то затекла, да и кожа горит в тех местах, где присасывались мелкие щупальца.
   В животе урчало от голода. Теперь Найл жалел, что не поел впрок. И тут вспомнил о коричневых таблетках.
   Расстегнул комбинезон (холодный ветер тут как тут, полоснул) и вынул из кармана коробочку.
   Таблетки до смешного крохотные, Найл думал кинуть в рот пригоршню. Взял одну, положил на язык.
   У таблетки был приятный кисленький вкус. Она растворилась почти сразу, стоило чуть пососать, – во рту от нее сделалось тепло. Когда сглотнул, тепло стало еще ощутимее и потекло вниз, словно жидкий огонь.
   Через несколько секунд дошло до желудка. Голод внезапно истаял, сменившись ощутимо плотным, сытым теплом, будто Найл только что заправски пообедал.
   Хорошо, что не поддался соблазну заглотить сразу несколько; съешь еще хоть одну, непременно полезло бы обратно.
   Теперь пора было оглядеться.
   Первым делом Найл стащил с себя металлическую одежду, дрожа от задувающего вверх по реке холодного рассветного ветра. Комбинезон он заботливо расстелил на земле, затем сложил вдоль. Юноша прикоснулся к кнопке; тот свернулся в металлическую трубочку – жесткую, не согнешь. Трубочку сунул в карман серой рубахи.
   Потом осторожной поступью подобрался к западной оконечности моста и глянул наверх. Отсюда виднелась прямоугольная будка. Однако разобрать, что происходит там, в окошке, можно было, лишь выйдя из-под моста. Но выходить на открытое место он не рискнул: опасно.
   На этой стороне моста будка была одна. Найл обнаружил ведущую вверх лестницу; выше начиналась улица.
   Он стал устало взбираться, то и дело останавливаясь на полминуты.
   Когда голова оказалась чуть выше верхней ступени, открылся из конца в конец обзор поврежденного моста.
   Караульная представляла собой небольшой, с проемом для двери, бокс, где единственным убранством была каменная скамья; в ту пору, когда город заселяли люди, будка, очевидно, служила пешеходам укрытием от дождя.
   Узловатым мешком привалился к стене бойцовый паук, замерев так, что Найл не сразу заметил его присутствие.
   Не отрывая от существа взгляда, Найл вызвал в себе чувство глубокого спокойствия: свое присутствие он мог выдать движением скорее ума, чем тела. Он намеренно уподобился своей неподвижностью пауку, не обращая внимания на холодный ветер, кусающий руки и ноги.
   Через полчаса над восточным краем неба завиднелось солнце, его тепло показалось восхитительной лаской. Облегченно, с удовлетворением вздохнув, Найл испытал ошеломляющую благостность просто от того, что жив.
   Это сопровождалось любопытным ощущением, будто что-то внутри, сжавшись, сократилось до точки.
   В эту секунду наслаждение стало поистине непереносимым; Найл прикрыл глаза, чтобы его не смыло этим чувством, словно приливной волной.
   Одновременно с ним интенсивность ощущения ослабла, оставив Найла в состоянии небывалого глубокого спокойствия. Такого с ним, пожалуй, еще не бывало.
   Как раз в эту секунду неожиданно стал внятен мыслительный процесс, очаг которого находился через дорогу.
   Сознание бойцового паука было таким же бестрепетно спокойным, как огонек свечи в тихую ночь.
   Человек, стоя в насквозь продуваемой будке, испытывал бы тоску и нетерпение. Бойцовый паук такие чувства счел бы за своего рода сумасшествие.
   Он знал, что нужно терпеливо дожидаться, пока придет смена, и какому-либо нетерпению здесь нет места.
   Тепло солнца наполняло существо дремотным благоговением, однако это никак не относилось к таящейся в восьмилапом теле цепкой бдительности.
   К своему удивлению, Найл обнаружил, что не испытывает к пауку ни вражды, ни боязни, лишь дружелюбную симпатию с сильным оттенком восторженности.
   Тепло приятно пощипывало голые плечи и колени.
   Вновь словно чуткая волна подхватила и повлекла в бездонный омут умиротворения.
   Отчего-то начало казаться, что вдруг в сотню раз обострился слух, и стал слышен какой-то прозрачный шепчущий звук.
   На миг это смутило, затем Найл распознал его источник.
   Звук исходил из большого вяза, растущего у берега реки метрах в пятнадцати отсюда. Найл с изумлением понял, что вяз живой.
   Живой не в самом примитивном смысле дающего побеги ствола, покрытого шапкой листвы, но как одушевленное, из плоти и крови существо.
   Дерево колыхалось в приветствии солнцу и сочилось кроткой радостью, совершенно человеческой по своей окраске.
   Каждый листик на дереве трепетал от удовольствия, впитывая золотистый свет, совсем как дети, наперебой галдящие от радости.
   Теперь, расслышав «голос» дерева, он начал осознавать и более глубокое, приглушенное биение жизни.
   До него не сразу дошло, что исходит оно из самой земли, из-под ног.
   Чтобы усугубить внутреннее спокойствие, пришлось дополнительно напрячь ум.
   Углубившись, Найл ощутил, как неторопливо расходятся концентрические волны энергии – как круги расплываются по поверхности пруда от камешка, брошенного в воду ребенком.
   Дерево получало эту энергию и, в свою очередь, отдавало собственный импульс.
   Найл вдруг понял, почему город окружен зелеными холмами и лесами.
   Они фокусируют волны, проистекающие из земли, и откликаются встречным потоком жизненной силы.
   Как результат, этот город из бетона и стали оказывается облачен аурой живой энергии.
   Теперь можно понять, почему бойцовый паук может так терпеливо, час за часом дожидаться.
   Оказывается, дело не в том, что пауки рождаются, уже заведомо наделенные даром терпения; просто они сознают себя частью этого циркулирующего хитросплетения жизненной пульсации.
   Что поражало, так это сама интенсивность жизненного пульса.
   Теперь, когда Найл сознавал его, он напоминал ему ритмичные перемежающиеся порывы швыряемого ветром ливня; как тогда, во время шторма – завеса дождя вкось хлестала по ладье, надетая взрывными порывами. Однако, в отличие от ветра, который хлестал то впопад, то невпопад, в зависимости от хода ладьи по волнам, это жизненное биение производило впечатление цельности и было слитным. словно порождалось неким единым разумным центром.
   Найл на секунду даже задумался, уж не является ли ее источником сам Смертоносец-Повелитель.
   В эту секунду Найл уловил перемену в сознании бойцового паука. С чувством, напоминающим пробуждение от глубокого сна, тот возвращался в свое обычное умственное состояние.
   Чувствуя, что его скоро сменят, паук включился в активную фазу. Любопытно, что караульный все еще находился внутри будки, так что смена была вне его поля зрения; тем не менее, он, не выходя наружу, сознавал другого паука, идущего сейчас по проспекту навстречу Белой башне.
   Углубившись еще раз, Найл уяснил, в чем здесь суть.
   Смена, приближаясь, пробуждала в общей пульсации дополнительные импульсы помельче, внося определенную разрозненность в целостный ритм.
   Теперь терять время было нельзя.
   Уже окончательно рассвело, и дальше медлить опасно.
   Найл неслышно спустился по лестнице, оттуда под мост.
   Вода начиналась в паре метров ниже тропки, где он провел ночь.
   В реку полого спускался глинистый берег шириной локтей в шесть. Найл скинул сандалии – те, что привез из Диры, – и засунул их в карманы безразмерной рубахи. Затем спустился по каменному откосу, а оттуда прямо на глину.
   Она была жесткой, ступни практически не оставляли следов. Спустя секунду он медленно спустился в воду.
   Здесь была уже не глина, а слякоть, вязкая, неприятно скользкая.
   Найл, непривычный ходить вброд, тревожно застыл.
   Ступни с каждым шагом всасывались в слякоть чуть ли не по колено. Какое-то небольшое юркое существо шмыгнуло под ногами; сердце испуганно екнуло. Найл остановился, унимая биение сердца.
   До него дошло – и как раньше-то не подумал! – что наступил уже белый день, и его кто угодно может увидеть с берега, а чем дольше перебираться вброд, тем вернее обнаружат.
   На миг появился соблазн возвратиться и, пока стемнеет, переждать в этой нише под мостом.
   Но понял, что это еще опаснее: с того берега все будет великолепно просматриваться. И он неуклюже брел до тех пор, пока вода не дошла до подмышек.
   Течение здесь оказалось сильнее, чем Найл предполагал. Пришлось накрениться, чтобы удержать равновесие.
   Неожиданно дно исчезло из-под ног, и Найла понесло по течению.
   Первым порывом было шагнуть назад, но он понял, что это бесполезно, проще толкаться вперед. Лавируя, чтобы держаться вертикально, он преодолел еще пару метров и тогда почувствовал, что тонет.
   Когда вода затекла в рот и в нос, Найла на мгновение пробил неодолимый ужас. Паника охватила при мысли, что течение вынесет из-под спасительного моста-укрытия, и он окажется как на ладони.
   Неведомо как, Найл продвинулся еще на несколько метров. И, наконец, снова ощутил под ногами скользкую глину.
   С минуту постоял, унимая страх. Едва отдышавшись, вновь рывком устремился в сторону берега. Через несколько секунд он уже опять шел по жесткой, слежавшейся глине покатого берега.
   При этом отдавал себе отчет, что схватку со страхом все-таки проиграл.
   Найл не поддался соблазну остановиться и отдышаться, облокотясь о каменный парапет. Вместо этого он поднялся по скату и направился прямо к лестнице сбоку от моста.
   Уже одолев первые полдесятка ступеней, Найл в один страшный миг понял: все, поздно…
   Наверху уже поджидал бойцовый: клыки наготове, выпущены наружу.
   Огромные черные глаза бесстрастно смотрели на Найла.
   Юноша инстинктивно попятился, но получил такой удар, что в глазах потемнело.
   Успела мелькнуть мысль, что не мешало бы укрыться в воде, уж тудато за ним не полезут.
   Но не успел достичь и парапета, как вспахал землю юзом: молниеносный стражник был тут как тут.
   Увязнув локтями и коленями, Найл не мог толком пошевелиться. Когда паук всем своим весом навалился на спину, время будто замедлило бег.
   Впечатление такое, будто гнешься в замедленном темпе, со стороны отчужденно взирая на страдания собственной оболочки.
   Затем лицо Найла вжалось в серый грунт; мир вокруг растворялся, тускнел. Очнулся он после кошмара и понял, что лежит на спине. Солнечный свет слепил глаза. Вспомнив о пауке, он вскинул руку – защитить горло, и тут обнаружил, что рядом никого нет.
   Поднял голову, не сомневаясь, что паук наблюдает с парапета, – ни души. Одолевая накатившую тошноту, он с трудом поднялся на колени, затем встал на ноги. Чтобы дотащиться до каменной опоры, понадобилось неимоверное усилие.
   С трудом сдерживая рвоту, он ползком подобрался к стене и, бездыханный, привалился к ней спиной.
   И вот тут вспомнилось о медальоне. Сунув руку под рубаху, Найл быстро повернул его.
   Эффект сказался незамедлительно: своеобразное ощущение целительной сосредоточенности, словно тело вспоминает о чем-то. К этому времени Найл достаточно уже приноровился к действию медальона и подстраиваться научился довольно быстро.
   Вначале сердце сжалось от чувства, похожего на страх.
   Вместе с тем, как начало возвращаться самообладание, в душе затеплилось чувство радости, подспудной силы. Это чувство живительным огнем проникло по жилам в кровь, где смешалось с другим воплощением энергоотдачи.
   Тут сам мозг словно объединил два эти воплощения, сплавив их в однородную упругую сферу.
   В усталом состоянии добиться этого труднее, обычно при этом возникает ломота в глазах.
   Точно так и случилось.
   Затем сознание – не именно то, что в голове, а нечто большее, мощное – пересилило усталость, и головная боль исчезла. А ощущение теперь было такое, будто три кипящих луча энергии – из сердца, головы и внутренних органов – сошлись в глазке медальона воедино, и тот отразил их, удвоив интенсивность.
   В этот преходящий миг озарения до Найла дошло, что в медальоне нет надобности: он попросту механический заменитель самосознания.
   Теперь, вызволив силу и жизнестойкость из потаенных недр сознания, Найл пытался понять, что же все-таки произошло. Почему он до сих пор жив? Наверное, потому что Смертоносец-Повелитель распорядился схватить его живым.
   Тогда где же пленитель? Пошел за другим караульщиком?
   Хотя до Найла сразу дошло, насколько глупо такое объяснение. Связать его по рукам и ногам и унести на спине – что может быть легче!
   Найл встал и прикоснулся к шее ниже затылка. Чувствовались ушибы, но главное, не было следа колотых ран. В душе затеплилась надежда.
   По какой-то невообразимой причине бойцовый паук не тронул Найла. Быть может, вмешался Стигмастер?
   Найл вновь осторожно поднялся по лестнице, на этот раз до уровня улицы. На камне еще не успели просохнуть следы его прежней попытки: видно, в бесчувствии он пролежал совсем недолго.
   Подняв голову, Найл пристально посмотрел на мост.
   Пусты были и улицы квартала рабов.
   Найл стал примеряться, как бы ловчее перебежать к ближайшему зданию, но тут бросилась в глаза запекшаяся на руке грязь, и он решил чуть задержаться.
   После недавнего происшествия Найл готов был шарахаться от любого угла. С минуту он постоял, зорко оглядываясь, не шевелится ли что подозрительное на улице или на набережной. Убедившись, что они пусты. Найл поспешил обратно к реке.
   Зайдя по колено в воду, он смыл грязь с рук, ног и лица.
   А когда шел обратно к берегу, в голове проклюнулась показавшаяся несуразной догадка.
   Он стал осматривать следы, оставшиеся на том месте, где он слетел со ската. Четко различались вмятины, оставленные при падении коленями и локтями.
   На сравнительно податливом грунте отпечатались также места, где упирался когтями паук, стоя над поверженным телом. Слева отпечатков насчитывалось четыре, справа только три.
   У нападавшего караульного паука не хватало одной передней лапы.
   С ясностью, перешедшей в понимание, у Найла в голове очертился образ разнесчастного вида паучищи – лежит, распростершись, на солнце, из увечной передней лапы на дощатый настил ладьи цедится струйка бледной крови. И он тут же с уверенностью понял, что догадка оказалась верной.
   Сердце стиснуло от бессмысленного, благодарного восторга. Смутное чутье, что удача сопутствует ему, наполнило ощущением странного спокойствия.
   Он не спеша поднялся по ступеням, посмотрел налево-направо – убедился, что дорога свободна, – и пересек улицу с видом человека, идущего по вполне законным делам.
   Фасады домов, стоящих к реке лицом, имели внушительный вид, но было ясно, что уже скоро его лишатся. Растрескавшиеся тротуары покрывал хлам из битого стекла и истлевшей дранки.
   Здесь же Найл впервые увидел и проржавевшие останки автомобилей – многие из которых раскрытыми дверцами походили на дохлых крылатых насекомых. Большинство окон и дверей в южной части города почему-то сохранилось.
   Оконные проемы были свободны от стекол, а покосившиеся двери сиротливо висели на петлях.
   Вид у квартала был такой, будто по нему пронеслась банда уличной шпаны.
   Идущий от моста проезд был увешан тенетами, местами такими толстыми, что напоминали скорее плотную занавесь; инстинкт предупредил юношу, чтобы он под них не совался. Вместо этого он вошел в здание, на побитом фасаде которого все еще висел огромный плакат: «Всемирная страховая компания».
   Найл пошел по заваленному дранкой и штукатуркой пыльному каменному полу, чередой коридоров, выходящих на узкую улицу. Осмотрительно выглянув в окно, Найл тотчас втянул голову обратно.
   Метрах в пятнадцати сверху деловито чинил свою сеть смертоносец. Найл успел загасить вспышку тревоги прежде, чем она разрослась, и отступил в коридор.
   В соседней комнате беспорядочно громоздилась сломанная мебель, дверь прислонена была к комоду, соседствующему с пустым оконным проемом. Встав на пятачке между дверью и комодом, Найл смог толком рассмотреть улицу и понаблюдать, как паук терпеливо работает над сетью.
   Через полчаса донеслись первые звуки, дающие понять, что место обитаемо: голоса, звуки шагов, хлопанье дверей.
   Вровень с окнами первого этажа по улице замельтешили люди.
   Вон прошла какая-то толстомясая тетка с арбузными грудями и ногами-бревнами, мягко выводя что-то носом. Бросилось в глаза, что под паутиной она прошла совершенно спокойно, словно не замечая.
   По мере того, как солнце поднялось чуть выше и заглянуло в улочку, снаружи стало оживленнее.
   На тротуары повысыпала детвора, многие ребятишки жевали куски сероватого хлеба.
   Некоторые – непоседы – верещали, носились, смеялись; большинство же имело равнодушный, квелый вид.
   От Найла не укрылось, что преобладают низкие покатые лбы, плоские скулы и глаза-щелки.
   Вон пухлый косолапый мальчишка подошел к маленькой толстушкедевочке и выхватил у нее из рук краюху хлеба. Та громко взвыла, но никто не обратил внимания.
   Толстяк прислонился неподалеку к стенке и слопал чужое.
   Затем подошел к девочке – совсем маленькой (та только что вышла на улицу) – и рванул у нее корку. Малышка уперлась, силясь удержать еду.
   Тогда толстяк пихнул ее в грудь с такой силой, что та попросту отлетела. А малолетние их сверстники сидели себе в проемах подъездов или на тротуарах и продолжали с тупым видом жевать, даже не пытаясь прятать свои краюхи.
   На середине улицы появился малыш. Он бежал, взмахивая руками, изображая из себя птицу, и издавал чирикающие звуки.
   Пробежав под починенной паутиной, он неожиданно остановился и поглядел на нее снизу вверх.
   Затем, к изумлению Найла. нагнулся и, подхватив какую-то деревяшку, запустил ее в воздух.
   Силенок у него было всего ничего, деревяшка подлетела невысоко. Мальчуган подкинул ее снова, на этот раз чуть повыше.
   Тут к нему подошел косолапый толстяк, уже управившийся с едой, и, выхватив у малыша деревяшку, со всей силы швырнул ее в воздух.
   На этот раз она угодила в паутину и, зацепившись, повисла там. Паук мгновенно (Найл просто обмер) кинулся вниз, оставляя за собой нить паутины, и с проворством набросился на малыша.
   Найл ожидал, что сейчас в беззащитное тело вопьются клыки.
   Ребенок же, наоборот, зашелся от смеха, когда восьмилапый повалил его на землю.
   Через несколько секунд паук опять взвился в воздух на своем страховочном конце, а мальчуган вскочил и умчался.
   Найл решительно ничего не мог взять в толк. Получается, смертоносец играл с ребенком?
   Стоять в мокрой одежде становилось неприятно, а когда на Найла к тому же с любопытством уставился пробегающий мимо окна ребенок, он подавно решил, что дальше играть в прятки не имеет смысла, и вышел на улицу. Никто не удостоил его ни малейшего внимания.
   Паук сверху как ни в чем не бывало чинил сеть, очевидно, уже и забыв, что там делается внизу.
   Вот только маленький косолапый толстяк мерил Найла недобрым взглядом, одновременно и насмешливым, и враждебным.
   Медальон обострял чутье, делая восприятие изумительно острым.
   Квартал рабов, обнаружил Найл, был полон запахов, и приятных, и неприятных; запах стряпни смешивался с вонью гнилых овощей и канализации. В водосточных канавах полно было всякого мусора.
   Как выяснилось, в квартале рабов обитают не только одни люди. Вот ребенок бросил большую хлебную корку, и ее на бреющем полете умыкнула птица, мелькнув рядом с его головой.
   А в затерянном пустом тупике обнаружилась большая серая крыса, пожирающая расквашенный арбуз. Зыркнув на Найла колкими глазками, она, очевидно, решила, что на него можно не обращать внимания, и продолжала жрать.
   Через долю секунды прямо на нее сверху свалился паук; животное успело издать лишь сдавленный сиплый писк, прежде чем клыки сделали свое дело.
   Еще доля секунды, и паук исчез вместе со своей добычей. Все произошло настолько молниеносно, что Найл не только испугаться – притормозить не успел.
   Он лишь нервно поглядел наверх, на нависшие тенета, в которых скрылся паук, и заспешил дальше.
   Через несколько секунд, когда Найл проходил мимо отверстого зева пустого подъезда, ноздри уловили еще более гнусный запах разлагающейся плоти.
   Найл нерешительно остановился, затем ступил-таки в тень подъезда, осторожно ступая по жидким половицам.
   Источник смрада стал заметен сразу – разлагающийся труп в углу комнаты. Труп прогнил уже до костей, на грудной клетке топорщились лоскуты разлезающейся рубахи раба, в пустых глазницах копошились черви. Причина смерти – большой блок обвалившейся с потолка кладки – лежал возле надтреснутого черепа.
   Найла затошнило, он поспешил обратно на улицу. Квартал рабов был донельзя запущен, переполнен и, судя по всему, совершенно дезорганизован. От некоторых зданий сохранилась только лишь выгоревшая изнутри оболочка; иные смотрелись так, что казалось, ткни как следует, и стены обрушатся.
   Заселенные здания отличить было несложно, они хоть не выглядели настолько запущенными.
   В одно из них Найл вошел, протолкнувшись через стайку шумно возящихся детей. Никто не удостоил его внимания.
   Лишенная дверей комната по правую руку представляла собой, очевидно, спальню: пол был сплошь застлан тюфяками.
   В другой комнате люди сидели прямо на голых досках или поломанной мебели; эти шумно хлебали суп прямо из щербатых чашек, объедали кроличьи ножки и уплетали серый хлеб.
   Путь к кухне легко различался по запаху подгоревшего жира, чада, чеснока, перезрелых фруктов и овощей.
   На плите, бушуя паром, стоял огромный котел с супом.
   Повариха – тетка-глыба с руками толще мужского бедра – рубила на большой доске сваленные в единую кучу фрукты, овощи и крольчатину.
   Войдя, Найл увидел, как она, покончив с этим, счищает наструганное в котел кухонным ножом.
   Потирая глаза и широко зевая, вошли двое сонных мужчин. Вытянув себе из громоздящейся в металлической раковине груды по немытой чашке, они, даже предварительно не сполоснув, окунули их прямо в котел, где варилась пища.
   Ни один из них не придал значения, что в чашках – непроваренное, почти сырое мясо и овощи. Неряхи отломили себе хлеба от большущей двухметровой булки и окунули в деревянную лохань полуталого масла, стоящую на подоконнике под самым солнцем.