Страница:
Два совершенно различных сильных характера — Сталин и Троцкий, ужиться они не могли, кто-то должен был взять верх. Сталин искал опору. И те, кто примыкал к нему, безусловно признавая за ним лидерство, становились соратниками на всю жизнь. В этом отношении особая роль выпала на долю Ворошилова и Будённого.
В руках Троцкого большая часть общевойсковых армий. Но такая армия — организм нестабильный, быстро меняющийся: текучка бойцов и командиров, изъятие частей и целых соединений способны за короткое время обновить личный состав, изменить настроение, ориентацию. А Конная армия — это совсем другое. Взвод, эскадрон, полк — ячейки крепкие, почти нерасторжимые. Свои традиции, общая забота о конском составе и многое другое связывали в кавалерии людей. Это и учитывал Сталин, активно поддерживая, продвигая по инстанциям идею создания мощного кавалерийского соединения. И обязательно под руководством Будённого и Ворошилова, которые относились к Троцкому, как и сам Иосиф Виссарионович. Проверенные по Царицыну люди, такие, как Щаденко и Пархоменко, помогут укрепить руководство во всех звеньях, выдвинут на командные должности надёжных людей. Это будет такой орешек, который не по зубам никакому противнику: ни белогвардейцам, ни Троцкому.
И вот — действует Реввоенсовет Первой Конной. Теперь у Сталина есть на всякий случай надёжная военная сила. Оставалось решить ещё один вопрос — о партийности Семена Михайловича. Станет он коммунистом — возрастёт роль большевиков в армии, да и самому Будённому будет легче руководить войсками с помощью партийцев. И вообще: много ли в Красной Армии на высоких должностях выходцев из самых низов да ещё с партийным билетом в кармане?! Единицы. Попробуй сними такого!
После утреннего заседания в Велико-Михаиле вне Ворошилов, а затем Сталин каждый порознь беседовали с Семёном Михайловичем, О чем говорили — не знаю, но на вечернем заседании, когда два Реввоенсовета (Южного фронта и Первой Конной) продолжили совместную работу, Иосиф Виссарионович прежде всего заговорил о Будённом. Вот, мол, Семён Михайлович давно и всей душой стремится стать членом партии, делами доказал преданность революции, но до сих пор в горячке событий не может оформить своё членство.
— Когда вы подавали заявление о желании вступить в партию? — спросил Сталин.
— Ещё весной, — приподнялся Будённый.
— И что же?
— Ответа из политотдела десятой армии не получил.
— Вот видите, — развёл руками Иосиф Виссарионович. — Могло быть так, товарищ Егоров, вы тогда командовали десятой?
— Командовал армией, но не политотделом, — уточнил Александр Ильич.
— И все же, как вы думаете, почему Семёну Михайловичу не дали ответа?
— Бои начались, марши, переброски… Меня ранило, да и корпус Будённого вскоре вышел из подчинения десятой.
— А могли быть в политотделе недобросовестные работники? —продолжал Сталин.
— Не берусь судить. Но ответ обязаны были дать, — сказал Егоров.
— К сожалению, в этом вопросе была допущена явная ошибка. Мы, товарищи, можем исправить её, — предложил Иосиф Виссарионович. — Я лично даю рекомендацию товарищу Будённому и не сомневаюсь, что он оправдает доверие. Кто ещё?
— Я рекомендую товарища Будённого, — сказал Ворошилов.
— И я даю свою рекомендацию, — присоединился Щаденко.
— Очень хорошо, — резюмировал Иосиф Виссарионович, — Предлагаю принять товарища Будённого в наши ряды и считать его членом РКП(б) с момента подачи заявления.
— С марта, — подсказал Семён Михайлович.
— Считать его членом РКП(б) с марта девятнадцатого года. Кто за?
Члены двух Реввоенсоветов подняли руки. Я, как беспартийный, в голосовании не участвовал. Моё место в стороне, возле большой печки. Моё дело слушать, запоминать да отвечать на вопросы, если они возникнут.
С этого дня у Семена Михайловича появились два «крёстных отца»: Егоров — по военной линии и Сталин — по партийной. Одному из них Будённый верой и правдой будет служить всю жизнь.
Приняв Семена Михайловича в партию не в ячейке, а на заседании Реввоенсоветов, да ещё сразу в члены, а не в кандидаты, да ещё задним числом, Сталин нарушил существовавшие тогда правила. Упоминаю об этом для того, чтобы выделить ещё одну черту характера Иосифа Виссарионовича. Сам устанавливавший строгие порядки, выдвигавший незыблемые догмы, оц, когда требовалось, нарушал любые установления, от кого бы они ни исходили. Иосиф Виссарионович никогда не плыл по течению, не стремился против течения, расходуя силы: он плыл туда, куда считал нужным. К намеченной цели.
20
21
22
В руках Троцкого большая часть общевойсковых армий. Но такая армия — организм нестабильный, быстро меняющийся: текучка бойцов и командиров, изъятие частей и целых соединений способны за короткое время обновить личный состав, изменить настроение, ориентацию. А Конная армия — это совсем другое. Взвод, эскадрон, полк — ячейки крепкие, почти нерасторжимые. Свои традиции, общая забота о конском составе и многое другое связывали в кавалерии людей. Это и учитывал Сталин, активно поддерживая, продвигая по инстанциям идею создания мощного кавалерийского соединения. И обязательно под руководством Будённого и Ворошилова, которые относились к Троцкому, как и сам Иосиф Виссарионович. Проверенные по Царицыну люди, такие, как Щаденко и Пархоменко, помогут укрепить руководство во всех звеньях, выдвинут на командные должности надёжных людей. Это будет такой орешек, который не по зубам никакому противнику: ни белогвардейцам, ни Троцкому.
И вот — действует Реввоенсовет Первой Конной. Теперь у Сталина есть на всякий случай надёжная военная сила. Оставалось решить ещё один вопрос — о партийности Семена Михайловича. Станет он коммунистом — возрастёт роль большевиков в армии, да и самому Будённому будет легче руководить войсками с помощью партийцев. И вообще: много ли в Красной Армии на высоких должностях выходцев из самых низов да ещё с партийным билетом в кармане?! Единицы. Попробуй сними такого!
После утреннего заседания в Велико-Михаиле вне Ворошилов, а затем Сталин каждый порознь беседовали с Семёном Михайловичем, О чем говорили — не знаю, но на вечернем заседании, когда два Реввоенсовета (Южного фронта и Первой Конной) продолжили совместную работу, Иосиф Виссарионович прежде всего заговорил о Будённом. Вот, мол, Семён Михайлович давно и всей душой стремится стать членом партии, делами доказал преданность революции, но до сих пор в горячке событий не может оформить своё членство.
— Когда вы подавали заявление о желании вступить в партию? — спросил Сталин.
— Ещё весной, — приподнялся Будённый.
— И что же?
— Ответа из политотдела десятой армии не получил.
— Вот видите, — развёл руками Иосиф Виссарионович. — Могло быть так, товарищ Егоров, вы тогда командовали десятой?
— Командовал армией, но не политотделом, — уточнил Александр Ильич.
— И все же, как вы думаете, почему Семёну Михайловичу не дали ответа?
— Бои начались, марши, переброски… Меня ранило, да и корпус Будённого вскоре вышел из подчинения десятой.
— А могли быть в политотделе недобросовестные работники? —продолжал Сталин.
— Не берусь судить. Но ответ обязаны были дать, — сказал Егоров.
— К сожалению, в этом вопросе была допущена явная ошибка. Мы, товарищи, можем исправить её, — предложил Иосиф Виссарионович. — Я лично даю рекомендацию товарищу Будённому и не сомневаюсь, что он оправдает доверие. Кто ещё?
— Я рекомендую товарища Будённого, — сказал Ворошилов.
— И я даю свою рекомендацию, — присоединился Щаденко.
— Очень хорошо, — резюмировал Иосиф Виссарионович, — Предлагаю принять товарища Будённого в наши ряды и считать его членом РКП(б) с момента подачи заявления.
— С марта, — подсказал Семён Михайлович.
— Считать его членом РКП(б) с марта девятнадцатого года. Кто за?
Члены двух Реввоенсоветов подняли руки. Я, как беспартийный, в голосовании не участвовал. Моё место в стороне, возле большой печки. Моё дело слушать, запоминать да отвечать на вопросы, если они возникнут.
С этого дня у Семена Михайловича появились два «крёстных отца»: Егоров — по военной линии и Сталин — по партийной. Одному из них Будённый верой и правдой будет служить всю жизнь.
Приняв Семена Михайловича в партию не в ячейке, а на заседании Реввоенсоветов, да ещё сразу в члены, а не в кандидаты, да ещё задним числом, Сталин нарушил существовавшие тогда правила. Упоминаю об этом для того, чтобы выделить ещё одну черту характера Иосифа Виссарионовича. Сам устанавливавший строгие порядки, выдвигавший незыблемые догмы, оц, когда требовалось, нарушал любые установления, от кого бы они ни исходили. Иосиф Виссарионович никогда не плыл по течению, не стремился против течения, расходуя силы: он плыл туда, куда считал нужным. К намеченной цели.
20
Два дня Иосифа Виссарионовича мучил насморк. Он не расставался с большими носовыми платками, и часто их менял. Сморкался стеснительно, отворачиваясь от собеседников. Голос его, и без того низкий, звучал ещё глуше. Иногда он поводил плечами, будто в ознобе.
Обычная простуда? Нет. Я уже неоднократно замечал, что такое состояние появляется у Сталина, когда он крайне возбуждён, взволнован. Один или со мной — хмур, раздражителен, а на людях, наоборот, — подчёркнуто спокоен, говорит монотонней обычного, все движения замедленны, заторможены. При первом знакомстве Иосиф Виссарионович показался мне весьма хладнокровным, не похожим на горячих, взрывчатых южан. Однако довольно скоро я убедился, что это лишь маска, что человек он очень впечатлительный, легко возбудимый, но все эмоции подавляет усилием воли, постоянно держа себя в крепкой узде. Трудная жизнь приучила — тюрьмы, ссылки. А ведь это очень тяжело — искусственно поддерживать такое состояние. Ну, вспыхнул бы, отбушевал, разрядился — и легче бы стало. А он давил в себе гнев, обиду, страх, не позволяя им проявиться даже в жестах. Сильные переживания лишь вызывали в нем столь же сильное напряжение воли для полного сокрытия чувств. Внешне он казался невозмутимым. Но вдруг появлялись симптомы простуды: насморк, хрипота, озноб. Вероятно, организм нашёл хоть какую-то форму нервной разрядки.
По этой неожиданной вспыхнувшей его болезни я понял, насколько тревожился Иосиф Виссарионович, приехав в Велико-Михайловку. Он не был уверен, что все пройдёт гладко, обернётся пользой ему и общему делу. В любую минуту мог вмешаться Троцкий, воспротивиться созданию Конармии, сорвать планы. Да и своенравный Семён Михайлович — полновластный хозяин кавалерийских дивизий — выдвигал совершенно неприемлемые требования. Он, к примеру, настаивал, чтобы в Реввоенсовет Конармии вошли не только представители со стороны (Ворошилов и Щаденко), но и ещё два человека из его конницы. Упёрся — с места не сдвинешь. Пришлось лавировать, убеждать.
На последнем вечернем заседании я подумал: все закончилось благополучно, если мои предположения о здоровье Сталина верны, он должен поправиться в самое ближайшее время. Причин-то для напряжения больше нет. И действительно, за поздним обильным ужином на квартире Будённого он чувствовал себя гораздо лучше, свободней, почти не сморкался. Охотно пил вино, произнёс тост и даже косил глазами в сторону хоть и не молодой, но весьма пригожей хозяйки с роскошными формами.
Утром он уже не пользовался носовым платком, однако пережитое волнение ещё сказывалось, его слегка познабливало. Когда сел в санки, укутался тулупом так, что лишь чёрная шапка виднелась.
Отправились на передовую. Александру Ильичу очень хотелось увидеть кавалеристов в бою, наши и неприятельские действия. Иосиф Виссарионович сказал, что тоже поедет. При случае он потом мог заявить: своими глазами видел, как сражаются отважные конники товарища Будённого.
Нам повезло: и погода была хорошая, с бодрящим морозцем, и бой развернулся такой, какие случаются редко. Никто не ждал, что именно и этот день вражеская конница нанесёт нам фланговый удар в районе населённого пункта Волоконовки, а затем, опять же по воле случая, сама окажется зажатой между 4-й и 6-й буденновскими дивизиями. На ровном пространстве, на белых полях, столкнулись кавалерийские массы, противники сошлись лицом к лицу, огневой бой перерос в жестокую, дикую рубку.
О том сражении немало написано, я не буду подробно рассказывать о нем, не это сейчас важно. Мы наблюдали за схваткой с холма, сами подвергаясь опасности. Видели многие подробности. А когда сражение кончилось и стихли выстрелы, спустились на поле брани. Все мы, в том числе и Сталин, не были новичками на фронте, успели повидать и убитых, и раненых. Но на этом залитом кровью поле не просто убивали, здесь кололи пиками, рубили, кромсали саблями. Потом по трупам, по валявшимся раненым несколько раз прокатились разгорячённые боем кавалерийские лавы: кованые копыта коней топтали, обезображивали тела. Меня даже замутило от этой страшной картины. Ворошилов был бледен. Сталин удивлённо, растерянно смотрел то в одну, то в другую сторону. Сказал, отступая от мертвеца с размозжённой головой:
— Это чудовищно!.. Семён Михайлович, что же это такое? Разве нельзя избегать таких ужасов и таких больших жертв?!
За дословность не ручаюсь, не записывал тогда, но произнёс Сталин нечто подобное, и Семён Михайлович близок к истине, приводя высказывание Иосифа Виссарионовича в своих воспоминаниях. Не уничтожать белых солдат, а громить, рассеивать неприятеля, брать в плен — вот о чем говорил Сталин под впечатлением того боя.
После смерти Сталина довелось слышать сомнения и даже упрёки: не мог, дескать, Иосиф Виссарионович произнести такое. Он ведь жестокий, бессердечный, твёрдый, как камень. Правильно, было в нем и то, и другое. Но ведь не родился же он таким. Всему своё время.
Вскоре после боя под Волоконовкой мы, соратники Сталина, поздравили его с первой наградой. За успехи, достигнутые минувшим летом, свидетелем которых мне быть не довелось, знал только понаслышке. Удивительно, что при этом судьба свела, поставила рядом двух противников. Решение о награждении Троцкого оформлено протоколом № 67, о награждении Сталина — под следующим номером. Вот этот документ, подтверждающий военные заслуги Иосифа Виссарионовича.
Обычная простуда? Нет. Я уже неоднократно замечал, что такое состояние появляется у Сталина, когда он крайне возбуждён, взволнован. Один или со мной — хмур, раздражителен, а на людях, наоборот, — подчёркнуто спокоен, говорит монотонней обычного, все движения замедленны, заторможены. При первом знакомстве Иосиф Виссарионович показался мне весьма хладнокровным, не похожим на горячих, взрывчатых южан. Однако довольно скоро я убедился, что это лишь маска, что человек он очень впечатлительный, легко возбудимый, но все эмоции подавляет усилием воли, постоянно держа себя в крепкой узде. Трудная жизнь приучила — тюрьмы, ссылки. А ведь это очень тяжело — искусственно поддерживать такое состояние. Ну, вспыхнул бы, отбушевал, разрядился — и легче бы стало. А он давил в себе гнев, обиду, страх, не позволяя им проявиться даже в жестах. Сильные переживания лишь вызывали в нем столь же сильное напряжение воли для полного сокрытия чувств. Внешне он казался невозмутимым. Но вдруг появлялись симптомы простуды: насморк, хрипота, озноб. Вероятно, организм нашёл хоть какую-то форму нервной разрядки.
По этой неожиданной вспыхнувшей его болезни я понял, насколько тревожился Иосиф Виссарионович, приехав в Велико-Михайловку. Он не был уверен, что все пройдёт гладко, обернётся пользой ему и общему делу. В любую минуту мог вмешаться Троцкий, воспротивиться созданию Конармии, сорвать планы. Да и своенравный Семён Михайлович — полновластный хозяин кавалерийских дивизий — выдвигал совершенно неприемлемые требования. Он, к примеру, настаивал, чтобы в Реввоенсовет Конармии вошли не только представители со стороны (Ворошилов и Щаденко), но и ещё два человека из его конницы. Упёрся — с места не сдвинешь. Пришлось лавировать, убеждать.
На последнем вечернем заседании я подумал: все закончилось благополучно, если мои предположения о здоровье Сталина верны, он должен поправиться в самое ближайшее время. Причин-то для напряжения больше нет. И действительно, за поздним обильным ужином на квартире Будённого он чувствовал себя гораздо лучше, свободней, почти не сморкался. Охотно пил вино, произнёс тост и даже косил глазами в сторону хоть и не молодой, но весьма пригожей хозяйки с роскошными формами.
Утром он уже не пользовался носовым платком, однако пережитое волнение ещё сказывалось, его слегка познабливало. Когда сел в санки, укутался тулупом так, что лишь чёрная шапка виднелась.
Отправились на передовую. Александру Ильичу очень хотелось увидеть кавалеристов в бою, наши и неприятельские действия. Иосиф Виссарионович сказал, что тоже поедет. При случае он потом мог заявить: своими глазами видел, как сражаются отважные конники товарища Будённого.
Нам повезло: и погода была хорошая, с бодрящим морозцем, и бой развернулся такой, какие случаются редко. Никто не ждал, что именно и этот день вражеская конница нанесёт нам фланговый удар в районе населённого пункта Волоконовки, а затем, опять же по воле случая, сама окажется зажатой между 4-й и 6-й буденновскими дивизиями. На ровном пространстве, на белых полях, столкнулись кавалерийские массы, противники сошлись лицом к лицу, огневой бой перерос в жестокую, дикую рубку.
О том сражении немало написано, я не буду подробно рассказывать о нем, не это сейчас важно. Мы наблюдали за схваткой с холма, сами подвергаясь опасности. Видели многие подробности. А когда сражение кончилось и стихли выстрелы, спустились на поле брани. Все мы, в том числе и Сталин, не были новичками на фронте, успели повидать и убитых, и раненых. Но на этом залитом кровью поле не просто убивали, здесь кололи пиками, рубили, кромсали саблями. Потом по трупам, по валявшимся раненым несколько раз прокатились разгорячённые боем кавалерийские лавы: кованые копыта коней топтали, обезображивали тела. Меня даже замутило от этой страшной картины. Ворошилов был бледен. Сталин удивлённо, растерянно смотрел то в одну, то в другую сторону. Сказал, отступая от мертвеца с размозжённой головой:
— Это чудовищно!.. Семён Михайлович, что же это такое? Разве нельзя избегать таких ужасов и таких больших жертв?!
За дословность не ручаюсь, не записывал тогда, но произнёс Сталин нечто подобное, и Семён Михайлович близок к истине, приводя высказывание Иосифа Виссарионовича в своих воспоминаниях. Не уничтожать белых солдат, а громить, рассеивать неприятеля, брать в плен — вот о чем говорил Сталин под впечатлением того боя.
После смерти Сталина довелось слышать сомнения и даже упрёки: не мог, дескать, Иосиф Виссарионович произнести такое. Он ведь жестокий, бессердечный, твёрдый, как камень. Правильно, было в нем и то, и другое. Но ведь не родился же он таким. Всему своё время.
Вскоре после боя под Волоконовкой мы, соратники Сталина, поздравили его с первой наградой. За успехи, достигнутые минувшим летом, свидетелем которых мне быть не довелось, знал только понаслышке. Удивительно, что при этом судьба свела, поставила рядом двух противников. Решение о награждении Троцкого оформлено протоколом № 67, о награждении Сталина — под следующим номером. Вот этот документ, подтверждающий военные заслуги Иосифа Виссарионовича.
"Протокол № 68 заседания Президиума ВЦИК от 27 ноября 1919 года. (Калинин, Енукидзе, Невский, Рыков, Смидович).
О награждении члена Президиума ВЦИК и члена Реввоенсовета Южного фронта товарища И. В. Сталина орденом Красного Знамени.
В минуту смертельной опасности, когда окружённая со всех сторон тесным кольцом врагов, Советская власть отражала удары неприятеля, в минуту, когда враги рабоче-крестьянской революции в июле 1919 года подступали к Красной Горке, в этот тяжёлый для Советской России час, назначенный Президиумом ВЦИК на боевой пост Иосиф Виссарионович Джугашвили (Сталин) своей энергией и неутомимой работой сумел сплотить дрогнувшие ряды Красной Армии.
Будучи сам в районе боевой линии, он под боевым огнём, личным своим .примером воодушевлял ряды борющихся за Советскую Республику.
В ознаменование всех заслуг по обороне Петрограда, а также самоотверженной его дальнейшей работы на Южном фронте, ВЦИК постановил наградить И. В. Джугашвили (Сталина) орденом Красного Знамени.
Председатель ВЦИК М. КалининСекретарь А. Енукидзе".
21
Ровно месяц, а правильнее — всего месяц, потребовался Конармии, чтобы дойти до Ростова-на-Дону и захватить некоронованную деникинскую столицу. И не просто дойти по бездорожью, в зимнюю стужу, преодолев большие пространства, но и разбить в многочисленных боях лучшие части белых, расколоть надвое их фронт, освободить Донбасс. Что там ни говори, а главную роль в разгроме Деникина, как и задумал Егоров, сыграла Первая Конная. Она не только сама стремительно катилась на юг, но и увлекала за собой пехоту двух соседних армий. Честь и слава за это Первой Конной! Честь и слава её начальникам — Будённому и Ворошилову, которые и победу сумели одержать, и в ходе боев усилили своё детище: Конармия значительно выросла. И, конечно, честь и слава руководителям Южного фронта — Егорову и Сталину: они наметили верные планы к выполнили все замыслы. А если кто-то возразит, что дело не в Егорове и Сталине, что и без них результат был бы таков же, я только пожму плечами в ответ. И, пожалуй, напомню такой исторический факт. В первой половине января 1920 года мало кто сомневался, что деникинцам пришёл конец. Оставалось лишь добить их. Конная армия в Ростове, левее её на подступы к Северному Кавказу вышли 7-я, 9-я и 10-я общевойсковые армии. Казалось, ещё один нажим, и будет поставлена точка.
В Москве кто-то поторопился. Южный фронт был преобразован в Юго-Западный (против белополяков), командовать им остался Егоров. На новую работу — восстанавливать разрушенное хозяйство — уехал Сталин. А войска, совершившие славный поход, были переданы в состав Юго-Восточного фронта, которым командовал Василий Иванович Шорин (вскоре этот фронт будет переименован в Кавказский). И произошёл срыв, которого не ожидали ни мы, ни белые. Наступление наших войск, в том числе Первой Конной, приостановилось. Почему, как? Объяснить все можно. Войска выдохлись, понесли большие потери, оторвались от баз снабжения. Плохо одеты. Боеприпасов почти нет. Все это правильно, однако такое положение возникло не сразу. Почти весь декабрь оно было таким, но войска действовали, двигались, гнали белых. Их вела вперёд неутомимая мысль Александра Ильича Егорова, находившая все новые и новые возможности для продолжения наступления. Их толкала вперёд энергия Сталина, его постоянное давление на командный состав, его неумолимая требовательность. И как только войска перестали ощущать влияние этих двух выдающихся руководителей, — фронт замер.
Ничего худого не хочу сказать о Василии Ивановиче Шорине. Наоборот, если бы мне предложили высказать своё мнение о главных полководцах, командовавших фронтами, внёсших своим мастерством наибольший вклад в победу красных войск, я без колебания поставил бы на первое место Егорова. Затем — равнозначных по воинским способностям Фрунзе и Шорина. Потом — Тухачевского.
Много сделал Шорин для советской власти, причём в самые трудные для неё месяцы. Не терял выдержку при неудачах, когда война казалась проигранной, продолжал работать, надеясь на успех, готовя его. В ратном деле, командуя фронтами, Фрунзе и Шорин были примерно равны, но Фрунзе-то ещё партийный, политический руководитель, имя его получило широкую известность, а Шорин — бывший полковник Генерального штаба, военспец. Году этак в двадцать третьем его тихо-мирно уволили из армии. Работал в Ленинграде, крепил в Осоавиахиме оборону страны. Затерялся вроде бы Шорин. Но Будённый и Ворошилов не могли смириться с тем, что жив человек, конфликтовавший с ними, хорошо осведомлённый не только об успехах, но и об их провалах, о не совсем добропорядочных поступках (хотя бы с теми же Мироновым, Думенко). Пришло время, и разыскали старого полководца, не дали дожить до естественной смерти. Было горько узнать о гибели этого порядочного человека, добросовестно защищавшего революцию.
Кстати, во время гражданской войны в Республике была учреждена особая награда «За боевые отличия, выказанные высшими начальствующими лицами в действующей армии». Это — почётное революционное оружие со знаком ордена Красного Знамени, или «золотая шашка» — «золотое оружие», как его называли. Всего лишь двадцать один человек в нашей стране удостоился этой награды. 8 августа 1919 года первыми получили его Главком Вооружённых Сил РСФСР Сергей Сергеевич Каменев и командующий фронтом Василий Иванович Шорин — «За боевые заслуги в боях против Колчака».
Считаю, что Шорин был в принципе прав, когда в начале двадцатого года констатировал; «Общее наступление на юге выдохлось». Он приказал трём общевойсковым армиям перейти к обороне, накапливанию силы, а Первой Конной — давить на противника, не выпуская инициативы, и захватить Батайск. При этом Шорин, увы, не посчитался с тем, что главное качество конницы — манёвр, быстрота, неожиданность. Будённовцы вынуждены были атаковать в пешем строю укрепления противника.
Штурм следовал за штурмом, потери были велики, успехов — никаких. В другое время (как это и было минувшим летом) Будённый послал бы Шорина куда подальше. Но теперь Семён Михайлович был командующим армией, коммунистом и решения принимал не самолично, на это имелся Реввоенсовет.
Началась неразбериха: Будённый и Шорин сражались не столько с белыми, сколько друг с другом. Василий Иванович обвинял Семена Михайловича в невыполнении приказов, в разложении, а Будённый, в свою очередь, доказывал по разным инстанциям, что Шорин даёт вредные распоряжения и намерен своими неправильными действиями погубить, уничтожить красную кавалерию. Некоторое представление об этом конфликте дают сохранившиеся (публиковавшиеся) документы. Но знакомясь с ними, надо делать скидку на горячность Будённого и Ворошилова, на то, что в пылу борьбы они иной раз слишком сгущали краски.
Будённый по прямому проводу в Курск Сталину — утром 3 февраля: «Конармия в тягчайших условиях; совершенно изолированная, тает не по дням, а по часам. Атмосфера вокруг Конармии, созданная соседями и комфронта, совершенно лишает возможности работать. Сегодня должен был выехать к вам Щаденко с подробным докладом. Но ответственность момента требует нашего общего присутствия на фронте. Убедительная просьба нас всех: немедленно приехать вам сюда для ликвидации создавшегося положения, что единственно может спасти фронт…»
Ответ Сталина:
«Дней восемь назад, в бытность мою в Москве, в день получения мной вашей шифротелеграммы, я добился отставки Шорин а и назначения нового комфронта Тухачевского — завоевателя Сибири и победителя Колчака. Он сегодня только прибыл в Саратов и на днях примет командование фронтом. В Реввоенсовет вашего фронта назначен Орджоникидзе, который очень хорошо относится к Конармии… Что касается моего выезда, я, вы знаете, не свободен, назначен председателем Совета труда Юго-Западного фронта и без согласия Совета обороны не могу выехать. Во всяком случае же передам вашу записку Ильичу на заключение, если вы не возражаете. Окончательный ответ могу дать только после переговоров с Ильичом. Об одном прошу: берегите Конную армию, это неоценимое золото Республики. Пусть временно пропадают те или иные города, лишь бы сохранилась Конная армия».
У аппарата Ворошилов:
"Иосиф Виссарионович, положение настолько тягостное, что ваш приезд является единственным якорем спасения. Передайте нашу покорнейшую просьбу Ильичу, пусть он вас отпустит всего на день или полтора. Мы все несказанно рады, что смещён Шорин. Если приедете в Ростов, то на месте убедитесь, что простого смещения, да ещё с повышением, для него недостаточно. Мы все считаем его преступником. Его неумением или злой волей (в этом разберётся суд) загублено лучших бойцов, комсостава и комиссаров до 40 % и до 4000 лошадей. Если почему-либо Ильич не согласится на ваш приезд, хотя он в интересах Республики необходим, настоите, пожалуйста, на немедленном выезде в Ростов Орджоникидзе. У нас связи с Саратовым нет и не было… Заодно вторая просьба: укажите на крайнюю необходимость срочного пополнения Конармии. Самая захудалая конница, болтающаяся в тылах Кавказского фронта[8], в наших руках сделается наилучшим боевым и ценнейшим материалом для Республики",
На следующий день, 4 февраля, Иосиф Виссарионович связался по прямому проводу с Орджоникидзе. Вот их разговор (сокращены лишь второстепенные подробности):
Сталин:
«Здравствуй. Два дня ищу, в Саратове ли? Нашёл. Дважды говорил с Конной армией. Выяснилось: 1. Шорин до сих пор продолжает командовать вопреки приказам. 2. Шорин ведёт войну с Конной армией. За период последних операций отобрал у неё подчинённые ей в оперативном отношении две стрелковые дивизии. Командарм-8 Сокольников создал вокруг Конармии атмосферу вражды и злобы… В результате этого — полная дезорганизация всего правого фланга. Узнав все это, ЦК партии потребовал от меня немедленного выезда в район правого фланга для разрешения вопросов на месте, но я не мог выехать по некоторым причинам, о которых я здесь говорить не стану. По моему глубокому убеждению, ваш новый комфронта и члены Реввоенсовета должны принять следующие меры: 1. Немедленно удалить Шорина. 2. Выехать самим на правый фланг. 3. Объединить группу Думенко с Конармией в одну мощную силу, подчинив первую последней. 4. Передать Конармии в оперативное подчинение две стрелковые дивизии для опоры на флангах. 5. Отставить командарма-8 Сокольникова без промедления… Обо всем этом считаю своим долгом сказать тебе на основании всех имеющихся у меня данных…»
Орджоникидзе:
"Здравствуй. Все, что ты передал, я понимаю, но из-за отсутствия связи мы были не в силах изменить создавшееся положение. Шорин со вчерашнего дня уже не командует, приказ ему вручили в Купянске. Надеемся, все это удастся уладить, хотя с некоторым запозданием…
Лично я полагаю, что нам по приезде на место удастся живо покончить с этой бессовестной травлей".
Сталин:
«Прямую связь с Конармией по техническим условиям дать не можем, но можем связать вас с ней путём передачи нашей аппаратной… Ради бога, выезжайте только поскорее на фронт».
Первым и главным результатом всех этих переговоров было то, что Реввоенсовет Кавказского фронта отменил приказ о наступлении Конармии в невыгодных для неё условиях. Будённому предлагалось готовиться к нанесению флангового удара по противнику, чего Семён Михайлович и хотел. Но все это была лишь внешняя, видимая сторона бушевавших тогда противоречий, которые со временем, особенно в период репрессий тридцатых годов, отразятся на тысячах судеб. Чьё влияние в войсках окажется выше, чьи сторонники возьмут верх — в этом была вся суть. Если за спинами Шорина и Сокольникова, хотели они того или нет, угадывалось бледное лицо Троцкого, то из-за плеча Будённого, Ворошилова, Орджоникидзе напряжённо и внимательно смотрели прищуренные глаза Сталина. И я все больше приобщался к этой борьбе честолюбий, в конечном счёте — к борьбе за власть.
В первой половине февраля 1920 года Иосиф Виссарионович неурочно пригласил меня в свой салон-вагон:
— Дорогой Николай Алексеевич, придётся вам поехать на юг. Я, к сожалению, не могу.
— Цель?
— Помогите товарищу Орджоникидзе правильно разобраться в обстановке. И товарищу Тухачевскому тоже. Нам во что бы то ни стало надо сохранить и усилить Конную армию. В Москве, как вы знаете, сложилось слишком неправильное представление о ней.
— Будённый сам разжигает страсти.
— Я не оправдываю товарища Будённого, однако его поступки совершенно несоразмерны с тем, в чем его обвиняют. Разложение и неподчинение — это слишком тяжёлые обвинения.
— Если Будённый и допускал просчёты, то не больше, чем другие командиры, — попытался сформулировать я. — А заслуги его велики.
— Совершенно верно, — охотно согласился Иосиф Виссарионович. — Положите на чашу весов победы наших кавалеристов… Товарищ Орджоникидзе разделяет наше мнение, но ему трудно понять, в чем причина неуравновешенности самого товарища Будённого. Пока будет существовать яблоко раздора, Будённый не гарантирован от любых срывов.
— Вы имеете в виду Конно-Сводный корпус Бориса Макеевича Думенко и стремление Думенко превзойти своего соперника?
— Это важнейшая причина. — Сталин был доволен, что я ухватил его мысль. — Командующий фронтом Шорин пришёл к Ростову со своей конницей, с корпусом Думенко, которого поддерживал, в которого верил. И у Будённого половина людей, если не больше, молятся на Думенко. Столкнулись два начальника, причём столкнулись в родных местах, где все их знают, а это, в свою очередь, обостряет самолюбие каждого. И если мы не поможем сейчас Будённому, то я не знаю, удержится ли он в седле. Наш прямой долг поддержать его.
— Понятно, — сказал я. — Вижу свою задачу в том, чтобы Орджоникидзе и Тухачевский уяснили особенность обстановки и били в одну цель с нами.
— Когда сможете выехать?
— Только побреюсь и соберу бельё.
— Спасибо, Николай Алексеевич. — Сталин медлил, будто хотел сказать ещё что-то. Я ждал. Он заговорил, осторожно подбирая слова. — Ваш путь, дорогой Николай Алексеевич, лежит через Новочеркасск… Я вас прошу — не казните себя… Теперь уже ничего не поправишь… А ваше здоровье, поверьте, нужно не вам одному…
Слезы навернулись на глазах, чтобы скрыть их, я торопливо пробормотал что-то невразумительное и быстро вышел. Чувство глубокой признательности к этому человеку, вернувшему мне жизнь, тактично относившемуся к моей душевной драме, переполняло меня.
В Москве кто-то поторопился. Южный фронт был преобразован в Юго-Западный (против белополяков), командовать им остался Егоров. На новую работу — восстанавливать разрушенное хозяйство — уехал Сталин. А войска, совершившие славный поход, были переданы в состав Юго-Восточного фронта, которым командовал Василий Иванович Шорин (вскоре этот фронт будет переименован в Кавказский). И произошёл срыв, которого не ожидали ни мы, ни белые. Наступление наших войск, в том числе Первой Конной, приостановилось. Почему, как? Объяснить все можно. Войска выдохлись, понесли большие потери, оторвались от баз снабжения. Плохо одеты. Боеприпасов почти нет. Все это правильно, однако такое положение возникло не сразу. Почти весь декабрь оно было таким, но войска действовали, двигались, гнали белых. Их вела вперёд неутомимая мысль Александра Ильича Егорова, находившая все новые и новые возможности для продолжения наступления. Их толкала вперёд энергия Сталина, его постоянное давление на командный состав, его неумолимая требовательность. И как только войска перестали ощущать влияние этих двух выдающихся руководителей, — фронт замер.
Ничего худого не хочу сказать о Василии Ивановиче Шорине. Наоборот, если бы мне предложили высказать своё мнение о главных полководцах, командовавших фронтами, внёсших своим мастерством наибольший вклад в победу красных войск, я без колебания поставил бы на первое место Егорова. Затем — равнозначных по воинским способностям Фрунзе и Шорина. Потом — Тухачевского.
Много сделал Шорин для советской власти, причём в самые трудные для неё месяцы. Не терял выдержку при неудачах, когда война казалась проигранной, продолжал работать, надеясь на успех, готовя его. В ратном деле, командуя фронтами, Фрунзе и Шорин были примерно равны, но Фрунзе-то ещё партийный, политический руководитель, имя его получило широкую известность, а Шорин — бывший полковник Генерального штаба, военспец. Году этак в двадцать третьем его тихо-мирно уволили из армии. Работал в Ленинграде, крепил в Осоавиахиме оборону страны. Затерялся вроде бы Шорин. Но Будённый и Ворошилов не могли смириться с тем, что жив человек, конфликтовавший с ними, хорошо осведомлённый не только об успехах, но и об их провалах, о не совсем добропорядочных поступках (хотя бы с теми же Мироновым, Думенко). Пришло время, и разыскали старого полководца, не дали дожить до естественной смерти. Было горько узнать о гибели этого порядочного человека, добросовестно защищавшего революцию.
Кстати, во время гражданской войны в Республике была учреждена особая награда «За боевые отличия, выказанные высшими начальствующими лицами в действующей армии». Это — почётное революционное оружие со знаком ордена Красного Знамени, или «золотая шашка» — «золотое оружие», как его называли. Всего лишь двадцать один человек в нашей стране удостоился этой награды. 8 августа 1919 года первыми получили его Главком Вооружённых Сил РСФСР Сергей Сергеевич Каменев и командующий фронтом Василий Иванович Шорин — «За боевые заслуги в боях против Колчака».
Считаю, что Шорин был в принципе прав, когда в начале двадцатого года констатировал; «Общее наступление на юге выдохлось». Он приказал трём общевойсковым армиям перейти к обороне, накапливанию силы, а Первой Конной — давить на противника, не выпуская инициативы, и захватить Батайск. При этом Шорин, увы, не посчитался с тем, что главное качество конницы — манёвр, быстрота, неожиданность. Будённовцы вынуждены были атаковать в пешем строю укрепления противника.
Штурм следовал за штурмом, потери были велики, успехов — никаких. В другое время (как это и было минувшим летом) Будённый послал бы Шорина куда подальше. Но теперь Семён Михайлович был командующим армией, коммунистом и решения принимал не самолично, на это имелся Реввоенсовет.
Началась неразбериха: Будённый и Шорин сражались не столько с белыми, сколько друг с другом. Василий Иванович обвинял Семена Михайловича в невыполнении приказов, в разложении, а Будённый, в свою очередь, доказывал по разным инстанциям, что Шорин даёт вредные распоряжения и намерен своими неправильными действиями погубить, уничтожить красную кавалерию. Некоторое представление об этом конфликте дают сохранившиеся (публиковавшиеся) документы. Но знакомясь с ними, надо делать скидку на горячность Будённого и Ворошилова, на то, что в пылу борьбы они иной раз слишком сгущали краски.
Будённый по прямому проводу в Курск Сталину — утром 3 февраля: «Конармия в тягчайших условиях; совершенно изолированная, тает не по дням, а по часам. Атмосфера вокруг Конармии, созданная соседями и комфронта, совершенно лишает возможности работать. Сегодня должен был выехать к вам Щаденко с подробным докладом. Но ответственность момента требует нашего общего присутствия на фронте. Убедительная просьба нас всех: немедленно приехать вам сюда для ликвидации создавшегося положения, что единственно может спасти фронт…»
Ответ Сталина:
«Дней восемь назад, в бытность мою в Москве, в день получения мной вашей шифротелеграммы, я добился отставки Шорин а и назначения нового комфронта Тухачевского — завоевателя Сибири и победителя Колчака. Он сегодня только прибыл в Саратов и на днях примет командование фронтом. В Реввоенсовет вашего фронта назначен Орджоникидзе, который очень хорошо относится к Конармии… Что касается моего выезда, я, вы знаете, не свободен, назначен председателем Совета труда Юго-Западного фронта и без согласия Совета обороны не могу выехать. Во всяком случае же передам вашу записку Ильичу на заключение, если вы не возражаете. Окончательный ответ могу дать только после переговоров с Ильичом. Об одном прошу: берегите Конную армию, это неоценимое золото Республики. Пусть временно пропадают те или иные города, лишь бы сохранилась Конная армия».
У аппарата Ворошилов:
"Иосиф Виссарионович, положение настолько тягостное, что ваш приезд является единственным якорем спасения. Передайте нашу покорнейшую просьбу Ильичу, пусть он вас отпустит всего на день или полтора. Мы все несказанно рады, что смещён Шорин. Если приедете в Ростов, то на месте убедитесь, что простого смещения, да ещё с повышением, для него недостаточно. Мы все считаем его преступником. Его неумением или злой волей (в этом разберётся суд) загублено лучших бойцов, комсостава и комиссаров до 40 % и до 4000 лошадей. Если почему-либо Ильич не согласится на ваш приезд, хотя он в интересах Республики необходим, настоите, пожалуйста, на немедленном выезде в Ростов Орджоникидзе. У нас связи с Саратовым нет и не было… Заодно вторая просьба: укажите на крайнюю необходимость срочного пополнения Конармии. Самая захудалая конница, болтающаяся в тылах Кавказского фронта[8], в наших руках сделается наилучшим боевым и ценнейшим материалом для Республики",
На следующий день, 4 февраля, Иосиф Виссарионович связался по прямому проводу с Орджоникидзе. Вот их разговор (сокращены лишь второстепенные подробности):
Сталин:
«Здравствуй. Два дня ищу, в Саратове ли? Нашёл. Дважды говорил с Конной армией. Выяснилось: 1. Шорин до сих пор продолжает командовать вопреки приказам. 2. Шорин ведёт войну с Конной армией. За период последних операций отобрал у неё подчинённые ей в оперативном отношении две стрелковые дивизии. Командарм-8 Сокольников создал вокруг Конармии атмосферу вражды и злобы… В результате этого — полная дезорганизация всего правого фланга. Узнав все это, ЦК партии потребовал от меня немедленного выезда в район правого фланга для разрешения вопросов на месте, но я не мог выехать по некоторым причинам, о которых я здесь говорить не стану. По моему глубокому убеждению, ваш новый комфронта и члены Реввоенсовета должны принять следующие меры: 1. Немедленно удалить Шорина. 2. Выехать самим на правый фланг. 3. Объединить группу Думенко с Конармией в одну мощную силу, подчинив первую последней. 4. Передать Конармии в оперативное подчинение две стрелковые дивизии для опоры на флангах. 5. Отставить командарма-8 Сокольникова без промедления… Обо всем этом считаю своим долгом сказать тебе на основании всех имеющихся у меня данных…»
Орджоникидзе:
"Здравствуй. Все, что ты передал, я понимаю, но из-за отсутствия связи мы были не в силах изменить создавшееся положение. Шорин со вчерашнего дня уже не командует, приказ ему вручили в Купянске. Надеемся, все это удастся уладить, хотя с некоторым запозданием…
Лично я полагаю, что нам по приезде на место удастся живо покончить с этой бессовестной травлей".
Сталин:
«Прямую связь с Конармией по техническим условиям дать не можем, но можем связать вас с ней путём передачи нашей аппаратной… Ради бога, выезжайте только поскорее на фронт».
Первым и главным результатом всех этих переговоров было то, что Реввоенсовет Кавказского фронта отменил приказ о наступлении Конармии в невыгодных для неё условиях. Будённому предлагалось готовиться к нанесению флангового удара по противнику, чего Семён Михайлович и хотел. Но все это была лишь внешняя, видимая сторона бушевавших тогда противоречий, которые со временем, особенно в период репрессий тридцатых годов, отразятся на тысячах судеб. Чьё влияние в войсках окажется выше, чьи сторонники возьмут верх — в этом была вся суть. Если за спинами Шорина и Сокольникова, хотели они того или нет, угадывалось бледное лицо Троцкого, то из-за плеча Будённого, Ворошилова, Орджоникидзе напряжённо и внимательно смотрели прищуренные глаза Сталина. И я все больше приобщался к этой борьбе честолюбий, в конечном счёте — к борьбе за власть.
В первой половине февраля 1920 года Иосиф Виссарионович неурочно пригласил меня в свой салон-вагон:
— Дорогой Николай Алексеевич, придётся вам поехать на юг. Я, к сожалению, не могу.
— Цель?
— Помогите товарищу Орджоникидзе правильно разобраться в обстановке. И товарищу Тухачевскому тоже. Нам во что бы то ни стало надо сохранить и усилить Конную армию. В Москве, как вы знаете, сложилось слишком неправильное представление о ней.
— Будённый сам разжигает страсти.
— Я не оправдываю товарища Будённого, однако его поступки совершенно несоразмерны с тем, в чем его обвиняют. Разложение и неподчинение — это слишком тяжёлые обвинения.
— Если Будённый и допускал просчёты, то не больше, чем другие командиры, — попытался сформулировать я. — А заслуги его велики.
— Совершенно верно, — охотно согласился Иосиф Виссарионович. — Положите на чашу весов победы наших кавалеристов… Товарищ Орджоникидзе разделяет наше мнение, но ему трудно понять, в чем причина неуравновешенности самого товарища Будённого. Пока будет существовать яблоко раздора, Будённый не гарантирован от любых срывов.
— Вы имеете в виду Конно-Сводный корпус Бориса Макеевича Думенко и стремление Думенко превзойти своего соперника?
— Это важнейшая причина. — Сталин был доволен, что я ухватил его мысль. — Командующий фронтом Шорин пришёл к Ростову со своей конницей, с корпусом Думенко, которого поддерживал, в которого верил. И у Будённого половина людей, если не больше, молятся на Думенко. Столкнулись два начальника, причём столкнулись в родных местах, где все их знают, а это, в свою очередь, обостряет самолюбие каждого. И если мы не поможем сейчас Будённому, то я не знаю, удержится ли он в седле. Наш прямой долг поддержать его.
— Понятно, — сказал я. — Вижу свою задачу в том, чтобы Орджоникидзе и Тухачевский уяснили особенность обстановки и били в одну цель с нами.
— Когда сможете выехать?
— Только побреюсь и соберу бельё.
— Спасибо, Николай Алексеевич. — Сталин медлил, будто хотел сказать ещё что-то. Я ждал. Он заговорил, осторожно подбирая слова. — Ваш путь, дорогой Николай Алексеевич, лежит через Новочеркасск… Я вас прошу — не казните себя… Теперь уже ничего не поправишь… А ваше здоровье, поверьте, нужно не вам одному…
Слезы навернулись на глазах, чтобы скрыть их, я торопливо пробормотал что-то невразумительное и быстро вышел. Чувство глубокой признательности к этому человеку, вернувшему мне жизнь, тактично относившемуся к моей душевной драме, переполняло меня.
22
Люди, изучавшие труды Ленина, интересовавшиеся ходом гражданской войны, знакомы с тревожной телеграммой Владимира Ильича, которую он послал Тухачевскому и Орджоникидзе. В ней говорилось: «Крайне обеспокоен состоянием наших войск на Кавказском фронте, полным разложением у Будённого». Была такая телеграмма, из истории её не выкинешь, как слово из песни. Исследователи, литераторы пытались объяснить, чем же было вызвано беспокойство Владимира Ильича, такое его отношение к командарму Первой Конной. На ведущее место выдвигалось опять же неповиновение Шорину, говорилось о разгуле кавалеристов в Ростове, о самочинных реквизициях, когда не поймёшь, где военная необходимость, а где банальный грабёж. (Но что поделаешь, ведь Конную армию никто не снабжал, она жила за счёт населения, за счёт трофеев.) Упоминалось о том, что особоуполномоченный Реввоенсовета Конармии комендант Ростова Александр Пархоменко учинил в городе пьяный дебош, захватил автомашину, принадлежащую командарму-8 Сокольникову, рубанув при этом красноармейца-часового шашкой.