Он встал, вздохнул и пошел к своему инструменту.
   – В чем дело? – спросила я. – Почему ты так себя ведешь?
   Гато вынул из чехла гитару, прошелся к двери, вернулся обратно.
   – Не знаю.
   – Чего не знаешь?
   Наконец он перестал метаться, и наши глаза встретились. Я заметила, что его глаза покраснели. Большую часть ночи Гато провел без сна – ворочался, постанывал или впадал в дрему на грани своих обычных кошмаров, о которых никогда не рассказывал.
   – Не знаю нас, – ответил он, снова вздохнул и скрестил руки на груди. До нынешнего дня с «нами» не было никаких проблем. Никогда. Гато сгорбился, и я поняла, что с тех пор, как ко мне пришел успех, его плечи поникли, грудь впала и давила на сердце. Он оказался недостаточно сильным, чтобы перенести то, что случилось со мной. Стал маленьким, а маленьким быть не хотел.
   – Ничего не изменилось, Гато. – Я старалась, чтобы мой голос прозвучал мягко и совсем не настойчиво. Любому мужчине трудно перенести такое. А мексиканцу – тем более. Я встала и подошла к нему. Он снова отстранился – раздвинул висящие бусины с нарисованным образом Пресвятой Девы Гваделупской и сел в столовой на грубый, ручной росписи стул. На столе стояла оставшаяся от его завтрака чашка холодного травяного чая. Я последовала за ним и повторила свои слова. Захотела, как верная гейша, растереть ему плечи. Но в висящем напротив зеркале в чеканной жестяной раме заметила, какая я высокая. Слишком высокая. И ссутулилась, стала маленькой. Готова была на все, что угодно. Поцеловала Гато в макушку, как любящая мать. Что-то во мне сопротивлялось тому, что я делала. Я хотела остаться наедине с гитарой.
   – Так ничего не изменилось? – переспросила я.
   – Изменилось все, – прошептал Гато, не глядя на меня. И сбросил мою руку так, словно я была заразной.
   Я осталась с разинутым ртом, как моя мать, когда видела в магазине бирку с ценой, казавшейся ей слишком крутой.
   – Шутишь?
   – Какие там шутки. – Гато встал и опять зашагал от меня. Я снова поспешила за ним.
   – Изменилось только одно, Гато, – это деньги. Все прочее осталось, как прежде.
   – Вот именно.
   – Что ты хочешь сказать?
   – Разве ты не слышала, что о тебе говорят? – Гато оперся руками о стоявший между нами стол. Его глаза стали злыми.
   – Кто?
   – В движении. Люди из нашего движения.
   – Что? – Адреналин выплеснулся изнутри, словно под грузом того, что сказал мне Гато. Мои братья обсуждают меня за моей спиной!
   – Знаешь, они правы: ты погналась за деньгами. Позабыла о своих корнях.
   – Что за чушь! Какой абсурд!
   – Об этом говорилось на «Красной зоне» и в других передачах нашего радио. Ты больше не слушаешь его. Слишком занята: крутишь настройку, надеешься, что твои песни исполнит какая-нибудь из сорока топ-станций.
   – Глупости! Я не слушаю радио, потому что много работаю. Как можно такое говорить обо мне? Какие у них доказательства?
   – Ты пишешь песни на английском, – покачал головой Гато.
   – И что из того? И английский, и испанский – европейские языки. Английский – мой первый родной.
   Гато презрительно рассмеялся: – Раньше ты божилась, что никогда не станешь записываться на английском.
   – Но ты сам сказал, что это законный компромисс. Необходимая жертва, чтобы донести наши послания до как можно большего числа людей. Ты сам так говорил. Английский – всемирный язык. Он распространен по всему свету.
   – Это было до того.
   – До чего?
   – До всего.
   – Все – это что?
   – Ты разочаровала La Raza. Говорят, ты блещешь своим пупком по всему MTV. Стала ничуть не лучше Кристины Агилеры.
   – Что?! – Ярость охватила меня. – Ты же прекрасно понимаешь, я нисколько не похожа на нее.
   – Неужели? А ты не слышала, Эмбер, что ремикс «Брата-полицейского» крутят в «Джек-ин-зе-бокс»?[160]
   – Эмбер?
   – Сохрани это имя. Оно тебе больше подходит.
   – Я Квикэтл. И не могу контролировать, как распоряжаются моими видеоклипами. Это рынок.
   – Люди говорят, что ты предала наш народ. Как Шакира. С этим невозможно жить.
   – Ушам своим не верю. Неужели и ты так думаешь обо мне?! – Я ударила себя в грудь кулаком, как горилла. – Ты же знаешь меня!
   – Говорят, ты прикарманила все на ярлык «латинской принцессы».
   – Ты же понимаешь, что это неправда. Журналистские сплетни – они сами не знают, что пишут.
   – Ну, так просвети их.
   – А я разве не пытаюсь?
   – Что-то не похоже.
   – Я говорю им то, что есть. Но не могу отвечать за то, что пишет обо мне каждый идиот.
   Гато снова вышел из комнаты – на этот раз в нашу спальню. Я слышала, как он перебирает вещи. Гато появился с тремя вещмешками.
   – Гато, ради Бога, что все это значит?
   – Переезжаю к другу. – Он держал в руке знакомый самодельный конверт с красивыми засушенными цветами, впечатанными в толстую бумагу.
   – К кому?
   – К другу. – У Гато был виноватый вид. Он поспешно сунул конверт в задний карман джинсов. Так вот в чем дело!
   – К подруге?
   Он промолчал. А я вспомнила молодую фанатку с волосами до задницы, которая всегда пыталась первой принести Гато воду на danzas. Мы вместе смеялись над ее обожанием, над тем, как она все представление стояла у края сцены. Как посылала ему подарки и любовные письма, вкладывая их в толстые, пахнущие дождем, самодельные серые конверты. Я не помнила ее имени. И знать не хотела. Она обожала Гато. Она сама не музыкант. И теперь ему, конечно, хочется быть с ней.
   – Можно вырвать человека из Мексики, но нельзя вырвать Мексику из человека, – сказала я.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Гато, неужели твое эго настолько хрупкое, что ты бежишь к боготворящей тебя девчонке, потому что я больше не такая? Не мог представить себе, что я стану первой?
   – Речь не о том.
   – Именно о том.
   Я неимоверно устала. Боль показалась такой сильной, что я утонула в ней. Боль поразит позже, а пока наступило молчание.
   – Речь о том, что ты отвернулась от движения, – начал Гато.
   – Уходи, – бросила я. – Если считаешь, что я такая же продажная, как Кристина-нате-вам-мои-титьки-Агилера, тогда уходи. Если не видишь, что я пытаюсь сделать. Господи, я думала, ты любишь меня. Думала, понимаешь. Ничего подобного. Выметайся. Ты мне не нужен.
   – Отлично.
   – У тебя это тоже впереди, – заметила я, когда он открывал дверь.
   – Что? – не понял Гато.
   – Запись.
   – Только впереди. И поверь мне, я не собираюсь писать коммерческую музыку.
   – Мои записи едва ли можно назвать коммерческими.
   – И поэтому они стали номером один? Никто не добивается первого места, если творит искусство. Ты это знаешь. Прекрасно понимаешь.
   – Что за ахинея? Я ничуть не изменилась.
   – Со стороны виднее, – заявил Гато, считая, что вправе говорить от имени всего латиноамериканского рока.
   – Значит, у вас у всех невероятный комплекс неполноценности. Предпочитаете превозносить любую серость, неспособную сыграть и до-ре-ми-фа-соль, чем кого-нибудь из своих, кто действительно чего-то добился. Тем более женщину!
   – Ты больше не одна из нас, Эмбер.
   – Квикэтл.
   – Эмбер. – Гато произнес это имя как оскорбление. Переступил порог и закрыл за собой дверь.
   А я опустилась на гаитянскую напольную подушку, лежала скрючившись и виновато смотрела на валявшийся на полу «Биллборд». Журнал принес мне ударник вместе с другими изданиями, которые писали обо мне: «Севентин», «Латина», «Вашингтон пост». «Нью-Йорк таймс» назвала меня «латиноамериканской Закдела Роша».
   Я пролистала все. Прочитала цитаты, которые лишь отдаленно напоминали то, что говорила я, и были сформулированы так, как я никогда не сказала бы. Журналисты поленились свериться с записями или воспользоваться магнитофоном. Кто не знал меня и мои работы, мог бы в самом деле подумать, что я бунтующая, сердитая ланитоамериканская Аланис, или латиноамериканская Джоплин, или латиноамериканская Кортни Лав. Американская пресса писала так, словно латиноамериканка не может быть хороша сама по себе и ее искусство следует непременно сравнивать с белым (или черным) направлением. Неудивительно, что придурки в движении решили, будто я переметнулась. Женщина из этих публикаций не имела со мной ничего общего. Вот так творится история. Журналисты тешатся тем, что демонстрируют себя, причем мы для них – фон, а читатели – публика. А слова, какими бы ни были лживыми, готовая жатва для бесчисленных поколений грядущих историков. Никто из нас не способен понять, что происходило в прошлом, и даже то, что творится теперь. Все фильтруется репортерами и историками. Мне стало тошно. Я разозлилась. Другими словами, захотела писать.
   Но сначала решила узнать, действительно ли La Raza сочла, что я отвернулась от движения. Пошла на кухню, позвонила по сотовому Курли и рассказала, что случилось у меня с Гато. Что он мне наговорил.
   – Неправда, – успокоил меня Курли.
   – Гато сказал, что меня все ругают.
   – Ничего подобного. – Он явно мялся.
   – В чем дело Курли? Что ты недоговариваешь? – Он присвистнул. – Выкладывай.
   – Не хотел тебе этого говорить, – вздохнул Курли. – Дело в том, что плохо отзываются не о тебе, а о Гато.
   – О Гато? С какой стати? Новый вздох.
   – С тех пор как ты перестала появляться на danzas, он очень много времени проводит с одной молоденькой девчонкой – Тейквих, она из бара «Даймонд».
   – Сколько времени?
   – Порядком. Они приходят вместе и уходят вместе. – А мне Гато врал, что его подвозит наш приятель Лерой. Однажды он позвонил и сказал, что не может добраться до дома, поскольку Лерой очень устал после танцев и не в состоянии вести машину. – Ты в порядке? – спросил Курли.
   В порядке ли я, не знаю. Но ответила:
   – Да.
   Курли, помедлив, продолжил:
   – Тебе известно, как Гато хотел, чтобы я дал ему имя.
   – Да. – Он годами ходил за Курли, чтобы тот устроил церемонию наречения.
   – Я говорил ему, что у меня есть имя. Но медлил с обрядом, потому что не хотел обидеть тебя.
   – А я тут при чем?
   – Имя Гато – Иолцин. Знаешь, что это значит?
   – Маленькое сердце.
   – Верно.
   – Никогда о нем так не думала.
   – Понимаю.
   Внезапно я осознала, что Курли прав. Я чувствовала себя так, словно меня только что ударили.
   – Сейчас позову Мойлехауни и детей, и мы вечером приедем к тебе, – предложил Курли. – Приготовим ужин.
   – Хорошо.
   – В такие минуты необходимо, чтобы рядом была семья.
   – Разумеется.
   Я обвела глазами свой новый красивый дом. Недостает ли мне Гато? Да. Буду ли я скучать о нем? Несомненно. Но ничего, переживу. Столько всего предстоит! Невероятно, как быстро переменилась моя жизнь! Сначала деньги, признание. И вот теперь я потеряла любимого мужчину. Слышали, как к людям в одночасье приходит успех? И ко мне пришел, но не мгновенно – я сочиняла музыку почти всю жизнь, платила искусству постоянную дань. Но ничего подобного представить себе не могла.
   Денег оказалось невообразимо много. В течение недели мы с Гато переехали из маленькой квартирки над часовой мастерской на бульваре Силверлейк в собственный небольшой дом в Венис, в трех кварталах от океана. В нем был подвал, где могли, не мешая друг другу, одновременно репетировать оба наши оркестра. Обычный дом, но очень дорогой по сравнению с тем, к чему мы привыкли. Через месяц я поняла, что могу купить дом еще больше. Просто не привыкла тратить деньги и не была уверена, что это нужно.
   Вторая серьезная перемена заключалась в том, как стали относиться ко мне родители – особенно после того, как я оплатила им неделю в Вегасе, в гостинице, которая выглядела как Венеция. Они чуть не умерли. Не ожидали, что я расплачусь за отцовскую машину и куплю ему новый горный велосипед. На меня уже не смотрели как на придурочную, стали вежливо разговаривать с Гато и спрашивать о нем. Что я теперь скажу? Извините, мама и папа, он решил, что я кому-то там продалась. Почему, если приходит успех, возникает масса вопросов?
   Но как мог Гато так обо мне подумать? Негодяй! Кому понадобилась его противная задница?
   В последний раз, заехав к родителям в Оушнсайд, я не поверила своим глазам. На журнальном столике, рядом с пультом дистанционного управления и рекламным листком телемагазина, лежала – ни за что не догадаетесь – книга по истории Мексиканского движения. Как странно, что коренным мексиканцам приходится учиться истории Мексики. И как странно, что Гато меня оттолкнул. Неужели обо мне в самом деле говорят такое? Хороши же они!
   Мы с Гато не афишировали свой разрыв. Я заплатила Фрэнку пятнадцать процентов не потому, что он просил. Он заслужил их. И предложила стать моим постоянным менеджером и агентом. Фрэнк согласился. У нас сложились хорошие отношения. Мы давали деньги Мексиканскому движению Олина на Бойл-Хайтс, чтобы тот нанял профессионала печатать прокламации, которые он повсюду рассылал. Мексику в прессе нужно представлять честнее и доходчивее. Многие до сих пор считают нас ненормальными. Нас? Есть ли у меня теперь право употреблять это слово? Вряд ли меня считают своей после того, как я была приглашена вручать призы на MTV. Я вспомнила, сколько раз унижала таких певиц, как Шакира и Дженнифер Лопес. Наверное, я была в то время не лучше тех, кто теперь поносит меня. Или взять Кристину Агилеру. Я оскорбляла ее, хотя ничего о ней не знала, кроме того, что писали в газетах. Ненавидела людей, с которыми не была знакома и с которыми ни разу не встречалась. Но меня поймут. Люди из движения обязательно меня поймут. Ведь я превратила их философию в основное направление сознания. Они не могут не понять.
   Ацтлания возрождался. Через меня.
   С тем, что мы можем заработать, у нас есть шанс создать свою версию «Дороги в Эльдорадо». И на этот раз мы скажем правду. Индейские женщины не будут представлены шлюхами, заигрывающими с хищными испанцами. Индейские священники – кривозубыми дикарями, которых следует «просвещать» и спасать. Мир узнает, что сотворили с нами испанцы. Мы будем говорить от имени двадцати трех миллионов тех, кого они уничтожили. И на этот раз будут слышны голоса девяноста пяти процентов коренных жителей Мексики и Центральной Америки, которых европейцы забили, как скотину. Люди узнают о нашем холокосте – я расскажу об этом в каждой ноте, на каждой сцене, где буду петь.
   Квикэтл скажет свое.
   Я чувствовала, как песни зарождаются в моей голове. Начала мурлыкать и выпускать наружу чувства, перевернулась на спину, уставилась в потолок и запела в полную мощь. Меня никто не слышал. И наверное, к лучшему. Одной мне удастся больше, чем на людях, когда необходимо заботиться об уязвимом эго какого-нибудь мужчины вроде Гато. Я не рассыплюсь на составные, как Лорсн, не зациклюсь на благоверном, как Сара, не потрачу жизнь, как Уснейвис, в поисках того, что найти невозможно. Я останусь там, где слова и мелодии сами отыщут меня. Буду сочинять музыку. Деньги ничего не изменили в моей душе. Мне понадобится сила, чтобы жить одной. Ведь в нашем прошлом именно мужчины продавали женщин, разве не так? В переписи шестнадцатого века значится пять сотен мужских имен и только пятьдесят женских. У мужчин великие имена, описывающие их возможности по жизни. А у женщин имена, как правило, определяют лишь очередность появления на свет – первая, вторая, третья… Или нечто вроде «маленькая женщина». Мне стало легче, я смогла наконец дышать.
   Я довольна тем, каким получился мой альбом. Правильно сделан, хорошо звучит. Трудно представить себе, сколько стоит скомпоновать хороший альбом. Можно было бы потратить больше, гораздо больше. Но это впереди – когда настанет время следующей записи.
   Студия выполнила обещание – разрекламировала мой проект в США, Латинской Америке и, хотя мне противно это говорить, в Европе. Два месяца я давала интервью, и вот они начали приносить плоды. Меня пригласили сыграть в шоу «Жизнь с Регис и Келли», что я и сделала. А на следующей неделе покажусь в «Вечернем шоу» и в «Субботнем напряжении». Потом двенадцать месяцев я в основном проведу в дороге – пусть программа будет насыщенной. У меня не останется времени скучать по Гато. Расскажу о чувстве потери в паре песен и покончу на этом.
   Английскую версию моего первого сингла (сначала я не хотела записываться на английском, но Гато уговорил меня – сказал, что так мое слово достигнет гораздо большего числа людей) крутят на «Кисс-ФМ» и других ультракоротковолновых станциях. Мои песни звучат на MTV, и ребята уже просят их на TRL. Недавно сняли видеоклип. Удивительно, сколько внимания законченная версия уделяет мышцам моего живота, телу и титькам. Но получилось ничего. Сначала я психанула, однако Гато успокоил меня, напомнив, что это компромисс. Это цена, которую я плачу, чтобы потом чувствовать себя свободно. Мир услышит крик борца нашего народа. Смешно!
   Мне уже не удается сходить в магазин, чтобы кто-нибудь не попросил у меня автограф, чтобы кто-нибудь не сказал, что в жизни я ниже, чем кажусь на экране телевизора. Наверное, телевидение все увеличивает, поэтому мама так любит свой телик – в нем все значительнее, чем в ее реальной жизни. И поэтому теперь мама относится ко мне нежнее: она увидела меня на экране, и впервые я и мои мысли стали для нее реальностью.
   Только в одном месте я могу появиться, не боясь, что меня побеспокоят. Это Вест-Сайд, где собираются все знаменитости и никто об этом не думает. А стоит попасть к востоку от реки Лос-Анджелес, и все. Мне кажется, что большинство мексиканских подростков не слушают мексиканское рок-радио, которое, по словам Гато, сбросило меня со счетов. Они вываливаются из своих «крайслеров» показывают на меня пальцами и визжат. Значит, наверное, любят. Эту цену тоже приходится платить. Я перестала появляться на danzas в Уитьер-Нэрроуз. На меня тут же налетают, поэтому я не хожу на церемонию. Но теперь полагаю, именно поэтому в движении решили, что я продалась.
   На прошлой неделе я дала свой первый большой концерт в Лос-Анджелесе. Пришел брат и, когда я исполняла песню «Брат-полицейский», во все глаза смотрел на меня с первого ряда. Он был такой же дерганый, но я заметила в его глазах нечто светлое – в нем всколыхнулась орлиная мощь. Думаю, до этой минуты он не сознавал, что я собой представляю. А теперь понял.
   И начал понимать, кто он сам. Гордый мексиканский мужчина. Вот что во мне главное. Я проповедую тем, кому необходимо услышать мой голос. Обращенные способны оттолкнуть меня. Но я множу их число. Они когда-нибудь осознают это.
   Я включила компьютер в кабинете и проверила электронную почту. Фрэнк уточнял программу моего мирового турне. Я взглянула на даты и названия городов. Меня услышат почти тридцать национальностей. По коже поползли мурашки.
   – Согласна, – ответила я Фрэнку. – За исключением тридцатого мая. В этот день я не могу быть в Манагуа.
   Вечером тридцатого собирались sucias.

УСНЕЙВИС

   У меня должна была развиться депрессия. Почему? Во-первых, я справила на прошлой неделе день рождения, и теперь от тридцатилетия меня отделяет год. Я не замужем, не обручена и не разведена. У меня нет детей.
   Это раз. Затем все эти статьи о том, что в наш век женщины с двадцати семи лет начинают терять способность к деторождению. Этозначит, что мои яйцеклетки уже два года теряют качество, ая еще ни на йоту не приблизилась к материнству.
   Но все это не повлияло на меня катастрофически. Напротив, я счастлива. Кажется, счастлива впервые в жизни. Говорю это для мои:; читателей – неважно, беретесь ли вы за мою колонку с удовольствием или неохотно, – читаете и ладно. Вы решите, что это из-за моего ненаглядного? И будете правы. Он скрасил мне жизнь. Но главным образом я счастлива потому, что поняла: у меня уже есть то, что я так долго искала. И есть давно – целое десятилетие.
   Я говорю о семье. Та, в которой я родилась, была не очень. И мне не повезло: я не нашла мужчину, чтобы создать другую. Но я была слепа и не замечала, что женщины, с которыми я дружила последние десять лет, и есть моя настоящая семья. В любом смысле. Они любящие, шальные, одаренные, воодушевленные, живые. Семья, о которой я всегда мечтала.
   И когда бы я ни начинала сомневаться в себе, когда бы боль прошлого ни тянула меня в бездну, именно они, а не мать, не отец, не приятели и не начальники удерживали меня на плаву. Они напоминают мне, что я красива. Убеждают, что у меня есть будущее. Несли я ощущаю себя старой и впадаю в отчаяние оттого, что мне никогда не удастся завести семью, они приходят на помощь и заявляют ясно и понятно: у меня уже есть семья.
Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес

   У нас был, как бы я назвала, экстренный междусобойчик sucias.
   Присутствовали все, кроме Сары, которая еще не выписалась из больницы, и Эмбер, которая путешествовала по Теннеси – представляла свой новый альбом. Альбом, mi'ja. Она позвонила мне несколько недель назад, чтобы сыграть прямо из студии законченную песню. Меня мороз продрал по коже. Хотя, может быть, от batido de guayaba[161] и лишнего мороженого. Мы над ней подтрунивали. Но уж такие у нас характеры. А я горжусь ею.
   Поужинать мы собрались из-за Сары. Ребекка сочла, что нам следует объединить силы и разработать план, как уберечь ее от новой опасности. Съездив в больницу и узнав, как Сара защищает того типа – утверждает, будто он собирался ее обнять, а она сама споткнулась, – я всем сердцем поддержала Ребекку.
   Мы встретились в «Умбра», одном из самых фешенебельных новых ресторанов в городе. Зал представлял собой длинное помещение с высоким потолком. Здесь подавали нечто вроде европейских деликатесов, в воздухе плавал запах чеснока и аромат пирожных со взбитыми сливками. Идея принадлежала Лорен – это она сподвигла нас явиться сюда, написав в своей колонке, как мало блистательных женщин – шеф-поваров и одна из них здесь, в «Умбра». Хотя мне, честно говоря, наплевать, какого рода гениталии у того, кто готовит ужин. Мне важно одно – чтобы еда была хорошей. На каждом столике красовалась большая зеленая бутылка итальянской газированной воды в ведерке для шампанского. И должна сказать, что даже в Риме я такой вкусной воды не пивала. Пришлось вернуться в Бостон, чтобы отведать изысканное итальянское питье. Понимаете, о чем я? О том, что все наперекосяк!
   Ребекка уже сидела за столиком неподалеку от бара, когда мы с Лорен вошли в ресторан (я подхватила ее с работы, когда ехала на встречу). Никак не возьму в толк, почему она не купит себе машину. Наверное, считает, что нам приятно возить по всему городу ее кудрявую головку и выслушивать вечные жалобы на начальника. Если уж ты так ненавидишь его, уходи или прикуси на какое-то время язык, пока сама не выбьешься в начальство.
   На Ребекке был бежевый двубортный пиджак (я видела такой в бутике Энн Клайн в «Саксе») поверх синего валийского свитера. Она заняла мой любимый столик с видом на собор Святого Креста на другой стороне Вашингтон-авеню. Сидишь себе, смотришь на красивое здание из серого камня, ешь, пьешь итальянскую шипучку и представляешь, будто ты в Европе, только здесь лучше, потому что люди правильно говорят по-английски и по-испански. Публика – служащие от двадцати до сорока. Хорошие манеры, стильная, несколько небрежная одежда. Я порадовалась, что на наш междусобойчик влезла в костюм Каролины Херрера «в елочку» и туфли от Стюарта Вейцмана, типа «Опра Уинфри» на шпильках. Я закончила работать еще два дня назад и остановилась в «Гули-анодей спа» на Ньюберри-стрит, чтобы сделать припарки козьим маслом – мои любимые. Теперь моя кожа такая мягкая, что я почти таю. И поскольку я бываю там постоянно, мне порекомендовали краску для ресниц – иссиня-черную. Мне понравилось. Но хотя там целый салон и все им восхищаются, я посмотрела на работающую в нем белую женщину с тонюсенькими волосами и поняла: до моих волос им всем далеко. Они не знают, как добиться таких. Волосы я оставлю своим девчонкам из Роксбери. Я знала, что хорошо выгляжу. И сидящие за стойкой парни тоже это знали, потому что вовсю пялились на меня. Интересно, сколько стоит это владение на квадратном фундаменте? Я уже почувствовала себя его владелицей.
   Ребекка читала последний номер «Ин стайл» с дамочкой не первой свежести на обложке – из тех, что и в сорок пять смотрятся сексуально. Рядом на столе лежало с полдюжины статей, посвященных синдрому забитой женщины, насилию против женщин и эффективным навыкам противостояния жестокости. Видите, Ребекка обо все позаботилась. Это я работаю на некоммерческую организацию, и мне следовало бы подумать о подобных вещах. Я учусь у очень немногих, но Ребекка меня восхищает. Сегодня ее волосы выглядели немного по-другому.
   – Ты что, осветлилась? – спросила я.
   – Чуть-чуть подрыжила, – ответила Ребекка, смеясь и касаясь волос. – Нормально?
   – Тебе идет. Мне нравится.
   Нашему официанту – стильному, напыщенному, шикарному – не были нужны ни ручка, ни блокнот, чтобы запомнить даже самый большой заказ. Иногда, mi'ja, мне становится не по себе, если вижу рядом человека, понапрасну тратящего свой талант. Неужели с такой-то памятью он не мог найти себе лучшего занятия?
   Сплошные объятия. Мы виделись в больнице, перезванивались по телефону, но впервые с тех пор, как случилось несчастье с Сарой, собрались все вместе.
   – Ужасно! – начала я.
   – Я потрясена, – подхватила Ребекка. – В уме не укладывается.