Страница:
– Ты в порядке, милая? – мягко спросила я у Люси, положила руку ей на плечо и слегка стиснула его. Люси считает меня хорошим товарищем. Она кивнула и улыбнулась. – Очень рада, – сказала я и откинулась на спинку стула.
Хотя еще только начало декабря, мы ломаем голову над последним материалом для номера, приуроченного к Валентинову дню. Материала пока нет, а на следующей неделе нам нужно сдавать журнал. Мне понравились все идеи, кроме одной. Новый редактор отдела моды (старая сотрудница осталась сидеть с очередным ребенком) предложила пикантный разворот, на котором топ-модели агентства «Форд» демонстрируют на Майами-Бич эротическое белье. Лучшую часть своей карьеры она сделала в испаноязычной версии «Космополитен», где полно скабрезных словечек, похотливых задумок, а снимки граничат с порнографией.
– Интересная мысль, Кармен, – ответила я, положив ладони на стол. Мои ногти консервативно женственной длины, кончики сточены под овал, лак такой светлый, что кажется почти белым. Сегодня единственное украшение на руках – обручальное кольцо. Я помню, что не следует сцеплять пальцы во время делового общения, особенно если намерена отвергнуть чье-то предложение. Надо всегда оставаться открытой, ведь язык жестов производит на окружающих такое же впечатление, как и вербальная речь. Кармен откинулась на спинку стула и оборонительно скрестила на груди руки. Я не хочу, чтобы она пугалась, но пусть начинает мыслить как редактор «Эллы». – Согласна, – продолжала я. – Валентинов день – именно то время, когда многие женщины стремятся выглядеть сексуально. Но не забывайте, что некоторые наши читательницы – девочки-подростки. Я предпочла бы не учить их тому, чему не надо.
– Ради Бога, Ребекка! – закатила покрасневшие глаза Трейси. – В наше время девчонки живут половой жизнью с пятого класса. В девять лет у них начинаются месячные. Мы никого не развращаем. Вы слушали в последнее время поп-радио?
Я улыбнулась. Трейси мне нравилась больше, чем другим в этой комнате, потому что у нее всегда хватало духу высказывать свои соображения вслух. Мне нужны такие люди, поскольку я понимаю, что у меня самой не всегда рождаются самые удачные мысли.
– Наверное, так и есть, – ответила я, вспомнив Шанекку, которая призналась, что уже четыре года занимается сексом. – Но я не хочу вносить свою лепту в проблему подростковой развращенности.
– Прекрасно, – отозвалась Трейси. – Мне это понятно. Но вы представляете, с чем мы столкнемся? На рынке печатной продукции нас станут считать ханжами, особенно в Валентинов день.
Глаза Кармен удивленно расширились, в них вспыхнуло восхищение.
Трейси, конечно, права.
– О'кей, – согласилась я. – А что, если мы опубликуем что-нибудь менее сексуальное? Восхваляющее любовь в целом, но, тем не менее, эротическое?
Трейси пожала плечами, а Кармен кивнула.
– Есть еще предложения?
– Голого мужика, – ответила Трейси с притворной серьезностью. – Мужчину в стрингах.
– Ух! – всхлипнул Эрик, в который раз выставляя напоказ свою голубизну. – Мне нравится.
Все рассмеялись.
– А реальные предложения? – настаивала я.
– Можно сделать что-нибудь не откровенно сексуальное, – начала Люси с дрожью в голосе. – Пусть читатели поймут, что не обязательно вываливать все напоказ, если желаешь привлечь к себе внимание в Валентинов день.
– Неплохо. – Я показала ручкой в се сторону.
– А почему бы и не вывалить? – пошутила Трейси. – Только пусть на этот раз этим занимаются мужчины.
Но я больше не обращала на нее внимания.
– А что, если нам сделать красно-розовый разворот? Кармен, свяжись с топ-дизайнерами в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и Майами. Пусть предложат лучшее, что у них есть в красно-розовых тонах и для пар, проживших вместе тридцать лет, и для пар, которые еще учатся в школе. И, если хочешь, используй для съемок модели агентства «Форд». Но мне больше нравится видеть реальных людей. Привлекательных, но реальных. Не стоит ли обратиться в актерские агентства и попросить подобрать типажи старшего поколения, чтобы расширить спектр?
– Прекрасная идея. – Люси постоянно делает мне комплименты.
– А ты что скажешь, Кармен? – спросила я.
– Мне нравится. Звучит превосходно. Простите, что предлагала другое. Я не подумала. Хорошо, что вы меня поправили.
– Не стоит извиняться, – заметила я. – Идея была прекрасная. Тебя наняли потому, что нам нравится твой образ мыслей. Идея принадлежит тебе – только мы преломили ее под углом зрения «Эллы».
Кармен смягчилась и улыбнулась.
– А мне по душе идея обнаженного тела, – проговорил Эрик.
– Еще бы, nena[64], – грубовато рассмеялась Трейси. Я посмотрела на часы:
– Время поджимает. Есть еще предложения? Эрик уверенно поднял руку. Готова поклясться: у него отполированы ногти. Лицо самодовольное, чего я не переношу. Он прекрасный редактор – надежный, всегда все делает в срок. Но Эрик – примадонна. Похоже, если бы ему удалось, он захватил бы журнал, а меня вышвырнул вон. Раньше на совещаниях Эрик постоянно занимал место во главе стола, пока я не попросила его больше не делать этого.
– Слушаю. – Я посмотрела на Эрика.
– Ребекка. – Он чопорно сложил перед собой руки, склонил голову и по-девичьи улыбнулся. В моем имени он манерно тянул конечное «а». – Я заметил, что в последнем номере «Форбс» вас упоминают как одного из перспективных предпринимателей на ближайшие десять лет. Хочу вас с этим поздравить. – Эрик помолчал, чтобы придать весомость словам. Все захлопали. – Я к тому, что по этому поводу мы могли бы поместить в журнале небольшую статью с вашей фотографией.
Я рассмеялась и покачала головой, словно такая честь не имела для меня ровно никакого значения.
– Спасибо, Эрик. Но вынуждена отказаться. Не желаю огребать за всех одна.
– Огребать? – переспросил он.
– Тонуть – так всем вместе, – пошутила я. – Это дело коллективное. – И начала собирать со стола бумаги, давая понять, что совещание закончено. Гордость погубила многие хорошие дела.
Когда я вернулась к себе в кабинет, помощница подала мне в толстой итальянской керамической кружке несладкий травяной чай с экстрактом эхинацеи и напомнила, что я обедаю с директором по рекламе и представителем крупнейшей косметической компании. Они уже договорились о долгосрочном сотрудничестве и теперь, прежде чем поставить подписи под документом, хотят, чтобы я утвердила проект. Я изучила детали соглашения с юристом и нашла договор приемлемым.
Потом сидела за столом, пила чай и проглядывала корректуру следующего номера. Где-то было написано, что состав такого чая стимулирует иммунную систему, и я в это верю – с тех пор как начала его пить, ни разу за год не болела. И еще, конечно, помогает то, что я прекратила употреблять мясо, молочные продукты, сахар, кофеин и жиры.
Через некоторое время я прервалась и посмотрела в окно. Сквозь облака проглянуло солнце, растопило снег, и он потек по стеклу извилистыми струйками. Я перевела взгляд на свадебную фотографию на полке. Мы венчались в церкви Святого Сердца Богородицы в Альбукерке – здании из пористого известняка теплых тонов, в самой старинной части города. В этом скромном, но крепко сбитом строении более трех поколений моих предков искали духовного наставления. С моей стороны пришли все родители, братья и сестры, дяди и тети, бабушки и дедушки, племянники и племянницы, семьи из Тручас и Чимайо. А со стороны Брэда всего несколько человек: сестра-киношница, с которой я потом подружилась, и трое школьных приятелей. Родителей не было.
Брэд объяснил, что у них неотложные дела, которые не удалось отменить. И только после свадьбы сказал мне правду: его родители не одобряли брак со мной, поскольку ошибочно считали, что я иммигрантка. Не представляете, как это меня уязвило. Моя семья жила здесь задолго до того, как их предки высадились на остров Эллис[65]. И они еще смеют называть меня иммигранткой! Вот с такими предрассудками я борюсь всей своей филантропической деятельностью, выставляя свое имя и лицо в качестве нового филантропа наряду с Рокфеллерами.
Мы выглядим на фотографии счастливыми. Я взяла снимок с полки и подержала в руке – пыталась вспомнить ощущение счастья той женщины в подвенечном платье, но оно ушло. Я забыла его. Брэд на фотографии улыбался. Он так редко это делал. Брэд тогда сказал, что ему понравились церковь, мои родные и то, как мы украсили бумажными цветами машины, собираясь кататься после венчания по городу. Понравились posole, enchiladas[66] и свадебный торт, приготовленный лучшим шеф-поваром Санта-Фе. Брэд сам так сказал. И я чувствовала, что это правда. А потом мы провели замечательный страстный медовый месяц на Бали.
Что же произошло? Куда удалился от меня этот мужчина?
Закрыв дверь кабинета, я набрала домашний номер. Брэд ответил не сразу: решив, что он еще не встал, я позвонила снова. Он постоянно спит допоздна. Насколько я знаю, это один из симптомов депрессии. На этот раз Брэд ответил.
– Это я, – проговорила я в трубку.
– Привет. – Его голос звучал прохладно и разочарованно.
– Я только хотела напомнить тебе, чтобы ты был дома, когда придет Консуэло. В прошлый раз ты забыл.
– И все? – Конечно, не все, но я не знала, как об этом сказать.
– Да.
– О'кей.
Мы повесили трубки. У меня упало сердце. Стало холодно, словно кожа была слишком тонкой, хотя в кабинете постоянно поддерживалась температура семьдесят пять градусов.
Я посидела пять минут, уставившись на свои красные пометки в корректуре и стараясь подавить нараставшее в груди темное чувство. Мне не понравилось, что так быстро забилось сердце. Не понравился этот выброс адреналина. Глубоко вздохнув, я снова набрала номер.
– Алло?
– Брэд!
– Да? – Он шмыгнул носом и высморкался.
Я не знала, что сказать. И почему-то вспомнила, что в нашей семье никто не цацкался с подростками, если тех начинало знобить. А Брэд, если заболевал, ждал, чтобы с ним возились. Но мы, как принято говорить, ничего не выпускаем наружу, и я с ним никогда не сюсюкала.
Я хотела спросить его, что он чувствовал вдень свадьбы, но не смогла.
– Слушай… – Я отвернулась к большому окну, выходившему на бурлящую улицу и прокашлялась.
– Я буду дома. Не беспокойся, – ответил он.
– Что? – Мое сердце затрепетало.
– Когда придет Консуэло.
– Ах, ты об этом…
Молчание. Долгое, неловкое молчание.
– Ребекка, – наконец заговорил Брэд. – Ты слушаешь?
– Да.
– Что ты хочешь? Мне надо читать.
– В общем… ничего.
– Тогда я пойду.
– Подожди.
– Ну что еще?
– Я хочу знать, что происходит.
– Ты о чем?
– О нас, – выговорила я с трудом.
– Ничего. – В его голосе послышалась насмешка.
– Пожалуйста… – попросила я.
– Что – пожалуйста?
– Пожалуйста, скажи, что с нами творится?
– Я тебе сказал. Nada.[67]
– Нам нужно найти время поговорить обо всем. – Я покрутила в пальцах ручку и посмотрела на календарь.
– Хочешь назначить мне аудиенцию? – рассмеялся Брэд.
– Что ты находишь в этом смешного? – Мои щеки горели. Я взглянула на циферблат на стене: через полчаса надо идти в отдел рекламы и вместе с Келли отправляться на обед.
– Господи, – усмехнулся Брэд. – Смешная ты. Не представляешь, какая смешная. Вот это-то и смешно.
– Чем же?
– Не важно. Пока.
– Нет уж, ты скажи! Брэд вздохнул:
– Ты в самом деле хочешь знать? Хорошо, я тебе скажу. Я не собирался жениться на рвущейся наверх белой девице с положением. Довольна? Ты стала моим самым худшим кошмаром.
Самым худшим кошмаром? Я онемела.
– Мне надо идти, – наконец пробормотала я. Рука удерживала трубку, хотя она, казалось, обжигала кожу. – Будь дома, когда придет Консуэло. Не забудь.
– Консуэло – вот еще что. Как ты можешь эксплуатировать такую женщину?
– Какую?
– Латиноамериканку.
– Господи, мне пора.
– Отлично. Только передай своей риэлтерше, чтобы больше не звонила сюда. Я устал с ней разговаривать. Меня от нее тошнит.
– Она не может звонить сюда. Ты же обещал помочь мне.
– Я не хочу шикарный особняк. Он мне не нужен. Ненавижу таких людей. Ты совсем не та, какой была когда-то.
Кровь зашумела у меня в ушах, я слышала удары своего сердца.
– Так какой же я была тогда? – прошептала я, повернувшись спиной к закрытой двери кабинета.
– Земной.
– Земной?
– Именно. Как мать-земля.
– Я вешаю трубку, Брэд.
– Давай. Пока.
Но я не повесила. И он тоже. Мы слушали дыхание друг друга, и я старалась не расплакаться. А потом сказала:
– Зачем ты это делаешь?
– До свидания, Ребекка. Щелк. Телефон разъединился. Земная?
Я посмотрела на другие наши старые снимки. На фотографиях я выглядела легкомысленной и возбужденной. Тогда мы еще знали друг друга недолго, но, признаюсь, меня будоражили деньги Брэда. Они притягивали меня сильнее, чем его светлые волосы и миловидное лицо. На одном снимке он положил мне голову на плечо. Для этого ему пришлось согнуться, потому что Брэд гораздо выше меня. И теперь я заметила то, что ускользало от меня раньше, – Брэд словно молился.
С его родителями я так и не познакомилась. А с сестрой занималась танцами, покупала одежду на Ньюберри-стрит и как-то однажды, затолкав в сумки сандвичи, отправилась в Музей Изабеллы Стюарт Гарднер[68]. Я надеялась, что родители Брэда захотят узнать меня. Как я могла догадаться, что они будут так презирать меня, что начнут ограничивать сына в средствах? Это было выше моего разумения. Я месяцами старалась завоевать их доверие письмами и подарками. Даже звонил мой отец – приглашал к нам на ранчо в Тручас, пусть они убедятся, что мы не иммигранты и наш род обосновался в Нью-Мексико много поколений назад. Потом он рассказал мне, что мать Брэда ответила ему, будто у них нет никакого желания ехать в Мексику. Неужели такие богатые люди бывают настолько невежественными?
Когда я поведала об этом Брэду, он сжал кулаки и заметил, что все это бесполезно. А потом признался, что, сколько бы ни было денег у его родителей, они так и не купили компьютер, а из книг в их доме есть только те, которые приобрел он. А до этого не было никаких. Даже поваренной. Вообще никаких.
– Они идиоты, Ребекка, – добавил он.
Я просила Брэда не отзываться так о его родителях. Меня в детстве научили уважать старших. Но у него на их счет пунктик. Я позвонила им и оставила на автоответчике сообщение: объяснила, что Нью-Мексико – это штат, что сама я из рода успешных политиков и бизнесменов, что наш род ведет начало от испанских монархов и мои предки – выходцы из Андалузии, области неподалеку от Франции, где проживают исключительно белые.
Никакого ответа. Все шло к тому, что Брэда могли исключить из завещания. Так сказала мне его сестра.
Я отрицаю, что погналась за златом, когда меня обвиняют в этом подруги, но буду честна перед собой: не будь Брэд сыном миллионера, я бы не вышла за него замуж. Я закрыла глаза и сосредоточилась. Теперь мне уже казалось, что я не любила его. А может быть, не любила никогда.
10.00 утра – я собралась идти на встречу вместе с Келли, но по пути меня остановила помощница и протянула мне оранжевый квадратик для заметок.
– Андре Картье, – сообщила она, изогнув бровь. Сомневаюсь, что она сделала это нарочно, но у нее так вышло. Не берусь утверждать, что означала ее мимика, однако мне показалось, что помощница намекала, будто у меня с ним что-то есть, или на то, что Андре – очень привлекательный мужчина. Люди плохо управляют мышцами лица, и, если их не тренировать, они выдают наши чувства. Это называется «микроэкспрессия». Политики и лгуны мирового класса ею не страдают. Например, у Билла Клинтона нет ничего подобного. У него всегда именно такое лицо, каким он хочет, чтобы оно было в данный момент. У моей матери тоже никогда не было «микроэкспрессии», и я унаследовала этот дар от нее. Как бы плохо я себя ни чувствовала и какие бы дурные мысли ни лезли мне в голову, я не из тех, кого спросят: «Что с тобой?» И сейчас я спокойно улыбнулась и взяла записку.
Андре – программист, компьютерный магнат из Англии, переехавший несколько лет назад со своей штаб квартирой в Кембридж в штате Массачусетс. Это qjj благодаря ему существует мой журнал.
Когда мои родственники не сумели помочь мне с деньгами, а родственники Брэда отказались и когда я уже была готова расстаться со своей мечтой об «Элле», появился Андре. Во время обеда в Деловой ассоциации меньшинств (вроде того, что предстоит сегодня вечером) мне посчастливилось сидеть рядом с ним, и я рассказала о своей задумке. Андре не признался, кто он такой и чем занимается, только слушал мои фантазии. А слушать он умеет.
Мне кажется, что Андре красив – породистый, с чарующим британским акцентом, в облегающем смокинге, хотя сам черный. Не поймите меня неправильно – я не расистка, просто воспитана определенным образом. Ничего не имею против черных – Элизабет моя ближайшая подруга. Но мне было бы неловко встречаться с мужчиной другой расы. Мама постоянно вдалбливала мне: «Ты разобьешь мне сердце, если подружишься с черным мужчиной». Потому-то меня так задело отношение родителей Брэда. Они не поняли, откуда я, кто я такая и во что верю.
У Андре приятное, честное, открытое лицо. Он почти час слушал мои разглагольствования об «Элле», потом полез под стол, достал кейс, открыл его и вынул чековую книжку и дорогую ручку.
– Как правильно пишется ваша фамилия? – спросил он.
Я решила, что Андре шутит или хочет сделать небольшое вложение, поскольку я закончила на том, что для издания первого номера мне нужно два миллиона долларов.
Андре продолжал писать, таинственно улыбаясь, затем протянул мне визитную карточку, и я узнала компанию, о которой читала в «Уолл-стрит джорнал». Под именем стояло: президент исполнительный директор. Когда он подал мне чек ровно на два миллиона долларов, со мной едва не случился инфаркт. Я пыталась отказываться, но Андре настоял. «Это хорошая инвестиция», – заявил он. Я думала, что это шутка, но ошиблась. Компания Андре стоит более 365 миллионов долларов и продолжает расти в цене.
В коридоре, по пути в отдел рекламы, я успела прочитать записку помощницы:
«Увидимся на обеде в Деловой ассоциации меньшинств. Надеюсь, вы начали танцевать?»
ЭЛИЗАБЕТ
Может, и не стоило этого делать, но, увидев Лорен на последней встрече sucias и прочитав ее проникновенные строки о параде, я позвонила ей и пригласила пообедать – только мы вдвоем, – чтобы рассказать, как я к ней отношусь.
Мы отправились в «Слоновью тропу» в Бруклин, где подавали французскую и камбоджийскую еду, и общались, как всегда, цивилизованно и настороженно. На ней была синяя шерстяная шапочка, джинсы и рюкзачок, словно она до сих пор училась в колледже. Глаза Лорен сверкали. Ее губы блестели. Эд, Йован, проблемы, неприятности. Она говорила и говорила. Пила и пила. А я слушала и слушала. И поперхнулась словами, которые так и не сорвались с языка. Я чуть не сказала. Чуть не сказала Лорен, что способна избавить ее ото всего этого – буду любить ее вечно, без всяких условий, сжимать до тех пор, пока сомнения не улетучатся, словно испарина с ее кожи, и останется только ее потрясающая красота. Но не сказала. Не сумела. Слишком велик риск потерять Лорен. Натолкнуться на вежливый отказ. Я бы этого не вынесла. Трусиха живет в моей шкуре.
Селвин что-то чувствует. Когда я рассказываю о своих подругах, она с интересом слушает. Но когда заговариваю о Лорен, вся напрягается – настоящий волк и шерсть на холке дыбом. Чует, что-то притаилось в чаще, какая-то опасность. Принюхивается. Я рассказывала Селвин о прошлых своих влюбленностях, но только не об этой – старинной любви, которая так давно грызет меня, – самой первой любви. То, что чует Селвин-волк, не проходит, по-прежнему бьется в груди и, как бы поточнее выразиться, наводит уныние на все мои клеточки, сгущает кровь, делает ее бесполезной и, каждый раз, когда я вижу Лорен, побуждает бежать, согнуться в три погибели и выть на луну.
Я позвонила ей тем же вечером и поблагодарила за приятный обед. Она показалась мне сонной, немного удивленной и не сказала ничего из того, что чувствовала я. Моя тайна осталась при мне, и я, еще ощущая се запах, слушала, как она дышит, и размышляла, как бы обо всем рассказать.
– Алло? Лиз, это ты? – спросила Лорен.
– Да, – промямлила я, язык едва шевелился во рту.
– Ты в порядке? – поинтересовалась она.
– Конечно. Просто хотела сказать, что мы можем это как-нибудь повторить.
– Разумеется. – Лорен протянула слово дольше, чем обычно, и в нем послышался вопрос, а может, и ответ. В голосе любопытство – она молча прислушивалась к закодированному посланию.
– Тогда пока, – проговорила я, снова бросаясь прочь. – Спокойной ночи.
– Береги себя, Лиз. Я тебя люблю.
Внутри вспорхнули миллионы голубей. Смерть посреди надежды. Я тебя люблю. Люблю. Нормальная женская любовь, когда можно ходить под руку, покупать одежду, целовать в щеку, можно даже, как она поступила однажды в колледже, ловко поймать «любимую» женщину и засунуть ей в бюстгальтер презерватив перед тем, как та отправляется на свидание с мужчиной – и отправляется-то просто ради показухи, такая любовь означает множество почти сексуальных моментов, но никогда ты не приблизишь раскрытые губы к ее губам и не почувствуешь во рту ее сладкий язык, никогда твое колено не скользнет меж ее ног, и ты не распахнешь широко глаза.
Я пришла в норму. Почти пришла. Назад к Селвин. Мысли о Селвин целый день. Я выбросила Лорен из сердца. Она так и не поняла, как это больно – проникла в него и тревожит, – поэтому приходится кусать подушку, чтобы заглушить свои мысли. Вот как я ее люблю.
Нормальным женщинам этого не понять. После того как одна «любопытная» использовала меня для своих экспериментов, а потом вернулась к своему мужчине, бросив: «Спасибо, все было очень забавно», а я задыхалась на самом одиноком в мире берегу, я оставила всякие попытки.
Селвин сегодня читает любовные стихи. Для меня.
Я не пользовалась косметикой, надела на голову платок и надеялась, что меня не узнают. После того как Селвин вышла, я посидела минут пятнадцать в машине на темной улице в нескольких кварталах от бара. А затем проскользнула внутрь, когда она уже начала читать, – спустилась по узкой темной лестнице в подвал и, никем не замеченная, устроилась позади всех. Я так и не сняла солнечных очков, хотя наступил вечер и бар был тускло освещен. Не хотела, чтобы меня тревожили. Только не здесь. В то время, как Селвин Вумин-голд читает. Не хотела, чтобы меня заметили в баре в ее среду. Но и в другом месте сейчас не хотела бы оказаться. Тело восстало из моря, влажно соленое под солнцем и ветром/Русалкой в чешуе играет на песке и оставляет следы ладоней…
Она продолжала читать, и у меня пошли по коже мурашки. Эта сильная, крепкая женщина из Орегона сама как стихотворение. Ее душа зелена, словно сосны, которые она воспевает. Это хорошо заметно, когда она умолкает и глядит на нас, своих слушателей, которые впитывают каждое совершенное, утонченное слово. Сегодня ее волосы розовые: они торчат во все стороны и всклокочены. Они всегда разные – в зависимости от ее настроения. На прошлой неделе Селвин читала о наступающей старости, и волосы были платиново-белыми. Ей всего двадцать четыре, и это великая способность сопереживания. А сегодня они цвета любви, потому что она читает о любви.
Мне не следовало говорить «читает». Это неточное слово. Я приехала сюда, когда мне было семнадцать. И хотя я изучала английский в Колумбии в колледже, иногда мне трудно выразить то, что я чувствую. И на английском, и на испанском. После десяти лет двуязычной жизни не представляю, куда подевались все мои слова. Я ищу их, ощущаю на периферии сознания, а затем они куда-то исчезают и снова растворяются в эфире. Вот почему я люблю поэзию. Если не находится слово, можно ухватить то же самое, но иным путем, следуя по червоточинам духа.
Хотя еще только начало декабря, мы ломаем голову над последним материалом для номера, приуроченного к Валентинову дню. Материала пока нет, а на следующей неделе нам нужно сдавать журнал. Мне понравились все идеи, кроме одной. Новый редактор отдела моды (старая сотрудница осталась сидеть с очередным ребенком) предложила пикантный разворот, на котором топ-модели агентства «Форд» демонстрируют на Майами-Бич эротическое белье. Лучшую часть своей карьеры она сделала в испаноязычной версии «Космополитен», где полно скабрезных словечек, похотливых задумок, а снимки граничат с порнографией.
– Интересная мысль, Кармен, – ответила я, положив ладони на стол. Мои ногти консервативно женственной длины, кончики сточены под овал, лак такой светлый, что кажется почти белым. Сегодня единственное украшение на руках – обручальное кольцо. Я помню, что не следует сцеплять пальцы во время делового общения, особенно если намерена отвергнуть чье-то предложение. Надо всегда оставаться открытой, ведь язык жестов производит на окружающих такое же впечатление, как и вербальная речь. Кармен откинулась на спинку стула и оборонительно скрестила на груди руки. Я не хочу, чтобы она пугалась, но пусть начинает мыслить как редактор «Эллы». – Согласна, – продолжала я. – Валентинов день – именно то время, когда многие женщины стремятся выглядеть сексуально. Но не забывайте, что некоторые наши читательницы – девочки-подростки. Я предпочла бы не учить их тому, чему не надо.
– Ради Бога, Ребекка! – закатила покрасневшие глаза Трейси. – В наше время девчонки живут половой жизнью с пятого класса. В девять лет у них начинаются месячные. Мы никого не развращаем. Вы слушали в последнее время поп-радио?
Я улыбнулась. Трейси мне нравилась больше, чем другим в этой комнате, потому что у нее всегда хватало духу высказывать свои соображения вслух. Мне нужны такие люди, поскольку я понимаю, что у меня самой не всегда рождаются самые удачные мысли.
– Наверное, так и есть, – ответила я, вспомнив Шанекку, которая призналась, что уже четыре года занимается сексом. – Но я не хочу вносить свою лепту в проблему подростковой развращенности.
– Прекрасно, – отозвалась Трейси. – Мне это понятно. Но вы представляете, с чем мы столкнемся? На рынке печатной продукции нас станут считать ханжами, особенно в Валентинов день.
Глаза Кармен удивленно расширились, в них вспыхнуло восхищение.
Трейси, конечно, права.
– О'кей, – согласилась я. – А что, если мы опубликуем что-нибудь менее сексуальное? Восхваляющее любовь в целом, но, тем не менее, эротическое?
Трейси пожала плечами, а Кармен кивнула.
– Есть еще предложения?
– Голого мужика, – ответила Трейси с притворной серьезностью. – Мужчину в стрингах.
– Ух! – всхлипнул Эрик, в который раз выставляя напоказ свою голубизну. – Мне нравится.
Все рассмеялись.
– А реальные предложения? – настаивала я.
– Можно сделать что-нибудь не откровенно сексуальное, – начала Люси с дрожью в голосе. – Пусть читатели поймут, что не обязательно вываливать все напоказ, если желаешь привлечь к себе внимание в Валентинов день.
– Неплохо. – Я показала ручкой в се сторону.
– А почему бы и не вывалить? – пошутила Трейси. – Только пусть на этот раз этим занимаются мужчины.
Но я больше не обращала на нее внимания.
– А что, если нам сделать красно-розовый разворот? Кармен, свяжись с топ-дизайнерами в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и Майами. Пусть предложат лучшее, что у них есть в красно-розовых тонах и для пар, проживших вместе тридцать лет, и для пар, которые еще учатся в школе. И, если хочешь, используй для съемок модели агентства «Форд». Но мне больше нравится видеть реальных людей. Привлекательных, но реальных. Не стоит ли обратиться в актерские агентства и попросить подобрать типажи старшего поколения, чтобы расширить спектр?
– Прекрасная идея. – Люси постоянно делает мне комплименты.
– А ты что скажешь, Кармен? – спросила я.
– Мне нравится. Звучит превосходно. Простите, что предлагала другое. Я не подумала. Хорошо, что вы меня поправили.
– Не стоит извиняться, – заметила я. – Идея была прекрасная. Тебя наняли потому, что нам нравится твой образ мыслей. Идея принадлежит тебе – только мы преломили ее под углом зрения «Эллы».
Кармен смягчилась и улыбнулась.
– А мне по душе идея обнаженного тела, – проговорил Эрик.
– Еще бы, nena[64], – грубовато рассмеялась Трейси. Я посмотрела на часы:
– Время поджимает. Есть еще предложения? Эрик уверенно поднял руку. Готова поклясться: у него отполированы ногти. Лицо самодовольное, чего я не переношу. Он прекрасный редактор – надежный, всегда все делает в срок. Но Эрик – примадонна. Похоже, если бы ему удалось, он захватил бы журнал, а меня вышвырнул вон. Раньше на совещаниях Эрик постоянно занимал место во главе стола, пока я не попросила его больше не делать этого.
– Слушаю. – Я посмотрела на Эрика.
– Ребекка. – Он чопорно сложил перед собой руки, склонил голову и по-девичьи улыбнулся. В моем имени он манерно тянул конечное «а». – Я заметил, что в последнем номере «Форбс» вас упоминают как одного из перспективных предпринимателей на ближайшие десять лет. Хочу вас с этим поздравить. – Эрик помолчал, чтобы придать весомость словам. Все захлопали. – Я к тому, что по этому поводу мы могли бы поместить в журнале небольшую статью с вашей фотографией.
Я рассмеялась и покачала головой, словно такая честь не имела для меня ровно никакого значения.
– Спасибо, Эрик. Но вынуждена отказаться. Не желаю огребать за всех одна.
– Огребать? – переспросил он.
– Тонуть – так всем вместе, – пошутила я. – Это дело коллективное. – И начала собирать со стола бумаги, давая понять, что совещание закончено. Гордость погубила многие хорошие дела.
Когда я вернулась к себе в кабинет, помощница подала мне в толстой итальянской керамической кружке несладкий травяной чай с экстрактом эхинацеи и напомнила, что я обедаю с директором по рекламе и представителем крупнейшей косметической компании. Они уже договорились о долгосрочном сотрудничестве и теперь, прежде чем поставить подписи под документом, хотят, чтобы я утвердила проект. Я изучила детали соглашения с юристом и нашла договор приемлемым.
Потом сидела за столом, пила чай и проглядывала корректуру следующего номера. Где-то было написано, что состав такого чая стимулирует иммунную систему, и я в это верю – с тех пор как начала его пить, ни разу за год не болела. И еще, конечно, помогает то, что я прекратила употреблять мясо, молочные продукты, сахар, кофеин и жиры.
Через некоторое время я прервалась и посмотрела в окно. Сквозь облака проглянуло солнце, растопило снег, и он потек по стеклу извилистыми струйками. Я перевела взгляд на свадебную фотографию на полке. Мы венчались в церкви Святого Сердца Богородицы в Альбукерке – здании из пористого известняка теплых тонов, в самой старинной части города. В этом скромном, но крепко сбитом строении более трех поколений моих предков искали духовного наставления. С моей стороны пришли все родители, братья и сестры, дяди и тети, бабушки и дедушки, племянники и племянницы, семьи из Тручас и Чимайо. А со стороны Брэда всего несколько человек: сестра-киношница, с которой я потом подружилась, и трое школьных приятелей. Родителей не было.
Брэд объяснил, что у них неотложные дела, которые не удалось отменить. И только после свадьбы сказал мне правду: его родители не одобряли брак со мной, поскольку ошибочно считали, что я иммигрантка. Не представляете, как это меня уязвило. Моя семья жила здесь задолго до того, как их предки высадились на остров Эллис[65]. И они еще смеют называть меня иммигранткой! Вот с такими предрассудками я борюсь всей своей филантропической деятельностью, выставляя свое имя и лицо в качестве нового филантропа наряду с Рокфеллерами.
Мы выглядим на фотографии счастливыми. Я взяла снимок с полки и подержала в руке – пыталась вспомнить ощущение счастья той женщины в подвенечном платье, но оно ушло. Я забыла его. Брэд на фотографии улыбался. Он так редко это делал. Брэд тогда сказал, что ему понравились церковь, мои родные и то, как мы украсили бумажными цветами машины, собираясь кататься после венчания по городу. Понравились posole, enchiladas[66] и свадебный торт, приготовленный лучшим шеф-поваром Санта-Фе. Брэд сам так сказал. И я чувствовала, что это правда. А потом мы провели замечательный страстный медовый месяц на Бали.
Что же произошло? Куда удалился от меня этот мужчина?
Закрыв дверь кабинета, я набрала домашний номер. Брэд ответил не сразу: решив, что он еще не встал, я позвонила снова. Он постоянно спит допоздна. Насколько я знаю, это один из симптомов депрессии. На этот раз Брэд ответил.
– Это я, – проговорила я в трубку.
– Привет. – Его голос звучал прохладно и разочарованно.
– Я только хотела напомнить тебе, чтобы ты был дома, когда придет Консуэло. В прошлый раз ты забыл.
– И все? – Конечно, не все, но я не знала, как об этом сказать.
– Да.
– О'кей.
Мы повесили трубки. У меня упало сердце. Стало холодно, словно кожа была слишком тонкой, хотя в кабинете постоянно поддерживалась температура семьдесят пять градусов.
Я посидела пять минут, уставившись на свои красные пометки в корректуре и стараясь подавить нараставшее в груди темное чувство. Мне не понравилось, что так быстро забилось сердце. Не понравился этот выброс адреналина. Глубоко вздохнув, я снова набрала номер.
– Алло?
– Брэд!
– Да? – Он шмыгнул носом и высморкался.
Я не знала, что сказать. И почему-то вспомнила, что в нашей семье никто не цацкался с подростками, если тех начинало знобить. А Брэд, если заболевал, ждал, чтобы с ним возились. Но мы, как принято говорить, ничего не выпускаем наружу, и я с ним никогда не сюсюкала.
Я хотела спросить его, что он чувствовал вдень свадьбы, но не смогла.
– Слушай… – Я отвернулась к большому окну, выходившему на бурлящую улицу и прокашлялась.
– Я буду дома. Не беспокойся, – ответил он.
– Что? – Мое сердце затрепетало.
– Когда придет Консуэло.
– Ах, ты об этом…
Молчание. Долгое, неловкое молчание.
– Ребекка, – наконец заговорил Брэд. – Ты слушаешь?
– Да.
– Что ты хочешь? Мне надо читать.
– В общем… ничего.
– Тогда я пойду.
– Подожди.
– Ну что еще?
– Я хочу знать, что происходит.
– Ты о чем?
– О нас, – выговорила я с трудом.
– Ничего. – В его голосе послышалась насмешка.
– Пожалуйста… – попросила я.
– Что – пожалуйста?
– Пожалуйста, скажи, что с нами творится?
– Я тебе сказал. Nada.[67]
– Нам нужно найти время поговорить обо всем. – Я покрутила в пальцах ручку и посмотрела на календарь.
– Хочешь назначить мне аудиенцию? – рассмеялся Брэд.
– Что ты находишь в этом смешного? – Мои щеки горели. Я взглянула на циферблат на стене: через полчаса надо идти в отдел рекламы и вместе с Келли отправляться на обед.
– Господи, – усмехнулся Брэд. – Смешная ты. Не представляешь, какая смешная. Вот это-то и смешно.
– Чем же?
– Не важно. Пока.
– Нет уж, ты скажи! Брэд вздохнул:
– Ты в самом деле хочешь знать? Хорошо, я тебе скажу. Я не собирался жениться на рвущейся наверх белой девице с положением. Довольна? Ты стала моим самым худшим кошмаром.
Самым худшим кошмаром? Я онемела.
– Мне надо идти, – наконец пробормотала я. Рука удерживала трубку, хотя она, казалось, обжигала кожу. – Будь дома, когда придет Консуэло. Не забудь.
– Консуэло – вот еще что. Как ты можешь эксплуатировать такую женщину?
– Какую?
– Латиноамериканку.
– Господи, мне пора.
– Отлично. Только передай своей риэлтерше, чтобы больше не звонила сюда. Я устал с ней разговаривать. Меня от нее тошнит.
– Она не может звонить сюда. Ты же обещал помочь мне.
– Я не хочу шикарный особняк. Он мне не нужен. Ненавижу таких людей. Ты совсем не та, какой была когда-то.
Кровь зашумела у меня в ушах, я слышала удары своего сердца.
– Так какой же я была тогда? – прошептала я, повернувшись спиной к закрытой двери кабинета.
– Земной.
– Земной?
– Именно. Как мать-земля.
– Я вешаю трубку, Брэд.
– Давай. Пока.
Но я не повесила. И он тоже. Мы слушали дыхание друг друга, и я старалась не расплакаться. А потом сказала:
– Зачем ты это делаешь?
– До свидания, Ребекка. Щелк. Телефон разъединился. Земная?
Я посмотрела на другие наши старые снимки. На фотографиях я выглядела легкомысленной и возбужденной. Тогда мы еще знали друг друга недолго, но, признаюсь, меня будоражили деньги Брэда. Они притягивали меня сильнее, чем его светлые волосы и миловидное лицо. На одном снимке он положил мне голову на плечо. Для этого ему пришлось согнуться, потому что Брэд гораздо выше меня. И теперь я заметила то, что ускользало от меня раньше, – Брэд словно молился.
С его родителями я так и не познакомилась. А с сестрой занималась танцами, покупала одежду на Ньюберри-стрит и как-то однажды, затолкав в сумки сандвичи, отправилась в Музей Изабеллы Стюарт Гарднер[68]. Я надеялась, что родители Брэда захотят узнать меня. Как я могла догадаться, что они будут так презирать меня, что начнут ограничивать сына в средствах? Это было выше моего разумения. Я месяцами старалась завоевать их доверие письмами и подарками. Даже звонил мой отец – приглашал к нам на ранчо в Тручас, пусть они убедятся, что мы не иммигранты и наш род обосновался в Нью-Мексико много поколений назад. Потом он рассказал мне, что мать Брэда ответила ему, будто у них нет никакого желания ехать в Мексику. Неужели такие богатые люди бывают настолько невежественными?
Когда я поведала об этом Брэду, он сжал кулаки и заметил, что все это бесполезно. А потом признался, что, сколько бы ни было денег у его родителей, они так и не купили компьютер, а из книг в их доме есть только те, которые приобрел он. А до этого не было никаких. Даже поваренной. Вообще никаких.
– Они идиоты, Ребекка, – добавил он.
Я просила Брэда не отзываться так о его родителях. Меня в детстве научили уважать старших. Но у него на их счет пунктик. Я позвонила им и оставила на автоответчике сообщение: объяснила, что Нью-Мексико – это штат, что сама я из рода успешных политиков и бизнесменов, что наш род ведет начало от испанских монархов и мои предки – выходцы из Андалузии, области неподалеку от Франции, где проживают исключительно белые.
Никакого ответа. Все шло к тому, что Брэда могли исключить из завещания. Так сказала мне его сестра.
Я отрицаю, что погналась за златом, когда меня обвиняют в этом подруги, но буду честна перед собой: не будь Брэд сыном миллионера, я бы не вышла за него замуж. Я закрыла глаза и сосредоточилась. Теперь мне уже казалось, что я не любила его. А может быть, не любила никогда.
10.00 утра – я собралась идти на встречу вместе с Келли, но по пути меня остановила помощница и протянула мне оранжевый квадратик для заметок.
– Андре Картье, – сообщила она, изогнув бровь. Сомневаюсь, что она сделала это нарочно, но у нее так вышло. Не берусь утверждать, что означала ее мимика, однако мне показалось, что помощница намекала, будто у меня с ним что-то есть, или на то, что Андре – очень привлекательный мужчина. Люди плохо управляют мышцами лица, и, если их не тренировать, они выдают наши чувства. Это называется «микроэкспрессия». Политики и лгуны мирового класса ею не страдают. Например, у Билла Клинтона нет ничего подобного. У него всегда именно такое лицо, каким он хочет, чтобы оно было в данный момент. У моей матери тоже никогда не было «микроэкспрессии», и я унаследовала этот дар от нее. Как бы плохо я себя ни чувствовала и какие бы дурные мысли ни лезли мне в голову, я не из тех, кого спросят: «Что с тобой?» И сейчас я спокойно улыбнулась и взяла записку.
Андре – программист, компьютерный магнат из Англии, переехавший несколько лет назад со своей штаб квартирой в Кембридж в штате Массачусетс. Это qjj благодаря ему существует мой журнал.
Когда мои родственники не сумели помочь мне с деньгами, а родственники Брэда отказались и когда я уже была готова расстаться со своей мечтой об «Элле», появился Андре. Во время обеда в Деловой ассоциации меньшинств (вроде того, что предстоит сегодня вечером) мне посчастливилось сидеть рядом с ним, и я рассказала о своей задумке. Андре не признался, кто он такой и чем занимается, только слушал мои фантазии. А слушать он умеет.
Мне кажется, что Андре красив – породистый, с чарующим британским акцентом, в облегающем смокинге, хотя сам черный. Не поймите меня неправильно – я не расистка, просто воспитана определенным образом. Ничего не имею против черных – Элизабет моя ближайшая подруга. Но мне было бы неловко встречаться с мужчиной другой расы. Мама постоянно вдалбливала мне: «Ты разобьешь мне сердце, если подружишься с черным мужчиной». Потому-то меня так задело отношение родителей Брэда. Они не поняли, откуда я, кто я такая и во что верю.
У Андре приятное, честное, открытое лицо. Он почти час слушал мои разглагольствования об «Элле», потом полез под стол, достал кейс, открыл его и вынул чековую книжку и дорогую ручку.
– Как правильно пишется ваша фамилия? – спросил он.
Я решила, что Андре шутит или хочет сделать небольшое вложение, поскольку я закончила на том, что для издания первого номера мне нужно два миллиона долларов.
Андре продолжал писать, таинственно улыбаясь, затем протянул мне визитную карточку, и я узнала компанию, о которой читала в «Уолл-стрит джорнал». Под именем стояло: президент исполнительный директор. Когда он подал мне чек ровно на два миллиона долларов, со мной едва не случился инфаркт. Я пыталась отказываться, но Андре настоял. «Это хорошая инвестиция», – заявил он. Я думала, что это шутка, но ошиблась. Компания Андре стоит более 365 миллионов долларов и продолжает расти в цене.
В коридоре, по пути в отдел рекламы, я успела прочитать записку помощницы:
«Увидимся на обеде в Деловой ассоциации меньшинств. Надеюсь, вы начали танцевать?»
ЭЛИЗАБЕТ
…Новый год, и организаторы празднования Дня святого Патрика в Бостоне уже призвали запретить голубым и лесбиянкам участвовать в торжествах. Неужели они не понимают, что это гарантирует внимание прессы к лесбиянкам и голубым, которые тоже желают оказаться среди участников? Если цель парада – чествование наследия святого Патрика в Бостоне, а не фанатизм, организаторам лучше перенять пример у военных: не спрашивают, не говори. Иначе они непременно добьются того, что День святого Патрика и гомосексуализм навсегда соединятся в нашей гражданской памяти.
Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес
Может, и не стоило этого делать, но, увидев Лорен на последней встрече sucias и прочитав ее проникновенные строки о параде, я позвонила ей и пригласила пообедать – только мы вдвоем, – чтобы рассказать, как я к ней отношусь.
Мы отправились в «Слоновью тропу» в Бруклин, где подавали французскую и камбоджийскую еду, и общались, как всегда, цивилизованно и настороженно. На ней была синяя шерстяная шапочка, джинсы и рюкзачок, словно она до сих пор училась в колледже. Глаза Лорен сверкали. Ее губы блестели. Эд, Йован, проблемы, неприятности. Она говорила и говорила. Пила и пила. А я слушала и слушала. И поперхнулась словами, которые так и не сорвались с языка. Я чуть не сказала. Чуть не сказала Лорен, что способна избавить ее ото всего этого – буду любить ее вечно, без всяких условий, сжимать до тех пор, пока сомнения не улетучатся, словно испарина с ее кожи, и останется только ее потрясающая красота. Но не сказала. Не сумела. Слишком велик риск потерять Лорен. Натолкнуться на вежливый отказ. Я бы этого не вынесла. Трусиха живет в моей шкуре.
Селвин что-то чувствует. Когда я рассказываю о своих подругах, она с интересом слушает. Но когда заговариваю о Лорен, вся напрягается – настоящий волк и шерсть на холке дыбом. Чует, что-то притаилось в чаще, какая-то опасность. Принюхивается. Я рассказывала Селвин о прошлых своих влюбленностях, но только не об этой – старинной любви, которая так давно грызет меня, – самой первой любви. То, что чует Селвин-волк, не проходит, по-прежнему бьется в груди и, как бы поточнее выразиться, наводит уныние на все мои клеточки, сгущает кровь, делает ее бесполезной и, каждый раз, когда я вижу Лорен, побуждает бежать, согнуться в три погибели и выть на луну.
Я позвонила ей тем же вечером и поблагодарила за приятный обед. Она показалась мне сонной, немного удивленной и не сказала ничего из того, что чувствовала я. Моя тайна осталась при мне, и я, еще ощущая се запах, слушала, как она дышит, и размышляла, как бы обо всем рассказать.
– Алло? Лиз, это ты? – спросила Лорен.
– Да, – промямлила я, язык едва шевелился во рту.
– Ты в порядке? – поинтересовалась она.
– Конечно. Просто хотела сказать, что мы можем это как-нибудь повторить.
– Разумеется. – Лорен протянула слово дольше, чем обычно, и в нем послышался вопрос, а может, и ответ. В голосе любопытство – она молча прислушивалась к закодированному посланию.
– Тогда пока, – проговорила я, снова бросаясь прочь. – Спокойной ночи.
– Береги себя, Лиз. Я тебя люблю.
Внутри вспорхнули миллионы голубей. Смерть посреди надежды. Я тебя люблю. Люблю. Нормальная женская любовь, когда можно ходить под руку, покупать одежду, целовать в щеку, можно даже, как она поступила однажды в колледже, ловко поймать «любимую» женщину и засунуть ей в бюстгальтер презерватив перед тем, как та отправляется на свидание с мужчиной – и отправляется-то просто ради показухи, такая любовь означает множество почти сексуальных моментов, но никогда ты не приблизишь раскрытые губы к ее губам и не почувствуешь во рту ее сладкий язык, никогда твое колено не скользнет меж ее ног, и ты не распахнешь широко глаза.
Я пришла в норму. Почти пришла. Назад к Селвин. Мысли о Селвин целый день. Я выбросила Лорен из сердца. Она так и не поняла, как это больно – проникла в него и тревожит, – поэтому приходится кусать подушку, чтобы заглушить свои мысли. Вот как я ее люблю.
Нормальным женщинам этого не понять. После того как одна «любопытная» использовала меня для своих экспериментов, а потом вернулась к своему мужчине, бросив: «Спасибо, все было очень забавно», а я задыхалась на самом одиноком в мире берегу, я оставила всякие попытки.
Селвин сегодня читает любовные стихи. Для меня.
Я не пользовалась косметикой, надела на голову платок и надеялась, что меня не узнают. После того как Селвин вышла, я посидела минут пятнадцать в машине на темной улице в нескольких кварталах от бара. А затем проскользнула внутрь, когда она уже начала читать, – спустилась по узкой темной лестнице в подвал и, никем не замеченная, устроилась позади всех. Я так и не сняла солнечных очков, хотя наступил вечер и бар был тускло освещен. Не хотела, чтобы меня тревожили. Только не здесь. В то время, как Селвин Вумин-голд читает. Не хотела, чтобы меня заметили в баре в ее среду. Но и в другом месте сейчас не хотела бы оказаться. Тело восстало из моря, влажно соленое под солнцем и ветром/Русалкой в чешуе играет на песке и оставляет следы ладоней…
Она продолжала читать, и у меня пошли по коже мурашки. Эта сильная, крепкая женщина из Орегона сама как стихотворение. Ее душа зелена, словно сосны, которые она воспевает. Это хорошо заметно, когда она умолкает и глядит на нас, своих слушателей, которые впитывают каждое совершенное, утонченное слово. Сегодня ее волосы розовые: они торчат во все стороны и всклокочены. Они всегда разные – в зависимости от ее настроения. На прошлой неделе Селвин читала о наступающей старости, и волосы были платиново-белыми. Ей всего двадцать четыре, и это великая способность сопереживания. А сегодня они цвета любви, потому что она читает о любви.
Мне не следовало говорить «читает». Это неточное слово. Я приехала сюда, когда мне было семнадцать. И хотя я изучала английский в Колумбии в колледже, иногда мне трудно выразить то, что я чувствую. И на английском, и на испанском. После десяти лет двуязычной жизни не представляю, куда подевались все мои слова. Я ищу их, ощущаю на периферии сознания, а затем они куда-то исчезают и снова растворяются в эфире. Вот почему я люблю поэзию. Если не находится слово, можно ухватить то же самое, но иным путем, следуя по червоточинам духа.