Страница:
[310]
В 1759 г., чтобы доставить 400 000 руб. в Кенигсберг, откуда генеральный комиссариат действовавшей армии требовал 600 000 руб., прибегли к переплавке медной монеты. Операции эта, придуманная Петром Шуваловым, отличалась хитроумной простотой: величина монет уменьшалась наполовину, а цена ее увеличивалась тоже вдвое, причем Шувалов восторгался изяществом новых монет, ставших более удобными. Несмотря на эту меру и на то, что пришлось заимствовать деньги из капиталов всех решительно ведомств, не исключая и госпиталей, удалось собрать лишь 289 276 руб. [311]Елизавета, сообщая о своих затруднениях Эстергази, весьма героически объявила ему, что готова продать половину своих платьев и бриллиантов. Мы знаем, что, если бы даже она и привела в исполнение свое намерение, у нее все-таки осталось бы во что одеться. Вместо того чтобы прибегнуть к этой крайности, она предпочла, однако, в 1760 г. преступить еще один принцип своего отца, разрешив устройство лотереи, что Петр Великий считал безнравственным. И мера эта не стала нравственнее от того, что лиц, выигравших первый тираж, заставили взять вновь билеты нового выпуска. [312]
Война неизбежно подчеркивала основной недостаток равновесия между ролью, выпавшей на долю преобразованной России в силу нового режима, и средствами, которые она имела в своем распоряжении, чтобы поддерживать эту роль. Выдвигая себя и Россию на европейскую авансцену, Петр, по крайней мере, имел осторожность свести почти на нет собственные расходы на представительство. Он одевался как рабочий и жил в избе. Елизавета же, вступив в борьбу с Фридрихом, желала соперничать и с маркизой Помпадур. Отрицательные результаты доблестных походов, приведших русские войска в Берлин, должны быть приписаны столько же неопытности ее генералов и недостаткам военной организации, сколько и указанным выше ошибкам в поведении и суждениях Елизаветы ее правительства.
В известном смысле он был хорошо осведомлен. В день смерти Елизаветы официальное число сухопутных сил, оставленных императрицей своему наследнику, равнялось 606 178 человекам. [313]Но помимо того, что треть ее составляли «иррегулярные» казаки и калмыки (261 172 чел.), этой армии свойственна была одна черта, столь общая той эпохе, что для нее создалось даже особое выражение в административной переписке того времени. Часть этой армии существовала лишь на бумаге. В действительности наличный состав русских войск, представших перед Фридрихом в ту минуту, когда он, к своему несчастью, бросил вызов «северным медведям», как он называл своих врагов, казавшихся ему сперва грозными, а затем презираемых им, никогда не превышал 70 000 человек. Но, собирая точные сведения относительно численности и даже достоинств этого военного аппарата, Мардефельд упустил из виду один элемент, не подмеченный, впрочем, ни одним из его современников до Цорндорфского и Кунерсдорфского сражений. Он умел лишь считать батальоны, оценивать дальнобойность пушек и ружей, обмундировку, и с этой точки зрения пришел путем сравнения к весьма выгодным для Фридриха заключениям. Елизаветинские солдаты и генералы, по-видимому, не обещали доставить много хлопот Розбахским победителям. С виду крепкие, но плохо питаемые, солдаты, даже по мнению австрийского военного агента Сент-Андре, не должны были отличаться особой силой. Генералам неизвестны были «употребление и польза провиантских обозов и походных кухонь; они не имели не малейшего представления о военных складах, полиции армии, о дисциплине ее... и вообще о всем том, что составляет разницу между цивилизованными нациями и теми, что находятся еще во власти варварских принципов и ослепления». [314]Но достаточно было опыта нескольких сражений чтобы исправить эти данные, сами по себе верные, но неполные. Апраксин и другие русские генералы позволили Фридриху обойти себя, но, находясь в положении отчаянном, по мнению великого полководца, они не обнаруживали ни малейшего волнения и, повергая в недоумение тех, кто думал держать их в руках, сумели победить пруссаков своей стойкостью. Солдаты Фермора и Салтыкова ложились тысячами под огнем прусских мушкетеров; но, и падая наземь, они все еще дрались до последнего издыхания. Тогда-то и обнаружилась перед всем миром русская душа, производя на него впечатление чего-то дикого и непонятного, но обладающего бесконечной силой сопротивления.
С другой стороны, дипломатические сношения между Россией и Пруссией были уж несколько лет прерваны, и рапорты Мардефельда и других агентов Фридриха уже устарели. Они соответствовали положению вещей, впоследствии значительно изменившемуся, в особенности начиная с 1755 г. До той поры военная организация России оставалась почти такой же, какой она была при Минихе. С 1741 по 1745 г. армия была увеличена основанием Кавалергардского и Измайловского полков, а в 1750 г. образованием в Астрахани кавалерийского полка, сформированная из сыновей туземцев, обращенных в православную веру. В 1758 г. личный состав армии был усилен завербованием множества лиц, занимавшихся бродяжничеством, в силу социальных и экономических условий жизни. Армия от этого не теряла первобытного и хаотичного вида, столь неблагоприятно выяснившегося еще при Анне Иоанновне. Одетые на французский лад, выправленные на немецкий, солдаты Елизаветы казались способными, в особенности под предводительством такого военачальника, каков был пылкий победитель под Ставучанами, лишь победоносно выдержать натиски татарских или турецких орд. Но в 1755 г. предприимчивый ум Шувалова затеял целый ряд преобразований, вызвавших в некоторых частях этой организации глубокие перемены.
Главным образом была преобразована артиллерия. Шувалов создал отдельный артиллерийский корпус, придал больше легкости пушкам и лафетам, ввел в большем количестве употребление разрывных снарядов, увеличил силу и дальнобойность орудий, вследствие чего в кампаниях 1758–1761 гг. превосходство русской артиллерии дало себя почувствовать на всех полях сражения. Вместе с тем впервые в русской армии появился отдельный и сильный инженерный корпус и вместе с ним во всю массу этого мощного, но косного тела проник научный дух, делая его более гибким и приноравливая его к требованиям современной войны. В 1757 г. были изменены даже основы рекрутского набора. Набор главным образом ложился на десять великорусских губерний, освобождая от налога крови другие области империи, т. е. – Прибалтийский край, Малороссию, все земли по Яику, Волге и Дону с их пестрым германо-финским, русско-польским или финно-русским населением. Не отказываясь от системы, сосредоточивавшей для образования воинской силы напряжение страны, главным образом, в ее центре, эту систему лишь применили в более широком масштабе. Десять губерний были разделены на пять округов, и каждый из них должен был поочередно пополнять сухопутное войско, тогда как флотские экипажи набирались из населения Астраханской губернии и Вологодского, Устюжского и Галичского уездов.
Все это не делало еще из преобразованной таким путем армии войска, поставленного с технической точки зрения на европейскую ногу и идущего рука об руку с его западными соперниками. Но, в отличие от этих соперников, в особенности от прусского войска, пополнявшегося посредством набегов на Польшу и Саксонию и оказывавшего широкое гостеприимство дезертирам и всевозможного рода авантюристам, делавшим ее мундир «арлекинским нарядом», согласно выражение Мишле, эта армия была по существу своему национальной. Не было вербовки, почти не было добровольцев, в особенности в строю, а был лишь налог крови, распределенный на землевладельцев и уплачиваемый ими – крепостными людьми. Будучи обязан поставить одного солдата на известное количество душ – причем соотношение это по временам изменялось – помещик распоряжался крестьянами по своему усмотрению. Ему также предоставлено было право сдавать в рекруты, в виде наказания, беглых крестьян, которых ему удавалось словить. Это сочетание солдатчины с представлением о каре удержалось в традициях страны, составляет и до сей поры одну из самых непривлекательных ее черт. Но благодаря духу русского народа, оно не давало тех деморализующих последствий, которые могло бы иметь в других странах.
Ни в малейшей степени и ни в какой форме кара эта не считалась унижением сама по себе. Данная система вводила в ряды войск много негодных элементов; но она, тем не менее, создавала в общем материально мощное целое, нравственно весьма податливое, с железным телом и терпеливой, смиренной и вместе с тем по-своему гордой душой. Позади офицера, прогонявшего его сквозь строй за малейшую провинность, солдат видел священника, причащавшего его накануне сражения или приступа и «обносившего по фронту армии среди пения псалмов и клубов фимиама, хоругви, кресты и чудотворные иконы». [315]Но поверх офицера и священника, страха и набожности, у него было еще нечто, что удерживало его в пределах его долга и заставляло его исполнять его и идти на смерть – то была мысль о России и любовь к ней. Это не была та совокупность понятий, нежности и гордости, что в высших умах и сердцах соответствует слову родина, но нечто довольно близко к ней подходящее. Смиренный мужик, оторванный от сохи, прекрасно понимал, чем был он, стоя под знаменами, и чем были под знаменами «лютого короля» – так звал он его в своих песнях – «наемные, плененные войска» Фридриха. За отсутствием более сложных понятий, более благородного волнения, подвигающего на высшие жертвы современные толпы сражающихся, он хранил в душе, вместе со смирением и верою, гордость русского имени и культ своего царя. И это делало из этих крестьян грозных врагов, не умевших маневрировать, но против которых «лютый король» тщетно истощил все свое искусство.
Один великий русский писатель недавно надменно провозгласил всю тщету этого искусства, не вызвав протестов в своей стране и победоносно противопоставив апатичную беспечность Кутузова пылкому гению Наполеона. Это чувство беспечности свойственно было вообще всем великим русским полководцам. В конце XVIII столетия сам Суворов пожелал и себя показать проникнутым им: работая совместно с австрийскими генералами, он являлся на военные советы с листом белой бумаги в руках, говоря: «Вот мой план». Подобные понятия, по-видимому, сказываются и теперь в высших сферах русского главного штаба, судя по сочинению, упомянутому мною в предисловии к настоящему труду, где выставляется, как заслуга, равнодушие Салтыкова и Фермора перед хитроумными маневрами Фридриха. Не вдаваясь, за отсутствием достаточной компетенции, в обсуждение ценности этой теории, я укажу лишь, что на практике, может быть, в силу благоприятных обстоятельств, каковы были материальное превосходство численности и нравственное превосходство темперамента, она, по-видимому, оправдалась в том страшном испытании, которое пережила России в царствование Елизаветы.
Во всяком случае на сухопутной арене наследие военной мощи и славы, созданное Петром Великим, не умалилось в руках его дочери.
На море итог ее царствования совершенно иной. Екатерина I и Анна I уж нанесли ущерб этой части национального наследия, завоеванной ценою столь напряженных усилий и борьбы с враждебными элементами климата, географического и политического положения страны. В начале царствования Елизаветы русский флот, численно превосходивший шведский, сумел под командой адмирала Мишукова лишь уклониться от боя, причем и враги его не обнаружили особенного стремления его завязать. [316]Однако в 1743 г. встреча обеих флотилий галер не могла быть избегнута, и преимущество осталось за русским флагом. Но он прикрывал на этот раз главным образом посаженные на суда под командой Кейта сухопутные войска. Для флота нужны были моряки, а страна их не производила, и из-за границы их из принципа не выписывали; вследствие этого адмирал Головин, заменивший Мишукова, не превзошел в подвигах своего предшественника. Затем наступили четырнадцать лет мира, в течение которых были сокращены даже ежегодные маневры эскадр. Недоставало офицеров; вскоре обнаружилась и нехватка в судах. «Флот, вооруженный в Ревеле, – писал д’Аллион в июле 1746 г., – состоит из девятнадцати линейных кораблей, имеющих от шестидесяти до ста пушек, шести фрегатов и одного госпитального судна. Кроме того в Ревеле стоят, как говорят, еще четыре военных корабля, три фрегата и пятнадцать галер; но следует добавить, что половина этих кораблей не выдержала бы серьезного плавания или сражения». А Мардефельд пишет в следующем месяце: «Флот так плох, что на маневрах адмиралы не посмели изобразить перед императрицей сражение в обширном порте Рогервике, а выбрав лишь лучшие суда флота по четыре с каждой стороны, избрали для этого маленький ревельский порт». Три года спустя морские маневры были вовсе отменены. Для вооружения даже ограниченного количества судов адмиралтейству понадобилось бы 400 000 руб., между тем оно располагало лишь 10 000 рублей. [317]
Петр I и после него Миних доказали, что русского солдата можно вести на бой, не давая ему обуви и даже хлеба. Но суда, – будь они русские или английские, – не могут вступать в бой без необходимого снаряжения; потому-то, когда разразилась Семилетняя война, русские моряки, не получавшие ни одежды, ни пищи, отказались соперничать в подвигах с сухопутными войсками. Флот крейсировал в 1758 г. в Балтийском море, как бы поджидая англичан, вовсе не намеревавшихся туда идти. Затем ему поручено было произвести десант в Кольберге; но из двадцати семи транспортов одиннадцать погибли вместе с экипажем, а остальные, рассеянные бурей, с большим трудом добрались до места отправки. В 1760 г. Мишуков сосредоточил под своей командой Кронштадтскую и Ревельскую эскадры, двадцать семь линейных кораблей или фрегатов и семнадцать транспортов. Он присоединил к ним еще шведскую эскадру, состоявшую из девяти линейных кораблей, и отправился бомбардировать Кольберг, осажденный русскими войсками с суши. К несчастью, это соединение столь грозных морских сил внушало так мало доверия осаждающей армии, что при появлении пяти тысяч пруссаков она отступила, и русско-шведской армаде пришлось лишь подбирать беглецов. В следующем году Мишукова сменил адмирал Полянский, имевший под своей командой Спиридова, будущего чесменского героя. Несмотря, однако, на несколько подвигов, совершенных этим последним и другим судовым капитаном, Ирецким, флот все же ничего не сделал под Кольбергом и предоставил сухопутному войску, под предводительством Румянцева, честь взятия города. [318]
Судостроительные верфи не оставались, однако, совершенно бездеятельными в это время. Находясь под руководством двух англичан, архангельские верфи спустили на воду тридцать шесть линейных кораблей и двадцать восемь фрегатов, не считая галер и мелких судов. Но качество их не соответствовало количеству. Оба иностранных судостроителя, Джемс и Сутерланд, не для того отважились на опасности, которые угрожали в то время иностранцам в России, чтобы производить шедевры. К тому же недостаточность экипажа препятствовала достижение серьезных результатов в этом направлении. В низших рядах личный состав флота вербовался наполовину из сухопутных войск, не имевших возможности поставлять опытных моряков. Что же касается офицеров, то в 1749 г. Адмиралтейство выставляло на вид, что половина общего числа их, положенного по штату, отсутствует, и напоминало при этом, что за последние пять лет оно делает девятоепредставление по этому поводу. И это указание не имело, однако, б?льшего успеха, чем остальные. Лишь в 1752 г. Елизавета назначила нескольких капитан-лейтенантов. [319]
Около того же времени закончилось прорытие большего Кронштадтского канала, начатого при Петре I, а основание Морского кадетского корпуса составило событие в морских летописях данного царствования.
Нельзя возлагать всецело на Елизавету ответственность за это унизительное падение флота. Как я уж указывал выше, затея Петра Великого, насилуя природу и естественную судьбу преимущественно сухопутной империи, приняла парадоксальный характер, который не мог удержаться долгое время.
Для преуспевания на других более нормальных путях развития, где успех не всегда соответствовал вызванным ею надеждам и обнаруженным ею притязаниям, Елизавете недоставало не одних только природных дарований. У нее в особенности не хватало времени и сосредоточения. Не желая вовсе ставить, совместно с другим чрезвычайно компетентным историком, «нерадение» легкомысленной императрицы в связь с зачатками современного русского нигилизма, [320]я все же не могу не отметить, что и она сама, и все кругом нее веселились слишком много, чтобы внимательно заниматься серьезными делами. «Днем спят, а с вечера до утра танцуют по указу», писал в ноябре 1754 г. саксонец Функ. «Заседания Сената, работа в Коллегиях, все приостановлено». Я уже сказал, что в этом изобилии ночных удовольствий крылась некоторая доля серьезного умысла и предосторожности; но эта привычка увлекала лиц, пользовавшихся ею, на скользкий путь, и ее удобство в полицейском смысле вредило политике Елизаветы.
Соединяя разгульный образ жизни с набожностью, Елизавета проявляла неослабные заботы лишь о церковных делах и, как мы увидим ниже, ее рвение и в этом смысле не всегда было удачно применено. Все, что творилось в течение этого странного царствования, и многое из того, что отметило в нем ощутительный прогресс в политической и экономической, социальной и умственной истории государства, совершилось главным образом благодаря самостоятельному течению естественных сил, непосредственно производимых народом, предназначенным для великих судеб, проявлявшим свою энергию и избиравшим свои пути вне всякой личной инициативы, управления и контроля.
Глава 6
Здесь д’Аллион довольно поверхностно коснулся двух вопросов различного порядка; действительно, Елизавета значительно и довольно глубоко видоизменила нравственное и материальное положение национальной церкви, но не совсем в вышеуказанном направлении. Если с точки зрения экономической и социальной она в самом начале своего царствования, под влиянием внутреннего чувства, и склонна была разрушить дело секуляризации, начатое Петром Великим, то под давлением внутренней и внешней необходимости она вынуждена была вскоре вернуться к этому плану и ускорить его исполнение. Преобразователь, как нам известно, отнял у монастырей управление их обширными владениями, подчинив их светскому учреждению, называвшемуся сперва «Монастырским приказом», а впоследствии «Коллегией экономии», о которой я уже упоминал. Сосредоточенные этой администрацией доходы с конфискованных имуществ должны были быть распределены между монастырями соразмерно их потребностям, с оставлением крупного остатка на основание и содержание светских благотворительных учреждений. Революционеры всех стран походят друг на друга, а Петр Великий был таковым. Везде также преемниками их являются люди, затрудняющиеся закончить начатое ими дело, – обыкновенно революционеры оставляют после себя только начала – вследствие чего эти преемники ограничиваются лишь паллиативными мерами и даже иногда совершенно разрушают их дело. Вы знаете, какую роль сыграли монастыри в жизни Елизаветы. В их стенах она провела несомненно лучшие часы своей жизни. В окрестностях Москвы особенно привлекала ее Троицко-Сергиевская Лавра. В Петербурге она старалась подыскать себе соответствующее место уединения, учредив Смольный, затем Воскресенский или Новодевичий монастырь. Легко себе вообразить, как осаждало ее монастырское население, с трудом переносившее свое новое положение; униженное и обедневшее, оно не пропускало случая жаловаться на тяжесть своей участи. Елизавете, по характеру ее, трудно было устоять против этих жалоб. Сначала она предоставила монастырям небольшие милости, например уничтожение некоторых обязанностей, обременявших черное духовенство, – постой войск или сторожевую службу у городских ворот; Петр, отняв доходы с монастырских имуществ, не подумал о том, чтобы освободить монахов от этих обязанностей. Вместе с тем, действуя на этот раз наперекор духу реформы, дочь Преобразователя способствовала увеличению церковных имуществ. В руках ее новых светских управлений церковные вотчины не только процветали, но и расширялись. Прежние дарственные в пользу монастырей были утверждены, другие добавлены самой императрицей. [322]В 1744 г. она сделала еще шаг в этом направлении, упразднив, как сказано выше, Коллегию экономии. Церковь сразу опять вступила в прямое обладание своим имуществом, и притязания гражданской власти на участие в ее доходах превратились из довольно призрачных, каковыми они были, в совершенно неосуществимые. Открытие убежищ оставалось все еще только в проекте; теперь оно сделалось мифическим. Под различными предлогами монастыри уже отказывали в приеме раненых, довольно малочисленных в мирное время, отговариваясь неимением специальных помещений, приспособленных для их призрения. Чувствуя теперь поддержку, монахи еще решительнее захлопнули свои двери, хорошо защищенные снисходительным покровительством набожной и рассеянной государыни. Таким образом для той и другой стороны наступили счастливые дни.
Это благополучие длилось до 1757 года.
В это время кровопролитная война неожиданно поставила перед Елизаветой грозный вопрос, разрешение которого, подготовленное Петром Великим, до тех пор не являлось настоятельной необходимостью: куда девать раненых, тысячами возвращавшихся из Пруссии с полей сражения? Мы знаем, что происходило с ними на московских улицах. Война – самый грозный деспот, и самые благочестивые души должны подчас склоняться перед ее законами. Она тоже по-своему революционна. Итак, в 1757 г. новый указ разрушил шаткое здание, где церковь в течение тридцати лет укрывала свое вновь обретенное счастье. Управление монастырским имуществом сосредоточилось в руках Синода, но он должен был уступить часть своих полномочий гражданским чиновникам, отставным офицерам, удерживавшим из доходов часть, следуемую государству, и не поступавшую до сих пор в его распоряжение. Излишек непомерно накопившегося в монастырях богатства, наконец, нашел себе применение, издавна предназначенное ему. В следующем году в Казани был учрежден первый инвалидный дом, а в 1760 г. убежища эти размножились в Казанской, Воронежской и Нижегородской губерниях.
Эти меры знаменовали собою совершенно определенное возвращение к программе Петра Великого, и развитие ее уж более не встречало препятствий на своем пути.
С точки зрения духовной, набожность Елизаветы и ее благоволение к духовенству точно так же склоняли ее к разрыву с руководящими идеями ее отца, и, не встречая здесь на своем пути преград, подобных вышеописанным, заставившим ее вернуться вспять, она могла быть в этой области последовательна до конца: не водворяя в России инквизиции, никогда, впрочем, и не существовавшей в ней, Елизавета создала совершенно новый режим воинствующего православия. Она развила и постепенно усилила все его формы, не исключая самых крайних проявлений религиозной пропаганды, не останавливавшейся ни перед какими средствами, и самой упорной и ожесточенной борьбы с ересью. Знаменитая книга Яворского «Камень веры», несколько раз изъятая из обращения, вследствие крайней ее нетерпимости, вновь вошла в силу, а Синод приобрел полную свободу в деле преследования и конфискации других произведений религиозной полемики, написанных в более либеральном духе, и в запрещении ввоза в Россию подобных изданий, размножавшихся заграницей. Одновременно на границах государства обращение в православие мусульманских или языческих народностей, татар, чувашей, черемисов, самоедов, придерживавшихся в тех местностях различных культов, поощрялось и поддерживалось мерами административного порядка, как то: возвращением новообращенным уплаченных ими податей, причем необращенные платили за других, согласно системе, сохранившейся по сю пору в целях религиозной и политической пропаганды. Крепостной магометанин получал свободу, принимая православие, а мурза крещением приобретал право владеть крепостными. Переход в православие обусловливал собою даже приостановку уголовного преследования!
В 1759 г., чтобы доставить 400 000 руб. в Кенигсберг, откуда генеральный комиссариат действовавшей армии требовал 600 000 руб., прибегли к переплавке медной монеты. Операции эта, придуманная Петром Шуваловым, отличалась хитроумной простотой: величина монет уменьшалась наполовину, а цена ее увеличивалась тоже вдвое, причем Шувалов восторгался изяществом новых монет, ставших более удобными. Несмотря на эту меру и на то, что пришлось заимствовать деньги из капиталов всех решительно ведомств, не исключая и госпиталей, удалось собрать лишь 289 276 руб. [311]Елизавета, сообщая о своих затруднениях Эстергази, весьма героически объявила ему, что готова продать половину своих платьев и бриллиантов. Мы знаем, что, если бы даже она и привела в исполнение свое намерение, у нее все-таки осталось бы во что одеться. Вместо того чтобы прибегнуть к этой крайности, она предпочла, однако, в 1760 г. преступить еще один принцип своего отца, разрешив устройство лотереи, что Петр Великий считал безнравственным. И мера эта не стала нравственнее от того, что лиц, выигравших первый тираж, заставили взять вновь билеты нового выпуска. [312]
Война неизбежно подчеркивала основной недостаток равновесия между ролью, выпавшей на долю преобразованной России в силу нового режима, и средствами, которые она имела в своем распоряжении, чтобы поддерживать эту роль. Выдвигая себя и Россию на европейскую авансцену, Петр, по крайней мере, имел осторожность свести почти на нет собственные расходы на представительство. Он одевался как рабочий и жил в избе. Елизавета же, вступив в борьбу с Фридрихом, желала соперничать и с маркизой Помпадур. Отрицательные результаты доблестных походов, приведших русские войска в Берлин, должны быть приписаны столько же неопытности ее генералов и недостаткам военной организации, сколько и указанным выше ошибкам в поведении и суждениях Елизаветы ее правительства.
VII. Армия и флот
Родившись под Полтавой, военный престиж России все возрастал в первой половине восемнадцатого века, благодаря победам Миниха и пассивному, но тем не менее грозному появлению армии Анны и Елизаветы в сердце Германии. Фридриха долго одолевал почти суеверный страх перед этой силой; он неясно различал составные ее части; она не поддавалась вследствие этого его расчетам и отнимала у него охоту с ней померяться. Но рапорты многочисленных агентов, доставлявших ему сведения о русской армии, в конце концов победили это чувство, и в своем суждении о ней король вдался в противоположную крайность, что было одной из величайших и наиболее дорого оплаченных ошибок его жизни. В особенности способствовал этому Мардефельд. Фридрих относился с большим уважением к суждениям этого дипломата, который в общем оправдывал доверие своего повелителя. Еще в 1746 г. Мардефельд объявил, что совершенно отказывается от высокого мнения о русской мощи, которого он держался «по традиции», «вполне убедившись, – пишет он, – в том, что при полном комплекте всех полков, силы империи, включая и гарнизонные полки, не достигают и 130 000 человек регулярных войск».В известном смысле он был хорошо осведомлен. В день смерти Елизаветы официальное число сухопутных сил, оставленных императрицей своему наследнику, равнялось 606 178 человекам. [313]Но помимо того, что треть ее составляли «иррегулярные» казаки и калмыки (261 172 чел.), этой армии свойственна была одна черта, столь общая той эпохе, что для нее создалось даже особое выражение в административной переписке того времени. Часть этой армии существовала лишь на бумаге. В действительности наличный состав русских войск, представших перед Фридрихом в ту минуту, когда он, к своему несчастью, бросил вызов «северным медведям», как он называл своих врагов, казавшихся ему сперва грозными, а затем презираемых им, никогда не превышал 70 000 человек. Но, собирая точные сведения относительно численности и даже достоинств этого военного аппарата, Мардефельд упустил из виду один элемент, не подмеченный, впрочем, ни одним из его современников до Цорндорфского и Кунерсдорфского сражений. Он умел лишь считать батальоны, оценивать дальнобойность пушек и ружей, обмундировку, и с этой точки зрения пришел путем сравнения к весьма выгодным для Фридриха заключениям. Елизаветинские солдаты и генералы, по-видимому, не обещали доставить много хлопот Розбахским победителям. С виду крепкие, но плохо питаемые, солдаты, даже по мнению австрийского военного агента Сент-Андре, не должны были отличаться особой силой. Генералам неизвестны были «употребление и польза провиантских обозов и походных кухонь; они не имели не малейшего представления о военных складах, полиции армии, о дисциплине ее... и вообще о всем том, что составляет разницу между цивилизованными нациями и теми, что находятся еще во власти варварских принципов и ослепления». [314]Но достаточно было опыта нескольких сражений чтобы исправить эти данные, сами по себе верные, но неполные. Апраксин и другие русские генералы позволили Фридриху обойти себя, но, находясь в положении отчаянном, по мнению великого полководца, они не обнаруживали ни малейшего волнения и, повергая в недоумение тех, кто думал держать их в руках, сумели победить пруссаков своей стойкостью. Солдаты Фермора и Салтыкова ложились тысячами под огнем прусских мушкетеров; но, и падая наземь, они все еще дрались до последнего издыхания. Тогда-то и обнаружилась перед всем миром русская душа, производя на него впечатление чего-то дикого и непонятного, но обладающего бесконечной силой сопротивления.
С другой стороны, дипломатические сношения между Россией и Пруссией были уж несколько лет прерваны, и рапорты Мардефельда и других агентов Фридриха уже устарели. Они соответствовали положению вещей, впоследствии значительно изменившемуся, в особенности начиная с 1755 г. До той поры военная организация России оставалась почти такой же, какой она была при Минихе. С 1741 по 1745 г. армия была увеличена основанием Кавалергардского и Измайловского полков, а в 1750 г. образованием в Астрахани кавалерийского полка, сформированная из сыновей туземцев, обращенных в православную веру. В 1758 г. личный состав армии был усилен завербованием множества лиц, занимавшихся бродяжничеством, в силу социальных и экономических условий жизни. Армия от этого не теряла первобытного и хаотичного вида, столь неблагоприятно выяснившегося еще при Анне Иоанновне. Одетые на французский лад, выправленные на немецкий, солдаты Елизаветы казались способными, в особенности под предводительством такого военачальника, каков был пылкий победитель под Ставучанами, лишь победоносно выдержать натиски татарских или турецких орд. Но в 1755 г. предприимчивый ум Шувалова затеял целый ряд преобразований, вызвавших в некоторых частях этой организации глубокие перемены.
Главным образом была преобразована артиллерия. Шувалов создал отдельный артиллерийский корпус, придал больше легкости пушкам и лафетам, ввел в большем количестве употребление разрывных снарядов, увеличил силу и дальнобойность орудий, вследствие чего в кампаниях 1758–1761 гг. превосходство русской артиллерии дало себя почувствовать на всех полях сражения. Вместе с тем впервые в русской армии появился отдельный и сильный инженерный корпус и вместе с ним во всю массу этого мощного, но косного тела проник научный дух, делая его более гибким и приноравливая его к требованиям современной войны. В 1757 г. были изменены даже основы рекрутского набора. Набор главным образом ложился на десять великорусских губерний, освобождая от налога крови другие области империи, т. е. – Прибалтийский край, Малороссию, все земли по Яику, Волге и Дону с их пестрым германо-финским, русско-польским или финно-русским населением. Не отказываясь от системы, сосредоточивавшей для образования воинской силы напряжение страны, главным образом, в ее центре, эту систему лишь применили в более широком масштабе. Десять губерний были разделены на пять округов, и каждый из них должен был поочередно пополнять сухопутное войско, тогда как флотские экипажи набирались из населения Астраханской губернии и Вологодского, Устюжского и Галичского уездов.
Все это не делало еще из преобразованной таким путем армии войска, поставленного с технической точки зрения на европейскую ногу и идущего рука об руку с его западными соперниками. Но, в отличие от этих соперников, в особенности от прусского войска, пополнявшегося посредством набегов на Польшу и Саксонию и оказывавшего широкое гостеприимство дезертирам и всевозможного рода авантюристам, делавшим ее мундир «арлекинским нарядом», согласно выражение Мишле, эта армия была по существу своему национальной. Не было вербовки, почти не было добровольцев, в особенности в строю, а был лишь налог крови, распределенный на землевладельцев и уплачиваемый ими – крепостными людьми. Будучи обязан поставить одного солдата на известное количество душ – причем соотношение это по временам изменялось – помещик распоряжался крестьянами по своему усмотрению. Ему также предоставлено было право сдавать в рекруты, в виде наказания, беглых крестьян, которых ему удавалось словить. Это сочетание солдатчины с представлением о каре удержалось в традициях страны, составляет и до сей поры одну из самых непривлекательных ее черт. Но благодаря духу русского народа, оно не давало тех деморализующих последствий, которые могло бы иметь в других странах.
Ни в малейшей степени и ни в какой форме кара эта не считалась унижением сама по себе. Данная система вводила в ряды войск много негодных элементов; но она, тем не менее, создавала в общем материально мощное целое, нравственно весьма податливое, с железным телом и терпеливой, смиренной и вместе с тем по-своему гордой душой. Позади офицера, прогонявшего его сквозь строй за малейшую провинность, солдат видел священника, причащавшего его накануне сражения или приступа и «обносившего по фронту армии среди пения псалмов и клубов фимиама, хоругви, кресты и чудотворные иконы». [315]Но поверх офицера и священника, страха и набожности, у него было еще нечто, что удерживало его в пределах его долга и заставляло его исполнять его и идти на смерть – то была мысль о России и любовь к ней. Это не была та совокупность понятий, нежности и гордости, что в высших умах и сердцах соответствует слову родина, но нечто довольно близко к ней подходящее. Смиренный мужик, оторванный от сохи, прекрасно понимал, чем был он, стоя под знаменами, и чем были под знаменами «лютого короля» – так звал он его в своих песнях – «наемные, плененные войска» Фридриха. За отсутствием более сложных понятий, более благородного волнения, подвигающего на высшие жертвы современные толпы сражающихся, он хранил в душе, вместе со смирением и верою, гордость русского имени и культ своего царя. И это делало из этих крестьян грозных врагов, не умевших маневрировать, но против которых «лютый король» тщетно истощил все свое искусство.
Один великий русский писатель недавно надменно провозгласил всю тщету этого искусства, не вызвав протестов в своей стране и победоносно противопоставив апатичную беспечность Кутузова пылкому гению Наполеона. Это чувство беспечности свойственно было вообще всем великим русским полководцам. В конце XVIII столетия сам Суворов пожелал и себя показать проникнутым им: работая совместно с австрийскими генералами, он являлся на военные советы с листом белой бумаги в руках, говоря: «Вот мой план». Подобные понятия, по-видимому, сказываются и теперь в высших сферах русского главного штаба, судя по сочинению, упомянутому мною в предисловии к настоящему труду, где выставляется, как заслуга, равнодушие Салтыкова и Фермора перед хитроумными маневрами Фридриха. Не вдаваясь, за отсутствием достаточной компетенции, в обсуждение ценности этой теории, я укажу лишь, что на практике, может быть, в силу благоприятных обстоятельств, каковы были материальное превосходство численности и нравственное превосходство темперамента, она, по-видимому, оправдалась в том страшном испытании, которое пережила России в царствование Елизаветы.
Во всяком случае на сухопутной арене наследие военной мощи и славы, созданное Петром Великим, не умалилось в руках его дочери.
На море итог ее царствования совершенно иной. Екатерина I и Анна I уж нанесли ущерб этой части национального наследия, завоеванной ценою столь напряженных усилий и борьбы с враждебными элементами климата, географического и политического положения страны. В начале царствования Елизаветы русский флот, численно превосходивший шведский, сумел под командой адмирала Мишукова лишь уклониться от боя, причем и враги его не обнаружили особенного стремления его завязать. [316]Однако в 1743 г. встреча обеих флотилий галер не могла быть избегнута, и преимущество осталось за русским флагом. Но он прикрывал на этот раз главным образом посаженные на суда под командой Кейта сухопутные войска. Для флота нужны были моряки, а страна их не производила, и из-за границы их из принципа не выписывали; вследствие этого адмирал Головин, заменивший Мишукова, не превзошел в подвигах своего предшественника. Затем наступили четырнадцать лет мира, в течение которых были сокращены даже ежегодные маневры эскадр. Недоставало офицеров; вскоре обнаружилась и нехватка в судах. «Флот, вооруженный в Ревеле, – писал д’Аллион в июле 1746 г., – состоит из девятнадцати линейных кораблей, имеющих от шестидесяти до ста пушек, шести фрегатов и одного госпитального судна. Кроме того в Ревеле стоят, как говорят, еще четыре военных корабля, три фрегата и пятнадцать галер; но следует добавить, что половина этих кораблей не выдержала бы серьезного плавания или сражения». А Мардефельд пишет в следующем месяце: «Флот так плох, что на маневрах адмиралы не посмели изобразить перед императрицей сражение в обширном порте Рогервике, а выбрав лишь лучшие суда флота по четыре с каждой стороны, избрали для этого маленький ревельский порт». Три года спустя морские маневры были вовсе отменены. Для вооружения даже ограниченного количества судов адмиралтейству понадобилось бы 400 000 руб., между тем оно располагало лишь 10 000 рублей. [317]
Петр I и после него Миних доказали, что русского солдата можно вести на бой, не давая ему обуви и даже хлеба. Но суда, – будь они русские или английские, – не могут вступать в бой без необходимого снаряжения; потому-то, когда разразилась Семилетняя война, русские моряки, не получавшие ни одежды, ни пищи, отказались соперничать в подвигах с сухопутными войсками. Флот крейсировал в 1758 г. в Балтийском море, как бы поджидая англичан, вовсе не намеревавшихся туда идти. Затем ему поручено было произвести десант в Кольберге; но из двадцати семи транспортов одиннадцать погибли вместе с экипажем, а остальные, рассеянные бурей, с большим трудом добрались до места отправки. В 1760 г. Мишуков сосредоточил под своей командой Кронштадтскую и Ревельскую эскадры, двадцать семь линейных кораблей или фрегатов и семнадцать транспортов. Он присоединил к ним еще шведскую эскадру, состоявшую из девяти линейных кораблей, и отправился бомбардировать Кольберг, осажденный русскими войсками с суши. К несчастью, это соединение столь грозных морских сил внушало так мало доверия осаждающей армии, что при появлении пяти тысяч пруссаков она отступила, и русско-шведской армаде пришлось лишь подбирать беглецов. В следующем году Мишукова сменил адмирал Полянский, имевший под своей командой Спиридова, будущего чесменского героя. Несмотря, однако, на несколько подвигов, совершенных этим последним и другим судовым капитаном, Ирецким, флот все же ничего не сделал под Кольбергом и предоставил сухопутному войску, под предводительством Румянцева, честь взятия города. [318]
Судостроительные верфи не оставались, однако, совершенно бездеятельными в это время. Находясь под руководством двух англичан, архангельские верфи спустили на воду тридцать шесть линейных кораблей и двадцать восемь фрегатов, не считая галер и мелких судов. Но качество их не соответствовало количеству. Оба иностранных судостроителя, Джемс и Сутерланд, не для того отважились на опасности, которые угрожали в то время иностранцам в России, чтобы производить шедевры. К тому же недостаточность экипажа препятствовала достижение серьезных результатов в этом направлении. В низших рядах личный состав флота вербовался наполовину из сухопутных войск, не имевших возможности поставлять опытных моряков. Что же касается офицеров, то в 1749 г. Адмиралтейство выставляло на вид, что половина общего числа их, положенного по штату, отсутствует, и напоминало при этом, что за последние пять лет оно делает девятоепредставление по этому поводу. И это указание не имело, однако, б?льшего успеха, чем остальные. Лишь в 1752 г. Елизавета назначила нескольких капитан-лейтенантов. [319]
Около того же времени закончилось прорытие большего Кронштадтского канала, начатого при Петре I, а основание Морского кадетского корпуса составило событие в морских летописях данного царствования.
Нельзя возлагать всецело на Елизавету ответственность за это унизительное падение флота. Как я уж указывал выше, затея Петра Великого, насилуя природу и естественную судьбу преимущественно сухопутной империи, приняла парадоксальный характер, который не мог удержаться долгое время.
Для преуспевания на других более нормальных путях развития, где успех не всегда соответствовал вызванным ею надеждам и обнаруженным ею притязаниям, Елизавете недоставало не одних только природных дарований. У нее в особенности не хватало времени и сосредоточения. Не желая вовсе ставить, совместно с другим чрезвычайно компетентным историком, «нерадение» легкомысленной императрицы в связь с зачатками современного русского нигилизма, [320]я все же не могу не отметить, что и она сама, и все кругом нее веселились слишком много, чтобы внимательно заниматься серьезными делами. «Днем спят, а с вечера до утра танцуют по указу», писал в ноябре 1754 г. саксонец Функ. «Заседания Сената, работа в Коллегиях, все приостановлено». Я уже сказал, что в этом изобилии ночных удовольствий крылась некоторая доля серьезного умысла и предосторожности; но эта привычка увлекала лиц, пользовавшихся ею, на скользкий путь, и ее удобство в полицейском смысле вредило политике Елизаветы.
Соединяя разгульный образ жизни с набожностью, Елизавета проявляла неослабные заботы лишь о церковных делах и, как мы увидим ниже, ее рвение и в этом смысле не всегда было удачно применено. Все, что творилось в течение этого странного царствования, и многое из того, что отметило в нем ощутительный прогресс в политической и экономической, социальной и умственной истории государства, совершилось главным образом благодаря самостоятельному течению естественных сил, непосредственно производимых народом, предназначенным для великих судеб, проявлявшим свою энергию и избиравшим свои пути вне всякой личной инициативы, управления и контроля.
Глава 6
Социальная эволюция
I. Религиозная жизнь. Национальная церковь
Французский дипломат, имя которого часто упоминалось на предыдущих страницах, д’Аллион, писал в 1746 году: «Императрица Елизавета, незадолго до моего возвращения в Россию, уже вернула духовенству все отобранные Петром Великим прежние его владения. Я замечаю, что и в смысле власти она позволяет ему мало-помалу стать на прежнюю твердую почву. Дошло до того, что эта страна стала походить на страну инквизиции». [321]Здесь д’Аллион довольно поверхностно коснулся двух вопросов различного порядка; действительно, Елизавета значительно и довольно глубоко видоизменила нравственное и материальное положение национальной церкви, но не совсем в вышеуказанном направлении. Если с точки зрения экономической и социальной она в самом начале своего царствования, под влиянием внутреннего чувства, и склонна была разрушить дело секуляризации, начатое Петром Великим, то под давлением внутренней и внешней необходимости она вынуждена была вскоре вернуться к этому плану и ускорить его исполнение. Преобразователь, как нам известно, отнял у монастырей управление их обширными владениями, подчинив их светскому учреждению, называвшемуся сперва «Монастырским приказом», а впоследствии «Коллегией экономии», о которой я уже упоминал. Сосредоточенные этой администрацией доходы с конфискованных имуществ должны были быть распределены между монастырями соразмерно их потребностям, с оставлением крупного остатка на основание и содержание светских благотворительных учреждений. Революционеры всех стран походят друг на друга, а Петр Великий был таковым. Везде также преемниками их являются люди, затрудняющиеся закончить начатое ими дело, – обыкновенно революционеры оставляют после себя только начала – вследствие чего эти преемники ограничиваются лишь паллиативными мерами и даже иногда совершенно разрушают их дело. Вы знаете, какую роль сыграли монастыри в жизни Елизаветы. В их стенах она провела несомненно лучшие часы своей жизни. В окрестностях Москвы особенно привлекала ее Троицко-Сергиевская Лавра. В Петербурге она старалась подыскать себе соответствующее место уединения, учредив Смольный, затем Воскресенский или Новодевичий монастырь. Легко себе вообразить, как осаждало ее монастырское население, с трудом переносившее свое новое положение; униженное и обедневшее, оно не пропускало случая жаловаться на тяжесть своей участи. Елизавете, по характеру ее, трудно было устоять против этих жалоб. Сначала она предоставила монастырям небольшие милости, например уничтожение некоторых обязанностей, обременявших черное духовенство, – постой войск или сторожевую службу у городских ворот; Петр, отняв доходы с монастырских имуществ, не подумал о том, чтобы освободить монахов от этих обязанностей. Вместе с тем, действуя на этот раз наперекор духу реформы, дочь Преобразователя способствовала увеличению церковных имуществ. В руках ее новых светских управлений церковные вотчины не только процветали, но и расширялись. Прежние дарственные в пользу монастырей были утверждены, другие добавлены самой императрицей. [322]В 1744 г. она сделала еще шаг в этом направлении, упразднив, как сказано выше, Коллегию экономии. Церковь сразу опять вступила в прямое обладание своим имуществом, и притязания гражданской власти на участие в ее доходах превратились из довольно призрачных, каковыми они были, в совершенно неосуществимые. Открытие убежищ оставалось все еще только в проекте; теперь оно сделалось мифическим. Под различными предлогами монастыри уже отказывали в приеме раненых, довольно малочисленных в мирное время, отговариваясь неимением специальных помещений, приспособленных для их призрения. Чувствуя теперь поддержку, монахи еще решительнее захлопнули свои двери, хорошо защищенные снисходительным покровительством набожной и рассеянной государыни. Таким образом для той и другой стороны наступили счастливые дни.
Это благополучие длилось до 1757 года.
В это время кровопролитная война неожиданно поставила перед Елизаветой грозный вопрос, разрешение которого, подготовленное Петром Великим, до тех пор не являлось настоятельной необходимостью: куда девать раненых, тысячами возвращавшихся из Пруссии с полей сражения? Мы знаем, что происходило с ними на московских улицах. Война – самый грозный деспот, и самые благочестивые души должны подчас склоняться перед ее законами. Она тоже по-своему революционна. Итак, в 1757 г. новый указ разрушил шаткое здание, где церковь в течение тридцати лет укрывала свое вновь обретенное счастье. Управление монастырским имуществом сосредоточилось в руках Синода, но он должен был уступить часть своих полномочий гражданским чиновникам, отставным офицерам, удерживавшим из доходов часть, следуемую государству, и не поступавшую до сих пор в его распоряжение. Излишек непомерно накопившегося в монастырях богатства, наконец, нашел себе применение, издавна предназначенное ему. В следующем году в Казани был учрежден первый инвалидный дом, а в 1760 г. убежища эти размножились в Казанской, Воронежской и Нижегородской губерниях.
Эти меры знаменовали собою совершенно определенное возвращение к программе Петра Великого, и развитие ее уж более не встречало препятствий на своем пути.
С точки зрения духовной, набожность Елизаветы и ее благоволение к духовенству точно так же склоняли ее к разрыву с руководящими идеями ее отца, и, не встречая здесь на своем пути преград, подобных вышеописанным, заставившим ее вернуться вспять, она могла быть в этой области последовательна до конца: не водворяя в России инквизиции, никогда, впрочем, и не существовавшей в ней, Елизавета создала совершенно новый режим воинствующего православия. Она развила и постепенно усилила все его формы, не исключая самых крайних проявлений религиозной пропаганды, не останавливавшейся ни перед какими средствами, и самой упорной и ожесточенной борьбы с ересью. Знаменитая книга Яворского «Камень веры», несколько раз изъятая из обращения, вследствие крайней ее нетерпимости, вновь вошла в силу, а Синод приобрел полную свободу в деле преследования и конфискации других произведений религиозной полемики, написанных в более либеральном духе, и в запрещении ввоза в Россию подобных изданий, размножавшихся заграницей. Одновременно на границах государства обращение в православие мусульманских или языческих народностей, татар, чувашей, черемисов, самоедов, придерживавшихся в тех местностях различных культов, поощрялось и поддерживалось мерами административного порядка, как то: возвращением новообращенным уплаченных ими податей, причем необращенные платили за других, согласно системе, сохранившейся по сю пору в целях религиозной и политической пропаганды. Крепостной магометанин получал свободу, принимая православие, а мурза крещением приобретал право владеть крепостными. Переход в православие обусловливал собою даже приостановку уголовного преследования!