Страница:
[336]Один иностранный путешественник рассказывает, что в одной деревне Орловской губ. крестьяне работали на помещика сплошь всю неделю.
[337]
Некоторые монополии и привилегии, установленные в других государствах в пользу владельца, не были известны в России. Не было закона, принуждавшего крестьян какой-либо деревни приводить в движение воду в пруду, чтобы заставить замолчать лягушек; но случалось, что, возвратившись с барщины, крепостные должны были бегать с одного конца деревни на другой, чтобы показать владельцу и его друзьям свое проворство или неуклюжесть, и, по окончании этого бега, поджигать одну из своих изб для потехи тех же зрителей. [338]Двоюродный брат Елизаветы, гр. Скавронский, заставлял свою дворню говорить с ним не иначе, как речитативом. Но это были еще меньшие из бед в службе крепостных. Прочтите у Пассенана, француза, долго прожившего в России во второй половине XVIII века, описание представления «Дидона», разыгранного дворней одного вельможи. Во время исполнения хозяин дома бросился на сцену и дал Тирской принцессе увесистую пощечину, объявив ей, что по окончании спектакля ей придется прогуляться на конюшню, где обыкновенно производилась порка. [339]
Между прочим дворня составляла класс привилегированных крепостных. Из нее выбирали даже наставников к барским детям и различного рода артистов. Музыка известной оперы, написанное на тексте Хераскова, принадлежит вдохновению одного анонимного крепостного князя П. Д. Волконского. Ничего подобного этому особому виду челяди, кажется, никогда не существовало ни в какой европейской стране.
Она набиралась среди простых крепостных по выбору владельца. Правила, составленные гр. Румянцевым для его имения Чеберчино, Алатырского уезда, дают нам понятие о материальных условиях жизни этих слуг.
Кроме денежного жалованья от 60 к. до 6 руб. в год, дворецкий получал 3 четверти ржаной муки, полтора четверика гречневой крупы и 12 ф. соли для своего годового содержании. В смысле одежды, – шубу и кафтан на два или три года. [340]В обмен за эти щедроты дворецкий находился в распоряжении барина, исполняя всякие работы, в зависимости от прихоти последнего; мужчина, если он был даровитый, обязан был отдавать ему все свои таланты; женщина, если она была красива, удовлетворяет все его вожделения. Иногда это положение было тяжелее условий жизни обыкновенных крепостных, вследствие большей близости к барину. Графиня Н. Н. Салтыкова, жена фельдмаршала, носила парик и, желая, чтобы никто об этом не знал, держала дворового парикмахера в клетке около своей кровати в течение трех лет. [341]
Крепостной крестьянин являлся вещью барина, независимо от того, был ли он обращен в дворового или нет. Он мог быть продан, вместе или отдельно от земли, которую он возделывал, с его семьей, или без нее. Петр Великий указом 1711 года обратил внимание Сената на необходимость ограничения такого рода продаж; но обычай одержал верх. Документ, относящийся к 1760 г., свидетельствует о продаже двух несовершеннолетних девушек за 3 рубля, а с другой стороны, мы видим еще в 1787 году помещиков, посылавших молодых девушек в Петербург, или Москву и извлекавших от ста до двухсот рублей в год дохода из ремесла, к которому он были приневолены. [342]До 1808 года торговля крепостными обоих полов производилась публично на рынках, а в царствование дочери Петра Великого средняя стоимость души равнялась 30 рублям. [343]
В 1760 году правительство Елизаветы попыталось урегулировать права владельца над своими крепостными в вопросах уголовного преследования. Вот каким образом оно взялось за это: оно указом даровало владельцам право заменять в известных случаях телесные наказания ссылкой.
Виновные ссылались в Сибирь, и за каждого высланного человека помещик получал рекрутскую квитанцию. Но возраст осужденного не должен был превышать 45 лет. Истинная цель этой меры очевидна: она способствовала заселению огромных пространств Сибири, которые современная Россия лишь в наши дни перестала превращать в места ссылки и мучений. Жена ссылаемого имела право за ним следовать, но несовершеннолетние дети оставались в распоряжении владельца, если только он, повинуясь человечному чувству, не соглашался уступить их родителям и делу колонизации. Закон поощрял его к этому решению, возмещая ему убытки в размере 10 рублей за каждого ребенка мужеского пола моложе 5 лет и 20 руб. за детей до 16 лет. Детей старше этого возраста можно было обменивать на рекрутскую квитанцию. Дети женского пола оплачивались наполовину дешевле. [344]Этот был единственный способ наказания, ставший до 1845 года предметом законодательного постановления. А указ 1760 г. в результате дал лишь возможность помещикам выгодным образом освобождаться от своих обязательств по рекрутскому набору и посылать в Сибирь целые толпы увечных и калек.
Эти ссыльные, невольные колонисты-«посельщики», путешествовали обыкновенно по году и более, прежде чем добраться до незнакомых им мест, причем на путевые расходы им выдавалось по 2 коп. в день. По прибытии на место они должны были сами заботиться о своем пропитании. Многие не знали, как за это приняться; иные были больны и неспособны к труду, другие, принадлежа к числу домашней челяди, не умели обрабатывать землю. [345]
Нечего и говорить, что эта форма наказания оставалась на ответственности владельца и, за отсутствием всякого закона, ограничивавшего судебную власть помещика, ему была предоставлена полная свобода в выборе репрессивных мер. Лишь сила обычая запрещала, в принципе, применение смертной казни; но принцип этот поддавался широкому толкованию. Граф Румянцев, по-видимому любивший законодательствовать, решил в 1751 году составить уголовное уложение для своих поместий. Это поучительный документ. За кражу предусматриваемая в этом уложении кара состояла в отобрании всего имущества и телесном наказании. Но количество ударов ограничено не было. Если кража была произведена у крестьянина, Румянцев требовал, чтобы вора секли до тех пор, пока жертва его не объявит себя удовлетворенной. Эти домашние уложения довольно обильно размножались в ту эпоху, и другие законодатели, более точные, исчисляли в них удары розог – смотря по преступлению – до семнадцати тысяч. [346]Это была в действительности неизбежная смертная казнь, сопровождаемая пытками.
Женщины, владевшие крепостными, пользовались такими же правами и, применяя их, обыкновенно не подавали примера кротости – наоборот. В первые годы царствования Екатерины II, кроме знаменитого процесса Салтыковой, правосудию пришлось заняться 13-ю случаями истязаний, причиненных крепостным и повлекших за собой смерть. Половина обвиняемых состояла из женщин. Массон в своих записках описывает княгиню Козловскую, приказавшую своим служанкам раздеть одного крепостного и, привязав его к столбу, бить его по половым органам. Очень часто к такой крайней жестокости примешивались сладострастные фантазии с ясно выраженным оттенком садизма. Чтобы истязать своих слуг женского пола, княгиня Козловская выбирала, по преимуществу, палачей-мужчин. Она приказывала одной служанке выкладывать свои груди на мраморную доску и била их.
Массон не является, конечно, вполне достоверным свидетелем. Он мог или сам преувеличить дело или передать факты, преувеличенные легендой. Я бы даже не решился черпать у него эти сведения, тем более, что русская критика теперь вообще склонна относиться с подозрением ко всем свидетельствам, исходящим из-за границы, и приписывать их недоброжелательству. Поэтому в настоящем труде еще более, чем в предыдущих, я старался пользоваться главным образом исключительно русскими местными источниками. Но оказывается, что в этом случае мне не приходится отступить от своего правила. Цитированная мною выдержка из мемуаров Массона не содержится во французском издании. Я с ней познакомился по русскому изданию, где она была воспроизведена с оригинальной рукописи. [347]В общих чертах русское национальное прошлое, до самых мельчайших своих подробностей, нигде не было так, как в России, изучено путем документального анализа, в особенности в известную эпоху. Но помимо того, что это стремление к искренности по отношению к прошлому временно приостановилось, оно всегда соответствовало обратной тенденции относительно других стран, обнаруживая стремление не выносить сора из избы. Исходя из вполне естественного и, до некоторой степени, похвального чувства, это стремление, к сожалению, более не согласуется с условиями жизни того времени. Тексты, напечатанные в Петербурге или Москве, находят теперь читателей и вне исключительно русской и сравнительно немногочисленной публики, для которой они, как казалось еще лет тридцать назад, были предназначены.
Впрочем, преувеличивал ли Массон? Не из легенды или не из каких-нибудь записок пред нами встает рядом с княгиней Козловской отвратительный и ужасающий образ ее жестокой соперницы, имя которой я уже несколько раз упоминал. Салтычиха – лицо реальное, насколько могут существовать исторически достоверные лица. Прогремевший в свое время процесс ее, может быть, и не осветил некоторых черт ее жизни и личности; но достаточно и выявленных им фактов, чтобы дать нам понятие об этой жизни, посвященной самой безудержной жестокости. Без сомнения, личность Салтыковой обобщению не подлежит. Она относится к категории чудовищных исключений, или скорее типов индивидуальной разнузданности, свойственных всякой среде, где социальная жизнь не достигла большого развития. Подобные чудовища обыкновенно и появляются в такой среде, а, выделяясь на общем фоне, не отличающемся большой рельефностью, действуют на воображение и запечатлеваются в памяти. Среди современниц Салтычихи были хорошие женщины, но о них мы не знаем и никогда не узнаем, несмотря на то, что они вернее представляли общий тип женщины той эпохи. Тем не менее, Салтычиха является тоже до известной степени типичной. Нельзя не согласиться с тем, что она не могла бы существовать в обществе, где воззрения, чувства и права были бы в полном противоречии с ее ужасной деятельностью. В этом смысле ее кровавая разнузданность, при благоприятствовавших ей попустительстве и безнаказанности, является памятником изучаемой нами эпохи, в силу чего мы не можем не остановиться на ней.
Эта деятельность захватывает сравнительно небольшой промежуток времени, – с 1756 г., времени, когда, овдовев, Дарья Николаевна Салтыкова, рожденная Иванова, была предоставлена собственным своим побуждениям, до того момента, когда в 1762 году прошение, поданное Екатерине II крестьянином Ермолаем, у которого Салтыкова убила поочередно трех жен, не предало ее в руки правосудия, и тут показавшего себя опять-таки слишком милосердным. По общему мнению, за эти шесть лет 138 человек пали жертвой ее жестокости. Она собственноручно высекла одного из своих слуг, продержала его на дворе в течение длинной зимней ночи и затем облила ему голову кипятком. Он падал, а она продолжала его бить и затем отправила его в другую усадьбу, куда его привезли мертвым. Все это происходило во второй столице государства и на одной из главных ее улиц, на Кузнецком мосту; имение же Салтыковой, Троицкое, находилось под самым городом. Следствие раскрыло, между прочим, истязание одной женщины, у которой в то время, как ее секли, начались роды и она умерла по окончании пытки. Оно еще обнаружило, что Салтычиха, присутствуя на одной из подобных расправ, кричала палачам: «Д? смерти!» Потом она приказала положить на труп замученной женщины, который вывозили из Москвы, новорожденного ребенка, умершего от голода в дороге. Молва умножала эти факты и раздувала ужас их до невероятных размеров. Согласно легенде, Салтыкова имела обыкновение есть жареные женские груди. Следствие не поставило, однако, в вину обвиняемой ни одного случая людоедства и официально установило только 38 убийств, из которых лишь три касались мужчин. Вне полиции и духовенства, где Салтычиха всегда находила сообщников, она иногда встречала противодействие. Когда ее арестовали, ей было всего тридцать восемь лет, и она находилась в любовной связи с одним дворянином по фамилии Тютчев. Когда последний решился покончить с этой связью, чтобы жениться на одной молодой девушке, покинутая любовница приказала своим людям поджечь дом изменившего ей любовника и убить обоих; но люди ей не повиновались. С другой стороны, достоверно неизвестно, насколько судебные следователи вообще выяснили подробности дела. Салтычиха отрицала все приписанные ей обвинении. Чтобы ее запугать, в ее присутствии стали пытать одного человека, грозя ей той же участью; но она привыкла к подобным зрелищам, а Екатерина не пожелала, чтобы угроза была приведена в исполнение. Юстиц-коллегия вынесла Салтыковой смертный приговор, но Сенат заменил смертную казнь наказанием кнутом и каторжными работами, а императрица нашла и это наказание слишком тяжелым, ввиду того, что замученные Салтыковой тридцать восемь человек были всего лишь крепостные. Ее в продолжение часа продержали на эшафоте, где слуги и священник, участвовавшие в ее преступлениях (первые, вероятно, невольно и по принуждению) подверглись избиению кнутом, и затем просто заключили в монастырь. Пример подобного правосудия был не менее чудовищный и скандальный, чем факты, к которым оно относилось. Он, однако, никого не возмутил. Место заключения главной виновницы, правда, представляло мало удобств: в течение одиннадцати лет злодейка помещалась в яме глубиной в три аршина, из которой ее выпускали только для присутствия на богослужениях. Но по истечении этого времени ее поместили в келию, и она этим воспользовалась, чтоб вступить в связь с караульным солдатом. [348]
Она прожила до 1801 года. Право владения крепостными, заключая в себе логически безграничную власть над людьми, как над собственностью, всюду влекло за собой последствия, являющиеся в наших глазах возмутительными. Но в России, помимо уже указанного выше соотношения между крепостным правом и другими весьма утонченными сторонами жизни, оно являлось особо отталкивающим еще в силу того, что не основывалось на традиции или наследственности. В 1746 году один гренадер Невского полка оспаривал свою жену сперва у офицеров, похитивших ее во время набега, совершенного ими в окрестностях Самары, и затем у профессора, который, купив ее у этих офицеров, думал, что владеет ею на законном основании. Этот профессор был тот самый Тредьяковский, поэт и грамматик, которому русский язык и литература обязаны значительными успехами. [349]Это происшествие освещает самое происхождение и первые этапы социального явления, создавшего Козловских и Салтычих. И явление это было еще in fieri в данный момент.
Патриархальный характер обусловленных им отношений между собственником и собственностью подтверждается некоторыми русскими историками, установившими, впрочем, в этом отношении разницу между губерниями Великороссии и Малороссии, где польское влияние будто бы внесло более грубые нравы. [350]Но если согласиться с этим утверждением, то трудно объяснить две особенности русской жизни того времени, на которые мне приходилось ссылаться уже несколько раз ввиду их громадного значения: постоянные побеги крестьян и далеко не редкие случаи их бунтов против представителей гражданской власти, при попытках водворить их в рамки организации, объявляемой ее защитниками благодетельной и безупречной. Настолько благодетельной, что уничтожение крепостного права, в 1861 г., будто бы не встретило даже сочувствия со стороны заинтересованных лиц! В силу поговорки: «Не станет хлеба, барин даст», последние будто бы отказались оценить преимущества освободительного закона. Я сильно сомневаюсь в том, чтобы эти чувства привязанности к крепостной зависимости выдержали вторичное испытание при немыслимом, впрочем, упразднения освободительного закона и возвращения к прошлому. К тому же еще их следует отнести к эпохе сравнительно недавней, когда вековая работа уже дала себя чувствовать в этой области, развив до некоторой степени, инстинкты человечности и милосердия, присущие всем народам. В царствование же Елизаветы крепостное состояние находилось, как я сказал, еще в зачаточном периоде, и впечатление, производимое им на тех, на кого оно легло тяжелым бременем, выясняется совершенно определенно. Общая перепись 1743 года установила, что в двух только губерниях, Белогородской и Воронежской сбежало 10 423 крестьянина, не пожелавших есть хозяйский хлеб. Куда же шли эти несчастные? Ответ на этот вопрос, содержащийся в документах данной эпохи, еще более подтверждает высказанное нами мнение. Он указывает, что местом убежища служили обыкновенно отдаленные губернии: Пермская, Оренбургская, Астраханская и, в особенности, Малороссия и Польша. [351]Еще одна характерная черта: в царствование Петра I, в силу необходимости пополнения рядов армии, опустошенных войной со Швецией, разрешено было добровольное поступление крепостных в число солдат. И этим пользовался всякий, кто мог нести военную службу, а ведь известно, насколько она тяжела была в ту эпоху. Введенная только временно, эта мера была упразднена преемниками Полтавского героя; но по вступлении на престол Елизаветы, когда прошел слух, что она войдет в прежнюю силу, явился такой наплыв кандидатов для внесения в рекрутские, списки, что пришлось разгонять их кнутом. [352]
Некоторые владельцы крепостных, представители традиции, установившейся по изложенным мною причинам лишь в очень ограниченных пределах, без сомнения, даже в Елизаветинскую эпоху, сумели придать этой стороне социальной жизни менее отвратительный характер. Они принадлежали к очень незначительной группе, которой грозило, однако, еще уменьшиться под влиянием реформы и новых элементов, введенных этой реформой в местную аристократию. Один пример осветит эту особенность. В 1751 г. князь Репнин продал поместье Никите Демидову, разбогатевшему промышленнику, получившему дворянство. Мы видим здесь представителей старого и молодого дворянства в их взаимных ролях, присвоенных им новым режимом. И вот последствие: крестьяне князя Репнина, уступленные вместе с землей ее покупщику, отказываются признать своего нового хозяина. Гражданским и военным властям, вмешавшимся в этот конфликт, приходится иметь дело с толпой в 1500 человек, вооруженных палками и топорами. [353]
Внутренняя история государства раскрывает перед нами, несколько месяцев спустя, другую сторону созданных таким путем отношений. Дело касается крепостных работников на полотняной и бумажной фабрике, основанной одним из Гончаровых в Малоярославском уезде. Тут мы уже встречаемся со стачкой в самой обостренной форме. На требования офицера отряда, посланного уговорить крепостных стать на работу, эти последние, всего 860 человек, отвечали военными «экзерцициями», проделанными ими перед пораженным войском. После этого, свернувшись в штурмовую колонну, они стремительно бросились на солдат Елизаветы, захватили их орудия и обратили их в бегство. Понадобились три полка и сильная артиллерия для подавления этого бунта. [354]
Помещичий класс, незадолго перед тем зародившийся, и очень разнородный по своему составу, – в первых рядах его стояли фавориты и искатели приключений, – в России менее чем в какой-либо иной стране способен был разрешить удовлетворительно задачу, никогда в мире не находившую разрешения согласного с вечными требованиями справедливости и человечности. Как потомственные, так и новоиспеченные дворяне испытывали на себе влияние другого движения, которое, параллельно с расширением и усилением крепостного права, вызывало в царствование Елизаветы общее смягчение нравов. Согласно очень верному замечанию одного историка, Панин, великий государственный деятель при Екатерине II, не был бы близок к апоплексическому удару во время чтения дела Волынского – министра, казненного при Анне Иоанновне – если бы между смертью этой императрицы и восшествием на престол вдовы Петра III не царствовала Елизавета. Ее царствование было сравнительно мягкое и милостивое. Оно благоприятствовало развитию литературы и искусств, более близким сношениям с западными государствами, путешествиям за границу, поступлению молодых людей в германские, французские и итальянские университеты. Оно было мирным в течение довольно долгого времени, а война, ознаменовавшая его, не походила на войны Анны Иоанновны и Петра Великого, происходившие главным образом на родной территории или в малоцивилизованных странах.
Пребывание армии Апраксина и Салтыкова на немецкой территории, соприкосновение с войсками Фридриха, продолжительное братание с армией Марии-Терезии, квартирование в течение нескольких лет в восточной Пруссии и в Кенигсберге, городе университетском и цивилизованном, не могли не отразиться на тысячах людей, входивших в ее состав. Просветительное влияние проникло через ряды войск и в ядро населения. Но крепостное право, в то же время укрепившееся и развившееся, не могло не противодействовать этому прогрессу и не подтачивать его среди общества, самые просвещенные представители которого не признавали возможность существования на иных основаниях. Несколько лет спустя, при чтении знаменитого наказа, составленного Екатериной II для ее законодательной комиссии, Сумароков, увидев в нем намек на освобождение крестьян, с негодованием воскликнул: «А кто же будет нам служить?»
Но, с другой стороны, просветительное и человечное в некоторых отношениях царствование Елизаветы имело и развращающее влияние. Подруга Разумовского гордилась некоторой строгостью в вопросах нравственности. Она учредила в Петербурге «строгую комиссию» для преследования внебрачных связей, в 1745 году именным указом повелела конфисковать имения вдовы Носовой «за беспутную жизнь», а в 1750 году озадачила Фридриха крутыми мерами, принятыми ею относительно некоей Дрезденши. Но истории этой деятельности и является именно показателем состояния общества, глубоко зараженного примерами безнравственности, исходившими, увы! из того же источника, что и репрессии. Дрезденша была немка, родом из Дрездена; наняв богатый дом в Петербурге, на Вознесенской, она устраивала усердно посещаемые «вечерницы», место веселья и любовных свиданий, где холостые мужчины в поисках платных удовольствий встречались с легкомысленными женами и с соблазненными молодыми девушками. Немка эта была выслана; высшие должностные лица, серьезные профессора, признанные виновными в разврате, были принуждены путем брака восстановить доброе имя своих жертв; оскорбленные мужья получили удовлетворение, более громкое, чем они, может быть, желали, а крепость, Синод, канцелярия полицмейстера, даже Зимний дворец, приютили в своих стенах сотни «непотребных женщин»; участь их должна была решить другая комиссия под председательством кабинет-министра Давыдова. Но Фридрих пошутил над этим событием довольно удачно, и общество, как в России, так и в Европе, осталось под впечатлением, что в Зимнем и Аничковом дворцах происходило более возмутительное непотребство, нежели у «Дрезденши». [355]
С этой точки зрения жизнь придворная и жизнь провинциальная не походили одна на другую, и разногласие между защитниками и хулителями русского общества времен Елизаветы происходит отчасти вследствие различия наблюдаемых слоев. Хулители [356]сосредоточили главным образом внимание на столице, а защитники, по-видимому, недостаточно глубоко изучили мир понятий и обычаев, развившихся в среде крепостного права. Молодые девушки, добродетель которых охраняла Елизавета, не были крепостными. В 1754 году государыне доложили о случае с помещиком, изнасиловавшим с помощью своих слуг крестьянку. Указ приговорил сообщников преступления к кнуту, а главного виновника к браку. Но по зрелом размышлении наказание показалось слишком строгим по отношению к главному виновнику. Дух времени осуждал суровость этого наказания, и новым указом, данным лишь неделю спустя, приговор был отменен. Слуги были высечены, но помещик отделался штрафом в 2000 рублей в пользу бедной крепостной. [357]
Мы видели, что общая тенденция царствования Елизаветы склонялась к удалению дворянства из столицы и создания ему в провинции нового поля деятельности. Эта тенденция имела тоже воспитательное значение. Каковы бы они ни были, представители дворянства были все же лучше тех воевод, что бесчинствовали в деревенской среде до половины столетия. Но, прикованная таким образом к своим владениям, даже провинциальная знать оставалась по своим связям в соприкосновении с двором и испытывала на себе его развращающее влияние. Знаменательным показателям этого влияния на семейную жизнь является увеличение разводов и незаконных сожительств.
Некоторые монополии и привилегии, установленные в других государствах в пользу владельца, не были известны в России. Не было закона, принуждавшего крестьян какой-либо деревни приводить в движение воду в пруду, чтобы заставить замолчать лягушек; но случалось, что, возвратившись с барщины, крепостные должны были бегать с одного конца деревни на другой, чтобы показать владельцу и его друзьям свое проворство или неуклюжесть, и, по окончании этого бега, поджигать одну из своих изб для потехи тех же зрителей. [338]Двоюродный брат Елизаветы, гр. Скавронский, заставлял свою дворню говорить с ним не иначе, как речитативом. Но это были еще меньшие из бед в службе крепостных. Прочтите у Пассенана, француза, долго прожившего в России во второй половине XVIII века, описание представления «Дидона», разыгранного дворней одного вельможи. Во время исполнения хозяин дома бросился на сцену и дал Тирской принцессе увесистую пощечину, объявив ей, что по окончании спектакля ей придется прогуляться на конюшню, где обыкновенно производилась порка. [339]
Между прочим дворня составляла класс привилегированных крепостных. Из нее выбирали даже наставников к барским детям и различного рода артистов. Музыка известной оперы, написанное на тексте Хераскова, принадлежит вдохновению одного анонимного крепостного князя П. Д. Волконского. Ничего подобного этому особому виду челяди, кажется, никогда не существовало ни в какой европейской стране.
Она набиралась среди простых крепостных по выбору владельца. Правила, составленные гр. Румянцевым для его имения Чеберчино, Алатырского уезда, дают нам понятие о материальных условиях жизни этих слуг.
Кроме денежного жалованья от 60 к. до 6 руб. в год, дворецкий получал 3 четверти ржаной муки, полтора четверика гречневой крупы и 12 ф. соли для своего годового содержании. В смысле одежды, – шубу и кафтан на два или три года. [340]В обмен за эти щедроты дворецкий находился в распоряжении барина, исполняя всякие работы, в зависимости от прихоти последнего; мужчина, если он был даровитый, обязан был отдавать ему все свои таланты; женщина, если она была красива, удовлетворяет все его вожделения. Иногда это положение было тяжелее условий жизни обыкновенных крепостных, вследствие большей близости к барину. Графиня Н. Н. Салтыкова, жена фельдмаршала, носила парик и, желая, чтобы никто об этом не знал, держала дворового парикмахера в клетке около своей кровати в течение трех лет. [341]
Крепостной крестьянин являлся вещью барина, независимо от того, был ли он обращен в дворового или нет. Он мог быть продан, вместе или отдельно от земли, которую он возделывал, с его семьей, или без нее. Петр Великий указом 1711 года обратил внимание Сената на необходимость ограничения такого рода продаж; но обычай одержал верх. Документ, относящийся к 1760 г., свидетельствует о продаже двух несовершеннолетних девушек за 3 рубля, а с другой стороны, мы видим еще в 1787 году помещиков, посылавших молодых девушек в Петербург, или Москву и извлекавших от ста до двухсот рублей в год дохода из ремесла, к которому он были приневолены. [342]До 1808 года торговля крепостными обоих полов производилась публично на рынках, а в царствование дочери Петра Великого средняя стоимость души равнялась 30 рублям. [343]
В 1760 году правительство Елизаветы попыталось урегулировать права владельца над своими крепостными в вопросах уголовного преследования. Вот каким образом оно взялось за это: оно указом даровало владельцам право заменять в известных случаях телесные наказания ссылкой.
Виновные ссылались в Сибирь, и за каждого высланного человека помещик получал рекрутскую квитанцию. Но возраст осужденного не должен был превышать 45 лет. Истинная цель этой меры очевидна: она способствовала заселению огромных пространств Сибири, которые современная Россия лишь в наши дни перестала превращать в места ссылки и мучений. Жена ссылаемого имела право за ним следовать, но несовершеннолетние дети оставались в распоряжении владельца, если только он, повинуясь человечному чувству, не соглашался уступить их родителям и делу колонизации. Закон поощрял его к этому решению, возмещая ему убытки в размере 10 рублей за каждого ребенка мужеского пола моложе 5 лет и 20 руб. за детей до 16 лет. Детей старше этого возраста можно было обменивать на рекрутскую квитанцию. Дети женского пола оплачивались наполовину дешевле. [344]Этот был единственный способ наказания, ставший до 1845 года предметом законодательного постановления. А указ 1760 г. в результате дал лишь возможность помещикам выгодным образом освобождаться от своих обязательств по рекрутскому набору и посылать в Сибирь целые толпы увечных и калек.
Эти ссыльные, невольные колонисты-«посельщики», путешествовали обыкновенно по году и более, прежде чем добраться до незнакомых им мест, причем на путевые расходы им выдавалось по 2 коп. в день. По прибытии на место они должны были сами заботиться о своем пропитании. Многие не знали, как за это приняться; иные были больны и неспособны к труду, другие, принадлежа к числу домашней челяди, не умели обрабатывать землю. [345]
Нечего и говорить, что эта форма наказания оставалась на ответственности владельца и, за отсутствием всякого закона, ограничивавшего судебную власть помещика, ему была предоставлена полная свобода в выборе репрессивных мер. Лишь сила обычая запрещала, в принципе, применение смертной казни; но принцип этот поддавался широкому толкованию. Граф Румянцев, по-видимому любивший законодательствовать, решил в 1751 году составить уголовное уложение для своих поместий. Это поучительный документ. За кражу предусматриваемая в этом уложении кара состояла в отобрании всего имущества и телесном наказании. Но количество ударов ограничено не было. Если кража была произведена у крестьянина, Румянцев требовал, чтобы вора секли до тех пор, пока жертва его не объявит себя удовлетворенной. Эти домашние уложения довольно обильно размножались в ту эпоху, и другие законодатели, более точные, исчисляли в них удары розог – смотря по преступлению – до семнадцати тысяч. [346]Это была в действительности неизбежная смертная казнь, сопровождаемая пытками.
Женщины, владевшие крепостными, пользовались такими же правами и, применяя их, обыкновенно не подавали примера кротости – наоборот. В первые годы царствования Екатерины II, кроме знаменитого процесса Салтыковой, правосудию пришлось заняться 13-ю случаями истязаний, причиненных крепостным и повлекших за собой смерть. Половина обвиняемых состояла из женщин. Массон в своих записках описывает княгиню Козловскую, приказавшую своим служанкам раздеть одного крепостного и, привязав его к столбу, бить его по половым органам. Очень часто к такой крайней жестокости примешивались сладострастные фантазии с ясно выраженным оттенком садизма. Чтобы истязать своих слуг женского пола, княгиня Козловская выбирала, по преимуществу, палачей-мужчин. Она приказывала одной служанке выкладывать свои груди на мраморную доску и била их.
Массон не является, конечно, вполне достоверным свидетелем. Он мог или сам преувеличить дело или передать факты, преувеличенные легендой. Я бы даже не решился черпать у него эти сведения, тем более, что русская критика теперь вообще склонна относиться с подозрением ко всем свидетельствам, исходящим из-за границы, и приписывать их недоброжелательству. Поэтому в настоящем труде еще более, чем в предыдущих, я старался пользоваться главным образом исключительно русскими местными источниками. Но оказывается, что в этом случае мне не приходится отступить от своего правила. Цитированная мною выдержка из мемуаров Массона не содержится во французском издании. Я с ней познакомился по русскому изданию, где она была воспроизведена с оригинальной рукописи. [347]В общих чертах русское национальное прошлое, до самых мельчайших своих подробностей, нигде не было так, как в России, изучено путем документального анализа, в особенности в известную эпоху. Но помимо того, что это стремление к искренности по отношению к прошлому временно приостановилось, оно всегда соответствовало обратной тенденции относительно других стран, обнаруживая стремление не выносить сора из избы. Исходя из вполне естественного и, до некоторой степени, похвального чувства, это стремление, к сожалению, более не согласуется с условиями жизни того времени. Тексты, напечатанные в Петербурге или Москве, находят теперь читателей и вне исключительно русской и сравнительно немногочисленной публики, для которой они, как казалось еще лет тридцать назад, были предназначены.
Впрочем, преувеличивал ли Массон? Не из легенды или не из каких-нибудь записок пред нами встает рядом с княгиней Козловской отвратительный и ужасающий образ ее жестокой соперницы, имя которой я уже несколько раз упоминал. Салтычиха – лицо реальное, насколько могут существовать исторически достоверные лица. Прогремевший в свое время процесс ее, может быть, и не осветил некоторых черт ее жизни и личности; но достаточно и выявленных им фактов, чтобы дать нам понятие об этой жизни, посвященной самой безудержной жестокости. Без сомнения, личность Салтыковой обобщению не подлежит. Она относится к категории чудовищных исключений, или скорее типов индивидуальной разнузданности, свойственных всякой среде, где социальная жизнь не достигла большого развития. Подобные чудовища обыкновенно и появляются в такой среде, а, выделяясь на общем фоне, не отличающемся большой рельефностью, действуют на воображение и запечатлеваются в памяти. Среди современниц Салтычихи были хорошие женщины, но о них мы не знаем и никогда не узнаем, несмотря на то, что они вернее представляли общий тип женщины той эпохи. Тем не менее, Салтычиха является тоже до известной степени типичной. Нельзя не согласиться с тем, что она не могла бы существовать в обществе, где воззрения, чувства и права были бы в полном противоречии с ее ужасной деятельностью. В этом смысле ее кровавая разнузданность, при благоприятствовавших ей попустительстве и безнаказанности, является памятником изучаемой нами эпохи, в силу чего мы не можем не остановиться на ней.
Эта деятельность захватывает сравнительно небольшой промежуток времени, – с 1756 г., времени, когда, овдовев, Дарья Николаевна Салтыкова, рожденная Иванова, была предоставлена собственным своим побуждениям, до того момента, когда в 1762 году прошение, поданное Екатерине II крестьянином Ермолаем, у которого Салтыкова убила поочередно трех жен, не предало ее в руки правосудия, и тут показавшего себя опять-таки слишком милосердным. По общему мнению, за эти шесть лет 138 человек пали жертвой ее жестокости. Она собственноручно высекла одного из своих слуг, продержала его на дворе в течение длинной зимней ночи и затем облила ему голову кипятком. Он падал, а она продолжала его бить и затем отправила его в другую усадьбу, куда его привезли мертвым. Все это происходило во второй столице государства и на одной из главных ее улиц, на Кузнецком мосту; имение же Салтыковой, Троицкое, находилось под самым городом. Следствие раскрыло, между прочим, истязание одной женщины, у которой в то время, как ее секли, начались роды и она умерла по окончании пытки. Оно еще обнаружило, что Салтычиха, присутствуя на одной из подобных расправ, кричала палачам: «Д? смерти!» Потом она приказала положить на труп замученной женщины, который вывозили из Москвы, новорожденного ребенка, умершего от голода в дороге. Молва умножала эти факты и раздувала ужас их до невероятных размеров. Согласно легенде, Салтыкова имела обыкновение есть жареные женские груди. Следствие не поставило, однако, в вину обвиняемой ни одного случая людоедства и официально установило только 38 убийств, из которых лишь три касались мужчин. Вне полиции и духовенства, где Салтычиха всегда находила сообщников, она иногда встречала противодействие. Когда ее арестовали, ей было всего тридцать восемь лет, и она находилась в любовной связи с одним дворянином по фамилии Тютчев. Когда последний решился покончить с этой связью, чтобы жениться на одной молодой девушке, покинутая любовница приказала своим людям поджечь дом изменившего ей любовника и убить обоих; но люди ей не повиновались. С другой стороны, достоверно неизвестно, насколько судебные следователи вообще выяснили подробности дела. Салтычиха отрицала все приписанные ей обвинении. Чтобы ее запугать, в ее присутствии стали пытать одного человека, грозя ей той же участью; но она привыкла к подобным зрелищам, а Екатерина не пожелала, чтобы угроза была приведена в исполнение. Юстиц-коллегия вынесла Салтыковой смертный приговор, но Сенат заменил смертную казнь наказанием кнутом и каторжными работами, а императрица нашла и это наказание слишком тяжелым, ввиду того, что замученные Салтыковой тридцать восемь человек были всего лишь крепостные. Ее в продолжение часа продержали на эшафоте, где слуги и священник, участвовавшие в ее преступлениях (первые, вероятно, невольно и по принуждению) подверглись избиению кнутом, и затем просто заключили в монастырь. Пример подобного правосудия был не менее чудовищный и скандальный, чем факты, к которым оно относилось. Он, однако, никого не возмутил. Место заключения главной виновницы, правда, представляло мало удобств: в течение одиннадцати лет злодейка помещалась в яме глубиной в три аршина, из которой ее выпускали только для присутствия на богослужениях. Но по истечении этого времени ее поместили в келию, и она этим воспользовалась, чтоб вступить в связь с караульным солдатом. [348]
Она прожила до 1801 года. Право владения крепостными, заключая в себе логически безграничную власть над людьми, как над собственностью, всюду влекло за собой последствия, являющиеся в наших глазах возмутительными. Но в России, помимо уже указанного выше соотношения между крепостным правом и другими весьма утонченными сторонами жизни, оно являлось особо отталкивающим еще в силу того, что не основывалось на традиции или наследственности. В 1746 году один гренадер Невского полка оспаривал свою жену сперва у офицеров, похитивших ее во время набега, совершенного ими в окрестностях Самары, и затем у профессора, который, купив ее у этих офицеров, думал, что владеет ею на законном основании. Этот профессор был тот самый Тредьяковский, поэт и грамматик, которому русский язык и литература обязаны значительными успехами. [349]Это происшествие освещает самое происхождение и первые этапы социального явления, создавшего Козловских и Салтычих. И явление это было еще in fieri в данный момент.
Патриархальный характер обусловленных им отношений между собственником и собственностью подтверждается некоторыми русскими историками, установившими, впрочем, в этом отношении разницу между губерниями Великороссии и Малороссии, где польское влияние будто бы внесло более грубые нравы. [350]Но если согласиться с этим утверждением, то трудно объяснить две особенности русской жизни того времени, на которые мне приходилось ссылаться уже несколько раз ввиду их громадного значения: постоянные побеги крестьян и далеко не редкие случаи их бунтов против представителей гражданской власти, при попытках водворить их в рамки организации, объявляемой ее защитниками благодетельной и безупречной. Настолько благодетельной, что уничтожение крепостного права, в 1861 г., будто бы не встретило даже сочувствия со стороны заинтересованных лиц! В силу поговорки: «Не станет хлеба, барин даст», последние будто бы отказались оценить преимущества освободительного закона. Я сильно сомневаюсь в том, чтобы эти чувства привязанности к крепостной зависимости выдержали вторичное испытание при немыслимом, впрочем, упразднения освободительного закона и возвращения к прошлому. К тому же еще их следует отнести к эпохе сравнительно недавней, когда вековая работа уже дала себя чувствовать в этой области, развив до некоторой степени, инстинкты человечности и милосердия, присущие всем народам. В царствование же Елизаветы крепостное состояние находилось, как я сказал, еще в зачаточном периоде, и впечатление, производимое им на тех, на кого оно легло тяжелым бременем, выясняется совершенно определенно. Общая перепись 1743 года установила, что в двух только губерниях, Белогородской и Воронежской сбежало 10 423 крестьянина, не пожелавших есть хозяйский хлеб. Куда же шли эти несчастные? Ответ на этот вопрос, содержащийся в документах данной эпохи, еще более подтверждает высказанное нами мнение. Он указывает, что местом убежища служили обыкновенно отдаленные губернии: Пермская, Оренбургская, Астраханская и, в особенности, Малороссия и Польша. [351]Еще одна характерная черта: в царствование Петра I, в силу необходимости пополнения рядов армии, опустошенных войной со Швецией, разрешено было добровольное поступление крепостных в число солдат. И этим пользовался всякий, кто мог нести военную службу, а ведь известно, насколько она тяжела была в ту эпоху. Введенная только временно, эта мера была упразднена преемниками Полтавского героя; но по вступлении на престол Елизаветы, когда прошел слух, что она войдет в прежнюю силу, явился такой наплыв кандидатов для внесения в рекрутские, списки, что пришлось разгонять их кнутом. [352]
Некоторые владельцы крепостных, представители традиции, установившейся по изложенным мною причинам лишь в очень ограниченных пределах, без сомнения, даже в Елизаветинскую эпоху, сумели придать этой стороне социальной жизни менее отвратительный характер. Они принадлежали к очень незначительной группе, которой грозило, однако, еще уменьшиться под влиянием реформы и новых элементов, введенных этой реформой в местную аристократию. Один пример осветит эту особенность. В 1751 г. князь Репнин продал поместье Никите Демидову, разбогатевшему промышленнику, получившему дворянство. Мы видим здесь представителей старого и молодого дворянства в их взаимных ролях, присвоенных им новым режимом. И вот последствие: крестьяне князя Репнина, уступленные вместе с землей ее покупщику, отказываются признать своего нового хозяина. Гражданским и военным властям, вмешавшимся в этот конфликт, приходится иметь дело с толпой в 1500 человек, вооруженных палками и топорами. [353]
Внутренняя история государства раскрывает перед нами, несколько месяцев спустя, другую сторону созданных таким путем отношений. Дело касается крепостных работников на полотняной и бумажной фабрике, основанной одним из Гончаровых в Малоярославском уезде. Тут мы уже встречаемся со стачкой в самой обостренной форме. На требования офицера отряда, посланного уговорить крепостных стать на работу, эти последние, всего 860 человек, отвечали военными «экзерцициями», проделанными ими перед пораженным войском. После этого, свернувшись в штурмовую колонну, они стремительно бросились на солдат Елизаветы, захватили их орудия и обратили их в бегство. Понадобились три полка и сильная артиллерия для подавления этого бунта. [354]
Помещичий класс, незадолго перед тем зародившийся, и очень разнородный по своему составу, – в первых рядах его стояли фавориты и искатели приключений, – в России менее чем в какой-либо иной стране способен был разрешить удовлетворительно задачу, никогда в мире не находившую разрешения согласного с вечными требованиями справедливости и человечности. Как потомственные, так и новоиспеченные дворяне испытывали на себе влияние другого движения, которое, параллельно с расширением и усилением крепостного права, вызывало в царствование Елизаветы общее смягчение нравов. Согласно очень верному замечанию одного историка, Панин, великий государственный деятель при Екатерине II, не был бы близок к апоплексическому удару во время чтения дела Волынского – министра, казненного при Анне Иоанновне – если бы между смертью этой императрицы и восшествием на престол вдовы Петра III не царствовала Елизавета. Ее царствование было сравнительно мягкое и милостивое. Оно благоприятствовало развитию литературы и искусств, более близким сношениям с западными государствами, путешествиям за границу, поступлению молодых людей в германские, французские и итальянские университеты. Оно было мирным в течение довольно долгого времени, а война, ознаменовавшая его, не походила на войны Анны Иоанновны и Петра Великого, происходившие главным образом на родной территории или в малоцивилизованных странах.
Пребывание армии Апраксина и Салтыкова на немецкой территории, соприкосновение с войсками Фридриха, продолжительное братание с армией Марии-Терезии, квартирование в течение нескольких лет в восточной Пруссии и в Кенигсберге, городе университетском и цивилизованном, не могли не отразиться на тысячах людей, входивших в ее состав. Просветительное влияние проникло через ряды войск и в ядро населения. Но крепостное право, в то же время укрепившееся и развившееся, не могло не противодействовать этому прогрессу и не подтачивать его среди общества, самые просвещенные представители которого не признавали возможность существования на иных основаниях. Несколько лет спустя, при чтении знаменитого наказа, составленного Екатериной II для ее законодательной комиссии, Сумароков, увидев в нем намек на освобождение крестьян, с негодованием воскликнул: «А кто же будет нам служить?»
Но, с другой стороны, просветительное и человечное в некоторых отношениях царствование Елизаветы имело и развращающее влияние. Подруга Разумовского гордилась некоторой строгостью в вопросах нравственности. Она учредила в Петербурге «строгую комиссию» для преследования внебрачных связей, в 1745 году именным указом повелела конфисковать имения вдовы Носовой «за беспутную жизнь», а в 1750 году озадачила Фридриха крутыми мерами, принятыми ею относительно некоей Дрезденши. Но истории этой деятельности и является именно показателем состояния общества, глубоко зараженного примерами безнравственности, исходившими, увы! из того же источника, что и репрессии. Дрезденша была немка, родом из Дрездена; наняв богатый дом в Петербурге, на Вознесенской, она устраивала усердно посещаемые «вечерницы», место веселья и любовных свиданий, где холостые мужчины в поисках платных удовольствий встречались с легкомысленными женами и с соблазненными молодыми девушками. Немка эта была выслана; высшие должностные лица, серьезные профессора, признанные виновными в разврате, были принуждены путем брака восстановить доброе имя своих жертв; оскорбленные мужья получили удовлетворение, более громкое, чем они, может быть, желали, а крепость, Синод, канцелярия полицмейстера, даже Зимний дворец, приютили в своих стенах сотни «непотребных женщин»; участь их должна была решить другая комиссия под председательством кабинет-министра Давыдова. Но Фридрих пошутил над этим событием довольно удачно, и общество, как в России, так и в Европе, осталось под впечатлением, что в Зимнем и Аничковом дворцах происходило более возмутительное непотребство, нежели у «Дрезденши». [355]
С этой точки зрения жизнь придворная и жизнь провинциальная не походили одна на другую, и разногласие между защитниками и хулителями русского общества времен Елизаветы происходит отчасти вследствие различия наблюдаемых слоев. Хулители [356]сосредоточили главным образом внимание на столице, а защитники, по-видимому, недостаточно глубоко изучили мир понятий и обычаев, развившихся в среде крепостного права. Молодые девушки, добродетель которых охраняла Елизавета, не были крепостными. В 1754 году государыне доложили о случае с помещиком, изнасиловавшим с помощью своих слуг крестьянку. Указ приговорил сообщников преступления к кнуту, а главного виновника к браку. Но по зрелом размышлении наказание показалось слишком строгим по отношению к главному виновнику. Дух времени осуждал суровость этого наказания, и новым указом, данным лишь неделю спустя, приговор был отменен. Слуги были высечены, но помещик отделался штрафом в 2000 рублей в пользу бедной крепостной. [357]
Мы видели, что общая тенденция царствования Елизаветы склонялась к удалению дворянства из столицы и создания ему в провинции нового поля деятельности. Эта тенденция имела тоже воспитательное значение. Каковы бы они ни были, представители дворянства были все же лучше тех воевод, что бесчинствовали в деревенской среде до половины столетия. Но, прикованная таким образом к своим владениям, даже провинциальная знать оставалась по своим связям в соприкосновении с двором и испытывала на себе его развращающее влияние. Знаменательным показателям этого влияния на семейную жизнь является увеличение разводов и незаконных сожительств.