Страница:
К концу октября того же тридцатого года строительство мавзолея было завершено. Всего за шестнадцать месяцев, вместо нескольких лет. Вдохновенный труд: темпы высочайшие, качество — тоже! На реконструированной площади в центре столицы, в центре страны высилось отныне прекрасное сооружение, притягивающее к себе мысли и чувства людей всего мира, как друзей, так и врагов. Поэма из мрамора рождена была архитектором А. В. Щусевым, помогавшими ему инженерами, мастерами, рабочими. Поэма-памятник в честь самого необычного человека нашего времени!
Ещё при жизни Ленин был не просто руководителем партии, государства, а неким явлением, равнозначным понятиям «революция», «советская власть». Он олицетворял эти понятия. В годы тяжких испытаний он смог объединить все слои населения от высокообразованных учёных до неграмотных крестьян, сплотил людей разных национальностей. А когда его не стало, когда образовалась в руководстве зияющая брешь, современники с особой силой оценили талант Ленина. Некому было заменить его, и, отодвигаясь от нас, фигура его не уменьшалась, как обычно бывает в призме времени а, наоборот, разрасталась, ярче выделялись её объёмность и многогранность.
Часто встречаясь со Сталиным, работая вместе с ним, я просто не мог не сравнивать Иосифа Виссарионовича с Владимиром Ильичем, и сравнения эти, увы, были не в пользу первого. Иные масштабы, иной калибр, прежде всего различия чисто человеческие.
Стишок такой был:
Эпигоны всегда правоверней основоположников. Хотя бы потому, что основоположник живёт поисками, сомнениями. Он борется, ошибается, созидает. Он не мнит себя святым. А эпигоны лишь хранят и развивают достигнутое, причём развивают, как правило, то, что понятней и выгодней им. На фундаменте, который в муках исканий создаёт основоположник, последователи строят дворцы собственного благополучия или крепости для ведения своей борьбы. Особенно заботятся о целости и сохранности фундамента те, что ведут роскошную жизнь во дворцах. И чем бездарней эпигон, чем меньше в нем истинной веры, тем яростней цепляется он за каждую букву основоположника, видя в этом поплавок, удерживающий на поверхности политического потока.
При Иосифе Виссарионовиче и после него было много подобных людей. Он боролся с ними, но они ловко маскировались и словами, и делами. В отличие от них, Сталин был честным и добросовестным учеником Ленина, он видел смысл своей жизни в осуществлении идей марксизма-ленинизма. Курс намечен был верный. А ошибаться человек может и на самом правильном пути, особенно если шагает первым, прокладывая дорогу в будущее.
20
21
Ещё при жизни Ленин был не просто руководителем партии, государства, а неким явлением, равнозначным понятиям «революция», «советская власть». Он олицетворял эти понятия. В годы тяжких испытаний он смог объединить все слои населения от высокообразованных учёных до неграмотных крестьян, сплотил людей разных национальностей. А когда его не стало, когда образовалась в руководстве зияющая брешь, современники с особой силой оценили талант Ленина. Некому было заменить его, и, отодвигаясь от нас, фигура его не уменьшалась, как обычно бывает в призме времени а, наоборот, разрасталась, ярче выделялись её объёмность и многогранность.
Часто встречаясь со Сталиным, работая вместе с ним, я просто не мог не сравнивать Иосифа Виссарионовича с Владимиром Ильичем, и сравнения эти, увы, были не в пользу первого. Иные масштабы, иной калибр, прежде всего различия чисто человеческие.
Стишок такой был:
Ленин жил для народа, и об этом хорошо сказал Алексей Максимович Горький: «Я знаю, что он любил людей, а не идеи, вы знаете, как ломал и гнул он идеи, когда это требовали интересы народа…» Действительно, было так. А Иосиф Виссарионович (тоже ничего не желая для себя), жил прежде всего для идей, ради них, и чем дальше, тем сильнее верил, что разбирается в практике коммунистического строительства лучше всех современников. Люди, с их разнообразными требованиями, поисками, сомнениями, житейскими заботами порой даже мешали ему осуществлять задуманные планы, чёткие и грандиозные. Не все люди, а те, кто возражал, спорил и вообще проявлял самостоятельность, то есть поступал так, как было при Ленине. А Сталину, у которого нарастала раздражительность и подозрительность, казалось, что это выпады и козни лично против него. Много развелось противников и оппонентов, от них проще и надёжней избавиться, чем переубеждать.
Только при очень ненастной погоде
Можно смикититъ, кто лучше из них:
Ленин в ботиночках лужи обходит,
Сталин идёт в сапогах напрямик.
Эпигоны всегда правоверней основоположников. Хотя бы потому, что основоположник живёт поисками, сомнениями. Он борется, ошибается, созидает. Он не мнит себя святым. А эпигоны лишь хранят и развивают достигнутое, причём развивают, как правило, то, что понятней и выгодней им. На фундаменте, который в муках исканий создаёт основоположник, последователи строят дворцы собственного благополучия или крепости для ведения своей борьбы. Особенно заботятся о целости и сохранности фундамента те, что ведут роскошную жизнь во дворцах. И чем бездарней эпигон, чем меньше в нем истинной веры, тем яростней цепляется он за каждую букву основоположника, видя в этом поплавок, удерживающий на поверхности политического потока.
При Иосифе Виссарионовиче и после него было много подобных людей. Он боролся с ними, но они ловко маскировались и словами, и делами. В отличие от них, Сталин был честным и добросовестным учеником Ленина, он видел смысл своей жизни в осуществлении идей марксизма-ленинизма. Курс намечен был верный. А ошибаться человек может и на самом правильном пути, особенно если шагает первым, прокладывая дорогу в будущее.
20
В феврале 1931 года я прочёл в газете речь Иосифа Виссарионовича на конференции производственников. Он говорил об экономической неразвитости нашей страны, о том, что советская страна отстала «от передовых капиталистических стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».
Правильно было сказано, ибо страна, разрушенная войнами, гражданской междоусобицей, раздираемая внутрипартийной борьбой, слишком медленно восстанавливала и развивала своё хозяйство. Однако меня до глубины души возмутили такие слова Сталина: «История старой России состояла, между прочим, в том, что её непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били польско-литовские паны. Били японские бароны. Били все — за отсталость…»
Я подчеркнул эти фразы красным карандашом, показал Сталину и произнёс с резкостью, которая в общем-то не свойственна мне:
— Вы не должны были говорить так.
— Почему? — Иосиф Виссарионович удивился моей запальчивости.
— Охаивать, очернять то, что было до нас, уже само по себе скверно.
— Классовая борьба продолжается.
— В любой борьбе нельзя унижаться до клеветы! (Сталин побледнел, но смолчал). А здесь — ложь! — ткнул я пальцем в напечатанное. — За тысячу лет своего существования государство Российское, начав с маленького княжества, раздвинуло свои пределы до Балтики на западе и Тихого океана на востоке, от Северного полюса — до границ Индии, стала самой большой страной мира и, позволю себе заметить, самой сильной и самой просвещённой. У нас даже в глухой деревне двое из пяти мужиков знали грамоту. Мы, между прочим, и Аляской, и западом Америки владели. По глупости дёшево отдали их торгашам, охмурялам из Вашингтона. И не нас били, а мы били и в конечном счёте победили всех, кто посягал на нас, кого вы перечислили. И шведов, и французов, и турок, и немцев. Разве что перед японцами один раз, в пятом году, сплоховали. А вы, Иосиф Виссарионович, походя, между прочим, ради эффекта, ради красного словца зачеркнули все это. И уж если быть справедливым, то как раз советская власть, которую вы представляете и возглавляете, умудрилась за короткий срок растерять то, что было нажито столетиями, от наших богатств, от нашего золотого запаса, до территории. Это ведь после революции мы утратили Бессарабию и Польшу, Прибалтику и Финляндию, не считая концессий и контролируемых территорий вроде КВЖД в Манчжурии.
— Не моя вина, — нахмурился Сталин. — Вы знаете мою точку зрения на этот счёт.
— Речь не о конкретных виновниках, меня поражает: как же у вас повернулся язык возводить такую напраслину? Даже в полемическом пылу нельзя топтать и пачкать то, что свято. Вы оскорбили, унизили наше прошлое, всю нашу историю, весь русский народ. Попробуйте спроецировать такую ситуацию на Грузию, сказать нечто подобное о грузинском народе, о его истории, и представьте себе, как это воспримут грузины!
Иосиф Виссарионович помрачнел. Злость была в карих глазах. Промах свой он сознавал, мои искренние слова больно кололи его. А я, разгорячившись, не мог остановиться:
— Вы отталкиваете от себя массы. Можно понять, когда наши враги-троцкисты всерьёз обсуждают, а не лучше было бы, если бы Наполеон победил в двенадцатом году, и Россия присоединилась бы к европейской цивилизации, а не встала бы над ней, диктуя свои условия. Для сионистов, действительно актуальный вопрос.
— Не передёргивайте, Николай Алексеевич. Идёт борьба, и у меня было обычное политическое выступление в защиту быстрейшего экономического развития нашей страны.
— Разумею, чем диктовались ваши слова. Но это оскорбительно для русского народа. Наши предки поставили замечательный памятник национальным героям Минину и Пожарскому, мы чтили и чтим свято их имена, а те, кто стремится испохабить, уничтожить нашу историю, истребить национальное самосознание русских, жалеют о том, что этот памятник, как и вообще все наше прошлое, не удалось сравнять с землёй. Знаете, как поэт Джек Алтаузен во всеуслышанье призывает расплавить памятник Минину и Пожарскому? Стихи сочинил:
— Это спекуляция на классовом подходе, — резко ответил Сталин.
— Где грань? Попробуйте разобраться сами, — сказал я и, круто повернувшись через левое плечо, ушёл от Иосифа Виссарионовича.
Не люблю ссор, не люблю стычек с людьми, которые мне дороги. Бывало так: скажу что-нибудь в повышенном тоне, а потом совесть мучает — зачем лишняя трата нервов? Но в тот раз я нисколько не раскаивался. Есть нечто такое, чего нельзя прощать даже лучшим друзьям, иначе утратить себя, своё место в этом большом и шатком мире.
К затронутой теме, одинаково неприятной, кстати, как для Иосифа Виссарионовича, так и для меня, мы возвращались потом, в середине тридцатых годов, ещё несколько раз. Обстоятельства заставляли. Гнев, боль душевную мне приходилось сдерживать. Сталин чем дальше, тем больше ценил не столько эмоции, сколько неопровержимые факты. И я, разумеется, учитывал это. Старался быть спокойным, докладывая ему о надругательствах над военными, погибшими в Бородинском сражении. Начал с перечисления: уничтожены барельефы на памятнике Кутузову, надписи на памятниках кирасирам, лейб-гвардейцам и матросам гвардейского экипажа. Разрушен памятник герою сражения Уварову. С согласия вышестоящих организаций, Можайский райисполком продал артели каких-то дельцов собор бывшего Колочского монастыря, построенного на Багратионовских флешах. А ведь это не просто собор, на просто исторический памятник, там погребены многие тысячи русских солдат. Раньше это место было святым, а теперь там свалка мусора.
Иосиф Виссарионович слушал меня с обычной внимательностью, но я чувствовал, что мои слова не очень задевают его. Ну что же, главный заряд, который не мог оставить его равнодушным, был прибережён напоследок:
— Вам известно, конечно, что князь Багратион Пётр Иванович, замечательный полководец и мужественный воин, был торжественно погребён со всеми почестями на Бородинском поле, как раз там, где пролилась его кровь, где получил смертельную рану. Благодарные потомки воздвигли монумент, поставили памятник, там был склеп.
— Как это был? — насторожился Сталин.
— А вот так: был и нет его! Монумент разрушен. Могильный памятник продан на слом организации под названием Рудметаллторг. Склеп взорван и разграблен. Исчезли все реликвии: награды героя с золотом и драгоценными камнями, его боевая шпага, украшенная алмазами. В поисках ценностей алчные грабители выбросили из гроба останки Петра Ивановича, топтали его кости… Я побывал там. Большей мерзости я не видел. Загаженная гробница, осколки костей, клочья мундира, — голос выдал моё возмущение.
Сталин долго молчал, набивая трубку. Пальцы его на этот раз плохо слушались его, табак сыпался на пол. Заговорил, чётко отделяя слово от слова:
— Генерал Багратион — великий сын грузинского народа, и мы…
— Растоптаны не останки сына грузинского народа, а одного из тех полководцев, кто одержал победу над Наполеоном, принёс славу государству Российскому, укрепил и возвысил общую Родину нашу! Поймите же, на Бородинском поле уничтожают не памятники, а саму память, пытаются вычеркнуть из наших умов, из нашей истории одну из славных вех.
— Вероятно, это глупая самодеятельность местных властей или происки алчных грабителей, — успокаивающе произнёс Иосиф Виссарионович, но у меня и на это было что возразить.
— Нет! Все делалось и делается по согласованию с Наркомпросом, который, как известно, отвечает за сохранение исторических памятников.
— Ви-и уверены?
— Беззакония творятся на вполне идейной основе, — горько усмехнулся я. — На уцелевшей ещё стене Колочского монастыря, над поруганными могилами русских солдат крупными буквами выведен лозунг: «Довольно хранить наследие проклятого прошлого!». Вот так расценивают теперь нашу победу над Наполеоном и спасение России от иностранного нашествия.
— Кто? — резко спросил Сталин. — Кто отвечает за это?
— Музейный отдел Наркомпроса.
— Кто заведует этим отделом?
— Некий Резус-Зенькович.
— Мы разберёмся!
Одним из недостатков советской власти я считаю то, что она никогда не заявляла о своей борьбе за могущество нашего Российского государства. Странная, страусиная тактика! Ясно, что не будь России, мощного притягательного ядра, все объединение рассыплется на мелкие, незначимые и поработимые крупными соседями части. Зачем же умалчивать об этой реальности?! Объяви мы, к примеру, в годы гражданской войны, что боремся за свободную, единую Россию, в которой все равны, так и сражений бы ожесточённых не произошло, во всяком случае накал их был бы значительно слабее. Кому охота биться против своих… Думаю, что отсутствие чётких общенациональных лозунгов и призывов было на руку Троцкому: в расплывчатой космополитической стихии ему с соратниками легче было воду мутить, власть держать.
А Иосиф Виссарионович в тот раз сам явился ко мне с извинениями. Редко, очень редко такое случалось с ним: он признал собственную неправоту! Произнёс проникновенно:
— Дорогой Николай Алексеевич, я допустил промах. Понимаю основательность и верность ваших суждений.
Раскаяние было искренним.
Возможно, именно тогда начался поворот в сознании Иосифа Виссарионовича, который со временем привёл его к совершенно противоположной трактовке русской истории. Особенно это проявится у Сталина в военные годы. Вспомним его призывы гордиться военной славой Александра Невского, Дмитрия Донского, Богдана Хмельницкого, Александра Суворова, Михаила Кутузова. Он восхищался мастерством Ушакова и Нахимова, чтил Ивана Грозного и Петра Первого, узрел в себе их продолжателя в деле возвеличивания Российского государства.
Он прочитал почти все серьёзные книги по русской истории: он гордился славным наследием россиян и с конца тридцатых годов говорил с любой трибуны, и внутренней и международной, не иначе как «мы, русские», подчёркивая тем самым непосредственную связь с прошлым, преемственность. Иосиф Виссарионович сумел подняться до понимания, что он представляет великую, огромную, многонациональную, единственную в своём роде Россию. Он осознал сие, преодолев жёсткие рамки своих политических убеждений, и это делает ему честь!
Правильно было сказано, ибо страна, разрушенная войнами, гражданской междоусобицей, раздираемая внутрипартийной борьбой, слишком медленно восстанавливала и развивала своё хозяйство. Однако меня до глубины души возмутили такие слова Сталина: «История старой России состояла, между прочим, в том, что её непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били польско-литовские паны. Били японские бароны. Били все — за отсталость…»
Я подчеркнул эти фразы красным карандашом, показал Сталину и произнёс с резкостью, которая в общем-то не свойственна мне:
— Вы не должны были говорить так.
— Почему? — Иосиф Виссарионович удивился моей запальчивости.
— Охаивать, очернять то, что было до нас, уже само по себе скверно.
— Классовая борьба продолжается.
— В любой борьбе нельзя унижаться до клеветы! (Сталин побледнел, но смолчал). А здесь — ложь! — ткнул я пальцем в напечатанное. — За тысячу лет своего существования государство Российское, начав с маленького княжества, раздвинуло свои пределы до Балтики на западе и Тихого океана на востоке, от Северного полюса — до границ Индии, стала самой большой страной мира и, позволю себе заметить, самой сильной и самой просвещённой. У нас даже в глухой деревне двое из пяти мужиков знали грамоту. Мы, между прочим, и Аляской, и западом Америки владели. По глупости дёшево отдали их торгашам, охмурялам из Вашингтона. И не нас били, а мы били и в конечном счёте победили всех, кто посягал на нас, кого вы перечислили. И шведов, и французов, и турок, и немцев. Разве что перед японцами один раз, в пятом году, сплоховали. А вы, Иосиф Виссарионович, походя, между прочим, ради эффекта, ради красного словца зачеркнули все это. И уж если быть справедливым, то как раз советская власть, которую вы представляете и возглавляете, умудрилась за короткий срок растерять то, что было нажито столетиями, от наших богатств, от нашего золотого запаса, до территории. Это ведь после революции мы утратили Бессарабию и Польшу, Прибалтику и Финляндию, не считая концессий и контролируемых территорий вроде КВЖД в Манчжурии.
— Не моя вина, — нахмурился Сталин. — Вы знаете мою точку зрения на этот счёт.
— Речь не о конкретных виновниках, меня поражает: как же у вас повернулся язык возводить такую напраслину? Даже в полемическом пылу нельзя топтать и пачкать то, что свято. Вы оскорбили, унизили наше прошлое, всю нашу историю, весь русский народ. Попробуйте спроецировать такую ситуацию на Грузию, сказать нечто подобное о грузинском народе, о его истории, и представьте себе, как это воспримут грузины!
Иосиф Виссарионович помрачнел. Злость была в карих глазах. Промах свой он сознавал, мои искренние слова больно кололи его. А я, разгорячившись, не мог остановиться:
— Вы отталкиваете от себя массы. Можно понять, когда наши враги-троцкисты всерьёз обсуждают, а не лучше было бы, если бы Наполеон победил в двенадцатом году, и Россия присоединилась бы к европейской цивилизации, а не встала бы над ней, диктуя свои условия. Для сионистов, действительно актуальный вопрос.
— Не передёргивайте, Николай Алексеевич. Идёт борьба, и у меня было обычное политическое выступление в защиту быстрейшего экономического развития нашей страны.
— Разумею, чем диктовались ваши слова. Но это оскорбительно для русского народа. Наши предки поставили замечательный памятник национальным героям Минину и Пожарскому, мы чтили и чтим свято их имена, а те, кто стремится испохабить, уничтожить нашу историю, истребить национальное самосознание русских, жалеют о том, что этот памятник, как и вообще все наше прошлое, не удалось сравнять с землёй. Знаете, как поэт Джек Алтаузен во всеуслышанье призывает расплавить памятник Минину и Пожарскому? Стихи сочинил:
Чувствуете, какая наглая подлость! Дожили, допустили, чтобы сионисты так рассуждали о нашей истории! Не Россия им нужна, а наша территория, населённая серыми мужиками. Это что, классовый подход, как вы говорите?
Случайно мы им не свернули шею,
Подумаешь, они спасли Расею!
А, может, лучше было б не спасать?..
— Это спекуляция на классовом подходе, — резко ответил Сталин.
— Где грань? Попробуйте разобраться сами, — сказал я и, круто повернувшись через левое плечо, ушёл от Иосифа Виссарионовича.
Не люблю ссор, не люблю стычек с людьми, которые мне дороги. Бывало так: скажу что-нибудь в повышенном тоне, а потом совесть мучает — зачем лишняя трата нервов? Но в тот раз я нисколько не раскаивался. Есть нечто такое, чего нельзя прощать даже лучшим друзьям, иначе утратить себя, своё место в этом большом и шатком мире.
К затронутой теме, одинаково неприятной, кстати, как для Иосифа Виссарионовича, так и для меня, мы возвращались потом, в середине тридцатых годов, ещё несколько раз. Обстоятельства заставляли. Гнев, боль душевную мне приходилось сдерживать. Сталин чем дальше, тем больше ценил не столько эмоции, сколько неопровержимые факты. И я, разумеется, учитывал это. Старался быть спокойным, докладывая ему о надругательствах над военными, погибшими в Бородинском сражении. Начал с перечисления: уничтожены барельефы на памятнике Кутузову, надписи на памятниках кирасирам, лейб-гвардейцам и матросам гвардейского экипажа. Разрушен памятник герою сражения Уварову. С согласия вышестоящих организаций, Можайский райисполком продал артели каких-то дельцов собор бывшего Колочского монастыря, построенного на Багратионовских флешах. А ведь это не просто собор, на просто исторический памятник, там погребены многие тысячи русских солдат. Раньше это место было святым, а теперь там свалка мусора.
Иосиф Виссарионович слушал меня с обычной внимательностью, но я чувствовал, что мои слова не очень задевают его. Ну что же, главный заряд, который не мог оставить его равнодушным, был прибережён напоследок:
— Вам известно, конечно, что князь Багратион Пётр Иванович, замечательный полководец и мужественный воин, был торжественно погребён со всеми почестями на Бородинском поле, как раз там, где пролилась его кровь, где получил смертельную рану. Благодарные потомки воздвигли монумент, поставили памятник, там был склеп.
— Как это был? — насторожился Сталин.
— А вот так: был и нет его! Монумент разрушен. Могильный памятник продан на слом организации под названием Рудметаллторг. Склеп взорван и разграблен. Исчезли все реликвии: награды героя с золотом и драгоценными камнями, его боевая шпага, украшенная алмазами. В поисках ценностей алчные грабители выбросили из гроба останки Петра Ивановича, топтали его кости… Я побывал там. Большей мерзости я не видел. Загаженная гробница, осколки костей, клочья мундира, — голос выдал моё возмущение.
Сталин долго молчал, набивая трубку. Пальцы его на этот раз плохо слушались его, табак сыпался на пол. Заговорил, чётко отделяя слово от слова:
— Генерал Багратион — великий сын грузинского народа, и мы…
— Растоптаны не останки сына грузинского народа, а одного из тех полководцев, кто одержал победу над Наполеоном, принёс славу государству Российскому, укрепил и возвысил общую Родину нашу! Поймите же, на Бородинском поле уничтожают не памятники, а саму память, пытаются вычеркнуть из наших умов, из нашей истории одну из славных вех.
— Вероятно, это глупая самодеятельность местных властей или происки алчных грабителей, — успокаивающе произнёс Иосиф Виссарионович, но у меня и на это было что возразить.
— Нет! Все делалось и делается по согласованию с Наркомпросом, который, как известно, отвечает за сохранение исторических памятников.
— Ви-и уверены?
— Беззакония творятся на вполне идейной основе, — горько усмехнулся я. — На уцелевшей ещё стене Колочского монастыря, над поруганными могилами русских солдат крупными буквами выведен лозунг: «Довольно хранить наследие проклятого прошлого!». Вот так расценивают теперь нашу победу над Наполеоном и спасение России от иностранного нашествия.
— Кто? — резко спросил Сталин. — Кто отвечает за это?
— Музейный отдел Наркомпроса.
— Кто заведует этим отделом?
— Некий Резус-Зенькович.
— Мы разберёмся!
Одним из недостатков советской власти я считаю то, что она никогда не заявляла о своей борьбе за могущество нашего Российского государства. Странная, страусиная тактика! Ясно, что не будь России, мощного притягательного ядра, все объединение рассыплется на мелкие, незначимые и поработимые крупными соседями части. Зачем же умалчивать об этой реальности?! Объяви мы, к примеру, в годы гражданской войны, что боремся за свободную, единую Россию, в которой все равны, так и сражений бы ожесточённых не произошло, во всяком случае накал их был бы значительно слабее. Кому охота биться против своих… Думаю, что отсутствие чётких общенациональных лозунгов и призывов было на руку Троцкому: в расплывчатой космополитической стихии ему с соратниками легче было воду мутить, власть держать.
А Иосиф Виссарионович в тот раз сам явился ко мне с извинениями. Редко, очень редко такое случалось с ним: он признал собственную неправоту! Произнёс проникновенно:
— Дорогой Николай Алексеевич, я допустил промах. Понимаю основательность и верность ваших суждений.
Раскаяние было искренним.
Возможно, именно тогда начался поворот в сознании Иосифа Виссарионовича, который со временем привёл его к совершенно противоположной трактовке русской истории. Особенно это проявится у Сталина в военные годы. Вспомним его призывы гордиться военной славой Александра Невского, Дмитрия Донского, Богдана Хмельницкого, Александра Суворова, Михаила Кутузова. Он восхищался мастерством Ушакова и Нахимова, чтил Ивана Грозного и Петра Первого, узрел в себе их продолжателя в деле возвеличивания Российского государства.
Он прочитал почти все серьёзные книги по русской истории: он гордился славным наследием россиян и с конца тридцатых годов говорил с любой трибуны, и внутренней и международной, не иначе как «мы, русские», подчёркивая тем самым непосредственную связь с прошлым, преемственность. Иосиф Виссарионович сумел подняться до понимания, что он представляет великую, огромную, многонациональную, единственную в своём роде Россию. Он осознал сие, преодолев жёсткие рамки своих политических убеждений, и это делает ему честь!
21
Будучи несогласным с поступками Сталина в период коллективизации и последовавшего затем голода, а также видя, что слова, советы мои не оказывают на него заметного влияния, не приносят пользы, я расстался бы с Иосифом Виссарионовичем, и, найдя спокойную службу, занялся бы воспитанием своей дочки. Лишь одно обстоятельство не позволяло уйти. Простая порядочность говорит о том, что нельзя покидать товарища, когда ему худо. А Сталин переживал далеко не лучшие дни… Жестокость, торопливость и непродуманность при создании колхозов, страшная, растянувшаяся на несколько лет голодовка, выкосившая население целых уездов, статья «Головокружение от успехов», поставившая под удар работников низового и среднего руководящего звена, расплатившихся карьерой и жизнью за чужие ошибки, — все это привело к тому, что авторитет Иосифа Виссарионовича в партии резко упал. Открыто говорилось: Сталин становится диктатором, дальше так продолжаться не может, партии нужен другой, более разумный, справедливый руководитель, свободный от груза допущенных ошибок. Иосиф Виссарионович не мог не знать об этом и с особой тревогой ждал предстоящего съезда партии, как всегда интригуя, готовя в делегаты нужных людей. Но беда в том, что нужных и послушных становилось все меньше: колебались даже давние приверженцы Сталина.
И в семье опять было скверно. Собственно, семьи-то уже не существовало, одна видимость, внешняя форма, соблюдавшаяся ради детей, ради престижа. Ещё в тридцатом году Иосиф Виссарионович и Надежда Сергеевна окончательно перестали быть мужем и женой в общепринятом понимании этих слов. Решительно отказалась от супружеских обязанностей Надежда Сергеевна. У неё имелась отдельная комната, где она и спала. А Иосиф Виссарионович отдыхал, как придётся. На диване в маленькой комнатке рядом со столовой или в домашнем кабинете на кушетке, если долго засиживался за работой. Довольно часто оставался на нашей обшей квартире, где заботами Власика всегда застлана была узкая железная конка с жёсткой пружиной, стояла в буфете бутылка вина, имелась непортящаяся закуска. Мы разговаривали по ночам. Иосиф Виссарионович не жаловался, но выглядел плохо.
Опять это подчёркнутое, слишком уж невозмутимое спокойствие: много душевных сил тратилось на то, чтобы выглядеть совершенно нормальным, невозмутимым, хладнокровным.
Трудно было Иосифу Виссарионовичу, но он держался без срывов. А Надежда Сергеевна оказалась слабее. Отсутствие нормальной половой жизни, неурядицы в доме, постоянное напряжение измотали её. Тридцатилетняя женщина, казалось бы, полная сил, превратилась в форменную неврастеничку, несколько раз с ней случались истерики, сопровождавшиеся судорогами. Мужа она возненавидела, это отразилось и на отношении к детям. Они были неприятны Надежде Сергеевне, раздражали её, она старалась меньше видеть их. Маленькая Светлана, пожалуй, не чувствовала наступившего отчуждения, а Василий болезненно переживал незаслуженную обиду, присматривался и уже понимал кое-что. В мальчишеской душе накапливались подозрительность, недоброжелательность не только к матери, но и вообще к женской половине человечества.
Надежда Сергеевна легко чувствовала себя лишь среди сверстников, с которыми занималась теперь в Промакадемии, надеясь получить специальность и стать совершенно независимой от Иосифа Виссарионовича. Любила бывать среди незнакомых и малознакомых людей, никому не говорила, кто она, скрывала фамилию. Отказывалась ездить на машине, одевалась как можно скромней. Слишком уж подчёркивала самостоятельность, отчуждённость от мужа: лишним и ненужным все это было, осложнялось и без того напряжённое состояние и Сталина, и её самой.
Лучший выход из тупика был таков: Надежда Сергеевна заканчивает академию и едет работать в Харьков. Коллега по академии Никита Хрущёв обещал обо всем позаботиться. Кроме того, в Харькове была сестра Анна, муж которой Станислав Францевич Реденс являлся одним из руководителей украинских чекистов. Подобным образом Надежда Сергеевна собиралась поступить, и все были бы довольны, но помешал случай.
Отмечалась пятнадцатая годовщина Октябрьской революции. После торжественной части состоялся товарищеский ужин в узком кругу, проще говоря — банкет. Иосиф.Виссарионович не отличался чревоугодием, не пил много вина, но любил продемонстрировать этакое широкое гостеприимство, чтобы стол ломился от яств на все вкусы, чтобы красовались батареи различных бутылок. Так было и в этот раз.
Рядом со Сталиным сидела Надежда Сергеевна в строгом тёмном платье. Дальше — её подруга Полина Семёновна Молотова (Жемчужина) с Вячеславом Михайловичем. Был Ворошилов с Екатериной Давыдовной, Орджоникидзе с Зинаидой Гавриловной, Куйбышев со своей Евгенией Коган и все другие, кому полагалось присутствовать на таких мероприятиях. Обстановка дружеская, настроение радостное, подогретое соответствующим образом. Провозглашались тосты: за победу революции, за партию, за достигнутые успехи, за мудрое руководство и, разумеется, лично за товарища Сталина.
Женщины пригубливали. Некоторые основательно. Мужчины пили. Только Надежда Сергеевна каждый раз ставила свой бокал совершенно нетронутым. На это не обращали внимания, так как все было известно: она вообще в рот не берет никакого зелья. Даже с Иосифом Виссарионовичем, который по грузинскому обычаю считал, что к обеду и за ужином на столе должна быть бутылка вина и каждый, включая детей, может пить по желанию, даже с ним конфликтовала по этому поводу в первые годы совместной жизни. Хотя, конечно, в расхождениях между ними сие не было главным.
— За это нельзя не выпить.
— Ты же знаешь, Иосиф, — сдержанно произнесла она. — Тем более сейчас, за этим столом.
Ему бы промолчать, не обратить внимания, не обострять, но он был разгорячён вином.
— Почему?
— Совесть не позволяет, — голос звучал напряжённо и резко.
А Сталин опять не понял, или не захотел понять, что Надежда Сергеевна взвинчена, что она на пределе. Спросил:
— При чем тут совесть?
— Пир во время чумы! — вырвалось у неё. — Сборище демагогов! Вы тут болтаете о своих успехах, изощряетесь в похвалах, превознося друг друга, а по стране стон катится от ваших мудрых решений, половина земли не возделывается, мужики в город бегут, тюрьмы забиты до отказа…
— Перестань! — оборвал её Сталин, поняв, наконец, что началась очередная истерика. — Замолчи!
— Не хочу больше молчать! Вы разглагольствуете о свободе и демократии, а другим не даёте и рта раскрыть! Люди затихли, люди запуганы, а я не могу и не буду! Вы за роскошным столом жуёте утиную построму, закусываете мандаринами и рассуждаете, какой шашлык лучше, какой коньяк приятней, а в эти минуты тысячи деревенских детей умирают с голода на руках беспомощных матерей. А чтобы никто не знал об этом в столице и за границей, ваши войска оцепили районы, охваченные голодовкой, не позволяют выйти оттуда, ваши подручные сжигают вымершие деревни вместе с трупами, чтобы не осталось никаких следов. Кучка авантюристов, вот вы кто! Злобные карлики[16], связанные круговой порукой!
Сталин растерялся, но растерянность быстро сменилась гневом. Лицо стало не просто бледным, как обычно в таком состоянии, а почти белым, глаза горели яростью. Будь у него револьвер, он застрелил бы, наверно, жену. Он протянул руку, намереваясь заткнуть ей рот, но я, опомнившись, вклинился между ними, повлёк Надежду Сергеевну к выходу. Она уже не могла произносить слова, они клокотали в стиснутом спазмами горле. Тело дёргалось и было таким горячим, что от Надежды Сергеевны веяло влажным жаром.
Мне помогала Полина Молотова, тоже возбуждённая, выкрикивавшая что-то в поддержку подруги.
Все произошло очень быстро, в считанные секунды. На дальних концах стола даже не заметили этой сцены. А кто заметил — не разобрался. Ну, а те, кто находился ближе к Сталину, сумели сохранить выдержку. И хотя настроение некоторых товарищей было испорчено, застолье продолжалось своим чередом. И тосты звучали прежние, правда, их теперь произносили те, кто сидел в отдалении.
Полина Молотова погуляла с подругой по ночному Кремлю. Убедившись, что Надежда Сергеевна более-менее успокоилась, отправила её спать. А Иосиф Виссарионович засиделся в тот раз за столом дольше обычного. Пил коньяк, был мрачен, обдумывал что-то. Представляя, в каком состоянии он находится, какие глупости может натворить, я не уезжал, поджидая его. Предложил:
— Провожу вас.
Сталин промолчал. И вообще, пока шли до его подъезда, произнёс всего лишь одну фразу, прозвучавшую как приговор:
— Она опозорила меня; она — враг!
В окне Надежды Сергеевны, несмотря на позднее время, горел свет. Я попросил Иосифа Виссарионовича не наведываться сейчас к ней, а выяснить отношения завтра, когда успокоятся нервы. Он кивнул и скрылся за дверью.
А дальше было вот что. В семь часов Каролина Тиль, занимавшая несколько странную должность коменданта кремлёвских квартир, пожилая, очень аккуратная и пунктуальная немка из Риги, вошла, как всегда, к Аллилуевой, чтобы разбудить её и пригласить к завтраку. Переступила порог и вскрикнула от ужаса: Надежда Сергеевна лежала на полу возле кровати в луже загустевшей крови, уже подёрнувшейся чёрной коркой. В руке пистолет, подаренный братом Павлом.
Опомнившись от шока, Каролина Тиль бросилась в детскую, подняла там няню — Сашу Бычкову. Вместе они сделали то, что показалось им самым важным: постарались, чтобы труп не выглядел безобразно, отталкивающе. Обмыли Надежду Сергеевну, переодели её, вытерли кровь. То есть, не желая того, убрали все, что помогло бы следователю установить истину. Впрочем, никто и не решился бы проводить следствие.
Лишь наведя в комнате полный порядок и принарядив покойницу, Тиль и Бычкова позвонили Полине Молотовой, а затем и Енукидзе — начальнику охраны Кремля. А Иосиф Виссарионович, между тем, все ещё спал в комнате рядом со столовой, ни у кого не было достаточно мужества разбудить его и сообщить новость. Приехали Ворошилов и Молотов, квартира была полна людей, когда Сталин наконец проснулся, прислушался:
— Что происходит?
Я решил: надо сказать все с глазу на глаз, подготовить его. Услышав страшное известие, он напрягся, как тугая струна. Крепко сцепив пальцы рук, покачивался взад и вперёд, сидя на постели, не поднимая головы. Потом глянул на меня какими-то странными, застывшими и пожелтевшими глазами, произнёс:
— Ещё один удар в спину!
— Надо идти туда, Иосиф Виссарионович.
— Сейчас?! — вздрогнул он.
— Чем скорее, тем лучше. А то просто неудобно.
В комнате Надежды Сергеевны он осмотрелся опасливо, будто впервые попал сюда, шагнул к кровати, но не нагнулся, не поцеловал жену, только пристально глядел на неё. Каролина Тиль передала Иосифу Виссарионовичу письмо, обнаруженное на столе, и адресованное ему. Сталин механически развернул бумагу, начал читать, потом быстро оборотился ко мне, лицо его выражало гнев и недоумение. Протянул мне лист, посмотрите, мол, что же это такое? Но мне в те минуты было не до письма, смерть молодой женщины потрясла меня. Запомнились лишь первые резкие строки, повторявшие то, что Надежда Сергеевна высказала на банкете. «Надо быть воистину гениальным человеком, чтобы оставить без хлеба такую страну, как Россия». И тут же сугубо личный упрёк: она забыла, она даже припомнить не может, когда вместе ходили в театр…
И в семье опять было скверно. Собственно, семьи-то уже не существовало, одна видимость, внешняя форма, соблюдавшаяся ради детей, ради престижа. Ещё в тридцатом году Иосиф Виссарионович и Надежда Сергеевна окончательно перестали быть мужем и женой в общепринятом понимании этих слов. Решительно отказалась от супружеских обязанностей Надежда Сергеевна. У неё имелась отдельная комната, где она и спала. А Иосиф Виссарионович отдыхал, как придётся. На диване в маленькой комнатке рядом со столовой или в домашнем кабинете на кушетке, если долго засиживался за работой. Довольно часто оставался на нашей обшей квартире, где заботами Власика всегда застлана была узкая железная конка с жёсткой пружиной, стояла в буфете бутылка вина, имелась непортящаяся закуска. Мы разговаривали по ночам. Иосиф Виссарионович не жаловался, но выглядел плохо.
Опять это подчёркнутое, слишком уж невозмутимое спокойствие: много душевных сил тратилось на то, чтобы выглядеть совершенно нормальным, невозмутимым, хладнокровным.
Трудно было Иосифу Виссарионовичу, но он держался без срывов. А Надежда Сергеевна оказалась слабее. Отсутствие нормальной половой жизни, неурядицы в доме, постоянное напряжение измотали её. Тридцатилетняя женщина, казалось бы, полная сил, превратилась в форменную неврастеничку, несколько раз с ней случались истерики, сопровождавшиеся судорогами. Мужа она возненавидела, это отразилось и на отношении к детям. Они были неприятны Надежде Сергеевне, раздражали её, она старалась меньше видеть их. Маленькая Светлана, пожалуй, не чувствовала наступившего отчуждения, а Василий болезненно переживал незаслуженную обиду, присматривался и уже понимал кое-что. В мальчишеской душе накапливались подозрительность, недоброжелательность не только к матери, но и вообще к женской половине человечества.
Надежда Сергеевна легко чувствовала себя лишь среди сверстников, с которыми занималась теперь в Промакадемии, надеясь получить специальность и стать совершенно независимой от Иосифа Виссарионовича. Любила бывать среди незнакомых и малознакомых людей, никому не говорила, кто она, скрывала фамилию. Отказывалась ездить на машине, одевалась как можно скромней. Слишком уж подчёркивала самостоятельность, отчуждённость от мужа: лишним и ненужным все это было, осложнялось и без того напряжённое состояние и Сталина, и её самой.
Лучший выход из тупика был таков: Надежда Сергеевна заканчивает академию и едет работать в Харьков. Коллега по академии Никита Хрущёв обещал обо всем позаботиться. Кроме того, в Харькове была сестра Анна, муж которой Станислав Францевич Реденс являлся одним из руководителей украинских чекистов. Подобным образом Надежда Сергеевна собиралась поступить, и все были бы довольны, но помешал случай.
Отмечалась пятнадцатая годовщина Октябрьской революции. После торжественной части состоялся товарищеский ужин в узком кругу, проще говоря — банкет. Иосиф.Виссарионович не отличался чревоугодием, не пил много вина, но любил продемонстрировать этакое широкое гостеприимство, чтобы стол ломился от яств на все вкусы, чтобы красовались батареи различных бутылок. Так было и в этот раз.
Рядом со Сталиным сидела Надежда Сергеевна в строгом тёмном платье. Дальше — её подруга Полина Семёновна Молотова (Жемчужина) с Вячеславом Михайловичем. Был Ворошилов с Екатериной Давыдовной, Орджоникидзе с Зинаидой Гавриловной, Куйбышев со своей Евгенией Коган и все другие, кому полагалось присутствовать на таких мероприятиях. Обстановка дружеская, настроение радостное, подогретое соответствующим образом. Провозглашались тосты: за победу революции, за партию, за достигнутые успехи, за мудрое руководство и, разумеется, лично за товарища Сталина.
Женщины пригубливали. Некоторые основательно. Мужчины пили. Только Надежда Сергеевна каждый раз ставила свой бокал совершенно нетронутым. На это не обращали внимания, так как все было известно: она вообще в рот не берет никакого зелья. Даже с Иосифом Виссарионовичем, который по грузинскому обычаю считал, что к обеду и за ужином на столе должна быть бутылка вина и каждый, включая детей, может пить по желанию, даже с ним конфликтовала по этому поводу в первые годы совместной жизни. Хотя, конечно, в расхождениях между ними сие не было главным.
— За это нельзя не выпить.
— Ты же знаешь, Иосиф, — сдержанно произнесла она. — Тем более сейчас, за этим столом.
Ему бы промолчать, не обратить внимания, не обострять, но он был разгорячён вином.
— Почему?
— Совесть не позволяет, — голос звучал напряжённо и резко.
А Сталин опять не понял, или не захотел понять, что Надежда Сергеевна взвинчена, что она на пределе. Спросил:
— При чем тут совесть?
— Пир во время чумы! — вырвалось у неё. — Сборище демагогов! Вы тут болтаете о своих успехах, изощряетесь в похвалах, превознося друг друга, а по стране стон катится от ваших мудрых решений, половина земли не возделывается, мужики в город бегут, тюрьмы забиты до отказа…
— Перестань! — оборвал её Сталин, поняв, наконец, что началась очередная истерика. — Замолчи!
— Не хочу больше молчать! Вы разглагольствуете о свободе и демократии, а другим не даёте и рта раскрыть! Люди затихли, люди запуганы, а я не могу и не буду! Вы за роскошным столом жуёте утиную построму, закусываете мандаринами и рассуждаете, какой шашлык лучше, какой коньяк приятней, а в эти минуты тысячи деревенских детей умирают с голода на руках беспомощных матерей. А чтобы никто не знал об этом в столице и за границей, ваши войска оцепили районы, охваченные голодовкой, не позволяют выйти оттуда, ваши подручные сжигают вымершие деревни вместе с трупами, чтобы не осталось никаких следов. Кучка авантюристов, вот вы кто! Злобные карлики[16], связанные круговой порукой!
Сталин растерялся, но растерянность быстро сменилась гневом. Лицо стало не просто бледным, как обычно в таком состоянии, а почти белым, глаза горели яростью. Будь у него револьвер, он застрелил бы, наверно, жену. Он протянул руку, намереваясь заткнуть ей рот, но я, опомнившись, вклинился между ними, повлёк Надежду Сергеевну к выходу. Она уже не могла произносить слова, они клокотали в стиснутом спазмами горле. Тело дёргалось и было таким горячим, что от Надежды Сергеевны веяло влажным жаром.
Мне помогала Полина Молотова, тоже возбуждённая, выкрикивавшая что-то в поддержку подруги.
Все произошло очень быстро, в считанные секунды. На дальних концах стола даже не заметили этой сцены. А кто заметил — не разобрался. Ну, а те, кто находился ближе к Сталину, сумели сохранить выдержку. И хотя настроение некоторых товарищей было испорчено, застолье продолжалось своим чередом. И тосты звучали прежние, правда, их теперь произносили те, кто сидел в отдалении.
Полина Молотова погуляла с подругой по ночному Кремлю. Убедившись, что Надежда Сергеевна более-менее успокоилась, отправила её спать. А Иосиф Виссарионович засиделся в тот раз за столом дольше обычного. Пил коньяк, был мрачен, обдумывал что-то. Представляя, в каком состоянии он находится, какие глупости может натворить, я не уезжал, поджидая его. Предложил:
— Провожу вас.
Сталин промолчал. И вообще, пока шли до его подъезда, произнёс всего лишь одну фразу, прозвучавшую как приговор:
— Она опозорила меня; она — враг!
В окне Надежды Сергеевны, несмотря на позднее время, горел свет. Я попросил Иосифа Виссарионовича не наведываться сейчас к ней, а выяснить отношения завтра, когда успокоятся нервы. Он кивнул и скрылся за дверью.
А дальше было вот что. В семь часов Каролина Тиль, занимавшая несколько странную должность коменданта кремлёвских квартир, пожилая, очень аккуратная и пунктуальная немка из Риги, вошла, как всегда, к Аллилуевой, чтобы разбудить её и пригласить к завтраку. Переступила порог и вскрикнула от ужаса: Надежда Сергеевна лежала на полу возле кровати в луже загустевшей крови, уже подёрнувшейся чёрной коркой. В руке пистолет, подаренный братом Павлом.
Опомнившись от шока, Каролина Тиль бросилась в детскую, подняла там няню — Сашу Бычкову. Вместе они сделали то, что показалось им самым важным: постарались, чтобы труп не выглядел безобразно, отталкивающе. Обмыли Надежду Сергеевну, переодели её, вытерли кровь. То есть, не желая того, убрали все, что помогло бы следователю установить истину. Впрочем, никто и не решился бы проводить следствие.
Лишь наведя в комнате полный порядок и принарядив покойницу, Тиль и Бычкова позвонили Полине Молотовой, а затем и Енукидзе — начальнику охраны Кремля. А Иосиф Виссарионович, между тем, все ещё спал в комнате рядом со столовой, ни у кого не было достаточно мужества разбудить его и сообщить новость. Приехали Ворошилов и Молотов, квартира была полна людей, когда Сталин наконец проснулся, прислушался:
— Что происходит?
Я решил: надо сказать все с глазу на глаз, подготовить его. Услышав страшное известие, он напрягся, как тугая струна. Крепко сцепив пальцы рук, покачивался взад и вперёд, сидя на постели, не поднимая головы. Потом глянул на меня какими-то странными, застывшими и пожелтевшими глазами, произнёс:
— Ещё один удар в спину!
— Надо идти туда, Иосиф Виссарионович.
— Сейчас?! — вздрогнул он.
— Чем скорее, тем лучше. А то просто неудобно.
В комнате Надежды Сергеевны он осмотрелся опасливо, будто впервые попал сюда, шагнул к кровати, но не нагнулся, не поцеловал жену, только пристально глядел на неё. Каролина Тиль передала Иосифу Виссарионовичу письмо, обнаруженное на столе, и адресованное ему. Сталин механически развернул бумагу, начал читать, потом быстро оборотился ко мне, лицо его выражало гнев и недоумение. Протянул мне лист, посмотрите, мол, что же это такое? Но мне в те минуты было не до письма, смерть молодой женщины потрясла меня. Запомнились лишь первые резкие строки, повторявшие то, что Надежда Сергеевна высказала на банкете. «Надо быть воистину гениальным человеком, чтобы оставить без хлеба такую страну, как Россия». И тут же сугубо личный упрёк: она забыла, она даже припомнить не может, когда вместе ходили в театр…