Страница:
Все это создавало среду беспорядочно разнузданную, фантастическую, экстравагантную, в которой введение какого-либо порядка вещей, хотя бы только нормального, являлось чистым парадоксом и, представляя собой полную противоположность инстинктам, вкусам, привычкам и страстям населения, должно было натолкнуться на отчаянное сопротивление. Нет никакой необходимости объяснять это, как делают некоторые, воображаемым антагонизмом учреждений, противополагая польский индивидуализм туземному коммунизму. Принцип коллективизма очень слабо применялся всегда в Украйне, в Сечи, где, как это мы показали выше, она была вызвана иностранным влиянием. Что же касается республиканского радикализма народных масс по берегам Днепра, то он был обязан своим происхождением исключительно полетам фантазии историков, которые его открыли. Конфликт был неизбежен между этим хаотическим миром и всяким правительством, которое стремилось бы подчинить его закону, каков бы он ни был, но ни национальный вопрос, ни вопрос религиозный долго не играли никакой роли в этой борьбе, и когда эти вопросы оказались в ней замешанными, то лишь маскировали присутствие других интересов: честолюбивых замыслов и страстей, действовавших с гораздо более реальной силой. Эти вопросы только осложнили эту проблему и вот почему необходимо указать ясно то место, которое они в нем занимали.
В Украйне большая часть колонистов принадлежала к греческому вероисповеданию; но, распространяясь на массу населения, индифферентность к религиозным делам или скорей вражда к ним казаков делала этот камень преткновения почти не имеющим значения или совершенно его уничтожала. Заговорив позже об этом, сам Хмельницкий выдал однажды тайную свою мысль в угаре винных паров, объявив, что для него поп и католический священник одно и то же, так как оба они не стоят веревки, на которой их следовало бы повесить. Нежизненная для того времени даже в самом московском очаге своем, православная церковь неизбежно страдала в Польше от соседства с другой религией, господствовавшей и получившей благодаря этому большие права для себя. Приблизительно до шестнадцатого века однако она пользовалась там самою широкою терпимостью. В 1584 г. Баторий разрешил своим православным подданным следовать старому календарю; в 1589 году Сигизмунд III сам предложил константинопольскому патриарху Иеремии распространить на них права своей юрисдикции. Находящееся в руках короля право назначения епископов распространялось и на православный клир и на религиозную общину, создавая им этим самую унизительную зависимость, но ни тот, ни другая не были этим задеты за живое. Необразованный и грубый, пьяный и грязный, по свидетельству даже самых выдающихся членов его, этот клир отказался в нравственном отношении от всяких предубеждений, а его прихожане подражали его распущенности и индифферентности. Религиозная жизнь сохранилась лишь среди некоторого количества братств, происхождение которых в Лемберге относится к тринадцатому веку, но развитие их на корпоративных началах было также делом польской культуры, обязанным в большей части своей влиянию магдебургского права, введенного Польшей в режим муниципалитетов. Родство их с коммунальными формациями древней России не менее проблематично, чем таковое военным коммун Запорожья. Долго польское правительство охраняло эти институты, которые между тем, присвоив себе самую широкую юридическую и административную автономию, стремились утвердить свой авторитет даже в противовес авторитету епископов им же назначенных. И оно не беспокоилось об этом, справедливо полагая, что время и обстоятельства действуют реальнее в его пользу.
Очень вероятно, что низшие слои населения последовали бы рано или поздно за движением, привлекавшим высшие классы к польской культуре и, как к естественному следствию, к католической религии. Но то был очень медленный процесс, и к несчастью с конца шестнадцатого века слишком ярые католики хотели его ускорить. Благодаря либеральному духу, а также, говоря правду, беспечности, свойственной национальному темпераменту, даже протестантство не придало в Польше особой суровости конфликту исповеданий, и эти ярые сторонники католицизма должны были перенести борьбу на совершенно другую почву.
Нетрудно догадаться, что то были иезуиты. Начиная с 1570 года, взяв базисом свой деятельности дома крупных украинских, польских или полонизированных вельмож, являясь к ним в виде учителей, секретарей, управляющих, милиция Лойолы выходить на поединок и положение тотчас же меняется. В 1582 году католический клир и население Лемберга возмутились против православного духовенства по поводу введения греческого календаря. В 1588 году был получен циркуляр поставить в Киеве православного архиепископа по выбору ордена, Михаила Рагозу, его ученика, протеже и послушное в его руках орудие. И тогда была намечена к выполнению новая программа; та самая, на которую указывает в 1577 году отец Скарга, этот польский Боссюэ, опубликовавший свою знаменитую книгу о единстве церкви и превозносивший в ней открыто употребление в дело принудительных средств, энергичного применения compelle intrare.
Нападение было произведено по всей линии и, возбудив прекратившуюся уже деятельность православных братств, вызвало с их стороны неожиданное сопротивление. В Киеве, в Вильне и в других городах родились ассоциации того же типа. Лембергское братство, реорганизованное в 1586 году, получило от константинопольского патриарха Иеремии новые неограниченные права, включая сюда право контроля над всеми епархиями, вплоть до обвинения или отлучения всех членов клира, священников или епископов. Отказавшись признать подобную юрисдикцию, православный епископ Лемберга, Гедеон Балабан, вступает в спор со своим коллегою из Луцка, Кириллом Терлецким, который обвинялся тогда народною молвою во всевозможных преступлениях, грабежах, насилиях и даже в фабрикации фальшивой монеты.
То была ожесточенная, страстная, слепая борьба и из ее недр вскоре вылились две идеи, которые явились господствующими в поднятом споре и повлекли его к роковой развязке. И клир, и население, все верные православной церкви должны были искать точки опоры, надеяться в дальнейшем на помощь там, где они естественно думали ее найти, – вне польского владычества, отданного теперь в феод иезуитам. Они направили свои взоры на Москву. В то же время, заподозренные как креатуры польского правительства, преследуемые поэтому воинствующими братствами, отданные на их суд восточным патриархатом, некоторые православные епископы не видели уже никакой возможности поддерживать свой авторитет и защищать свои привилегии на лоне греческой церкви, и следовательно должны были обратиться к Риму.
Решенная в 1591 году под влиянием иезуитов Уния с Римом была осуществлена в 1595 году. Так как архиепископ Рагоза держался в стороне, как более всех подозреваемый, а епископ Пшемысля, Михаил Копыстинский, и даже лембергский епископ Балабан, несмотря на свои размолвки с братствами, выразили протест, хотя раньше и дали свое согласие на присоединение, то двое других, Кирилл Терлецкий луцкий и новый епископ Владимира, Игнатий Поцей, уже прежде обратившийся в католицизм, поехали в Рим, привезя с собой согласие некоторых своих коллег, и заявили о своем подчинении.
То была крупная ошибка как со стороны польского правительства, благоприятствовавшего этому движению, так и со стороны самих иезуитов, его главных инициаторов. Их намерения были несомненно чистые, и одно уже присутствие Скарги среди первых пионеров этого дела было достаточно, чтобы убедиться в благородстве руководивших ими чувств. Но результаты были пагубны. По проекту, выработанному Скаргою, здесь не было речи о полном слиянии двух церквей. Но на деле уж одно уважение к органической и ритуальной автономии присоединенной общины создавало какое-то ублюдочное тело, лишенное способности жизни и развития. Встав преждевременно между обоими элементами, уже и так склонными к сближению, этот новоорганизм послужил лишь препятствием к мирному их поглощению друг другом, вводя в то же время в среду, уже и так насыщенную в этом отношении, антагонизм противоположных идей и интересов.
Под влиянием предубеждений, по большей части личного свойства, местные вельможи русского происхождения и православной веры, но связанные с Польшею, – Висневецкие, Сангушко, Сапега, Огинские, Ходкевичи, Пасы, Хребтовичи, Воловичи, Корсаки во главе с главным воротилой этой местной аристократии, с Константином Острожским, и сами оказывали противодействие. Уния отнимала у них право, которым они владели скорее благодаря обычаю, чем по закону, вмешиваться в церковные дела. Почти девяностолетний старик «герцог Острожский» являлся типичным представителем этой группы. В настоящем ее виде украинская «казачина» выросла с ним вместе, и он оставался казаком с ног до головы. В молодые свои годы он однажды ворвался силою в Острожский замок, где жила вдова его брата Ильи, похитил ее дочь и отдал ее своему другу, Димитрию Сангушко. Когда княгиня стала протестовать, он бросил ее на землю, заставил священника тотчас же совершить брачный обряд, произнес за свою племянницу слово согласия и принудил ее присутствовать на пиру, после которого был завершен брак с грубой помощью слуг Сангушко, которые превозмогли сопротивление невесты.
В 1569 году этот жестокий человек не оказал ровно никакого сопротивления союзу, соединявшему русские провинции древнего литовского государства с Польшею; он даже по-своему показал себя верноподданным республики, но при этом не платил налогов ее казне. Как большинство дворян, но более явно, он презирал ее законы, говорил грубости суверену и с миллионным доходом оставил совершенно разрушенным унаследованный им Острожский замок, совершенно не заботился оказать помощь киевским церквам поддержкою или реставрацией.
Православная религия не могла ожидать большой помощи от подобного защитника. Но она нашла себе других. С Афонской горы раздался голос галицийского монаха, Ивана Вишни, вызвавший в Вильне отзвук в словах и сочинениях Стефана Зизания, поднявшего жаркие полемики и возбудившего в народных массах новые чувства. Даже среди казаков уже указанная нами индифферентность сменилась другим настроением, в котором дело религии слилось неожиданно с национальным делом, до тех пор совсем не существовавшим. Угрожаемая в Польше, греческая вера должна была вызвать в умах идеал другой России, где бы она не переживала подобных немилостей.
Уже в 1622 году мы узнаем о путешествиях в Москву, предпринятых православными прелатами Польши для того, чтобы официально просить вспомоществования, но на деле, чтоб добиться покровительства царя против «общего врага».
Итак, несмотря на усилия иезуитов и польского правительства, которое само помогало им, прогресс Унии был очень медленный, а с другой стороны декларации о религиозной терпимости, много раз высказывавшейся польскими сеймами, не соответствовали истине. Гарантируя свободное исповедание греческой религии, оно не исполнялось католическим клиром и распростиралось только на знать. Таким образом православные дворяне могли выполнять на деле греческий ритуал, но это не мешало благородным католикам насиловать в этом волю своих православных крестьян.
На деле это был произвольный режим, в котором одержало верх все же насильственное вынуждение, хотя известная школа историков впала в этом отношении в странные преувеличения. Польша отдавала чистой химере то драгоценное, что добыла благодаря самой мудрой политике. Чрезвычайно трудная задача усложнялась особенно опасным фактором, а вмешательство Рима открывало дорогу другому внешнему вмешательству, сделавшемуся гораздо более действительным и в конце концов приведшему, благодаря обстоятельствам, к решительному концу.
Глава девятая
Такое видоизменение украинской проблемы явилось в семнадцатом веке следствием казацких восстаний. Вначале восстания эти не отвечали никакому требованию национального или религиозного характера. Первое из восстаний, в 1591 году, под начальством Христофора Козинского, польского дворянина, как кажется, родом из Подляхии, являлось лишь простым разбойничьим набегом на поместья князя Острожского, – произведенным следовательно во вред человеку, который лучше чем кто-либо другой в этот момент отожествлял в своей личности национальные и религиозные интересы, оспариваемые в стране. Вынужденный сдаться после неудачной битвы, во время которой тяжелые польские эскадроны прошли, как ураган, над его более легкой кавалерией, причем ее лошади буквально утопали в снегу, убитый вскоре после этого во время драки в кабаке, печальный герой этого предприятия уступил свое место более блестящему, если не более достойному борцу, «Алкивиаду казацкой республики», как его называет один историк, Северину Наливайко.
Последний был человеком более скромного происхождения, сыном скорняка в Гусятине, маленьком украинском местечке, и начал свою деятельность в милиции князя Острожского. Мы не знаем его настоящего имени, так как Наливайко было лишь его насмешливым прозвищем (от слова «наливать»). Большая часть казаков имела прозвища. Явившись в Сечь после спора из-за земли, как это потом случилось с Хмельницким, «Алкивиад» нашел там своего Перикла в лице атамана Григория Лободы.
Он, кажется, выступил в первый раз под начальством этого воина, безжалостно грабя Венгрию, которую «рыцари Запорожья» по приглашению императора Рудольфа II должны были защищать против турок. Он посетил потом Молдавию, все в качестве бандита, но отказался немного позже следовать за польскою армией, действовавшей против турок и татар. Нашелся один историк, который похвалил его за это доказательство его «практического ума». Кажется однако, такое достоинство более относится к «Периклу», только что встретившему свою Аспазию в лице молодой девушки из благородной польской семьи, г-жи Оборской, захваченной в окрестностях Бара и выданной насильно замуж. Это приключение поссорило атамана с Польшею.
Но «Алкивиад» вскоре взлетел на своих собственных крыльях. Напав неожиданно на города Луцк и Пинск и разграбив совершенно в одном из них дом епископа Терлецкого, находившегося в то время в Риме по делу Унии (в январе 1596 г.), он сразу явился защитником православной веры. Республике пришлось послать самого лучшего из своих полководцев, Жолкевского, против этого импровизированного апостола и, окруженная на берегах Сулы в июне 1596 года, шайка Наливайко сдалась в свою очередь, но при этом совершенно оправдала украинскую пословицу, по которой нужно убить казака три раза, чтобы его душа вышла из тела. Выданный своими товарищами, Наливайко был привезен в Варшаву, где, говорили, его сожгли на медленном огне в медном быке Фалариса. Мы знаем совершенно точно, что его просто обезглавили, но Украйна была по преимуществу страною легенд, и в ней рассказывали также о «каменном мешке», полой колонне, где будто бы Козинский искупил свои подвиги.
Репрессия принесла свои плоды. Успокоенные и ободренные поляки стали энергично развивать колонизацию, создав в несколько лет большие поместья: Романове, Хвостово, Гайссыно, Гумано, Гостомлы, Сквиры, Таборовку, Лысянку, прибавив одиннадцать деревень к владениям Василькова, тридцать пять к староству Белой Церкви. Но по тем же самым учреждениям, укрепившись на религиозной почве, и смутно обрисовываясь на национальной, пробегала часто струя сопротивления. Обратив Афонскую гору в Синай, Иван Вишня не переставал громить угнетателей истинной веры, и его страстные слова электризовали все более и более многочисленные группы попов, монахов, городских жителей, объединившихся в одном чувстве негодования и глухой злобы. За вспышкой вооруженных шаек последовала другая борьба, хотя и менее кровавая, но такая же страстная.
Потом еще раз, в первые годы семнадцатого века, взяло верх оружие, открыв казакам поле новой деятельности, Смутное время, созданное в большой соседней империи прекращением династии Рюриковичей, должно было дать большое развитие военным братствам Украйны. Следуя за звездою Лжедмитриев, или поступая на службу в польские войска, отправлявшиеся на завоевание вакантного наследства, привыкшие к войне, экзальтированные победою, обогащенные грабежом московских областей, «запорожские рыцари» показали такой пыл, такую стойкость и смелость, которых от них не ожидали. Черное море влечет их сильнее, чем когда-либо, а Днепр, который они олицетворяют, как некогда Баян в песне о Игоре олицетворял Донец в виде доверенного лица своего героя, а до него Гомер изображал Скамандр страшным и милосердным богом, Днепр – Славута, как они называли эту реку, становилась способной в их воображении повести их к покорению мира. Они, правда, не достигли этого, но в 1614 году они угрожают Синопу, а в 1616 г. сжигают Каффу. Война с Персией, в которую она ввязались, обезоружила на время Порту, а с другой стороны Польша также временно снискала себе уважение на Украйне. Благодаря неутомимой энергии и ловкости Жолкевского, ей удалось в 1617 году даже заключить с казаками договор, подписанный острием сабли, на Росе в окрестностях Ольшанки, номинально эта конвенция довела их до тысячи человек, состоящих на службе у республики.
Но это был лишь временный перерыв, обязанный по большей части авторитету единственного действительно ценного вождя, который находился тогда в распоряжении Запорожья. Это был атаман Петр Конашевич, по прозвищу Сагайдачный. Родившись в окрестностях Самбора, в Красноруссии или Галицкой Руси (восточной части современной Галиции), произведшей в то же время Ивана Вишню и Иова Борецкого, дворянин, если судить по его оружию, на котором был вычеканен знак креста, чем он вызвал панегирик Саковича, этот человек являлся одним из последних украинцев, искренно преданных Польше и той программе, которая проводилась ею в этих областях. И в то же время это был очень ярый приверженец православия, горячий сторонник частичной местной автономии и по-своему казак в душе.
Его стремления были, без сомнения, самые лучшие, но идеал, которым они соответствовали, был неосуществим. Желая подвергнуть более строгой дисциплине подчиненные ему войска, Конашевич понимал необходимость связать их прочнее с военной организацией республики и изгнать из них мятежные и непокорные элементы. Но, периодически испытывая полный упадок и отсутствие средств, правительство республики разрушало одною рукою то, что оно создавало другою. Через два года после Ольшанского договора, желая помочь королевскому принцу ввиду опасности, которой он подвергался в самом сердце Московии, оно само призвало Украйну ко всеобщему восстанию.
Храбрый и искусный солдат, но очень простого ума человек, Конашевич с другой стороны ничего не понимал в выгодных и заманчивых сторонах польской культуры, которая к тому времени прониклась всеми утонченностями итальянского возрождения. В этом отношении он был на стороне того неисправимого блока, который противопоставлял казацкую дикость цивилизаторскому влиянию Польши. Некий Замойский только что основал на русской земле, в Заможе, академию и прекрасную библиотеку. Назначенный киевским палатином, его сын напрасно обращал в галантный двор местный замок, великолепно реставрированный, и в нем обращался humanissime с «рыцарями Запорожья»: его гости предпочитали всему этому грубые радости куреней и кабаков.
Проблема становилась все менее разрешимой. Польша не могла ужиться с казаками, а между тем она не была в состоянии обойтись без них. В 1620 году после удачной попытки снова рассеять мятежные шайки Конашевича, Жолкевский отказался призвать их к оружию для безнадежной кампании, предпринятой им в Молдавии с горстью людей. Окруженный у Цекори большой турецкой армией, он погиб, и казаки были склонны видеть в этом событии Божие наказание. Некоторые из них, из состава, находившегося на службе у республики, участвовали в этой битве, и в числе их чигиринский сотник, Михаил Хмельницкий, который был убит. Его сын, Зиновий Богдан, был вместе с ним, но спасся.
То был будущий вождь Украйны.
После этого поражения, которое обезоружило Польшу, Украйна была на некоторое время предоставлена самой себе. И в это самое время наряду с конфликтами социального и экономического характера, поддерживавшими в стране постоянное тревожное настроение, разгорелась религиозная война. Борясь с унией, православие попыталось перенести борьбу на почву, где она до сих пор не проявляла никакой жизни. Цивилизаторские стремления поляков вызвала против них другую культуру.
Такое посягательство вызвало впрочем живой протест. Стипендиаты православных школ (бурсаки) и служители монастырей выдержали для защиты угрожаемых храмов не одну кровавую битву. На огромных церковных поместьях, откуда очень часто нашествие татар или турок изгоняло из управителей, авторитет хозяев чувствовался с трудом. Украйна была велика, и преданные преследуемой религии всегда могли найти там для нее надежные приюты. Казаки сами предлагали их, когда некоторые из них успели сами сделаться крупными собственниками. Завещание Тышко Волевача, «гражданина и казака Чигирина», составленное в 1600 году, указывает на земельное имущество, занимавшее добрую половину теперешнего Александрийского уезда в Херсонской губернии, раскинувшееся на пространстве в несколько квадратных лье. И захваченные в силу военного права или обращенные в дворянские угодья, поместья этого рода не были подчинены юрисдикции польских старост; они были подчинены лишь казацкому самоуправлению, которое, несмотря на все усилия польского правительства, продолжало развиваться. Несмотря на всю свою верность республике, сам Конашевич благосклонно относился с этой стороны к автономным тенденциям своих сотоварищей по оружию, подобно тому как он старался не нарушать также незыблемость кадров их военной организации.
VII. Национальный и религиозный вопросы
Остап Дашкович, каневский и черкасский староста в первой половине шестнадцатого века и один из самых храбрых поборников польской колонизации на восточных ее границах, происходивший из Овруча на Волыни, был православный и переписывался по-русски с королем Сигизмундом I. Польское правительство и польское общество того времени мирились безропотно с этими отношениями. Прибыв на Украйну, польские шляхтичи охотно допускали, чтобы их польский язык растворялся в обиходной речи местного населения. С другой стороны даже для самых решительных защитников местной независимости или соединения с Великоруссией, польский язык долго сохранял за собою исключительную привилегию литературного языка. Они употребляли его предпочтительно даже для составления памфлетов, направленных против польского же владычества. Приблизительно до середины семнадцатого века, возможность возникновения национального антагонизма между русскими и поляками, казалось, была исключена самим фактом состава польской империи, где оба элемента слились в силу добровольного соглашения. Врагом для этого конгломерата с федеративною основою было московское государство, беспокойный претендент на русскую часть составленной таким образом коммуны, но соперник во всяком случае незначительный, как думали, в силу его исторического развития, вне славянского мира. Тем не менее между Варшавою даже и Москвою одна только вера могла служить препятствием к сближению, из которого могла бы получиться новая федеративная связь, и мои читатели уже видели, [46]что ценою одной только православной обедни, польский король, менее щепетильный, чем Сигизмунд III, мог бы без всякого труда устроиться в Кремле.В Украйне большая часть колонистов принадлежала к греческому вероисповеданию; но, распространяясь на массу населения, индифферентность к религиозным делам или скорей вражда к ним казаков делала этот камень преткновения почти не имеющим значения или совершенно его уничтожала. Заговорив позже об этом, сам Хмельницкий выдал однажды тайную свою мысль в угаре винных паров, объявив, что для него поп и католический священник одно и то же, так как оба они не стоят веревки, на которой их следовало бы повесить. Нежизненная для того времени даже в самом московском очаге своем, православная церковь неизбежно страдала в Польше от соседства с другой религией, господствовавшей и получившей благодаря этому большие права для себя. Приблизительно до шестнадцатого века однако она пользовалась там самою широкою терпимостью. В 1584 г. Баторий разрешил своим православным подданным следовать старому календарю; в 1589 году Сигизмунд III сам предложил константинопольскому патриарху Иеремии распространить на них права своей юрисдикции. Находящееся в руках короля право назначения епископов распространялось и на православный клир и на религиозную общину, создавая им этим самую унизительную зависимость, но ни тот, ни другая не были этим задеты за живое. Необразованный и грубый, пьяный и грязный, по свидетельству даже самых выдающихся членов его, этот клир отказался в нравственном отношении от всяких предубеждений, а его прихожане подражали его распущенности и индифферентности. Религиозная жизнь сохранилась лишь среди некоторого количества братств, происхождение которых в Лемберге относится к тринадцатому веку, но развитие их на корпоративных началах было также делом польской культуры, обязанным в большей части своей влиянию магдебургского права, введенного Польшей в режим муниципалитетов. Родство их с коммунальными формациями древней России не менее проблематично, чем таковое военным коммун Запорожья. Долго польское правительство охраняло эти институты, которые между тем, присвоив себе самую широкую юридическую и административную автономию, стремились утвердить свой авторитет даже в противовес авторитету епископов им же назначенных. И оно не беспокоилось об этом, справедливо полагая, что время и обстоятельства действуют реальнее в его пользу.
Очень вероятно, что низшие слои населения последовали бы рано или поздно за движением, привлекавшим высшие классы к польской культуре и, как к естественному следствию, к католической религии. Но то был очень медленный процесс, и к несчастью с конца шестнадцатого века слишком ярые католики хотели его ускорить. Благодаря либеральному духу, а также, говоря правду, беспечности, свойственной национальному темпераменту, даже протестантство не придало в Польше особой суровости конфликту исповеданий, и эти ярые сторонники католицизма должны были перенести борьбу на совершенно другую почву.
Нетрудно догадаться, что то были иезуиты. Начиная с 1570 года, взяв базисом свой деятельности дома крупных украинских, польских или полонизированных вельмож, являясь к ним в виде учителей, секретарей, управляющих, милиция Лойолы выходить на поединок и положение тотчас же меняется. В 1582 году католический клир и население Лемберга возмутились против православного духовенства по поводу введения греческого календаря. В 1588 году был получен циркуляр поставить в Киеве православного архиепископа по выбору ордена, Михаила Рагозу, его ученика, протеже и послушное в его руках орудие. И тогда была намечена к выполнению новая программа; та самая, на которую указывает в 1577 году отец Скарга, этот польский Боссюэ, опубликовавший свою знаменитую книгу о единстве церкви и превозносивший в ней открыто употребление в дело принудительных средств, энергичного применения compelle intrare.
Нападение было произведено по всей линии и, возбудив прекратившуюся уже деятельность православных братств, вызвало с их стороны неожиданное сопротивление. В Киеве, в Вильне и в других городах родились ассоциации того же типа. Лембергское братство, реорганизованное в 1586 году, получило от константинопольского патриарха Иеремии новые неограниченные права, включая сюда право контроля над всеми епархиями, вплоть до обвинения или отлучения всех членов клира, священников или епископов. Отказавшись признать подобную юрисдикцию, православный епископ Лемберга, Гедеон Балабан, вступает в спор со своим коллегою из Луцка, Кириллом Терлецким, который обвинялся тогда народною молвою во всевозможных преступлениях, грабежах, насилиях и даже в фабрикации фальшивой монеты.
То была ожесточенная, страстная, слепая борьба и из ее недр вскоре вылились две идеи, которые явились господствующими в поднятом споре и повлекли его к роковой развязке. И клир, и население, все верные православной церкви должны были искать точки опоры, надеяться в дальнейшем на помощь там, где они естественно думали ее найти, – вне польского владычества, отданного теперь в феод иезуитам. Они направили свои взоры на Москву. В то же время, заподозренные как креатуры польского правительства, преследуемые поэтому воинствующими братствами, отданные на их суд восточным патриархатом, некоторые православные епископы не видели уже никакой возможности поддерживать свой авторитет и защищать свои привилегии на лоне греческой церкви, и следовательно должны были обратиться к Риму.
Решенная в 1591 году под влиянием иезуитов Уния с Римом была осуществлена в 1595 году. Так как архиепископ Рагоза держался в стороне, как более всех подозреваемый, а епископ Пшемысля, Михаил Копыстинский, и даже лембергский епископ Балабан, несмотря на свои размолвки с братствами, выразили протест, хотя раньше и дали свое согласие на присоединение, то двое других, Кирилл Терлецкий луцкий и новый епископ Владимира, Игнатий Поцей, уже прежде обратившийся в католицизм, поехали в Рим, привезя с собой согласие некоторых своих коллег, и заявили о своем подчинении.
То была крупная ошибка как со стороны польского правительства, благоприятствовавшего этому движению, так и со стороны самих иезуитов, его главных инициаторов. Их намерения были несомненно чистые, и одно уже присутствие Скарги среди первых пионеров этого дела было достаточно, чтобы убедиться в благородстве руководивших ими чувств. Но результаты были пагубны. По проекту, выработанному Скаргою, здесь не было речи о полном слиянии двух церквей. Но на деле уж одно уважение к органической и ритуальной автономии присоединенной общины создавало какое-то ублюдочное тело, лишенное способности жизни и развития. Встав преждевременно между обоими элементами, уже и так склонными к сближению, этот новоорганизм послужил лишь препятствием к мирному их поглощению друг другом, вводя в то же время в среду, уже и так насыщенную в этом отношении, антагонизм противоположных идей и интересов.
Под влиянием предубеждений, по большей части личного свойства, местные вельможи русского происхождения и православной веры, но связанные с Польшею, – Висневецкие, Сангушко, Сапега, Огинские, Ходкевичи, Пасы, Хребтовичи, Воловичи, Корсаки во главе с главным воротилой этой местной аристократии, с Константином Острожским, и сами оказывали противодействие. Уния отнимала у них право, которым они владели скорее благодаря обычаю, чем по закону, вмешиваться в церковные дела. Почти девяностолетний старик «герцог Острожский» являлся типичным представителем этой группы. В настоящем ее виде украинская «казачина» выросла с ним вместе, и он оставался казаком с ног до головы. В молодые свои годы он однажды ворвался силою в Острожский замок, где жила вдова его брата Ильи, похитил ее дочь и отдал ее своему другу, Димитрию Сангушко. Когда княгиня стала протестовать, он бросил ее на землю, заставил священника тотчас же совершить брачный обряд, произнес за свою племянницу слово согласия и принудил ее присутствовать на пиру, после которого был завершен брак с грубой помощью слуг Сангушко, которые превозмогли сопротивление невесты.
В 1569 году этот жестокий человек не оказал ровно никакого сопротивления союзу, соединявшему русские провинции древнего литовского государства с Польшею; он даже по-своему показал себя верноподданным республики, но при этом не платил налогов ее казне. Как большинство дворян, но более явно, он презирал ее законы, говорил грубости суверену и с миллионным доходом оставил совершенно разрушенным унаследованный им Острожский замок, совершенно не заботился оказать помощь киевским церквам поддержкою или реставрацией.
Православная религия не могла ожидать большой помощи от подобного защитника. Но она нашла себе других. С Афонской горы раздался голос галицийского монаха, Ивана Вишни, вызвавший в Вильне отзвук в словах и сочинениях Стефана Зизания, поднявшего жаркие полемики и возбудившего в народных массах новые чувства. Даже среди казаков уже указанная нами индифферентность сменилась другим настроением, в котором дело религии слилось неожиданно с национальным делом, до тех пор совсем не существовавшим. Угрожаемая в Польше, греческая вера должна была вызвать в умах идеал другой России, где бы она не переживала подобных немилостей.
Уже в 1622 году мы узнаем о путешествиях в Москву, предпринятых православными прелатами Польши для того, чтобы официально просить вспомоществования, но на деле, чтоб добиться покровительства царя против «общего врага».
Итак, несмотря на усилия иезуитов и польского правительства, которое само помогало им, прогресс Унии был очень медленный, а с другой стороны декларации о религиозной терпимости, много раз высказывавшейся польскими сеймами, не соответствовали истине. Гарантируя свободное исповедание греческой религии, оно не исполнялось католическим клиром и распростиралось только на знать. Таким образом православные дворяне могли выполнять на деле греческий ритуал, но это не мешало благородным католикам насиловать в этом волю своих православных крестьян.
На деле это был произвольный режим, в котором одержало верх все же насильственное вынуждение, хотя известная школа историков впала в этом отношении в странные преувеличения. Польша отдавала чистой химере то драгоценное, что добыла благодаря самой мудрой политике. Чрезвычайно трудная задача усложнялась особенно опасным фактором, а вмешательство Рима открывало дорогу другому внешнему вмешательству, сделавшемуся гораздо более действительным и в конце концов приведшему, благодаря обстоятельствам, к решительному концу.
Глава девятая
Конфликт
I. Победа плуга и реванш сабли
Таким образом накопились причины ужасного кризиса, который должен был дать тело и душу этому украинскому союзу рассеянных и непостоянных элементов и в тяжелых муках произвести на свет сначала эфемерное государство, а потом, понемногу развиваясь, ту историческую индивидуальность, конечная участь которой еще теперь составляет тревожную загадку: «Малороссия». Отделенная от Польши, захваченная после недолгого опыта самостоятельной жизни другим политическим агломератом, она тем не менее сохранила в себе черты оригинальности и порой часто очень честолюбивые замыслы будущего. Первоначально, название «Малороссия» прилагалось к Волыни и к галицкой земли, а в наши дни существуют малороссы, составляющие карты, где географические границы государства, более или менее автономного, – предмет их, быть может, химерической мечты, а кто знает, быть может и реальной! – простираются от Дона до Вислы.Такое видоизменение украинской проблемы явилось в семнадцатом веке следствием казацких восстаний. Вначале восстания эти не отвечали никакому требованию национального или религиозного характера. Первое из восстаний, в 1591 году, под начальством Христофора Козинского, польского дворянина, как кажется, родом из Подляхии, являлось лишь простым разбойничьим набегом на поместья князя Острожского, – произведенным следовательно во вред человеку, который лучше чем кто-либо другой в этот момент отожествлял в своей личности национальные и религиозные интересы, оспариваемые в стране. Вынужденный сдаться после неудачной битвы, во время которой тяжелые польские эскадроны прошли, как ураган, над его более легкой кавалерией, причем ее лошади буквально утопали в снегу, убитый вскоре после этого во время драки в кабаке, печальный герой этого предприятия уступил свое место более блестящему, если не более достойному борцу, «Алкивиаду казацкой республики», как его называет один историк, Северину Наливайко.
Последний был человеком более скромного происхождения, сыном скорняка в Гусятине, маленьком украинском местечке, и начал свою деятельность в милиции князя Острожского. Мы не знаем его настоящего имени, так как Наливайко было лишь его насмешливым прозвищем (от слова «наливать»). Большая часть казаков имела прозвища. Явившись в Сечь после спора из-за земли, как это потом случилось с Хмельницким, «Алкивиад» нашел там своего Перикла в лице атамана Григория Лободы.
Он, кажется, выступил в первый раз под начальством этого воина, безжалостно грабя Венгрию, которую «рыцари Запорожья» по приглашению императора Рудольфа II должны были защищать против турок. Он посетил потом Молдавию, все в качестве бандита, но отказался немного позже следовать за польскою армией, действовавшей против турок и татар. Нашелся один историк, который похвалил его за это доказательство его «практического ума». Кажется однако, такое достоинство более относится к «Периклу», только что встретившему свою Аспазию в лице молодой девушки из благородной польской семьи, г-жи Оборской, захваченной в окрестностях Бара и выданной насильно замуж. Это приключение поссорило атамана с Польшею.
Но «Алкивиад» вскоре взлетел на своих собственных крыльях. Напав неожиданно на города Луцк и Пинск и разграбив совершенно в одном из них дом епископа Терлецкого, находившегося в то время в Риме по делу Унии (в январе 1596 г.), он сразу явился защитником православной веры. Республике пришлось послать самого лучшего из своих полководцев, Жолкевского, против этого импровизированного апостола и, окруженная на берегах Сулы в июне 1596 года, шайка Наливайко сдалась в свою очередь, но при этом совершенно оправдала украинскую пословицу, по которой нужно убить казака три раза, чтобы его душа вышла из тела. Выданный своими товарищами, Наливайко был привезен в Варшаву, где, говорили, его сожгли на медленном огне в медном быке Фалариса. Мы знаем совершенно точно, что его просто обезглавили, но Украйна была по преимуществу страною легенд, и в ней рассказывали также о «каменном мешке», полой колонне, где будто бы Козинский искупил свои подвиги.
Репрессия принесла свои плоды. Успокоенные и ободренные поляки стали энергично развивать колонизацию, создав в несколько лет большие поместья: Романове, Хвостово, Гайссыно, Гумано, Гостомлы, Сквиры, Таборовку, Лысянку, прибавив одиннадцать деревень к владениям Василькова, тридцать пять к староству Белой Церкви. Но по тем же самым учреждениям, укрепившись на религиозной почве, и смутно обрисовываясь на национальной, пробегала часто струя сопротивления. Обратив Афонскую гору в Синай, Иван Вишня не переставал громить угнетателей истинной веры, и его страстные слова электризовали все более и более многочисленные группы попов, монахов, городских жителей, объединившихся в одном чувстве негодования и глухой злобы. За вспышкой вооруженных шаек последовала другая борьба, хотя и менее кровавая, но такая же страстная.
Потом еще раз, в первые годы семнадцатого века, взяло верх оружие, открыв казакам поле новой деятельности, Смутное время, созданное в большой соседней империи прекращением династии Рюриковичей, должно было дать большое развитие военным братствам Украйны. Следуя за звездою Лжедмитриев, или поступая на службу в польские войска, отправлявшиеся на завоевание вакантного наследства, привыкшие к войне, экзальтированные победою, обогащенные грабежом московских областей, «запорожские рыцари» показали такой пыл, такую стойкость и смелость, которых от них не ожидали. Черное море влечет их сильнее, чем когда-либо, а Днепр, который они олицетворяют, как некогда Баян в песне о Игоре олицетворял Донец в виде доверенного лица своего героя, а до него Гомер изображал Скамандр страшным и милосердным богом, Днепр – Славута, как они называли эту реку, становилась способной в их воображении повести их к покорению мира. Они, правда, не достигли этого, но в 1614 году они угрожают Синопу, а в 1616 г. сжигают Каффу. Война с Персией, в которую она ввязались, обезоружила на время Порту, а с другой стороны Польша также временно снискала себе уважение на Украйне. Благодаря неутомимой энергии и ловкости Жолкевского, ей удалось в 1617 году даже заключить с казаками договор, подписанный острием сабли, на Росе в окрестностях Ольшанки, номинально эта конвенция довела их до тысячи человек, состоящих на службе у республики.
Но это был лишь временный перерыв, обязанный по большей части авторитету единственного действительно ценного вождя, который находился тогда в распоряжении Запорожья. Это был атаман Петр Конашевич, по прозвищу Сагайдачный. Родившись в окрестностях Самбора, в Красноруссии или Галицкой Руси (восточной части современной Галиции), произведшей в то же время Ивана Вишню и Иова Борецкого, дворянин, если судить по его оружию, на котором был вычеканен знак креста, чем он вызвал панегирик Саковича, этот человек являлся одним из последних украинцев, искренно преданных Польше и той программе, которая проводилась ею в этих областях. И в то же время это был очень ярый приверженец православия, горячий сторонник частичной местной автономии и по-своему казак в душе.
Его стремления были, без сомнения, самые лучшие, но идеал, которым они соответствовали, был неосуществим. Желая подвергнуть более строгой дисциплине подчиненные ему войска, Конашевич понимал необходимость связать их прочнее с военной организацией республики и изгнать из них мятежные и непокорные элементы. Но, периодически испытывая полный упадок и отсутствие средств, правительство республики разрушало одною рукою то, что оно создавало другою. Через два года после Ольшанского договора, желая помочь королевскому принцу ввиду опасности, которой он подвергался в самом сердце Московии, оно само призвало Украйну ко всеобщему восстанию.
Храбрый и искусный солдат, но очень простого ума человек, Конашевич с другой стороны ничего не понимал в выгодных и заманчивых сторонах польской культуры, которая к тому времени прониклась всеми утонченностями итальянского возрождения. В этом отношении он был на стороне того неисправимого блока, который противопоставлял казацкую дикость цивилизаторскому влиянию Польши. Некий Замойский только что основал на русской земле, в Заможе, академию и прекрасную библиотеку. Назначенный киевским палатином, его сын напрасно обращал в галантный двор местный замок, великолепно реставрированный, и в нем обращался humanissime с «рыцарями Запорожья»: его гости предпочитали всему этому грубые радости куреней и кабаков.
Проблема становилась все менее разрешимой. Польша не могла ужиться с казаками, а между тем она не была в состоянии обойтись без них. В 1620 году после удачной попытки снова рассеять мятежные шайки Конашевича, Жолкевский отказался призвать их к оружию для безнадежной кампании, предпринятой им в Молдавии с горстью людей. Окруженный у Цекори большой турецкой армией, он погиб, и казаки были склонны видеть в этом событии Божие наказание. Некоторые из них, из состава, находившегося на службе у республики, участвовали в этой битве, и в числе их чигиринский сотник, Михаил Хмельницкий, который был убит. Его сын, Зиновий Богдан, был вместе с ним, но спасся.
То был будущий вождь Украйны.
После этого поражения, которое обезоружило Польшу, Украйна была на некоторое время предоставлена самой себе. И в это самое время наряду с конфликтами социального и экономического характера, поддерживавшими в стране постоянное тревожное настроение, разгорелась религиозная война. Борясь с унией, православие попыталось перенести борьбу на почву, где она до сих пор не проявляла никакой жизни. Цивилизаторские стремления поляков вызвала против них другую культуру.
II. Две церкви и две культуры
Католическая пропаганда определенным образом и в одном, по крайней мере, направлении достигла некоторых успехов в этой среде. Вельможи один за другим оставляли православие или оставались с ним внешним образом связанными, чтобы сохранить за собою право на распределение церковных бенефиций. Но добровольное обращение господ влекло за собою обычно вынужденное совращение их подданных. Католические священники могли таким образом свободно захватить православные церкви и имущество, назначенное для поддержки последних, причем пускали в ход самое гнусное насилие.Такое посягательство вызвало впрочем живой протест. Стипендиаты православных школ (бурсаки) и служители монастырей выдержали для защиты угрожаемых храмов не одну кровавую битву. На огромных церковных поместьях, откуда очень часто нашествие татар или турок изгоняло из управителей, авторитет хозяев чувствовался с трудом. Украйна была велика, и преданные преследуемой религии всегда могли найти там для нее надежные приюты. Казаки сами предлагали их, когда некоторые из них успели сами сделаться крупными собственниками. Завещание Тышко Волевача, «гражданина и казака Чигирина», составленное в 1600 году, указывает на земельное имущество, занимавшее добрую половину теперешнего Александрийского уезда в Херсонской губернии, раскинувшееся на пространстве в несколько квадратных лье. И захваченные в силу военного права или обращенные в дворянские угодья, поместья этого рода не были подчинены юрисдикции польских старост; они были подчинены лишь казацкому самоуправлению, которое, несмотря на все усилия польского правительства, продолжало развиваться. Несмотря на всю свою верность республике, сам Конашевич благосклонно относился с этой стороны к автономным тенденциям своих сотоварищей по оружию, подобно тому как он старался не нарушать также незыблемость кадров их военной организации.