Страница:
В царствование Елизаветы здесь, как и всюду, попустительство восторжествовало, и равновесие было нарушено. Из деревни, где им нечем было кормиться, священники голодными толпами стали стекаться в Москву. Они собирались у Спасского креста и поджидали клиента, набожного купца, который нанял бы их для обедни, молебна или какой-либо другой требы. Они обыкновенно имели в руках по калачу, и когда наниматель не соглашался на требуемую ими цену, подносили его ко рту, делая вид, что собираются его съесть, что лишало их возможности предстать пред алтарем. Когда скандал этот принимал слишком большие размеры, архиереи приказывали хватать этих торгашей божественными таинствами и сечь их; но те начинали снова.
К этой материальной и нравственной нищете присоединялась и умственная скудость. Славяно-греко-латинская академия в Москве, заменявшая семинарию, не удовлетворяла всем требованиям, и уровень знаний оставался в ней на довольно низкой ступени, о чем мне придется впоследствии говорить. Чтобы поднять его, в некоторых епархиях призывались малороссийские монахи и им предоставлялись епископские кафедры. Но духовенство вообще с неприязнью смотрело на этих пришельцев, представителей культуры, запятнанной латинизмом, и в большинстве епархий школу считали лишь обременительной роскошью. Вышеупомянутый архангельский архиерей известен был как своей ненавистью к просвещению, так и жестокостью.
Отсутствие средств, на которое ссылалось большинство его коллег при каждой попытке введения школьной организации, являлось действительно серьезным препятствием. В 1748 и 1759 годах тобольский митрополит тщетно ходатайствовал о выдаче ему денег на учреждение семинарий. Но просьба его пришла совсем некстати: надо было вести войну, требовавшую больших затрат и доставившую России честь сыграть роль среди воюющих наций Западной Европы, не упрочив за ней преимущества участвовать в конгрессе, закончившем войну. Вместе с тем Елизавета меняла фаворитов, что не обходилось без значительных расходов. Семинария была, тем не менее, учреждена на местные средства, но она прекратила свое существование.
Ко всем этим причинам нравственного упадка надо присоединить и политические. Тайная канцелярия пользовалась исповедью для своих полицейских целей и встречала в этом отношении мало противодействия со стороны духовных лиц. Терпимость, которой пользовалось духовенство со стороны административных властей, не шла рука об руку с уважением к ним. Она имела лишь развращающее влияние. Любопытны следующие подробности одного процесса, прогремевшего в 1751 году. Один деревенский священник нес к умирающему Св. Дары. По дороге он заходит в дружеский дом, остается там долгое время и, вероятно, в нетрезвом виде, затевает ссору с одним крестьянином. Сбегаются другие крестьяне, священника бьют и тащат за волосы по всей деревне. Владелец имения — князь спешит на место свалки. Вместо того чтобы положить ей конец, он сам принимает в ней деятельное участие. Служитель алтаря подвергается еще худшему обращению. Св. Дары куда-то исчезают… Производится следствие и суд. Князь Вяземский приговаривается к пожизненному заключению в монастырь; крестьян немилосердно секут; а нерадивый, пьяный и задорный священник остается почти безнаказанным. Его ссылают в монастырь всего на несколько месяцев.
В этой огромной национальной церкви, в этом обширном зараженном теле, которое Петр счел нужным очистить огнем и мечом, состояние главы ее отражалось как на главных, так и на второстепенных ее членах. Главою ее теперь был Синод, а там господствовали беспорядок, беспечность и порочность. В качестве обер-прокурора, долженствовавшего являться в этом собрании по проекту Преобразователя, представителем особы и верховной власти монарха, Елизавета сумела найти только бывшего солдата, прошедшего полицейскую службу. Назначенный на пост обер-прокурора кн. Шаховской не имел ни малейшего представления о своих обязанностях. Дабы осведомиться о них, он хотел навести справки в архиве Синода. Получился ответ: «Такового не имеется». Он потребовал список текущих дел. Никто не понимал, что это значит. Дела слушались и решались, согласно прихоти членов высокого собрания, т.е. настоятелей монастырей и начальников епархий, которые в большинстве случаев совмещали в себе и судей и тяжущиеся стороны. Ввиду того, что управление духовными имениями лежало на обязанности синодальной власти, Шаховской потребовал отчета о состоянии доходов. Он и этого не мог добиться. В течение многих лет собрание Синода не представляло точных бюджетных отчетов. При каждом напоминании об этом оно откладывало ответ до общего собрания всех членов. Такие собрания бывали редки, ни к чему не приводили и обусловливали новую отсрочку. Когда место Шаховского занял Львов, в 1751 году, дела пошли еще хуже. Новый обер-прокурор был занят только собиранием взяток, расточаемых ему щедрой рукой.
«Ничего нет более презираемого и достойного презрения, чем духовенство в России», писал барон де-Бретейль в 1760 г. Но он присоединил к этому утверждению поправку, освещавшую отношения падшего духовенства к своей пастве и обнаруживающую, почему это падение не влекло в общем за собою соответствующего ослабления религиозного чувства в народных слоях. Это один из знаменательных фактов в религиозной истории России.
«Тем не менее, прибавляет Бретейль, начиная с самой императрицы, все целуют руку у монахов и священников при встрече с ними, или при входе их в дом. Этот знак глубочайшего почтения не мешает, однако, при первом случае избивать их палками и, — лишь бы их не били по голове и относились с уважением к их бороде, — они не имеют права приносить жалобы. При этих условиях бьют их много, но убивают мало».
Это явление еще и теперь поражает иностранных исследователей характера русского народа. Оно встречается в истории всех народов в известные эпохи их существования и соответствует большой интенсивности религиозного чувства, торжествующего в своей внутренней мощи над причинами внешних недочетов, поражающих лишь выражения этого чувства, но бессильных пошатнуть его основы. Если вера вынуждена опираться на внешний престиж культа, то это уже является доказательством того, что она сама по себе глубоко поколеблена.
Материальные и в особенности нравственные условия жизни духовенства не могут, однако, не влиять до известной степени на представляемые им духовные интересы. Поэтому девятнадцатое столетие и было свидетелем неоднократных усилий русского правительства исправить в этом отношении то, что сделано было в восемнадцатом. Но эти попытки должны были бы находиться в тесной связи с общим делом общественного обновления, так глубоко изменившего в наши дни, с точки зрения материальной и нравственной, облик страны. Социальный состав русского духовенства имел и имеет до сих пор значительное влияние на его положение в обществе. Упомянутый мною дипломатический документ содержит в себе указание хотя и преувеличенное по форме, но верное по существу. Говоря о поведении русского духовенства, стоящем, по его мнению, в связи с его происхождением, Бретейль пишет: «Оно состоит из подонков народа». По многочисленным причинам, — и главнейшую из них следует искать в способах пополнения духовной иерархии, — русская церковь всегда черпала личный состав из низших классов населения. Высшие духовные должности предоставлялись только холостым священникам, т.е. одним монахам; таким образом, вступление на духовное поприще не обещало блестящей карьеры, и вследствие этого аристократический элемент к нему не стремился. Что же касается монастырей, то их восточное происхождение, не стоявшее в связи с нравственным развитием страны, и их историческая роль, проявлявшаяся скорее в сфере политических и социальных фактов в жизни народа, чем в сфере умственных, способствовали превращению их скорее в убежища, чем в очаги духовной жизни. «Почему поступил ты в монастырь?» спрашивал Флетчер, посол королевы Елизаветы, одного вологодского монаха. Монах отвечал: «Для того чтобы спокойно жить». Запретив членам черного духовенства, под угрозой телесных наказаний, писать книги или делать из них выдержки, иметь в кельях чернила и бумагу без разрешения начальства, Петр Великий способствовал развитию этого направления. В большинстве монастырей имелась только одна общая чернильница, прикрепленная цепью к одному из столов в трапезной, и монастырская жизнь, доведенная до нелепого формализма и подчиненная бюрократической регламентации, не привлекала более тонких и просвещенных натур. Дочь Преобразователя внесла в нее немного более вольности, но не освободила чернильницы. И в наше время контингент правящих классов, дворянства, либеральных профессий, представлен в монастырях весьма слабо. Бросим теперь беглый взгляд на состояние и отношение сословий в обществе, современном царствованию Елизаветы.
Весь мир видел на своих подмостках повторение этой скорбной драмы, но при других условиях. Особенность того же зрелища в России и весь его ужас состоит в том, что оно развернулось в эпоху, когда рядом с ним расцветала новейшая цивилизация во всей ее утонченности. Подчинение крестьян барщине, имевшее место в Германии в конце XVI столетия, а в Польше в конце XV и в начале XVI, устанавливается в России только в середине XVIII. Во Франции, накануне революции, крепостное право, смягченное освободительным движением, начавшимся еще в XIV столетии, в большей части страны держалось лишь в виде тяжелых воспоминаний. Оно сохранило свою силу лишь в имениях, не подлежавших отчуждению. Тэн вовсе не уделяет ему места в своей картине старого режима. В Пруссии, правда, по приблизительному расчету, две трети населения находились в ту же эпоху в той или другой форме в зависимости от земли или ее владельца. То же положение вещей наблюдалось и в немецких провинциях, присоединенных к России в начале XVIII века, Эстляндии и Лифляндии, где еще в 1794 году насчитывалось 84 процента крепостных в общем числе всего населения. Но сохранившиеся таким путем взаимоотношения на немецкой почве имели характер патриархальный; в России же эта патриархальность была им чужда в ту эпоху, в силу того, что они еще только устанавливались, а патриархальный режим является всегда продуктом продолжительной внутренней работы. В России крепостное право, стесненное прежде в своем распространении и в своем выражении и включавшее в себя лишь ограниченную категорию крестьян, сменило теперь для большинства народонаселения свободную жизнь в прошлом; с царствования Елизаветы настал период рабства для большинства населения, т.е. для 3.444.332 мужчин и женщин на 6.624.021 обитателей великорусских губерний, по двум ревизиям 1642 и 1747 годов.
Эти крепостные отбывали для своих господ барщину, или платили им оброк, — от одного до трех рублей в год; не забудьте, что цифры эти соответствовали размеру годового жалованья того времени. Система оброков преобладала в неплодородных губерниях и осложнялась большим количеством побочных обязательств, задельной платой и различного рода подношениями. Количество и качество их зависели от требований владельца.
Единственное ограничение власти помещика над крепостным, находившееся в Уложении царя Алексея Михайловича, касалось праздничных дней, когда принципиально крепостной крестьянин не мог быть принужден к работе. Но принцип этот, в свою очередь, допускал компромиссы, и притом ускользал от всякого контроля. Во время уборки хлеба большинство владельцев крепостных с ним вовсе не считалось. В губерниях, где была распространена барщина, по обычаю, крестьянин давал владельцу лишь половину своих трудов, но согласно официальному исследованию, произведенному в царствование Елизаветы, в некоторых уездах ему удавалось сохранить для себя лишь два дня в неделю! Один иностранный путешественник рассказывает, что в одной деревне Орловской губ. крестьяне работали на помещика сплошь всю неделю.
Некоторые монополии и привилегии, установленные в других государствах в пользу владельца, не были известны в России. Не было закона, принуждавшего крестьян какой-либо деревни приводить в движение воду в пруду, чтобы заставить замолчать лягушек; но случалось, что, возвратившись с барщины, крепостные должны были бегать с одного конца деревни на другой, чтобы показать владельцу и его друзьям свое проворство или неуклюжесть, и, по окончании этого бега, поджигать одну из своих изб для потехи тех же зрителей. Двоюродный брат Елизаветы, гр. Скавронский, заставлял свою дворню говорить с ним не иначе, как речитативом. Но это были еще меньшие из бед в службе крепостных. Прочтите у Пассенана, француза, долго прожившего в России во второй половине XVIII века, описание представления «Дидона», разыгранного дворней одного вельможи. Во время исполнения хозяин дома бросился на сцену и дал Тирской принцессе увесистую пощечину, объявив ей, что по окончании спектакля ей придется прогуляться на конюшню, где обыкновенно производилась порка.
Между прочим дворня составляла класс привилегированных крепостных. Из нее выбирали даже наставников к барским детям и различного рода артистов. Музыка известной оперы, написанной на текст Хераскова, принадлежит вдохновению одного анонимного крепостного князя П.Д. Волконского. Ничего подобного этому особому виду челяди, кажется, никогда не существовало ни в какой европейской стране.
Она набиралась среди простых крепостных по выбору владельца. Правила, составленные гр. Румянцовым для его имения Чеберчино, Алатырского уезда, дают нам понятие о материальных условиях жизни этих слуг.
Кроме денежного жалованья от 50 к. до 6 руб. в год, дворецкий получал 3 четверти ржаной муки, полтора четверика гречневой крупы и 12 ф. соли для своего годового содержания. В смысле одежды — шубу и кафтан на два или три года. В обмен за эти щедроты дворецкий находился в распоряжении барина, исполняя всякие работы, в зависимости от прихоти последнего; мужчина, если он был даровитый, обязан был отдавать ему все свои таланты; женщина, если она была красива, удовлетворять все его вожделения. Иногда это положение было тяжелее условий жизни обыкновенных крепостных, вследствие большей близости к барину. Графиня Н.Н. Салтыкова, жена фельдмаршала, носила парик и, желая, чтобы никто об этом не знал, держала дворового парикмахера в клетке около своей кровати в течение трех лет.
Крепостной крестьянин являлся вещью барина, независимо от того, был ли он обращен в дворового или нет. Он мог быть продан, вместе или отдельно от земли, которую он возделывал, с его семьей, или без нее. Петр Великий указом 1711 года обратил внимание Сената на необходимость ограничения такого рода продаж; но обычай одержал верх. Документ, относящийся к 1760 г., свидетельствует о продаже двух несовершеннолетних девушек за 3 рубля, а с другой стороны, мы видим еще в 1787 году помещиков, посылавших молодых девушек в Петербург или Москву и извлекавших от ста до двухсот рублей в год дохода из ремесла, к которому они были приневолены. До 1808 года торговля крепостными обоих полов производилась публично на рынках, а в царствование дочери Петра Великого средняя стоимость души равнялась 30 рублям.
В 1760 году правительство Елизаветы попыталось урегулировать права владельца над своими крепостными в вопросах уголовного преследования. Вот каким образом оно взялось за это: оно указом даровало владельцам право заменять в известных случаях телесные наказания ссылкой.
Виновные ссылались в Сибирь, и за каждого высланного человека помещик получал рекрутскую квитанцию. Но возраст осужденного не должен был превышать 45 лет. Истинная цель этой меры очевидна: она способствовала заселению огромных пространств Сибири, которые современная Россия лишь в наши дни перестала превращать в места ссылки и мучений. Жена ссылаемого имела право за ним следовать, но несовершеннолетние дети оставались в распоряжении владельца, если только он, повинуясь человечному чувству, не соглашался уступить их родителям и делу колонизации. Закон поощрял его к этому решению, возмещая ему убытки в размере 10 рублей за каждого ребенка мужеского пола моложе 5 лет и 20 руб. за детей до 15 лет. Детей старше этого возраста можно было обменивать за рекрутскую квитанцию. Дети женского пола оплачивались наполовину дешевле. Это был единственный способ наказания, ставший до 1845 года предметом законодательного постановления. А указ 1760 г. в результате дал лишь возможность помещикам выгодным образом освобождаться от своих обязательств по рекрутскому набору и посылать в Сибирь целые толпы увечных и калек.
Эти ссыльные, невольные колонисты «посельщики» путешествовали обыкновенно по году и более, прежде чем добраться до незнакомых им мест, причем на путевые расходы им выдавалось по 2 коп. в день. По прибытии на место они должны были сами заботиться о своем пропитании. Многие не знали, как за это приняться; иные были больны и неспособны к труду, другие, принадлежа к числу домашней челяди, не умели обрабатывать землю.
Нечего и говорить, что эта форма наказания оставалась на ответственности владельца и, за отсутствием всякого закона, ограничивавшего судебную власть помещика, ему была предоставлена полная свобода в выборе репрессивных мер. Лишь сила обычая запрещала, в принципе, применение смертной казни; но принцип этот поддавался широкому толкованию. Граф Румянцов, по-видимому любивший законодательствовать, решил в 1751 году составить уголовное уложение для своих поместий. Это поучительный документ. За кражу предусматриваемая в этом уложении кара состояла в отобрании всего имущества и телесном наказании. Но количество ударов ограничено не было. Если кража была произведена у крестьянина, Румянцов требовал, чтобы вора секли до тех пор, пока жертва его не объявит себя удовлетворенной. Эти домашние уложения довольно обильно размножались в ту эпоху, и другие законодатели, более точные, исчисляли в них удары розог — смотря по преступлению — до семнадцати тысяч. Это была в действительности неизбежная смертная казнь, сопровождаемая пытками.
Женщины, владевшие крепостными, пользовались такими же правами и, применяя их, обыкновенно не подавали примера кротости — наоборот. В первые годы царствования Екатерины II, кроме знаменитого процесса Салтыковой, правосудию пришлось заняться 13 случаями истязаний, причиненных крепостным и повлекших за собой смерть. Половина обвиняемых состояла из женщин. Массон в своих записках описывает княгиню Козловскую, приказавшую своим служанкам раздеть одного крепостного и, привязав его к столбу, бить его по половым органам. Очень часто к такой крайней жестокости примешивались сладострастные фантазии с ясно выраженным оттенком садизма. Чтобы истязать своих слуг женского пола, княгиня Козловская выбирала, по преимуществу, палачей-мужчин. Она приказывала одной служанке выкладывать свои груди на мраморную доску и била их.
Массон не является, конечно, вполне достоверным свидетелем. Он мог или сам преувеличить дело или передать факты, преувеличенные легендой. Я бы даже не решился черпать у него эти сведения, тем более, что русская критика теперь вообще склонна относиться с подозрением ко всем свидетельствам, исходящим из-за границы, и приписывать их недоброжелательству. Поэтому в настоящем труде еще более, чем в предыдущих, я старался главным образом пользоваться исключительно русскими местными источниками. Но оказывается, что в этом случае мне не приходится отступить от своего правила. Цитированная мною выдержка из мемуаров Массона не содержится во французском издании, где она была воспроизведена с оригинальной рукописи. В общих чертах, русское национальное прошлое, до самых мельчайших своих подробностей, нигде не было так, как в России, изучено путем документального анализа, в особенности в известную эпоху. Но помимо того, что это стремление к искренности по отношению к прошлому временно приостановилось, оно всегда соответствовало обратной тенденции относительно других стран, обнаруживая стремление не выносить сора из избы. Исходя из вполне естественного и, до некоторой степени, похвального чувства, это стремление, к сожалению, более не согласуется с условиями современной жизни. Тексты, напечатанные в Петербурге или Москве, находят теперь читателей и вне исключительно русской и сравнительно немногочисленной публики, для которой они, как казалось еще лет тридцать назад, были предназначены.
Впрочем, преувеличивал ли Массон? Не из легенды или не из каких-нибудь записок перед нами встает рядом с княгиней Козловской отвратительный и ужасающий образ ее жестокой соперницы, имя которой я уже несколько раз упоминал. Салтычиха — лицо реальное, поскольку могут существовать исторически достоверные лица. Прогремевший в свое время процесс ее, может быть, и не осветил некоторых черт ее жизни и личности; но достаточно и обнаруженных им фактов, чтобы дать нам понятие об этой жизни, посвященной самой безудержной жестокости. Без сомнения, личность Салтыковой обобщению не подлежит. Она относится к категории чудовищных исключений, или скорее типов индивидуальной разнузданности, свойственных всякой среде, где социальная жизнь не достигла большого развития. Подобные чудовища обыкновенно и появляются в такой среде, а выделяясь на общем фоне, не отличающемся большой рельефностью, действуют на воображение и запечатлеваются в памяти. Среди современниц Салтычихи были хорошие женщины, но о них мы не знаем и никогда не узнаем, несмотря на то, что они вернее представляли общий тип женщины той эпохи. Тем не менее Салтычиха является тоже до известной степени типичной. Нельзя не согласиться с тем, что она не могла бы существовать в обществе, где воззрения, чувства и права были бы в полном противоречии с ее ужасной деятельностью. В этом смысле, ее кровавая разнузданность, при благоприятствовавших ей попустительстве и безнаказанности, является памятником изучаемой нами эпохи, в силу чего мы не может не остановиться на ней.
К этой материальной и нравственной нищете присоединялась и умственная скудость. Славяно-греко-латинская академия в Москве, заменявшая семинарию, не удовлетворяла всем требованиям, и уровень знаний оставался в ней на довольно низкой ступени, о чем мне придется впоследствии говорить. Чтобы поднять его, в некоторых епархиях призывались малороссийские монахи и им предоставлялись епископские кафедры. Но духовенство вообще с неприязнью смотрело на этих пришельцев, представителей культуры, запятнанной латинизмом, и в большинстве епархий школу считали лишь обременительной роскошью. Вышеупомянутый архангельский архиерей известен был как своей ненавистью к просвещению, так и жестокостью.
Отсутствие средств, на которое ссылалось большинство его коллег при каждой попытке введения школьной организации, являлось действительно серьезным препятствием. В 1748 и 1759 годах тобольский митрополит тщетно ходатайствовал о выдаче ему денег на учреждение семинарий. Но просьба его пришла совсем некстати: надо было вести войну, требовавшую больших затрат и доставившую России честь сыграть роль среди воюющих наций Западной Европы, не упрочив за ней преимущества участвовать в конгрессе, закончившем войну. Вместе с тем Елизавета меняла фаворитов, что не обходилось без значительных расходов. Семинария была, тем не менее, учреждена на местные средства, но она прекратила свое существование.
Ко всем этим причинам нравственного упадка надо присоединить и политические. Тайная канцелярия пользовалась исповедью для своих полицейских целей и встречала в этом отношении мало противодействия со стороны духовных лиц. Терпимость, которой пользовалось духовенство со стороны административных властей, не шла рука об руку с уважением к ним. Она имела лишь развращающее влияние. Любопытны следующие подробности одного процесса, прогремевшего в 1751 году. Один деревенский священник нес к умирающему Св. Дары. По дороге он заходит в дружеский дом, остается там долгое время и, вероятно, в нетрезвом виде, затевает ссору с одним крестьянином. Сбегаются другие крестьяне, священника бьют и тащат за волосы по всей деревне. Владелец имения — князь спешит на место свалки. Вместо того чтобы положить ей конец, он сам принимает в ней деятельное участие. Служитель алтаря подвергается еще худшему обращению. Св. Дары куда-то исчезают… Производится следствие и суд. Князь Вяземский приговаривается к пожизненному заключению в монастырь; крестьян немилосердно секут; а нерадивый, пьяный и задорный священник остается почти безнаказанным. Его ссылают в монастырь всего на несколько месяцев.
В этой огромной национальной церкви, в этом обширном зараженном теле, которое Петр счел нужным очистить огнем и мечом, состояние главы ее отражалось как на главных, так и на второстепенных ее членах. Главою ее теперь был Синод, а там господствовали беспорядок, беспечность и порочность. В качестве обер-прокурора, долженствовавшего являться в этом собрании по проекту Преобразователя, представителем особы и верховной власти монарха, Елизавета сумела найти только бывшего солдата, прошедшего полицейскую службу. Назначенный на пост обер-прокурора кн. Шаховской не имел ни малейшего представления о своих обязанностях. Дабы осведомиться о них, он хотел навести справки в архиве Синода. Получился ответ: «Такового не имеется». Он потребовал список текущих дел. Никто не понимал, что это значит. Дела слушались и решались, согласно прихоти членов высокого собрания, т.е. настоятелей монастырей и начальников епархий, которые в большинстве случаев совмещали в себе и судей и тяжущиеся стороны. Ввиду того, что управление духовными имениями лежало на обязанности синодальной власти, Шаховской потребовал отчета о состоянии доходов. Он и этого не мог добиться. В течение многих лет собрание Синода не представляло точных бюджетных отчетов. При каждом напоминании об этом оно откладывало ответ до общего собрания всех членов. Такие собрания бывали редки, ни к чему не приводили и обусловливали новую отсрочку. Когда место Шаховского занял Львов, в 1751 году, дела пошли еще хуже. Новый обер-прокурор был занят только собиранием взяток, расточаемых ему щедрой рукой.
«Ничего нет более презираемого и достойного презрения, чем духовенство в России», писал барон де-Бретейль в 1760 г. Но он присоединил к этому утверждению поправку, освещавшую отношения падшего духовенства к своей пастве и обнаруживающую, почему это падение не влекло в общем за собою соответствующего ослабления религиозного чувства в народных слоях. Это один из знаменательных фактов в религиозной истории России.
«Тем не менее, прибавляет Бретейль, начиная с самой императрицы, все целуют руку у монахов и священников при встрече с ними, или при входе их в дом. Этот знак глубочайшего почтения не мешает, однако, при первом случае избивать их палками и, — лишь бы их не били по голове и относились с уважением к их бороде, — они не имеют права приносить жалобы. При этих условиях бьют их много, но убивают мало».
Это явление еще и теперь поражает иностранных исследователей характера русского народа. Оно встречается в истории всех народов в известные эпохи их существования и соответствует большой интенсивности религиозного чувства, торжествующего в своей внутренней мощи над причинами внешних недочетов, поражающих лишь выражения этого чувства, но бессильных пошатнуть его основы. Если вера вынуждена опираться на внешний престиж культа, то это уже является доказательством того, что она сама по себе глубоко поколеблена.
Материальные и в особенности нравственные условия жизни духовенства не могут, однако, не влиять до известной степени на представляемые им духовные интересы. Поэтому девятнадцатое столетие и было свидетелем неоднократных усилий русского правительства исправить в этом отношении то, что сделано было в восемнадцатом. Но эти попытки должны были бы находиться в тесной связи с общим делом общественного обновления, так глубоко изменившего в наши дни, с точки зрения материальной и нравственной, облик страны. Социальный состав русского духовенства имел и имеет до сих пор значительное влияние на его положение в обществе. Упомянутый мною дипломатический документ содержит в себе указание хотя и преувеличенное по форме, но верное по существу. Говоря о поведении русского духовенства, стоящем, по его мнению, в связи с его происхождением, Бретейль пишет: «Оно состоит из подонков народа». По многочисленным причинам, — и главнейшую из них следует искать в способах пополнения духовной иерархии, — русская церковь всегда черпала личный состав из низших классов населения. Высшие духовные должности предоставлялись только холостым священникам, т.е. одним монахам; таким образом, вступление на духовное поприще не обещало блестящей карьеры, и вследствие этого аристократический элемент к нему не стремился. Что же касается монастырей, то их восточное происхождение, не стоявшее в связи с нравственным развитием страны, и их историческая роль, проявлявшаяся скорее в сфере политических и социальных фактов в жизни народа, чем в сфере умственных, способствовали превращению их скорее в убежища, чем в очаги духовной жизни. «Почему поступил ты в монастырь?» спрашивал Флетчер, посол королевы Елизаветы, одного вологодского монаха. Монах отвечал: «Для того чтобы спокойно жить». Запретив членам черного духовенства, под угрозой телесных наказаний, писать книги или делать из них выдержки, иметь в кельях чернила и бумагу без разрешения начальства, Петр Великий способствовал развитию этого направления. В большинстве монастырей имелась только одна общая чернильница, прикрепленная цепью к одному из столов в трапезной, и монастырская жизнь, доведенная до нелепого формализма и подчиненная бюрократической регламентации, не привлекала более тонких и просвещенных натур. Дочь Преобразователя внесла в нее немного более вольности, но не освободила чернильницы. И в наше время контингент правящих классов, дворянства, либеральных профессий, представлен в монастырях весьма слабо. Бросим теперь беглый взгляд на состояние и отношение сословий в обществе, современном царствованию Елизаветы.
II. Общественное движение. — Нравы
Дворянство, в том значении, какое это слово имеет на Западе, т.е. как общественный класс, основанный на правах наследственности и на известном договоре с монархом, является понятием, совершенно чуждым России. «Служилые люди», вознесенные на вершину общественной иерархии при предшественниках Петра, составляли политический класс, созданный царем для государственных нужд, существовавший для государственных целей и вне их не имевший никакого значения и никаких прав на существование. Петр превратил этот общественный элемент, лишенный всякой внутренней связи, традиций и организации, в сословие по иностранному образцу. Но, желая, чтобы это созданное императорским указом дворянство походило на феодальное в смысле титулов, исторических гербов и прочего, он в то же время потребовал, чтобы самый знатный князь склонялся перед самым незначительным офицером, если последний будет в более высоком чине; чин являлся признаком государственной службы, а великий государь выше всего ставил своих служилых людей. Вследствие этого установилась какая-то странная двойственность, но фактически, при ближайших преемниках Преобразователя, реформа его послужила лишь к образованию в провинции новой категории слуг. Оставляя их в своем распоряжении для надобностей высшего порядка, как в военной, так и в гражданской службе, государство стремилось возложить на них в то же время большую часть своих административных функций низшего разряда, как-то: сбор податей, опеку над крестьянами и т.д. Новообразованное дворянство сделалось таким образом главным орудием внутреннего управления страны и элементом административной децентрализации; вместе с тем оно в принципе должно было нести службу и по центральному управлению. Получалось неудачное совместительство и непримиримое противоречие. Дворянин не мог одновременно служить в полку, в списки которого он вносился чуть ли не со дня рождения, и наблюдать в своей деревне за взносом подушных податей. Пришлось прибегнуть к компромиссам, выразившимся сначала в форме отпусков на определенный срок или бессрочных, затем в изменении военных законов, в целях ограничения принципа обязательной службы в пользу подданных этой категории. Происходило не более не менее как раскрепощение дворянства в ожидании закона 1762 г., когда племянник Елизаветы окончательно отказался от осуществления принципа обязательной службы, прибегая к нему лишь в исключительных случаях. Но в эту эпоху отношения дворянства к правительству привели к фактической перетасовке ролей, под влиянием непрерывной борьбы и политических переворотов, периодически отдававших высшую власть в распоряжение некоторых ее представителей. Говоря о воцарении Екатерины I, я показал в одном из предыдущих трудов, каким образом этот государственный переворот, совершившийся при содействии гвардии, вышедшей из среды дворянства, должен был внушить всему этому сословию, превратившемуся таким образом из опоры верховной власти в принцип, созидающий ее, убеждение, что оно является центром национальной жизни, существенным, правящим и господствующим элементом ее. Оно действительно стало играть такую роль при Елизавете и, послужив сперва правительству, заставило его служить себе. С какой целью! Увы! с целью освободиться от своего порабощения посредством еще худшего порабощения низших классов, возложения на них своего бремени и безжалостной их эксплуатации. История дворянства этой эпохи и его успехов на пути к личному освобождению более чем когда либо тесно связана с историей постепенного усиления крепостного права путем все более полного и мучительного подчинения почти двух третей местного населения нуждам, страстям и порокам этой аристократии, недавно родившейся и уже склонной, наподобие древнего Рима, видеть в рабстве других залог собственной свободы.Весь мир видел на своих подмостках повторение этой скорбной драмы, но при других условиях. Особенность того же зрелища в России и весь его ужас состоит в том, что оно развернулось в эпоху, когда рядом с ним расцветала новейшая цивилизация во всей ее утонченности. Подчинение крестьян барщине, имевшее место в Германии в конце XVI столетия, а в Польше в конце XV и в начале XVI, устанавливается в России только в середине XVIII. Во Франции, накануне революции, крепостное право, смягченное освободительным движением, начавшимся еще в XIV столетии, в большей части страны держалось лишь в виде тяжелых воспоминаний. Оно сохранило свою силу лишь в имениях, не подлежавших отчуждению. Тэн вовсе не уделяет ему места в своей картине старого режима. В Пруссии, правда, по приблизительному расчету, две трети населения находились в ту же эпоху в той или другой форме в зависимости от земли или ее владельца. То же положение вещей наблюдалось и в немецких провинциях, присоединенных к России в начале XVIII века, Эстляндии и Лифляндии, где еще в 1794 году насчитывалось 84 процента крепостных в общем числе всего населения. Но сохранившиеся таким путем взаимоотношения на немецкой почве имели характер патриархальный; в России же эта патриархальность была им чужда в ту эпоху, в силу того, что они еще только устанавливались, а патриархальный режим является всегда продуктом продолжительной внутренней работы. В России крепостное право, стесненное прежде в своем распространении и в своем выражении и включавшее в себя лишь ограниченную категорию крестьян, сменило теперь для большинства народонаселения свободную жизнь в прошлом; с царствования Елизаветы настал период рабства для большинства населения, т.е. для 3.444.332 мужчин и женщин на 6.624.021 обитателей великорусских губерний, по двум ревизиям 1642 и 1747 годов.
Эти крепостные отбывали для своих господ барщину, или платили им оброк, — от одного до трех рублей в год; не забудьте, что цифры эти соответствовали размеру годового жалованья того времени. Система оброков преобладала в неплодородных губерниях и осложнялась большим количеством побочных обязательств, задельной платой и различного рода подношениями. Количество и качество их зависели от требований владельца.
Единственное ограничение власти помещика над крепостным, находившееся в Уложении царя Алексея Михайловича, касалось праздничных дней, когда принципиально крепостной крестьянин не мог быть принужден к работе. Но принцип этот, в свою очередь, допускал компромиссы, и притом ускользал от всякого контроля. Во время уборки хлеба большинство владельцев крепостных с ним вовсе не считалось. В губерниях, где была распространена барщина, по обычаю, крестьянин давал владельцу лишь половину своих трудов, но согласно официальному исследованию, произведенному в царствование Елизаветы, в некоторых уездах ему удавалось сохранить для себя лишь два дня в неделю! Один иностранный путешественник рассказывает, что в одной деревне Орловской губ. крестьяне работали на помещика сплошь всю неделю.
Некоторые монополии и привилегии, установленные в других государствах в пользу владельца, не были известны в России. Не было закона, принуждавшего крестьян какой-либо деревни приводить в движение воду в пруду, чтобы заставить замолчать лягушек; но случалось, что, возвратившись с барщины, крепостные должны были бегать с одного конца деревни на другой, чтобы показать владельцу и его друзьям свое проворство или неуклюжесть, и, по окончании этого бега, поджигать одну из своих изб для потехи тех же зрителей. Двоюродный брат Елизаветы, гр. Скавронский, заставлял свою дворню говорить с ним не иначе, как речитативом. Но это были еще меньшие из бед в службе крепостных. Прочтите у Пассенана, француза, долго прожившего в России во второй половине XVIII века, описание представления «Дидона», разыгранного дворней одного вельможи. Во время исполнения хозяин дома бросился на сцену и дал Тирской принцессе увесистую пощечину, объявив ей, что по окончании спектакля ей придется прогуляться на конюшню, где обыкновенно производилась порка.
Между прочим дворня составляла класс привилегированных крепостных. Из нее выбирали даже наставников к барским детям и различного рода артистов. Музыка известной оперы, написанной на текст Хераскова, принадлежит вдохновению одного анонимного крепостного князя П.Д. Волконского. Ничего подобного этому особому виду челяди, кажется, никогда не существовало ни в какой европейской стране.
Она набиралась среди простых крепостных по выбору владельца. Правила, составленные гр. Румянцовым для его имения Чеберчино, Алатырского уезда, дают нам понятие о материальных условиях жизни этих слуг.
Кроме денежного жалованья от 50 к. до 6 руб. в год, дворецкий получал 3 четверти ржаной муки, полтора четверика гречневой крупы и 12 ф. соли для своего годового содержания. В смысле одежды — шубу и кафтан на два или три года. В обмен за эти щедроты дворецкий находился в распоряжении барина, исполняя всякие работы, в зависимости от прихоти последнего; мужчина, если он был даровитый, обязан был отдавать ему все свои таланты; женщина, если она была красива, удовлетворять все его вожделения. Иногда это положение было тяжелее условий жизни обыкновенных крепостных, вследствие большей близости к барину. Графиня Н.Н. Салтыкова, жена фельдмаршала, носила парик и, желая, чтобы никто об этом не знал, держала дворового парикмахера в клетке около своей кровати в течение трех лет.
Крепостной крестьянин являлся вещью барина, независимо от того, был ли он обращен в дворового или нет. Он мог быть продан, вместе или отдельно от земли, которую он возделывал, с его семьей, или без нее. Петр Великий указом 1711 года обратил внимание Сената на необходимость ограничения такого рода продаж; но обычай одержал верх. Документ, относящийся к 1760 г., свидетельствует о продаже двух несовершеннолетних девушек за 3 рубля, а с другой стороны, мы видим еще в 1787 году помещиков, посылавших молодых девушек в Петербург или Москву и извлекавших от ста до двухсот рублей в год дохода из ремесла, к которому они были приневолены. До 1808 года торговля крепостными обоих полов производилась публично на рынках, а в царствование дочери Петра Великого средняя стоимость души равнялась 30 рублям.
В 1760 году правительство Елизаветы попыталось урегулировать права владельца над своими крепостными в вопросах уголовного преследования. Вот каким образом оно взялось за это: оно указом даровало владельцам право заменять в известных случаях телесные наказания ссылкой.
Виновные ссылались в Сибирь, и за каждого высланного человека помещик получал рекрутскую квитанцию. Но возраст осужденного не должен был превышать 45 лет. Истинная цель этой меры очевидна: она способствовала заселению огромных пространств Сибири, которые современная Россия лишь в наши дни перестала превращать в места ссылки и мучений. Жена ссылаемого имела право за ним следовать, но несовершеннолетние дети оставались в распоряжении владельца, если только он, повинуясь человечному чувству, не соглашался уступить их родителям и делу колонизации. Закон поощрял его к этому решению, возмещая ему убытки в размере 10 рублей за каждого ребенка мужеского пола моложе 5 лет и 20 руб. за детей до 15 лет. Детей старше этого возраста можно было обменивать за рекрутскую квитанцию. Дети женского пола оплачивались наполовину дешевле. Это был единственный способ наказания, ставший до 1845 года предметом законодательного постановления. А указ 1760 г. в результате дал лишь возможность помещикам выгодным образом освобождаться от своих обязательств по рекрутскому набору и посылать в Сибирь целые толпы увечных и калек.
Эти ссыльные, невольные колонисты «посельщики» путешествовали обыкновенно по году и более, прежде чем добраться до незнакомых им мест, причем на путевые расходы им выдавалось по 2 коп. в день. По прибытии на место они должны были сами заботиться о своем пропитании. Многие не знали, как за это приняться; иные были больны и неспособны к труду, другие, принадлежа к числу домашней челяди, не умели обрабатывать землю.
Нечего и говорить, что эта форма наказания оставалась на ответственности владельца и, за отсутствием всякого закона, ограничивавшего судебную власть помещика, ему была предоставлена полная свобода в выборе репрессивных мер. Лишь сила обычая запрещала, в принципе, применение смертной казни; но принцип этот поддавался широкому толкованию. Граф Румянцов, по-видимому любивший законодательствовать, решил в 1751 году составить уголовное уложение для своих поместий. Это поучительный документ. За кражу предусматриваемая в этом уложении кара состояла в отобрании всего имущества и телесном наказании. Но количество ударов ограничено не было. Если кража была произведена у крестьянина, Румянцов требовал, чтобы вора секли до тех пор, пока жертва его не объявит себя удовлетворенной. Эти домашние уложения довольно обильно размножались в ту эпоху, и другие законодатели, более точные, исчисляли в них удары розог — смотря по преступлению — до семнадцати тысяч. Это была в действительности неизбежная смертная казнь, сопровождаемая пытками.
Женщины, владевшие крепостными, пользовались такими же правами и, применяя их, обыкновенно не подавали примера кротости — наоборот. В первые годы царствования Екатерины II, кроме знаменитого процесса Салтыковой, правосудию пришлось заняться 13 случаями истязаний, причиненных крепостным и повлекших за собой смерть. Половина обвиняемых состояла из женщин. Массон в своих записках описывает княгиню Козловскую, приказавшую своим служанкам раздеть одного крепостного и, привязав его к столбу, бить его по половым органам. Очень часто к такой крайней жестокости примешивались сладострастные фантазии с ясно выраженным оттенком садизма. Чтобы истязать своих слуг женского пола, княгиня Козловская выбирала, по преимуществу, палачей-мужчин. Она приказывала одной служанке выкладывать свои груди на мраморную доску и била их.
Массон не является, конечно, вполне достоверным свидетелем. Он мог или сам преувеличить дело или передать факты, преувеличенные легендой. Я бы даже не решился черпать у него эти сведения, тем более, что русская критика теперь вообще склонна относиться с подозрением ко всем свидетельствам, исходящим из-за границы, и приписывать их недоброжелательству. Поэтому в настоящем труде еще более, чем в предыдущих, я старался главным образом пользоваться исключительно русскими местными источниками. Но оказывается, что в этом случае мне не приходится отступить от своего правила. Цитированная мною выдержка из мемуаров Массона не содержится во французском издании, где она была воспроизведена с оригинальной рукописи. В общих чертах, русское национальное прошлое, до самых мельчайших своих подробностей, нигде не было так, как в России, изучено путем документального анализа, в особенности в известную эпоху. Но помимо того, что это стремление к искренности по отношению к прошлому временно приостановилось, оно всегда соответствовало обратной тенденции относительно других стран, обнаруживая стремление не выносить сора из избы. Исходя из вполне естественного и, до некоторой степени, похвального чувства, это стремление, к сожалению, более не согласуется с условиями современной жизни. Тексты, напечатанные в Петербурге или Москве, находят теперь читателей и вне исключительно русской и сравнительно немногочисленной публики, для которой они, как казалось еще лет тридцать назад, были предназначены.
Впрочем, преувеличивал ли Массон? Не из легенды или не из каких-нибудь записок перед нами встает рядом с княгиней Козловской отвратительный и ужасающий образ ее жестокой соперницы, имя которой я уже несколько раз упоминал. Салтычиха — лицо реальное, поскольку могут существовать исторически достоверные лица. Прогремевший в свое время процесс ее, может быть, и не осветил некоторых черт ее жизни и личности; но достаточно и обнаруженных им фактов, чтобы дать нам понятие об этой жизни, посвященной самой безудержной жестокости. Без сомнения, личность Салтыковой обобщению не подлежит. Она относится к категории чудовищных исключений, или скорее типов индивидуальной разнузданности, свойственных всякой среде, где социальная жизнь не достигла большого развития. Подобные чудовища обыкновенно и появляются в такой среде, а выделяясь на общем фоне, не отличающемся большой рельефностью, действуют на воображение и запечатлеваются в памяти. Среди современниц Салтычихи были хорошие женщины, но о них мы не знаем и никогда не узнаем, несмотря на то, что они вернее представляли общий тип женщины той эпохи. Тем не менее Салтычиха является тоже до известной степени типичной. Нельзя не согласиться с тем, что она не могла бы существовать в обществе, где воззрения, чувства и права были бы в полном противоречии с ее ужасной деятельностью. В этом смысле, ее кровавая разнузданность, при благоприятствовавших ей попустительстве и безнаказанности, является памятником изучаемой нами эпохи, в силу чего мы не может не остановиться на ней.