Страница:
Ввиду всего этого, когда русский канцлер заявил Дугласу, что если Турцию исключат из casus foederis, то союзный договор будет иметь в глазах России значение «листа чистой бумаги», а Эстергази напомнил ему, что по его инструкциям он должен следовать советам австрийского посла, кавалер не стал колебаться больше. Подписав 31 декабря 1756 года акт присоединения России к австро-французской конвенции, он, правда, исключил из него Турцию, но согласился прибавить к новому союзному договору секретнейшую декларацию, по которой, в случае войны России с Портой, Франция должна была оказать своей союзнице помощь не войском, а деньгами.
В Версале это вызвало страшное негодование; Терсье прислал Дугласу резкую отповедь и заявил ему, что его подпись будет опротестована, и что Версальский двор никогда не согласится ратификовать договор с добавлением подобной декларации. Дуглас в свою очередь ответил на это упреками, пожалуй, более справедливым, чем упреки Терсье: «Вожак заводит слепого в болото и потом насмехается над ним, предоставляя ему самому выбраться оттуда. Я прежде читал, что у нас проделываются подобные штуки, но не надо было шить их белыми нитками и запрещать мне — шесть месяцев спустя после подписания моих полномочий — включать в условия договора единственное, что могло побудить Петербургский двор к сближению с нами».
Дуглас, впрочем, несколько преувеличивал положение дел. Россия имела иные побудительные причины, чтобы искать сближения с Францией, и будущее доказало это. Рулье без обиняков написал в Константинополь, что согласие на декларацию было получено Россией хитростью, и что Версальский двор признал ее недействительной, и когда Людовик XV обратился к самой Елизавете с просьбой отказаться от нее, польщенная царица сдалась. Бестужев и Воронцов разорвали в присутствии Дугласа бумагу, вызвавшую столько препирательств, и договор был ратификован без упоминания о войне России с Турцией. Дуглас написал Терсье: «Теперь вы не можете больше упрекать меня в том, что я продался людям без совести, без стыда и без чести». Между тем Эстергази успел воспользоваться уступкой, вырванной у французского посланника, чтобы довести до конца дело о новом соглашении с Россией с условием выплачивать ей ежегодную субсидию в два миллиона флоринов, хотя Бестужев спрашивал четыре миллиона. Но надежда поссорить Францию с Портой помогла австрийскому послу победить последние колебания Елизаветы и умерить требовательность ее министров. Австрия и Россия обязывались выставить каждая по 80.000 человек войска в течение всей будущей войны против прусского короля, причем Россия должны была, кроме того, напасть на него и с моря не менее, чем с пятнадцатью-двадцатью линейными кораблями и сорока галерами. Этот наступательный союз был заключен 22 января 1757 года. Два месяца спустя договор, подписанный в Стокгольме Францией и Австрией (21 марта), включал в коалицию и Швецию, а второй версальский договор (от 1 мая 1757 года) увеличил до ста пяти тысяч человек французскую армию, предназначавшуюся для военных действий в Германии.
Железный обруч, который Мария-Терезия и ее министр хотели сомкнуть вокруг Фридриха со всех сторон, был уже скован. Но их опасный противник, с которым они рассчитывали теперь легко покончить, выказал все превосходство своего гения. В то время, когда маркиз Лопиталь собрался в Петербург, чтобы поторопить выступление русских войск, а первые французские батальоны медленно двинулись в сторону Ганновера, Фридрих, заняв Саксонию, вошел со своей победоносней армией в Богемию и разбил австрийцев под стенами Праги (6 мая 1757 г.).
Война разливалась все шире, но приносила пока союзникам одни поражения; в Вене и в Петербурге мечтали не о такой кампании. Кажется, для того, чтобы Фридрих устоял в ней до конца, — необходимо было чудо; и действительно наступил день, когда, сознавая свою неосторожность и видя себя затравленным со всех сторон, прусский король готов был уже сдаться на милость победителей. Но тут и произошло то чудо, на которое в душе он не переставал рассчитывать, и спасло его. В этой чудовищной борьбе принимали участие люди искусные, люди рассудительные, люди осторожные и один безумный. И безумный одержал над всеми верх, благодаря «его священному величеству Случаю», к которому он любил взывать. Этому «Случаю» помогал его удивительный талант полководца, его беззаветная храбрость и… английское золото, без которого дуэль маленькой страны со всей континентальной Европой не была бы возможна. Но если бы Елизавета прожила на несколько месяцев дольше, династия Гогенцоллернов пресеклась бы и, во всяком случае, была бы бессильна сыграть в истории ту роль, которую она играет теперь.
Глава четвертая
В книге, которая, надеюсь, сохранилась в памяти моих читателей, я пытался обрисовать характер этого молодого двора; я указывал также и на его роль в событиях, к изложению которых теперь приступаю. Здесь я дополню сказанное прежде немногими словами, тогда мне будет легче сосредоточить на последующих страницах весь интерес на том, что составляет главный предмет моего рассказа, — на борьбе России с Пруссией.
Принужденный сделать выбор между этими двумя дворами, центрами политической и общественной жизни России, которые, соперничая друг с другом, стали постепенно двумя враждебными силами, французский посол последовал естественному влечению своего зрелого возраста и мирного нрава. Он решил держаться «за главный ствол дерева», как говорят французы. — «Главный ствол» — это была Елизавета, а в Версале нашли, что Лопиталь поступил вполне мудро. Когда Эстергази стал склонять маркиза принять участие в переговорах относительно интересов великого князя в Голштини, из Версаля ответили, что представителю французского короля незачем вмешиваться в чужие дела. Он аккредитован при императрице, а не при великом князе и должен заниматься исключительно теми важными вопросами, которые послужили основанием для соглашения, недавно заключенного между Россией и Францией. Сам же маркиз вполне разделял эту точку зрения; но, когда он приступил к исполнению своих обязанностей, ограниченных таким образом, то натолкнулся на очень неприятный сюрприз. Во-первых, при пристальном наблюдении он нашел, что соглашение обеих стран, на которое ссылается Версальский двор, было весьма далеко от полного единения в их намерениях и чувствах. И затем от открыл одно существенное недоразумение. Желая заключить союз с Францией, дополнительно к австрийскому союзу, Россия, как вы помните, имела в виду финансовую помощь Версаля общему делу коалиции. А под впечатлением богатства и роскоши французского двора, ослепительное доказательство которых давал в Петербурге маркиз Лопиталь, Елизавета и ее министры стали придавать этой негласной статье договора очень широкое толкование. Они еще прежде, через Дугласа и Бехтеева, намекали на свое желание заключить заем и называли сумму в двадцать пять миллионов ливров. Впоследствии, в письме к герцогу Шуазелю, посланном в 1760 году, д'Эон хвалился тем, что будто бы это он доказал предшественникам герцога несвоевременность этой денежной жертвы, на которую в Версале уже почти соглашались: двадцать пять миллионов ливров никогда не будут возвращены, — уверил он Рулье. Но я склонен думать, что в Версале вовсе и не выражали желания идти на эту жертву, и депеша Рулье к Лопиталю от 31 июля 1757 года с очень сухим отказом подтверждает мое предположение. Но, как бы то ни было, этот отказ вызвал в Петербурге большое разочарование, тем более, что вскоре между обоими дворами произошло новое не менее тягостное столкновение.
Великая княгиня должна была вскоре родить, когда новый посол появился в столице России. Императрица думала о том, кого бы пригласить в крестные отцы ребенку, и решила обратиться в Версаль. Согласно уверению Воронцова, мысль об этом ей подал сам Лопиталь. Но из Версаля последовал новый отказ, обоснованный на этот раз религиозными соображениями. Тут в Петербурге уже рассердились. Крестной матерью великого князя была императрица-королева, и это не мешало ей быть ревностной католичкой. Берни, упустивший это из виду, хотел было взять свой отказ назад, но было уже поздно, и маркизу Лопиталю пришлось пережить большую тревогу, как бы не нарушились едва установившиеся добрые отношения между обеими сторонами.
Его тревога была бы еще более острой, если бы он знал всю правду об этих отношениях и видел, по какому опасному и скользкому пути они вновь уклонились в сторону. В то время, как он медленно и торжественно подвигался по дороге в Петербург, Людовику XV была внушена мысль обратиться к Елизавете с «письмом доверия», которое должно было создать между королем и императрицей более близкие и непосредственные сношения. Мысль об этом письме первоначально пришла Рулье и понравилась Людовику, но он привел ее в исполнение помимо своего министра и посла. В этом и заключалась «секретность» его дипломатии. Маркиз Лопиталь ничего не знал поэтому об этом письме, к которому, кроме того, что в него хотел включить Рулье, было прибавлено предложение о секретной переписке с Елизаветой и приложен особый шифр. Дугласу, временно оставшемуся еще в Петербурге, было поручено передать это послание короля по назначению. Всей этой интригой руководил глава тайной дипломатии, принц Конти, причем еще более осложнил ее собственными честолюбивыми планами. Встретив отказ со стороны Бехтеева, он решил обратиться непосредственно к Воронцову; вожделения его несколько изменили теперь свое направление и характер. Август III не собирался, по-видимому, умирать, и принц обратил свои взоры к более доступной цели. Он дал Дугласу, кроме письма Людовика к Елизавете, еще другое секретное поручение, касавшееся его лично: он просил его выведать у вице-канцлера, нельзя ли его высочеству получить, во-первых, герцогство Курляндское и, во-вторых, пост главнокомандующего русской армии, выступившей против Фридриха.
Неудача, которая постигла двойной запрос Дугласа, послужила предлогом для новых обвинений против политики Людовика XV. Я считаю эти упреки в значительной мере несправедливыми, так как они основаны на совершенно ложных данных. Обвинители сочинили настоящий роман. Возвратившись в Париж с актом приступления России к Версальскому договору, д'Эон будто бы привез принцу Конти от Елизаветы вполне благоприятный ответ. Но, к несчастью, принц поссорился в это время с маркизой Помпадур и лишился, вследствие этого, не только заведования делами тайной дипломатии, но и доверия и дружбы короля. Людовик XV не дал согласия на его новое назначение, и Франция потеряла таким образом честь и преимущество увидеть члена королевской семьи на соседнем с Россией престоле и во главе русской армии, которая под славным начальством французского принца наверное привела бы войну к иному исходу. Но все это одни выдумки. Совесть Людовика XV и маркизы Помпадур так обременена перед потомством, что я считаю своим долгом снять с них эту лишнюю тяжесть. Чтобы усомниться в рассказе д'Эона, достаточно знать общий дух политики Елизаветы; но существует еще одно неопровержимое и убедительное свидетельство против него: это записка Воронцова, где вице-канцлер заявляет, что он передал принцу через Дугласа не утвердительный, а уклончивый ответ, и я убежден, что если он и осмелился доложить Елизавете о просьбах Конти, то только для того, чтобы посмеяться над ними вместе с нею. Историку, хотя бы поверхностно знакомому со взглядами и характером дочери Петра Великого, невозможно допустить и мысли, чтобы ей хоть на минуту могло прийти в голову желание отдать французскому принцу наследие Меншикова и Бирона и командование русской армией. И, наконец, просьбы принца Конти служили добавлением к предложению короля о секретной переписке. А Елизавета не могла бы, разумеется, пренебречь просьбой государя и согласиться на просьбу его двоюродного брата. Между тем, оскорбленная отношением Франции к ее собственным ходатайствам, она оставила без внимания просьбу самого короля! Это несомненный, неоспоримый факт. Несмотря на хлопоты Терсье и даже Воронцова, король едва не потерял надежды получить от Елизаветы ответ на свое конфиденциальное письмо, прождав его не более не менее, как два года. Мне еще придется вернуться к этому вопросу.
Итак, маркиз Лопиталь ничего не знал об этом двойном предложении и о постигшей его двойной неудаче. Но последствия этой неудачи отразились на нем, и он был принужден — как он, впрочем, того и желал — ограничиться чисто декоративной частью своей роли, так как только тут он мог быть уверен, что не встретит при этом противодействия. Он потребовал дополнительных сумм, чтобы играть эту роль с большим великолепием, и в Версале с большой щедростью согласились на это. Жалованье маркиза было увеличено с двухсот тысяч до двухсот пятидесяти тысяч ливров, — но это было сделано «в тайне, чтоб не возбуждать зависти»; кроме того, Лопиталь попросил еще пятьдесят тысяч секретных фондов, «не для подкупа, а для вознаграждения», и не сохранилось никаких указаний на то, чтобы он истратил эти деньги в политических целях. Он вскоре пришел к убеждению, что цели эти вообще не заслуживают ни материальных жертв, ни усилий и забот с его стороны. Его мнение о России начинало все более совпадать со взглядами Мардефельда. «Это громадная держава на географической карте, но она не способна выдержать системы Петра Великого по своему политическому устройству», писал он. И он делал отсюда то заключение, что его двору следует содержать в России «спокойного и великолепного посла, ограничить расходы исключительно содержанием этого последнего». А для роли подобного дипломата никто не подходил, разумеется, лучше самого маркиза Лопиталя…
Но в Версале этим не интересовались вовсе. Людовик XV решил заняться внешней политикой лично, помимо своего посла, заранее усчитывал свои успехи на дипломатическом поприще, а его министры были поглощены другими заботами. В это время гром орудий разносился с одного конца Европы до другого и заглушал голос дипломатов. Их особы и переговоры, которые они вели, отступили на второй план. Но, скажут мне, разве не должны были союзные державы совещаться относительно военных операций, занимавших в это время всеобщее внимание, и стараться объединить свои усилия? Разве не был обязан маркиз Лопиталь склонять С.-Петербургский двор к тому, чтобы он вошел в соглашение с другими членами коалиции? Маркиз не подумал это сделать, да и в Версале не нашли нужным использовать с этой целью его таланты. Сделав по дороге в Петербург смотр в Риге нескольким полкам Апраксина, Лопиталь решил, что исполнил свой долг в качестве посла союзной державы, и его начальство, по-видимому, разделяло его взгляд. По правде сказать, положение военного ведомства в России было таково, что почти исключало для русской армии возможность совместных действий с другими. Когда началась война, Венский двор прислал в Петербург своего генерала, а другого прикомандировал к русскому генеральному штабу. За ними появились вскоре и французские военные агенты. Некоторые из них, как и австрийцы, были блестяще одарены, но на русских военных советах им блистать не приходилось, все свои знания и опытность они могли употребить лишь на суровую критику русской армии, которую та безусловно заслужила. В ней царили полный хаос и беспорядок, которые постепенно передались всей коалиции. Общий план войны, если бы только удалось его выработать и неуклонно привести к исполнению, вызвал бы немедленную, неминуемую гибель Фридриха и верный разгром его войска. Но этот план существовал лишь в виде технического desideratum, составляемой в начале кампании. И в то время, как великий полководец напрягал весь свой гений для того, чтобы выставить последовательно против каждого из своих врагов всю массу своих сил, — союзники, не имея общего плана действий, сражались каждый за свой страх и этим помогали тактике Фридриха. Кампания 1757 года служит в этом отношении образцом всех остальных. Впрочем, и Фридрих, упорно продолжая смотреть на Россию как на ничтожную величину, сделал в этот год жестокую ошибку, за которую должен был дорого поплатиться.
По-видимому, русские угрожали только восточной части его владений. А по причудливой форме его государства, с еще не установившимися вполне границами, эта область была как бы дальним островком, заброшенным среди польских земель и отрезанным ими от остальной монархии. Со своей столицею Кенигсбергом она представляла собой отдельную провинцию, называвшуюся в то время «Прусским королевством». И, конечно, не здесь должны были решиться судьбы войны. Поля сражений в Силезии, Богемии и Саксонии имели в глазах Фридриха высшее стратегическое значение. Притом Фридрих находил, что защита Восточной Пруссии вполне обеспечена. Он, правда, вывел из нее лучшие войска, но и та часть его армии — этого превосходного военного механизма, — которую он в ней оставил с Гансом фон-Левальдтом, губернатором, генералиссимусом и ветераном прежних войн во главе, была все-таки очень внушительной силой; в ее состав входили такие опытные офицеры, как Манштейн, Мантейфель и Дона, бесстрашный начальник авангарда; лихие кавалеристы Платен, Платенберг и Рюш, трансильванец, зажигавший своих черных гусар огнем своей венгерской или румынской крови, и тридцать тысяч пехоты с многочисленной кавалерией, — род оружия, который Фридрих предпочитал всем другим. Прусская легкая конница была, как вся прусская армия, впрочем, прекрасно вооруженная, выдрессирована и полна воодушевления, и, казалось, одна могла преградить путь казакам и калмыкам Елизаветы. Поэтому, подписав 23 июня 1756 года подробную инструкция для главнокомандующего, Фридрих не только без колебания пророчил ему в ней победу, но и предусмотрительно отдал распоряжения насчет того, какие выгоды следовало из этой победы извлечь. «Русский генерал, — писал он, — видя свое поражение, пришлет парламентера, чтоб просить выдачи тел убитых и узнать число взятых в плен. И тут Левальдт, покончив со своими обязанностями военачальника, должен будет превратиться в дипломата и начать переговоры о мире. Условия этого мира будут зависеть от того, какая из двух армий, русская или австрийская, будет разбита первой. Но и в том, и в другом случае король решил предъявить России очень скромные требования: он готов был удовлетвориться небольшим земельным приобретением, при этом даже не за счет побежденной Росси. Для этого могла послужить Польша. Она, правда, не будет разбита, так как не принимает участия в войне, но тем не менее расплатится за всех. И получив Эльбинг, Торн и некоторые соседние староства, Фридрих признает себя удовлетворенным».
Но, несмотря на эту великолепную самоуверенность, король два месяца спустя счел все-таки более благоразумным сделать, при посредстве Уильямса, попытку примириться с Петербургом и предложил Елизавете посредничество, что, в случае согласия, конечно, помешало бы Левальдту одержать ожидаемые победы. Но хлопоты английского посла совпали, к несчастью, с делом, которое сильно взволновало Тайную канцелярию и, хотя относилось, собственно говоря, до внутренней политики России, но набрасывало нежелательную тень и на личные намерения Фридриха. Вопрос шел о тобольском мещанине Иване Зубареве, который пытался проникнуть в Пруссию с поручениями от раскольников, живущих в Польше. Его арестовали в деревне в Малороссии, и он рассказал удивительные вещи о своем прежнем пребывании в Берлине; он будто бы виделся там с самим Фридрихом, который приказал ему передать людям старой веры, что прусский король вскоре вступится за Ивана Антоновича и пошлет в Архангельск флот, чтобы освободить сверженного императора. Легко догадаться, какое впечатление произвели эти россказни на Елизавету, и это отразилось, разумеется, на ответе, который получил Уильяме на свои предложения. Однако Фридрих не унывал и в октябре 1756 года постарался привлечь на свою сторону Воронцова, а в декабре обратился к великой княгине, уверенный, что она не откажет ему в помощи: если она не может, — просил он ей передать, — остановить движения русской армии, то не сообщит ли она ему по крайней мере о плане будущей кампании? Русские временами начинали сильно тревожить его. По складу своего характера Фридрих был всегда склонен переходить от крайней самоуверенности к глубокому отчаянию, и то же повторялось с ним в течение всей последующей войны. Но весной 1757 года Левальдт получил из Петербурга успокоительные вести: императрица была при смерти. И Фридрих сейчас же написал своей сестре, маркграфиие Байрейтской: «Это (известие) имеет для меня больше значения, нежели все остальные. Теперь мне не страшны французы и Регенсбургский сейм». И он немедленно отправил в Лузацию запасной корпус из Померании и собирался уже употребить в другом месте армию Левальдта.
После своей победы над австрийцами под стенами Праги в мае 1757 года, он остался при убеждении, что русская армия не •выступит, хотя петербургские слухи и оказались неверны. В июне он узнал о своем заблуждении, но ограничился тем, что послал Левальдту новую инструкцию, указывающую на безошибочное средство покончить с врагами. Средство это было очень простое, и, как это ни странно, план кампании, составленный на этот раз великим полководцем, удивительно напоминал план опереточного генерала. Русские, говорилось в нем, будут, наверное, идти тремя отрядами. Левальдт должен будет напаси, на один из них и, разбив его наголову, заставить отступить два остальные. Беглецы, вероятно, спасутся в Польшу, где он должен будет их преследовать. И тут Фридрих опять переходил к вопросу о разделе несчастной Польши, бесцеремонно распоряжаясь ею по своему усмотрению.
В Версале это вызвало страшное негодование; Терсье прислал Дугласу резкую отповедь и заявил ему, что его подпись будет опротестована, и что Версальский двор никогда не согласится ратификовать договор с добавлением подобной декларации. Дуглас в свою очередь ответил на это упреками, пожалуй, более справедливым, чем упреки Терсье: «Вожак заводит слепого в болото и потом насмехается над ним, предоставляя ему самому выбраться оттуда. Я прежде читал, что у нас проделываются подобные штуки, но не надо было шить их белыми нитками и запрещать мне — шесть месяцев спустя после подписания моих полномочий — включать в условия договора единственное, что могло побудить Петербургский двор к сближению с нами».
Дуглас, впрочем, несколько преувеличивал положение дел. Россия имела иные побудительные причины, чтобы искать сближения с Францией, и будущее доказало это. Рулье без обиняков написал в Константинополь, что согласие на декларацию было получено Россией хитростью, и что Версальский двор признал ее недействительной, и когда Людовик XV обратился к самой Елизавете с просьбой отказаться от нее, польщенная царица сдалась. Бестужев и Воронцов разорвали в присутствии Дугласа бумагу, вызвавшую столько препирательств, и договор был ратификован без упоминания о войне России с Турцией. Дуглас написал Терсье: «Теперь вы не можете больше упрекать меня в том, что я продался людям без совести, без стыда и без чести». Между тем Эстергази успел воспользоваться уступкой, вырванной у французского посланника, чтобы довести до конца дело о новом соглашении с Россией с условием выплачивать ей ежегодную субсидию в два миллиона флоринов, хотя Бестужев спрашивал четыре миллиона. Но надежда поссорить Францию с Портой помогла австрийскому послу победить последние колебания Елизаветы и умерить требовательность ее министров. Австрия и Россия обязывались выставить каждая по 80.000 человек войска в течение всей будущей войны против прусского короля, причем Россия должны была, кроме того, напасть на него и с моря не менее, чем с пятнадцатью-двадцатью линейными кораблями и сорока галерами. Этот наступательный союз был заключен 22 января 1757 года. Два месяца спустя договор, подписанный в Стокгольме Францией и Австрией (21 марта), включал в коалицию и Швецию, а второй версальский договор (от 1 мая 1757 года) увеличил до ста пяти тысяч человек французскую армию, предназначавшуюся для военных действий в Германии.
Железный обруч, который Мария-Терезия и ее министр хотели сомкнуть вокруг Фридриха со всех сторон, был уже скован. Но их опасный противник, с которым они рассчитывали теперь легко покончить, выказал все превосходство своего гения. В то время, когда маркиз Лопиталь собрался в Петербург, чтобы поторопить выступление русских войск, а первые французские батальоны медленно двинулись в сторону Ганновера, Фридрих, заняв Саксонию, вошел со своей победоносней армией в Богемию и разбил австрийцев под стенами Праги (6 мая 1757 г.).
Война разливалась все шире, но приносила пока союзникам одни поражения; в Вене и в Петербурге мечтали не о такой кампании. Кажется, для того, чтобы Фридрих устоял в ней до конца, — необходимо было чудо; и действительно наступил день, когда, сознавая свою неосторожность и видя себя затравленным со всех сторон, прусский король готов был уже сдаться на милость победителей. Но тут и произошло то чудо, на которое в душе он не переставал рассчитывать, и спасло его. В этой чудовищной борьбе принимали участие люди искусные, люди рассудительные, люди осторожные и один безумный. И безумный одержал над всеми верх, благодаря «его священному величеству Случаю», к которому он любил взывать. Этому «Случаю» помогал его удивительный талант полководца, его беззаветная храбрость и… английское золото, без которого дуэль маленькой страны со всей континентальной Европой не была бы возможна. Но если бы Елизавета прожила на несколько месяцев дольше, династия Гогенцоллернов пресеклась бы и, во всяком случае, была бы бессильна сыграть в истории ту роль, которую она играет теперь.
Глава четвертая
Завоевание Пруссии
I. Посольство маркиза Лопиталя
Новый французский посол Поль Галлюцио маркиз Лопиталь, маркиз де-Шатонеф, лейтенант королевской армии и бывший посол в Неаполе (с 1740 до 1751 года), употребил шесть месяцев, ушедших на приготовления к его отъезду. Эту медлительность требовал отчасти этикет. Когда Бехтеев стал настаивать, чтоб Лопиталь немного поторопился, Рулье возразил ему: «Нельзя, чтобы посол короля, прискакав по почте, явился comme un polisson». Чтобы собраться в путь, маркизу понадобилось более четырех тысяч ливров, полтораста тысяч ливров ему было дано на дорогу. Он вез с собою свиту в восемьдесят человек и окружил себя неслыханной роскошью, которая должна была возместить недостаток его дипломатических дарований. И эта предосторожность, хотя и слишком дорогая для Версальского двора, оказалась, пожалуй, не лишней. В качестве генерала маркиз Лопиталь, казалось бы, должен был вполне подходить для своих новых обязанностей, носивших отчасти военный характер ввиду войны; но он страдал частыми приступами жестокой подагры, которая превращала его временами в калеку, и хотя у него было много обходительности, опытности и даже ума, но он вступал в ту пору жизни, когда все эти блестящие способности уже требуют отдыха. Франция остановила на нем свой выбор главным образом для того, чтобы иметь достойного ее представителя при дворе, считавшемся одним из самых блестящих в Европе. Впрочем, теперь в Петербурге было, собственно говоря, два двора: один Елизаветы, другой — великой княгини, молодой двор, как его называли. Первый показался маркизу Лопиталю малодоступным. Императрица появлялась лишь в тесном кругу близких ей лиц, из которого иностранцы были изгнаны и который с каждым годом становился все уже. Второй сразу оттолкнул его от себя. Достаточно сказать, что будущая великая Екатерина показалась ему распущенной женщиной, в вечных поисках приключений, а ее общество — рискованным для тех, кто его разделял. «Поведение этой принцессы так дурно, — писал он через несколько недель после своего приезда, — что императрица махнула на нее рукой, и это доказывает, что она вовсе перестала интересоваться ею». Что касается великого князя, то Лопиталь согласился вполне с мнением Уильямса на его счет: «Это то, что французы называют шут… Если он будет продолжать вести ту жизнь, которую ведет теперь, то не надо быть пророком, чтобы предвидеть, что он проживет еще не много лет. Потеря будет невелика».В книге, которая, надеюсь, сохранилась в памяти моих читателей, я пытался обрисовать характер этого молодого двора; я указывал также и на его роль в событиях, к изложению которых теперь приступаю. Здесь я дополню сказанное прежде немногими словами, тогда мне будет легче сосредоточить на последующих страницах весь интерес на том, что составляет главный предмет моего рассказа, — на борьбе России с Пруссией.
Принужденный сделать выбор между этими двумя дворами, центрами политической и общественной жизни России, которые, соперничая друг с другом, стали постепенно двумя враждебными силами, французский посол последовал естественному влечению своего зрелого возраста и мирного нрава. Он решил держаться «за главный ствол дерева», как говорят французы. — «Главный ствол» — это была Елизавета, а в Версале нашли, что Лопиталь поступил вполне мудро. Когда Эстергази стал склонять маркиза принять участие в переговорах относительно интересов великого князя в Голштини, из Версаля ответили, что представителю французского короля незачем вмешиваться в чужие дела. Он аккредитован при императрице, а не при великом князе и должен заниматься исключительно теми важными вопросами, которые послужили основанием для соглашения, недавно заключенного между Россией и Францией. Сам же маркиз вполне разделял эту точку зрения; но, когда он приступил к исполнению своих обязанностей, ограниченных таким образом, то натолкнулся на очень неприятный сюрприз. Во-первых, при пристальном наблюдении он нашел, что соглашение обеих стран, на которое ссылается Версальский двор, было весьма далеко от полного единения в их намерениях и чувствах. И затем от открыл одно существенное недоразумение. Желая заключить союз с Францией, дополнительно к австрийскому союзу, Россия, как вы помните, имела в виду финансовую помощь Версаля общему делу коалиции. А под впечатлением богатства и роскоши французского двора, ослепительное доказательство которых давал в Петербурге маркиз Лопиталь, Елизавета и ее министры стали придавать этой негласной статье договора очень широкое толкование. Они еще прежде, через Дугласа и Бехтеева, намекали на свое желание заключить заем и называли сумму в двадцать пять миллионов ливров. Впоследствии, в письме к герцогу Шуазелю, посланном в 1760 году, д'Эон хвалился тем, что будто бы это он доказал предшественникам герцога несвоевременность этой денежной жертвы, на которую в Версале уже почти соглашались: двадцать пять миллионов ливров никогда не будут возвращены, — уверил он Рулье. Но я склонен думать, что в Версале вовсе и не выражали желания идти на эту жертву, и депеша Рулье к Лопиталю от 31 июля 1757 года с очень сухим отказом подтверждает мое предположение. Но, как бы то ни было, этот отказ вызвал в Петербурге большое разочарование, тем более, что вскоре между обоими дворами произошло новое не менее тягостное столкновение.
Великая княгиня должна была вскоре родить, когда новый посол появился в столице России. Императрица думала о том, кого бы пригласить в крестные отцы ребенку, и решила обратиться в Версаль. Согласно уверению Воронцова, мысль об этом ей подал сам Лопиталь. Но из Версаля последовал новый отказ, обоснованный на этот раз религиозными соображениями. Тут в Петербурге уже рассердились. Крестной матерью великого князя была императрица-королева, и это не мешало ей быть ревностной католичкой. Берни, упустивший это из виду, хотел было взять свой отказ назад, но было уже поздно, и маркизу Лопиталю пришлось пережить большую тревогу, как бы не нарушились едва установившиеся добрые отношения между обеими сторонами.
Его тревога была бы еще более острой, если бы он знал всю правду об этих отношениях и видел, по какому опасному и скользкому пути они вновь уклонились в сторону. В то время, как он медленно и торжественно подвигался по дороге в Петербург, Людовику XV была внушена мысль обратиться к Елизавете с «письмом доверия», которое должно было создать между королем и императрицей более близкие и непосредственные сношения. Мысль об этом письме первоначально пришла Рулье и понравилась Людовику, но он привел ее в исполнение помимо своего министра и посла. В этом и заключалась «секретность» его дипломатии. Маркиз Лопиталь ничего не знал поэтому об этом письме, к которому, кроме того, что в него хотел включить Рулье, было прибавлено предложение о секретной переписке с Елизаветой и приложен особый шифр. Дугласу, временно оставшемуся еще в Петербурге, было поручено передать это послание короля по назначению. Всей этой интригой руководил глава тайной дипломатии, принц Конти, причем еще более осложнил ее собственными честолюбивыми планами. Встретив отказ со стороны Бехтеева, он решил обратиться непосредственно к Воронцову; вожделения его несколько изменили теперь свое направление и характер. Август III не собирался, по-видимому, умирать, и принц обратил свои взоры к более доступной цели. Он дал Дугласу, кроме письма Людовика к Елизавете, еще другое секретное поручение, касавшееся его лично: он просил его выведать у вице-канцлера, нельзя ли его высочеству получить, во-первых, герцогство Курляндское и, во-вторых, пост главнокомандующего русской армии, выступившей против Фридриха.
Неудача, которая постигла двойной запрос Дугласа, послужила предлогом для новых обвинений против политики Людовика XV. Я считаю эти упреки в значительной мере несправедливыми, так как они основаны на совершенно ложных данных. Обвинители сочинили настоящий роман. Возвратившись в Париж с актом приступления России к Версальскому договору, д'Эон будто бы привез принцу Конти от Елизаветы вполне благоприятный ответ. Но, к несчастью, принц поссорился в это время с маркизой Помпадур и лишился, вследствие этого, не только заведования делами тайной дипломатии, но и доверия и дружбы короля. Людовик XV не дал согласия на его новое назначение, и Франция потеряла таким образом честь и преимущество увидеть члена королевской семьи на соседнем с Россией престоле и во главе русской армии, которая под славным начальством французского принца наверное привела бы войну к иному исходу. Но все это одни выдумки. Совесть Людовика XV и маркизы Помпадур так обременена перед потомством, что я считаю своим долгом снять с них эту лишнюю тяжесть. Чтобы усомниться в рассказе д'Эона, достаточно знать общий дух политики Елизаветы; но существует еще одно неопровержимое и убедительное свидетельство против него: это записка Воронцова, где вице-канцлер заявляет, что он передал принцу через Дугласа не утвердительный, а уклончивый ответ, и я убежден, что если он и осмелился доложить Елизавете о просьбах Конти, то только для того, чтобы посмеяться над ними вместе с нею. Историку, хотя бы поверхностно знакомому со взглядами и характером дочери Петра Великого, невозможно допустить и мысли, чтобы ей хоть на минуту могло прийти в голову желание отдать французскому принцу наследие Меншикова и Бирона и командование русской армией. И, наконец, просьбы принца Конти служили добавлением к предложению короля о секретной переписке. А Елизавета не могла бы, разумеется, пренебречь просьбой государя и согласиться на просьбу его двоюродного брата. Между тем, оскорбленная отношением Франции к ее собственным ходатайствам, она оставила без внимания просьбу самого короля! Это несомненный, неоспоримый факт. Несмотря на хлопоты Терсье и даже Воронцова, король едва не потерял надежды получить от Елизаветы ответ на свое конфиденциальное письмо, прождав его не более не менее, как два года. Мне еще придется вернуться к этому вопросу.
Итак, маркиз Лопиталь ничего не знал об этом двойном предложении и о постигшей его двойной неудаче. Но последствия этой неудачи отразились на нем, и он был принужден — как он, впрочем, того и желал — ограничиться чисто декоративной частью своей роли, так как только тут он мог быть уверен, что не встретит при этом противодействия. Он потребовал дополнительных сумм, чтобы играть эту роль с большим великолепием, и в Версале с большой щедростью согласились на это. Жалованье маркиза было увеличено с двухсот тысяч до двухсот пятидесяти тысяч ливров, — но это было сделано «в тайне, чтоб не возбуждать зависти»; кроме того, Лопиталь попросил еще пятьдесят тысяч секретных фондов, «не для подкупа, а для вознаграждения», и не сохранилось никаких указаний на то, чтобы он истратил эти деньги в политических целях. Он вскоре пришел к убеждению, что цели эти вообще не заслуживают ни материальных жертв, ни усилий и забот с его стороны. Его мнение о России начинало все более совпадать со взглядами Мардефельда. «Это громадная держава на географической карте, но она не способна выдержать системы Петра Великого по своему политическому устройству», писал он. И он делал отсюда то заключение, что его двору следует содержать в России «спокойного и великолепного посла, ограничить расходы исключительно содержанием этого последнего». А для роли подобного дипломата никто не подходил, разумеется, лучше самого маркиза Лопиталя…
Но в Версале этим не интересовались вовсе. Людовик XV решил заняться внешней политикой лично, помимо своего посла, заранее усчитывал свои успехи на дипломатическом поприще, а его министры были поглощены другими заботами. В это время гром орудий разносился с одного конца Европы до другого и заглушал голос дипломатов. Их особы и переговоры, которые они вели, отступили на второй план. Но, скажут мне, разве не должны были союзные державы совещаться относительно военных операций, занимавших в это время всеобщее внимание, и стараться объединить свои усилия? Разве не был обязан маркиз Лопиталь склонять С.-Петербургский двор к тому, чтобы он вошел в соглашение с другими членами коалиции? Маркиз не подумал это сделать, да и в Версале не нашли нужным использовать с этой целью его таланты. Сделав по дороге в Петербург смотр в Риге нескольким полкам Апраксина, Лопиталь решил, что исполнил свой долг в качестве посла союзной державы, и его начальство, по-видимому, разделяло его взгляд. По правде сказать, положение военного ведомства в России было таково, что почти исключало для русской армии возможность совместных действий с другими. Когда началась война, Венский двор прислал в Петербург своего генерала, а другого прикомандировал к русскому генеральному штабу. За ними появились вскоре и французские военные агенты. Некоторые из них, как и австрийцы, были блестяще одарены, но на русских военных советах им блистать не приходилось, все свои знания и опытность они могли употребить лишь на суровую критику русской армии, которую та безусловно заслужила. В ней царили полный хаос и беспорядок, которые постепенно передались всей коалиции. Общий план войны, если бы только удалось его выработать и неуклонно привести к исполнению, вызвал бы немедленную, неминуемую гибель Фридриха и верный разгром его войска. Но этот план существовал лишь в виде технического desideratum, составляемой в начале кампании. И в то время, как великий полководец напрягал весь свой гений для того, чтобы выставить последовательно против каждого из своих врагов всю массу своих сил, — союзники, не имея общего плана действий, сражались каждый за свой страх и этим помогали тактике Фридриха. Кампания 1757 года служит в этом отношении образцом всех остальных. Впрочем, и Фридрих, упорно продолжая смотреть на Россию как на ничтожную величину, сделал в этот год жестокую ошибку, за которую должен был дорого поплатиться.
II. Первая встреча русских с пруссаками. — Гросс-Эгерсдорф
Фридрих, по различным причинам, придавал нападению России второстепенное значение, и некоторые из них были вполне основательны.По-видимому, русские угрожали только восточной части его владений. А по причудливой форме его государства, с еще не установившимися вполне границами, эта область была как бы дальним островком, заброшенным среди польских земель и отрезанным ими от остальной монархии. Со своей столицею Кенигсбергом она представляла собой отдельную провинцию, называвшуюся в то время «Прусским королевством». И, конечно, не здесь должны были решиться судьбы войны. Поля сражений в Силезии, Богемии и Саксонии имели в глазах Фридриха высшее стратегическое значение. Притом Фридрих находил, что защита Восточной Пруссии вполне обеспечена. Он, правда, вывел из нее лучшие войска, но и та часть его армии — этого превосходного военного механизма, — которую он в ней оставил с Гансом фон-Левальдтом, губернатором, генералиссимусом и ветераном прежних войн во главе, была все-таки очень внушительной силой; в ее состав входили такие опытные офицеры, как Манштейн, Мантейфель и Дона, бесстрашный начальник авангарда; лихие кавалеристы Платен, Платенберг и Рюш, трансильванец, зажигавший своих черных гусар огнем своей венгерской или румынской крови, и тридцать тысяч пехоты с многочисленной кавалерией, — род оружия, который Фридрих предпочитал всем другим. Прусская легкая конница была, как вся прусская армия, впрочем, прекрасно вооруженная, выдрессирована и полна воодушевления, и, казалось, одна могла преградить путь казакам и калмыкам Елизаветы. Поэтому, подписав 23 июня 1756 года подробную инструкция для главнокомандующего, Фридрих не только без колебания пророчил ему в ней победу, но и предусмотрительно отдал распоряжения насчет того, какие выгоды следовало из этой победы извлечь. «Русский генерал, — писал он, — видя свое поражение, пришлет парламентера, чтоб просить выдачи тел убитых и узнать число взятых в плен. И тут Левальдт, покончив со своими обязанностями военачальника, должен будет превратиться в дипломата и начать переговоры о мире. Условия этого мира будут зависеть от того, какая из двух армий, русская или австрийская, будет разбита первой. Но и в том, и в другом случае король решил предъявить России очень скромные требования: он готов был удовлетвориться небольшим земельным приобретением, при этом даже не за счет побежденной Росси. Для этого могла послужить Польша. Она, правда, не будет разбита, так как не принимает участия в войне, но тем не менее расплатится за всех. И получив Эльбинг, Торн и некоторые соседние староства, Фридрих признает себя удовлетворенным».
Но, несмотря на эту великолепную самоуверенность, король два месяца спустя счел все-таки более благоразумным сделать, при посредстве Уильямса, попытку примириться с Петербургом и предложил Елизавете посредничество, что, в случае согласия, конечно, помешало бы Левальдту одержать ожидаемые победы. Но хлопоты английского посла совпали, к несчастью, с делом, которое сильно взволновало Тайную канцелярию и, хотя относилось, собственно говоря, до внутренней политики России, но набрасывало нежелательную тень и на личные намерения Фридриха. Вопрос шел о тобольском мещанине Иване Зубареве, который пытался проникнуть в Пруссию с поручениями от раскольников, живущих в Польше. Его арестовали в деревне в Малороссии, и он рассказал удивительные вещи о своем прежнем пребывании в Берлине; он будто бы виделся там с самим Фридрихом, который приказал ему передать людям старой веры, что прусский король вскоре вступится за Ивана Антоновича и пошлет в Архангельск флот, чтобы освободить сверженного императора. Легко догадаться, какое впечатление произвели эти россказни на Елизавету, и это отразилось, разумеется, на ответе, который получил Уильяме на свои предложения. Однако Фридрих не унывал и в октябре 1756 года постарался привлечь на свою сторону Воронцова, а в декабре обратился к великой княгине, уверенный, что она не откажет ему в помощи: если она не может, — просил он ей передать, — остановить движения русской армии, то не сообщит ли она ему по крайней мере о плане будущей кампании? Русские временами начинали сильно тревожить его. По складу своего характера Фридрих был всегда склонен переходить от крайней самоуверенности к глубокому отчаянию, и то же повторялось с ним в течение всей последующей войны. Но весной 1757 года Левальдт получил из Петербурга успокоительные вести: императрица была при смерти. И Фридрих сейчас же написал своей сестре, маркграфиие Байрейтской: «Это (известие) имеет для меня больше значения, нежели все остальные. Теперь мне не страшны французы и Регенсбургский сейм». И он немедленно отправил в Лузацию запасной корпус из Померании и собирался уже употребить в другом месте армию Левальдта.
После своей победы над австрийцами под стенами Праги в мае 1757 года, он остался при убеждении, что русская армия не •выступит, хотя петербургские слухи и оказались неверны. В июне он узнал о своем заблуждении, но ограничился тем, что послал Левальдту новую инструкцию, указывающую на безошибочное средство покончить с врагами. Средство это было очень простое, и, как это ни странно, план кампании, составленный на этот раз великим полководцем, удивительно напоминал план опереточного генерала. Русские, говорилось в нем, будут, наверное, идти тремя отрядами. Левальдт должен будет напаси, на один из них и, разбив его наголову, заставить отступить два остальные. Беглецы, вероятно, спасутся в Польшу, где он должен будет их преследовать. И тут Фридрих опять переходил к вопросу о разделе несчастной Польши, бесцеремонно распоряжаясь ею по своему усмотрению.