Уильям Теккерей. Сочинения

   – Кто там? – раздался из темноты старческий голос.
   – Что, не узнаете, Фил Пурсел? Это я, Редмонд Барри!
   Еще немного, и старик, пожалуй, выпалил бы в меня, – его ружье было грозно нацелено на окошко, – но я попросил его не спешить и, выбежав из дому, крепко обнял… А впрочем, вздор, не стоит на этом задерживаться! Мы с Филом провели долгую ночь в разговорах о тысяче незначащих вещей, не интересных ни для кого из ныне живущих, ибо кому из ныне живых интересен Барри Линдон!
   Приехав в Дублин, я положил на имя старика сотню гиней; на эту ренту он мог прожить остаток своих дней, не нуждаясь.
   У Фила Пурсела был добрый приятель, помогавший ему коротать вечера; достав с полки неимоверно засаленную и пухлую колоду карт, они засиживались за игрой допоздна: приятель этот был не кто иной, как старый мой камердинер Тим, которого читатель, верно, помнит еще в ливрее моего покойного батюшки. Тогда она болталась на нем как на вешалке, свисала ему на кисти рук и каблуки. С тех пор, хоть Тим и уверял, что чуть не наложил на себя руки после моего отъезда, он умудрился так раздобреть, что ему пришелся бы впору кафтан самого Дэниела Лэмберта или сюртук местного викария, при котором он состоял в должности причетника. Я взял бы его к себе в лакеи, если б не грандиозные размеры, делавшие его непригодным для этой службы у всякого сколько-нибудь уважающего себя джентльмена. Итак, я презентовал ему некоторую толику денег и обещал крестить у него следующего ребенка, одиннадцатого по счету со времени моего отсутствия. Нет в мире страны, где бы работа по увеличению населения велась с таким успехом, как на моем родном острове. Мистер Тим женился на горничной моих кузин, той самой, что в свое время оказывала мне доброе расположение; я счел своим долгом на другой день навестить бедняжку Молли в ее мазанке, где и увидел эту молодую женщину в неимоверно грязном затрапезе, среди кучи оборвышей мал мала меньше, напомнивших мне ребятишек моего друга-кузнеца.
   Тим и Фил Пурсел, которых я так удачно встретил вместе, поведали мне последние новости о моих близких. Матушка была в добром здоровье.
   – Вы приехали вовремя, сэр, – сказал Тим, – чтобы помешать прибавлению в вашем семействе.
   – Что ты мелешь, дурачина! – прикрикнул я на него.
   – Я хочу сказать, как бы вам бог не послал отчима, – пояснил Тим, ваша матушка, слышно, собирается окрутиться с мистером Джоулсом, проповедником.
   Бедняжка Нора, как он мне сообщил, основательно потрудилась для приумножения славного рода Квинов; что до моего кузена Улика, то он проживает в городе Дублине, где ему не слишком повезло, как опасались мои осведомители, ибо он уже промотал те небольшие средства, какие удалось ему спасти после смерти моего доброго дядюшки.
   Из этого я заключил, что на шею мне сядет немалое семейство! Чтобы с приятностью закончить столь удачно начатый вечер, мы с Тимом и Филом распили бутылку асквибо, – за добрых одиннадцать лет я не забыл его вкуса, – и, когда солнце уже высоко стояло в небе, расстались с самыми нежными уверениями в дружбе. Я по натуре не спесив, это всегда было моей характерной чертой. У меня ни на волос нет ложной гордости, присущей людям высокого происхождения, и, если не подвернется ничего лучшего, я стану выпивать с деревенским батраком или с простым солдатом так же охотно, как с первым вельможею страны.
   Утром я вернулся в деревню и зашел в Барривилль под предлогом, что мне требуется лекарство. В стене еще торчали крюки, на одном из которых висела моя шпага с серебряным эфесом; на подоконнике, где встарь лежал матушкин «Долг человеческий», ныне красовался пузырь для льда. Доктор Макшейн премерзкая, должно быть, личность – уже пронюхал, кто я (мои соотечественники всегда все пронюхают – и то, что есть, и чего на свете не было); посмеиваясь, он осведомился, в каком здоровье я оставил прусского короля, и так же ли популярен в народе мой друг, император Иосиф, как когда-то императрица Ма-рия-Терезия. В храме по случаю моего прибытия ударили бы в колокола, но единственный звонарь, Тим, был толстоват для этой работы; и пришлось мне уехать, прежде чем новый священник, доктор Болтер, сменивший на этом посту мистера Текстера, коему в мое время был вверен приход, собрался меня приветствовать, и только бездельники да прощелыги в этой нищей деревеньке вышли чумазой ротой поглазеть, как я уезжаю, и прокричать: «Ура, мистеру Редмонду!» – когда моя карета тронулась в путь.
   В Карлоу люди мои уже тревожились, а хозяин гостиницы выражал опасение, как бы я не попал в лапы разбойникам.
   И здесь имя мое и положение в свете стали уже известны стараниями лакея Фрица, который превозносил меня до небес и украсил мою биографию щедрыми добавлениями от себя. Он утверждал, будто я хорош с доброй половиной европейских монархов и у большинства из них состою первым фаворитом. Надо заметить, что я сделал наследственным дарованный дядюшке орден Шпоры и путешествовал под именем шевалье Барри, камергера его высочества герцога Гогенцоллерн-Зигмарингенского.
   Мне дали лучших лошадей, какие нашлись в конюшне гостиницы, чтобы они доставили меня в Дублин, а также самых крепких веревок вместо упряжи, и мы благополучно продолжали свой путь, – пистолеты, которыми снабдили нас с Фрицем в дорогу, так и не вошли в соприкосновение с разбойниками. Заночевали мы в Килкуллене, и на следующий день я въехал в Дублин в парадной карете четверней, обладая капиталом в пять тысяч гиней и одной из самых блестящих репутаций в Европе, – это я, одиннадцать лет назад покинувший этот город без единого пенни за душой.
   Дублинские обыватели одержимы таким же неукротимым и похвальным стремлением знать, что творится в доме у соседа, как и деревенские жители. И ни один джентльмен, будь он даже самых скромных привычек и требований (а к таким, как известно, всегда принадлежал я), не может приехать в эту столицу без того, чтобы имя его не напечатали во всех газетах и не упоминали во всех гостиных.
   Через день после моего прибытия мое имя и титулы знал уже весь город. Немало учтивых джентльменов почтили меня своим посещением, едва я нашел себе квартиру, а это оказалось делом неотложным – здешние гостиницы просто жалкие вертепы, куда не решится заехать ни один человек моего образа жизни и общественного положения. Мне говорили это еще на континенте люди, исколесившие Европу, и я решил прежде всего обзавестись своим домом. Я приказал моим возницам шагом объезжать улицу за улицей, покуда не найдется для меня порядочное жилье, подобающее особе моего ранга. Эти разъезды, а также нелепые расспросы и поведение немца Фрица, коему было поручено наводить справки тут и там, пока не будет найдено удобное помещение, собрали вокруг нас кучу зевак, – можно было подумать, что едет фельдмаршал, такая за нами валила толпа.
   В конце концов я все же приглядел себе вполне пристойную анфиладу комнат на Кэпел-стрит и, щедро наградив оборвышей-форейторов, доставивших меня в Дублин, расположился на новой квартире со всем своим багажом и Фрицем. Не теряя времени, поручил я хозяину подыскать для меня второго слугу, который носил бы мою ливрею, а также двух рослых, видных собой носильщиков с собственным портшезом и кучера, располагающего хорошими лошадьми для моего экипажа, а также добрыми верховыми лошадками на продажу. Я дал хозяину изрядный задаток, – все эти меры послужили мне наилучшей рекламой.
   На другой день в моей приемной, как на утреннем выходе у знатного вельможи, столпилось множество народу: грумы, лакеи и дворецкие навязывали мне наперебой свои услуги, а предложений по покупке лошадей, как от барышников, так и от людей светских, хватило бы ремонтеру для целого полка. Сэр Лолер-Голер предложил мне самую элегантную гнедую кобылу, какую когда-либо видели под солнцем; у милорда Дандудла имелась упряжная четверка, которая не посрамила бы даже моего друга-императора; а маркиз Бэллирегет передал мне через своего лакея, что, если я загляну в его конюшни или сделаю ему честь предварительно с ним позавтракать, он покажет мне пару лошадок серой масти, каких еще не видела Европа. Я решил воспользоваться приглашениями Дандудла и Бэллирегета, но лошадей предпочел купить у барышников, – это во всех смыслах выгоднее. К тому же в Ирландии в те времена, если джентльмен ручался за лошадь, а она оказывалась с изъяном или возникало другое недоразумение, – единственное, что вам оставалось во утешение, это добрый заряд свинца в жилетку. Но я относился к этой игре слишком серьезно, чтобы ее профанировать; и могу с гордостью сказать, что никогда не участвовал в поединке без действительной, ясной и разумной причины.
   И смех и грех – до чего наивны эти ирландские дворяне! Вы услышите от них куда больше врак, чем от их соседей по ту сторону Ла-Манша, но зато они и на удивление легковерны; за неделю жизни в Дублине я составил себе такое имя, какое дай бог составить в Лондоне лет за десять, да там еще вам потребовалась бы куча денет. Я будто бы приобрел за игорным столом состояние в пятьсот тысяч фунтов; я – временщик русской императрицы Екатерины, и я же доверенный агент Фридриха Прусского; это я выиграл битву при Гохкирхене; я кузен мадам Дюбарри, фаворитки короля Французского, и проч. и проч. Сказать по правде, я сам внушил моим добрым друзьям Бэллирегету и Голеру большую часть этих фантазий, а уж они делали из моих намеков обширные и далеко идущие выводы.
   На меня, познавшего все блага европейской цивилизации, жизнь в Дублине 1771 года, когда я воротился в этот город, произвела самое безотрадное впечатление. Здешние нравы напомнили мне разве что полудикую Варшаву, но только без царственной пышности этой столицы. А такую неприглядную толпу в рваных лохмотьях я встречал разве что в цыганских таборах на берегах Дуная. Как я уже говорил, в городе не было ни одной порядочной гостиницы, куда бы мог заехать благородный джентльмен. Те злополучные горожане, коим не по средствам было держать лошадей, случись им вечером замешкаться в городе, подвергались опасности напороться на нож, ибо на улицах караулили пропащие женщины и хулиганы – это племя оборванцев-дикарей, еще не знающее употребления бритвы и обуви; а когда джентльмен садился в свой портшез или экипаж, чтобы проследовать на светский раут или в театр, факелы его лакеев выхватывали из темноты такие страшные гримасничающие образины, что у непривычного человека со слабыми нервами кровь застывала в жилах. По счастью, у меня были крепкие нервы, к тому же я не впервые встречался с моими милыми соотечественниками.
   Я уверен, что мое описание придется не по вкусу кое-кому из ирландских патриотов, которые не допускают, чтобы нагота их родины была выставлена на поругание, и гневаются на каждое нелицеприятное слово правды. Пустое! Ведь я говорю о старом Дублине, когда он был еще жалкой провинцией; иная третьестепенная германская столица показалась бы по сравнению с ним порядочным городишком. Правда, в нем и тогда уже проживало триста пэров; имелась у него и своя палата общин, и свой лорд-мэр с олдерменами; и шумливый, буйный университет с головорезами-студентами, которые учиняли по ночам дебоши, не гнушались знакомства с каталажкой, воевали с зловредными наборщиками и ремесленниками, совершая над ними обряд крещения, и задавали тон в театре на Кроу-стрит. Но я слишком долго вращался в лучшем обществе Европы, чтобы якшаться с этими шумливыми дворянчиками, и был слишком светский джентльмен, чтобы вникать в дрязги и интриги лорд-мэра и его олдерменов. В палате общин имелся с десяток приятных людей. Мне и в английском парламенте не приходилось слышать более удачных выступлений, нежели речи Флуда, Дейли и Голвея; Дик Шеридан, хоть он и не мог похвалиться тонким воспитанием, был все же на редкость забавный и веселый сотрапезник, я, пожалуй, не встречал лучшего; и хотя во время бесконечных речей Эдмунда Берка я преспокойно засыпал, приходилось мне слышать от людей сведущих, что Берк – человек незаурядных способностей и что в свои более удачные минуты он становится даже красноречив.
   Вскоре я уже развлекался как мог и не упускал ни одной возможности повеселиться, какие только доступны приезжему в этом гиблом месте и позволительны джентльмену; посещал Ранела и ридотто, не говоря уже о вечерах у лорд-мэра где на вкус человека с изысканными привычками слишком много пили и мало играли. Вскоре я стал завсегдатаем «Кофейни Дейли» и гостиных местной знати и с великим удивлением заметил в высших кругах города те же явления, которые поразили меня в его низших кругах еще во время первого злополучного посещения Дублина – а именно, повсеместно наблюдающуюся нехватку денег и несообразное обилие долговых обязательств и векселей, ходивших по рукам, мне отнюдь не хотелось ставить против них мои гинеи. Женщины и здесь увлекались игрой, но упорно не платили карточных долгов. Когда старая графиня Трампингтон проиграла мне в «кадриль» десять гиней и предложила вместо денег собственноручно подписанный чек на ее агента в Голвее, я с изысканной галантностью поднес эту записку к свече. Зато, когда та же графиня снова пожелала со мной играть, я сказал, что готов к услугам ее светлости, как только прибудут ожидаемые ею деньги; до тех пор покорнейше прошу меня извинить. И этому правилу я следовал все время моего пребывания в Дублине, поддерживая вместе с тем свою репутацию игрока и забияки. Я говорил всем у Дейли, что готов играть в любую игру – с кем угодно и на что угодно, драться на рапирах, скакать верхом (при условии равного веса), стрелять влет или по мишени – в последнем виде спорта ирландцы той поры не знали себе равных, особенно если мишень была живая.
   Разумеется, я не мешкая отправил нарочного в моей ливрее в замок Линдон с письмом к Ранту, прося у него самых подробных сведений относительно здоровья и расположения духа графини Линдон, а также с чувствительным и красноречивым посланием к ее милости (я перевязал его волоском из той самой пряди, купленной у ее горничной), заклиная вспомнить былые дни и заверяя, что Сильвандр верен своим клятвам и никогда не забудет Калисту. Ответ графини меня не удовлетворил, он звучал уклончиво и неясно, ответ же мистера Ранта, хоть и был достаточно ясен, еще меньше порадовал меня своим существом: оказалось, что милорд Джордж Пойнингс, младший сын маркиза Пойнингса, вызванный в Ирландию, как близкий родственник, по делу о завещании покойного сэра Чарльза Линдона, весьма недвусмысленно ухаживает за его вдовой.
   В Ирландии того времени существовал своего рода неписаный закон крутой и короткой расправы, весьма удобной для лиц, жаждущих неотложного правосудия, газетная хроника дает тому немало свидетельств. Неведомые личности, укрывшись за кличками, такими, как капитан Метеор, лейтенант Буйволова Шкура или прапорщик Сталь, забрасывали лендлордов грозными письмами, и если кто-нибудь пренебрегал их требованиями, жестоко с ним расправлялись. В южных графствах свирепствовал знаменитый капитан Гром – он, очевидно, сделал своей специальностью добывать супруг тем джентльменам, кои, по недостатку средств, не имели шансов понравиться папашам своих избранниц или по недостатку времени, предпочитали обойтись без долгих и сложных ухаживаний.
   Я нашел своего кузена Улика в Дублине в незавидном положении, – он растолстел и окончательно сел на мель; его преследовали ростовщики и кредиторы, он ютился по углам и выходил только к вечеру, чтобы отправиться в Замок или ближайший трактир сразиться в карты; но это был все тот же славный, бравый малый, и я намекнул ему на мое увлечение леди Линдон.
   – Графиня Линдон! – воскликнул бедняга. – Вот уж подлинные чудеса! Я и сам вздыхаю по одной молодой особе из Бэллихэкских Килджоев с приданым в десять тысяч фунтов, – леди Линдон ее опекунша. Но как может парень, у которого и штанов-то порядочных нет, мечтать о такой невесте? Я мог бы с таким же успехом сделать предложение самой графине.
   – Не советую, – оборвал я его, смеясь, – человек, который на это осмелится, раньше умрет! – И я рассказал ему о своих планах касательно леди Линдон. Честный Улик, немало дивившийся моему широкому образу жизни, моим приключениям и связям в аристократических кругах, узнав о моем намерении жениться на самой богатой невесте в Европе, был окончательно сражен подобной смелостью и предприимчивостью.
   Я поручил Улику отправиться под каким-нибудь предлогом в окрестности замка Линдон и сдать в ближайшую почтовую контору письмо, которое написал, изменив свой почерк; в этом письме я приказывал лорду Джорджу Пойнингсу немедленно убираться восвояси, предупреждая, что большой приз не для таких, как он, что в Англии вдоволь богатых невест и никто не позволит ему похищать их из владений капитана Метеора. Получив с почтовой оказией безграмотное послание, написанное на грязном клочке бумаги, молодой лорд, будучи человеком не робкого десятка, конечно, лишь посмеялся.
   Однако, на свое несчастье, он вскоре объявился в Дублине; за ужином у лорда-наместника был представлен шевалье Редмонду Барри; перекочевал вместе с ним и другими джентльменами в клуб Дейли, и здесь в споре о родословной одной лошади, в коем, по общему признанию, я был прав, вспыхнула ссора, приведшая к дуэли. С самого приезда в Дублин у меня не было еще ни одной встречи, и все любопытствовали, заслуживаю ли я своей громкой славы. Я никогда не хвалюсь заранее, зато уж, когда нужно, не промахнусь; и бедный лорд Джордж, у которого была твердая рука и зоркий глаз, но только выучку он прошел в неповоротливой английской школе, стоял, как овечка, перед острием моей шпаги, покуда я выбирал место для удара.
   Моя шпага пробила его кирасу и вышла из спины. Упав, он сердечно протянул мне руку и сказал: «Мистер Барри, я был неправ!» Мне стало не по себе от такого признания, ибо спор затеял я, и с предумышленной целью закончить его поединком.
   Рана месяца на четыре уложила его в постель, и та же почта, что доставила леди Линдон сообщение о дуэли, принесла ей послание от капитана Метеора, гласившее: «Это – номер первый».
   – Ты, Улик, – сказал я, – станешь номером вторым!
   – Хватит и одного! – ответил мой кузен.
   Но у меня уже созрел план, как облагодетельствовать этого честного малого и в то же время продвинуть мои собственные планы касательно вдовы.

Глава XV. Я ухаживаю за леди Линдон

   Дядюшке так и не простили участия в походе Претендента в 1745 году, и поскольку приговор не был с него снят, он не мог вместе с любящим племянником воротиться в страну наших предков; доброго старого джентльмена ждали здесь если не казнь через повешение, то в лучшем случае гадательное прощение после долгой и томительной отсидки. И так как во всех моих житейских затруднениях я привык опираться на его опыт, то и обратился к нему в эту критическую минуту, испрашивая у него совета в вопросе моей женитьбы на вдове. Я сообщил ему про ее сердечные дела, как они описаны в предыдущей главе, рассказал, что она отличает юного Пойнингса и забыла старого поклонника, и в ответ получил письмо, богатое мудрыми указаниями, коими не преминул воспользоваться.
   Добрый шевалье в первую очередь поведал мне, что он перешел на квартиру и стол в монастырь миноритов в городе Брюсселе и подумывает о спасении души, собираясь уйти от света и отдаться суровому подвижничеству. Относительно же прелестной вдовы писал: «Если женщина так богата и отнюдь не дурна собой, не удивительно, что около нее толкутся поклонники; а как она и при жизни супруга поощряла твои ухаживания, то отсюда следует, что ты не первый, кому она оказывала столь лестное предпочтение, и, надо думать, не последний.
   Кабы не подлый приговор, висящий у меня на шее, – писал он дальше, – и не решение удалиться от мира, погрязшего в грехе и суете, с радостью поспешил бы я к тебе, мой мальчик, дабы помочь в столь щекотливом деле, когда решается твоя судьба, ибо, чтобы довести его до счастливого конца, мало твоего испытанного мужества, нахальства и смелости, в коих среди сверстников ты не знаешь равного (что до «нахальства», оставляю его на дядюшкиной совести, – как известно, я всегда отличался редкой скромностью); но если у тебя и хватает смелости для выполнения задуманного, то нет изобретательности; ты не способен начертать план действий, последовательно и неуклонно ведущий к цели, требующий трудов и времени для претворения в жизнь. Тебе бы и в голову не пришла та блестящая идея насчет графини Иды, которая едва не сделала тебя владельцем величайшего состояния в Европе, если бы не совет и опыт бедного старика, который ныне сводит последние счеты с миром, готовясь проститься с ним навеки.
   Что касается графини Линдон, то мне не известно, каким манером ты собираешься ее покорить, и в то же время я лишен возможности изо дня в день, смотря по обстоятельствам, давать тебе разумные советы. Я могу лишь набросать общий план действия. Судя по письмам, какие слала тебе эта глупая женщина в самую горячую пору вашей переписки, оба вы изощрялись в выспренних излияниях, и особенно щеголяла этим ее милость; она – синий чулок и обожает всякую писанину; обычной темой ее был несчастный брак (излюбленный припев всех женщин). Помнится она все жаловалась на судьбу, связавшую ее с недостойным.
   Я не сомневаюсь, что среди вороха хранящихся у тебя писем найдется немало таких, которые могут ее опорочить. Просмотри их внимательно и выбери те, что подходят для этой цели, да пригрози, что ты это сделаешь. Сперва обращайся к ней уверенным тоном возлюбленного, предъявляющего свои неоспоримые права. А не станет отвечать, протестуй, ссылаясь на прошлые обещания, приводи доказательства ее былой склонности, угрожай отчаянием, злодейством, местью, если она окажется неверна. Испугай ее – ошеломи каким-нибудь дерзким поступком, пусть видит, что ты на все решился. Да что учить ученого! Твоя шпага прославилась на всю Европу, о твоей храбрости рассказывают чудеса, потому-то леди Линдон и удостоила тебя заметить. Пусть о тебе заговорит весь Дублин: удиви их там роскошью, смелостью, безрассудством! Эх, жаль, меня нет с тобой! Я бы сделал тебе репутацию, до какой ты ввек не додумаешься, – у тебя просто не хватит воображения! Но что об этом толковать, разве я не отрешился от мира и его суеты?»
   Советы дядюшки, как всегда, заключали в себе бездну здравого смысла, потому-то я и привожу их здесь, опуская пространные описания его молитвенных бдений и покаяний, каковые занимали его теперь превыше всего, а также конец письма, посвященный, как всегда, истовым молитвам о моем обращении в правую веру. Ибо дядюшка неизменно прилежал к своему исповеданию, я же, как человек долга и твердых принципов, держался своего; а если так смотреть, безразлично, что одна религия, что другая.
   Следуя этим указаниям, я написал леди Линдон, известил ее о своем приезде и, назвавшись самым преданным ее почитателем, попросил дозволения нарушить ее печальное затворничество. Когда же на письмо мое не отозвались, написал вторично, вопрошая, неужели она презрела былое и того, кого дарила своей близостью в некую счастливую пору? Неужто Калиста забыла своего Евгенио? С тем же слугой я послал маленькую шпагу для лорда Буллингдона, а также записку на имя его гувернера; кстати, у меня хранился вексель почтенного магистра, не припомню уж, на какую сумму, во всяком случае, бедняге не доставило бы удовольствия, если бы я его подал к взысканию. В ответ пришло письмо от секретаря миледи, где значилось, что леди Линдон слишком потрясена недавней тяжелой утратой, чтобы видеть кого-либо, кроме ближайших родственников; в записке же моего друга-гувернера пояснялось, что юный родственник, в чьем обществе госпожа обрела утешение, не кто иной, как милорд Джордж Пойнингс.
   Это-то и повело к моей ссоре с молодым джентльменом. В первый же его приезд в Дублин я вызвал его на дуэль.
   Когда весть о поединке достигла вдовы в замке Линдон, газета, по словам моего осведомителя, выпала у нее из рук. «Чудовище! – воскликнула она. – Он не остановился бы и перед убийством, с такого станется!» – а маленький лорд Буллингдон, обнажив шпагу, ту самую, что я ему подарил, – этакий щенок! обещал разделаться с негодяем, покусившимся на жизнь кузена Джорджа. Когда же мистер Рант открыл ему, чей это подарок, проказник поклялся, что все равно меня прикончит! Вот зловредный бесенок – как я, бывало, его ни умасливал, он все равно глядел на меня волком.
   Ее милость ежедневно слала гонцов справляться о здоровье лорда Джорджа, и в надежде, что, испугавшись за его жизнь, она непременно прискачет в Дублин, я решил схитрить: устроил так, чтобы ей сказали, будто мистер Джордж в тяжелом состоянии; будто ему день ото дня все хуже и будто Редмонд Барри, опасаясь дурных для себя последствий, скрылся неведомо куда. Об этом исчезновении я даже поместил заметку в местном «Меркурии», хотя отбыл всего-навсего в город Брей, где жила матушка и где, на случай грозивших мне неприятностей, я мог рассчитывать на гостеприимство.
   Те мои читатели, в ком силен голос сыновнего долга, пожалуй, удивлены, что я еще не описал своей встречи с любезной матушкой, которая столь многим для меня жертвовала в моей ранней юности и к которой, как преданный и любящий сын, я должен был чувствовать искреннее и нерушимое уважение.
   Но у джентльмена, вращающегося в высших кругах, существуют многообразные светские обязанности, перед коими должны отступить на второй план личные чувства и привязанности; а потому, вскоре после моего приезда, я уведомил миссис Барри о моем возвращении, выразил ей свою сыновнюю любовь и преданность и обещал лично их засвидетельствовать, как только мне позволят мои дублинские дела.