Страница:
Алексей испытал однако сильное потрясение, и царица более года чувствовала последствия этого события. Их ожидало еще более тяжкое испытание.
С согласия государя, Никон принялся выполнять программу своей патриаршей деятельности в том виде, как он ее определил, согласившись принять наследие Иосифа. С большим самообладанием он принялся выполнять обширный ряд реформ, вызывая при этом сильное сопротивление и даже возбуждая, или вернее ускоряя (так как причины его коренились в прошлом), – одно из самых страшных вероисповедных восстаний, которое когда-либо происходило на памяти истории, – это был раскол. История его происхождения и развития требует особенного внимания. Уже много лет, опираясь на своего августейшего друга, Никон высоко держал голову перед своими противниками, энергия которых равнялась его собственной. И это обоюдное согласие духовного и политического вождя империи, гарантированное взаимною привязанностью, закрепленное самыми торжественными обещаниями, казалось, обещало им верную победу, как вдруг оно оборвалось при обстоятельствах, придавших этому конфликту особую важность ввиду дальнейших отношений двух властей, здесь встретившихся.
Глава четвертая
Аввакум любил указывать на то, что отец Никона был черемис, а мать татарка.
Составляя в свое время предмет спора между противниками и защитниками реформатора, его финское происхождение не оставляет уже в настоящее время никакого сомнения. Но ни физически, ни нравственно эта личность не обнаруживает никаких черт, свойственных этой слабосильной и холодной расе. Никон представляет собой гиганта. Увидя его в первый раз в 1663 году, грек Паисий Лигарид был поражен его животным видом, огромным ростом, громадною величиною головы, черными, несмотря на его шестьдесят лет, волосами, низким, нахмуренным лбом, густыми бровями фавна, длинными ушами сатира и грубым голосом многоречивого спорщика.
Увлеченный пристрастием, этот свидетель мог, без сомнения, перенести свою недоброжелательность на обрисовку портрета, но общее сходство его с оригиналом во всяком случае подтверждается также другими источниками. Другой грек, которого можно менее подозревать во враждебном чувстве, Павел Алепский, рисует патриарха остающимся за столом от полудня до полуночи и служащим заутреню прямо после попойки, не обнаруживая при этом и тени усталости.
У Никона было больше темперамента, чем интеллигентности или знания и, едва отесанный довольно поверхностным религиозным воспитанием, очень мало просвещенный поспешным чтением, ум его оставался невежественным. Его властный и смелый характер, сильная любовь к деятельности и к борьбе, соединенные с некоторой ловкостью и с большим талантом рисовки, – вот что обеспечило ему прием в качестве драгоценного соратника в среду образованных и предприимчивых людей, где нашла себе очаг среди приближенных Алексея идея о религиозной реформе, которую он потом призван был осуществить. Рассматривая выполненную таким образом работу, мы увидим, что инициаторы ее ошиблись в выборе главного работника, так как это орудие гораздо менее послушное, чем они воображали, не замедлило ускользнуть из их рук, и реформа, законченная без них и помимо них, должна была повлечь за собою их гибель.
Руководя проведением этой реформы на практике, Никон овладел ею, сделал ее своею, и в том виде, в каком он, если не создал, то во всяком случае выполнил ее, она несомненно носит на себе отпечаток его личности. В общем реформа заслуживает, однако, одобрения. Даже кроме исправления книг или литургии, к моменту своего падения наследник Иосифа завел, по крайней мере частично, согласно заявленным им намерениям, в церкви тот порядок и дисциплину, которые в ней совершенно отсутствовали; он восстановил проповедь, от которой отвык уже клир этой страны, занялся созданием школ и введением в них классического образования, всячески поощряя переводы с греческого на славянский; собрав в основанном им Воскресенском монастыре элементы богатой библиотеки, он таким образом сделал попытку создать для блага своих соотечественников тот интеллектуальный очаг, которого ему недоставало в юности.
Никон оставил в качестве проповедника воспоминание о замечательном импровизаторе, обладавшем к тому же могучим и мелодичным голосом. Часто ему случалось вдохновиться каким-либо случаем, происшедшим в тот самый момент, когда он находился на кафедре и развивать на эту тему урок по религиозному воспитанию. Но ни одна из этих речей не дошла до нас, а некоторые из находящихся в нашем распоряжении письменных его приказов, даже его речи на Соборах 1654 и 1655 годов, грешат напротив, растянутостью, частыми повторениями и грубостью стиля, которые делают их иногда плохо понятными.
Никон умел, наконец, остановить раскол, и допустим, если не подтвержден тот факт, что, если бы не произошло его падение, разделение церквей могло бы быть задержано в самом начале.
Эти действительно реальные достоинства и заслуги помогли Никону добиться такого личного положения, при котором он стал выше всех своих непосредственных предшественников. А между тем Алексей очень преклонялся перед Иосифом и, узнав во время службы о смерти этого патриарха, он, как и все присутствующие, были, – как это утверждает он сам, – поражены таким «ужасом», что едва были в состоянии продолжать пение. А между тем это был лишь Иосиф или Иоасаф, совсем не владевший исключительными титулами Филарета и бывший, как и все представители московской церкви, лишь поставленным во главе иерархии чиновником государства, подчиненным во всех отношениях светской власти. Его инвеститура, как и назначение митрополитов, епископов и даже главных архимандритов, игуменов и протопопов, зависела исключительно от доброй воли государя.
Да иначе и быть не могло, так как в древней России епископы были не только пастырями душ, но также и агентами правительства с очень обширными полномочиями административного характера. Владея огромными поместьями, они выполняли там все функции власти и начальствовали иногда над войсками, представлявшими собой автономные военные единицы, но при этом они являлись всегда лишь делегатами своего государя, единственного источника всякой власти. Перевод московской митрополии в патриархат, исключительно дело светской власти, ничего не изменил в этом режиме. Первые представители этой должности: Иов, Игнатий, Гермоген явились пассивными жертвами Смутного времени, подвергаясь оскорблениям толпы, низложению со стороны эфемерных правительств, а клир не вмешивался, чтобы защитить их; после исключительной истории, в которой фигурировал Филарет, его преемники, Иоасаф и Иосиф, вступили на эту должность без всяких затруднений.
Был ли патриархат в Москве, как это допускают некоторые историки, институтом, противоположным демократическому духу религиозной коммуны? Рассуждение об этом завело бы нас слишком далеко. Во всяком случае такое явление не могло продолжаться долго. Общая тенденция верховного клира была направлена без всякого сомнения к освобождению от этой действительно унизительной зависимости; но его представители имели очень большую наклонность к чисто светским выгодам, далеко не апостольскую, и их вечные раздоры привели к тому, что государь сделался истинным главою церкви.
Идеи и чувства Алексея делали его особенно способным для выполнения подобной функции. Он сам являлся настолько проникнутым церковным духом, что вдохновлялся им даже при распоряжениях военного характера. Однажды он упрекал одного из своих генералов, разбитого поляками, за то, что он забыл не правила стратегии, но предписания Св. Писания, и рекомендовал другому в качестве средства для вящего успеха, пение в унисон во время похода.
Его видели занятым регламентацией постов, и он диктовал приказы по этому поводу; будучи инициатором самых важных соборов семнадцатого века, среди религиозного кризиса, который эти собрания пытались уничтожить, помимо их и даже вопреки их воле и воле патриарха, царь вмешивается в качестве посредника в споры по обсуждаемым вопросам и делает господствующим в них свои мнения.
При таком положении вещей патриархат Никона не внес ничего нового в принципе. По свидетельству некоторых очевидцев, преемник Иосифа добыл себе хартию о невмешательстве государя в церковные дела и обращении решений патриарха в обязательные, без всякого обсуждения и апелляции. Но подобное толкование условий, которые Никон поставил своим избирателям в театральной сцене в Успенском Соборе, кажется неправильным. Подписав в качестве простого архимандрита Уложение 1648—49 годов, Никон, даже сделавшись патриархом, не поднял ни разу протеста против статей этого кодекса, представлявших собой самое сильное покушение на независимость церкви.
Он принял установленный порядок, предоставив себе лишь право использовать путем личного влияния естественные последствия режима. Не желая пробивать бреши или критиковать светскую власть, он предпочитал использовать ее, чтобы закрепить свою личную власть.
Освободить епископов от светских насильственных мер с тем, чтоб усилить те, которым он подчинял их сам, избавить новгородскую митрополию, пока он был ее ответственным лицом, а потом патриаршую епархию, когда он стал заведовать ею, от юрисдикции монастырского приказа, присоединить к той или другой основанные им монастыри, хотя и расположенные вне их ведомства, – вот к чему сводилась его система.
По праву эта юридическая автономия, которую он присвоил себе, не исключала апелляции к государю; но когда один дьякон попытался в 1655 году воспользоваться ею, Алексей его выпроводил со следующими словами:
– Друг мой, если бы я вздумал изменять решения патриарха, он бы тотчас отдал мне свой посох со словами: управляй моими монахами и священниками вместо меня.
С течением времени Никон стремился связать таким образом полученные личные привилегии с общим принципом: он стал утверждать, что подписал Уложение лишь насильно; он приказал перепечатать в 1653 году Номоканон с тенденциозными прибавками в этом смысле, введя туда знаменитое Donatio, происходившее от времен императора Константина. Быть может, он не знал, что это апокриф, но он думал, по примеру римских пап, найти в нем опору своим притязаниям. Ему даже приписывают намерение присвоить себе титул папы, которым будто бы владели некогда восточные патриархи.
Между тем Никон всегда был обязан главным образом своим авторитетом чрезвычайному влиянию, которым он пользовался, на государя, и кроме того своей твердости и настойчивости, которые, даже по крайне благоприятному для него свидетельству Павла Алепского, обращали его в настоящего тирана. За мельчайшую провинность архимандритов и протопопов заключали в оковы и заставляли работать день и ночь в просвирне патриаршего дворца, или осуждали их на голодную смерть в подземных тюрьмах. Проезжая по деревням, стрельцы патриарха чинили в них строгие полицейские расправы и применяли жестокие репрессии.
За время своего пребывания в московском государстве греческий монах констатировал в нем фактическое разделение верховной власти между тремя главами: царем, патриархом и келарем Сергия-Троицы, настолько могущественным и блестящим, что при его разъездах свита его была еще более многочисленна, чем свита его соперников по власти. Тем не менее он был вскоре смещен Никоном и осужден на должность мельника в монастыре, где и окончил свои дни! Но этот очевидец мог, конечно, увлекаться своим восточным воображением и легковерием: он был, например, убежден, что большой крест на Благовещенском соборе вылит из массивного золота и стоит 100 миллионов.
Могущество патриарха опиралось также на его громадное богатство. Никон был большой кулак. К тем большим поместьям, которые составляли наследие его предшественников, вопреки Уложению, он не переставал прибавлять новые, так что число его крестьян с 10 000 дошло до 25 000. Почти от каждой земли, возвращаемой казне, патриарх урывал для себя какую-либо частицу.
В 1656 г. Никон произвольно уничтожил коломенскую епархию, присоединив ее к своей вместе со всеми получаемыми от нее доходами. В то же время он поднял инвеституру, платимую ежегодно патриарху за назначения на церковные должности, заставляя простых попов лично являться для этой цели в Москву, где их задерживали от трех до шести месяцев и заставляли, несмотря на большие холода, останавливаться во дворе дворца патриарха. От одних церквей в столице он получал ежегодно до 14 000 рублей и присвоил себе даже часть доходов Сергия-Троицы, так что его собственные доходы доходили, если верить Павлу Алепскому, до двадцати тысяч рублей в год.
В 1655 году Никон велел себе выстроить новый дворец, стоивши 50 000 рублей, хотя все материалы для него были доставлены царем, а рабочие руки составили крепостные патриарших поместий. В его доме царила пышность, жили на широкую ногу и много пили. Павел Алепский упоминает, что перед едой патриарх и его гости выпивали по три рюмки водки и после каждого блюда предлагались различные напитки. А блюд в эту эпоху подавалось часто с десяток. В будний день стол одного из преемников Никона имел их 29, не считая закусок.
Никон любил роскошь и пышность во всем. Некоторыми чертами он предвосхищает выходки в этом роде наиболее великолепного из любимцев Екатерины Великой: принимая Алексея в каком-нибудь монастыре, он с большими затратами собирал туда всех монахов из всех соседних монастырей. Патриарх, как петиметр, занимался своим туалетом, снабдив свои патриаршие украшения таким количеством жемчуга и драгоценных камней, что, несмотря на свои широкие плечи, не мог вынести их тяжести и должен был сменить одежду во время самой службы. Ряса и риза, которыми он был украшен, отливали всеми цветами радуги. Ему приписывали даже привычку смотреться в зеркало во время службы. Но в чем его только не обвиняли!
Никон, действительно, создал себе много врагов, которым было нетрудно его оклеветать и обвинить. Патриарх был во многом виноват, но трудно восстановить истину во всех этих обвинениях. Для раскольников, откуда совершенно понятно вышли его самые сильные и самые активные противники, главным его преступлением было ношение им в подражание римским первосвященникам изображения Христа или Святой Девы на своих туфлях. Но расходная книга патриарха показывает также ежедневную раздачу щедрой милостыни, и Павел Алепский, может быть, был не очень далек от истины, когда уверял, что, несмотря на свою суровость, Никон был так же дорог большинству русских, как папа католикам.
И действительно его популярность ярко выразилась в момент его падения, и Стенька Разин попытался еще впоследствии воспользоваться ею. Для того чтоб ее приобрести и сохранить за собою, Никон мог прибегать к средствам довольно сомнительного достоинства: Павел Алепский говорит, что к его пышному столу приглашался один из юродивых, к которым относились в Москве с благоговением; патриарх давал ему пить и проглатывал капли, оставшиеся в его чаше. Результаты такого поведения однако сказывались, способствуя во всей мере закреплению главенства патриарха.
Ограниченная во всяком случае пределами церкви, власть патриарха должна была рано или поздно испытать ряд многочисленных столкновений с авторитетом такого государя, как Алексей, который стремился осуществить его и в этой области. Запутанность взаимных отношений провоцировала их. Уже давно патриарх взял себе привычку отдавать приказания, издавать, даже для своих частных дел указы агентам светской власти. Так как Филарет совсем недавно подал пример подобной узурпации власти, Алексея вначале это совсем не трогало. Случилось даже, что, согласно прецеденту, созданному в совершенно других условиях, преемник Филарета унаследовал и титул Великого Государя, разделенный отцом первого Романова со своим сыном. Никон заявлял позже, что эта милость дана была ему во внимание к его заслугам, оказанным во время первой польской войны. В документах, которые имеются у нас на руках, ничего об этом не упоминается; но начиная с 1655 года этот титул неизменно появляется в переписке Алексея со своею семьею, государь никогда не упускает случая сделать комплимент по адресу великого государя, московского патриарха.
В мае 1654 года царь отсутствовал, был долго задержан на польской границе. Стало необходимо учредить регентство, и без всяких особых распоряжений на этот счет, просто благодаря установившимся отношениям между государем и его «особым другом», оно досталось Никону. Он стал, следовательно, управлять церковью и государством, как это делал Филарет; как и тот, он заменял собою отсутствующего царя при ратификации решений бояр; как и тот, он от имени царя, царевича или царицы, но иногда также и от своего собственного имени, составлял решения, издавал циркуляры, предпринимал по личной инициативе важные меры, как, например, упорядочения интендантской части или борьбы с чумою.
В следующем году, отправляясь в новый поход, Алексей утвердил сам такое положение вещей. Расставаясь с антиохийским патриархом, который жил тогда в Москве, он ему сказал, указывая на Никона: «Вот, мой заместитель, я вас доверяю ему». Во время обедни по поводу дарования Богом победы московскому оружию, патриарх начал говорить и, указывая на победу Моисея над Фараоном и Константина над Максентием, почти час держал царя перед собою на ногах, со сложенными руками. Этот факт ошеломляюще подействовал на Павла Алепского: один как будто был рабом, а другой его господином.
И когда Алексей уехал, Никон не преминул напустить на себя вид всемогущего государя, играя в царя до мельчайших подробностей этикета и обнаруживая большую требовательность, чем это было при том, которого он заменял, – принимал высшие чины, не предлагая им даже сесть, поворачивая к ним спину и делая вид, что не замечает их даже.
В сущности, почести вскружили ему голову. Он отказался называть братьями даже иностранных епископов и митрополитов, совершенно вопреки обычаю, и, пригласив на обед антиохийского патриарха, ел один, за отдельным столом. Алексей, даже в своем присутствии поощрял эти тщеславные выходки, постоянно показывая вид, что уступает честь верховному патриарху, обедая с ним и даже у него, он требовал, чтобы за здоровье патриарха пили в первую очередь. Помимо власти, в которой держала его мощная фигура Никона или помимо энтузиазма и аффекта, которые долго внушал ему этот красноречивый священнослужитель, молодой царь вероятно руководился и другими соображениями, поступая так. В начале царствования, подвергшегося таким сильным потрясениям, состоя главою еще шаткой династии, государь без всякого сомнения был рад соединиться этою ценою с властным и уважаемым союзником, укреплявшим его собственный авторитет. Предоставленный самому себе, он, может быть, и продолжал бы еще несколько лет подобное разделение власти. Но приближенные к царю бояре относились к этому менее благосклонно.
Политика, которую они преследовали, клонилась к диаметрально противоположному, а именно все к более и более полному подчинению церкви государству. Главный редактор Уложения, князь Одоевский, хвалился, что совершил крупный шаг по пути осуществления этой программы установлением «монастырского приказа», а этот финский крестьянин испортил все дело!
Но то было еще не все. Всемогущий патриарх употребил всю свою власть для распространения идей, совершенно противоположных чувствам и наклонностям другой группы придворных, влиянию которых все больше подчинялся Алексей. Никон совсем не был врагом науки и прогресса, но он понимал их по-своему, как ожесточенный православный и непримиримый националист. Москвитяне же школы Морозова имели веру, менее затемненную, и менее узкие интеллектуальные предрассудки. Они были убежденными западниками. Никон обнаруживал недоброжелательство по отношению к иностранцам: он наблюдал затем, чтобы, если не в предместьях, то по крайней мере в центре столицы не было их учреждений, и увеличил касавшиеся их ограничения. Однажды он, говорят, даже принудил их носить их национальные костюмы, к великому горю щеголих немецкой слободы, вынужденных нарядиться в потертое и старомодное платье до прибытия заказов, сделанных на скорую руку в Париже и Лондоне. В другой раз он приказал отобрать у появившихся тогда любителей западного искусства картины и скульптуру более или менее далекие от византийского стиля, приказав их за это уничтожить. Или же, он вздумал запретить боярам часто ходить в баню, видя в этом подражание турецким обычаям.
Исходя от противников патриарха, эти обвинения подозрительны, но между тем приходится принять как нечто правдоподобное, если не верное, соединенное влияние двух партий, вооружившихся против патриарха, и это влияние привело к изменению настроения государя, который стал удаляться в 1657 году от своего alter ego. Вскоре оба «государя» ополчились друг против друга.
Павел Алепский упоминает о размолвке, происшедшей между царем и патриархом весною 1657 года, по случаю одной церемонии, которую Никон устроил против указаний его антиохийского коллеги, только что покинувшего Москву. Алексей вспылил и, по словам греческого хрониста, угостил своего, «особого друга», руганью: «мужик... животное!»
Никон указал на свое звание духовного отца, но царь возразил ему:
«Я тебя не признаю за такового! Таковым я считаю антиохийского патриарха, и я его прикажу вернуть немедленно».
Если эта сцена и не выдумана во всех подробностях, то во всяком случае воспроизведена с большими преувеличениями. Макарий был действительно призван в Москву, но, как утверждает и сам Павел Алепский, совсем по другим причинам, и в это время положение Никона еще далеко не пошатнулось. Полемисты раскола упоминают с другой стороны одну смелую выходку Никона, когда, ввиду нежелания помиловать одного убийцу, Алексей был отлучен от церкви своим исповедником, вмешавшимся вместе с патриархом в пользу виновного.
Разные трения и споры в таком роде могли возникнуть между вчерашними друзьями, которым суждено было сделаться завтра врагами, но ничто еще пока не оказало решительного влияния на готовившийся кризис. Я уже указывал на вероятные причины ссоры. Боярам не нравилось, что ими управлял священнослужитель, клир жаловался, будто бы он нашел в нем слишком требовательного господина, наконец царь, достигнув более зрелого возраста, чувствуя себя прочнее на троне, благодаря успехам против Польши, испытывал естественное желание самому расправить свои крылья, таким образом получилось, что один из «Государей» оказался теперь лишним в Московском государстве.
Никон не хотел понять этого; опьяненный своим всемогуществом, он дошел до того, что придал своей власти теоретическую концепцию, которую он вскоре должен был поддерживать с большею энергией, но которая отнюдь не соответствовала действительности. Он был убежден, что в «третьем Риме» патриарх играет роль папы, который может принять против другого Генриха IV позицию второго Григория VII. И он должен был скоро убедиться в своей ошибке.
6 июля 1658 года, когда был дань большой пир в честь грузинского царевича, царь не пригласил на него второго «великого государя». То был уже явный знак возраставшей немилости. Один из интендантов патриарха, князь Дмитрий Мещерский, толкавшийся в толпе, стоявшей у входа во дворец, был избит чиновником двора, Богданом Хитрово. В ответ на жалобу Никона, Алексей обещал произвести дознание по этому делу и объясниться по этому поводу лично с патриархом, но свидание так и не состоялось. В этом месяце религиозные церемонии требовали присутствия царя в Успенском Соборе, где служил Никон, но государь сообщил, что он туда не явится. Когда Никон выразил по этому поводу свое удивление, то было поручено князю Георгию Ромодановскому указать ему, что государь считает оскорбительным для себя титул «великого государя», который тот «узурпировал».
С согласия государя, Никон принялся выполнять программу своей патриаршей деятельности в том виде, как он ее определил, согласившись принять наследие Иосифа. С большим самообладанием он принялся выполнять обширный ряд реформ, вызывая при этом сильное сопротивление и даже возбуждая, или вернее ускоряя (так как причины его коренились в прошлом), – одно из самых страшных вероисповедных восстаний, которое когда-либо происходило на памяти истории, – это был раскол. История его происхождения и развития требует особенного внимания. Уже много лет, опираясь на своего августейшего друга, Никон высоко держал голову перед своими противниками, энергия которых равнялась его собственной. И это обоюдное согласие духовного и политического вождя империи, гарантированное взаимною привязанностью, закрепленное самыми торжественными обещаниями, казалось, обещало им верную победу, как вдруг оно оборвалось при обстоятельствах, придавших этому конфликту особую важность ввиду дальнейших отношений двух властей, здесь встретившихся.
Глава четвертая
Царь и патриарх
I. Никон
Помимо той реформаторской работы, с которой связано имя этого последнего из великих вождей московской школы, фигура его настолько интересна, драма, которой после долгих лет напряжения закончилась его блестящая карьера, его процесс и в результате изгнание, составляют такую любопытную страницу в истории нации, что мы должны остановиться на ней несколько подробнее.Аввакум любил указывать на то, что отец Никона был черемис, а мать татарка.
Составляя в свое время предмет спора между противниками и защитниками реформатора, его финское происхождение не оставляет уже в настоящее время никакого сомнения. Но ни физически, ни нравственно эта личность не обнаруживает никаких черт, свойственных этой слабосильной и холодной расе. Никон представляет собой гиганта. Увидя его в первый раз в 1663 году, грек Паисий Лигарид был поражен его животным видом, огромным ростом, громадною величиною головы, черными, несмотря на его шестьдесят лет, волосами, низким, нахмуренным лбом, густыми бровями фавна, длинными ушами сатира и грубым голосом многоречивого спорщика.
Увлеченный пристрастием, этот свидетель мог, без сомнения, перенести свою недоброжелательность на обрисовку портрета, но общее сходство его с оригиналом во всяком случае подтверждается также другими источниками. Другой грек, которого можно менее подозревать во враждебном чувстве, Павел Алепский, рисует патриарха остающимся за столом от полудня до полуночи и служащим заутреню прямо после попойки, не обнаруживая при этом и тени усталости.
У Никона было больше темперамента, чем интеллигентности или знания и, едва отесанный довольно поверхностным религиозным воспитанием, очень мало просвещенный поспешным чтением, ум его оставался невежественным. Его властный и смелый характер, сильная любовь к деятельности и к борьбе, соединенные с некоторой ловкостью и с большим талантом рисовки, – вот что обеспечило ему прием в качестве драгоценного соратника в среду образованных и предприимчивых людей, где нашла себе очаг среди приближенных Алексея идея о религиозной реформе, которую он потом призван был осуществить. Рассматривая выполненную таким образом работу, мы увидим, что инициаторы ее ошиблись в выборе главного работника, так как это орудие гораздо менее послушное, чем они воображали, не замедлило ускользнуть из их рук, и реформа, законченная без них и помимо них, должна была повлечь за собою их гибель.
Руководя проведением этой реформы на практике, Никон овладел ею, сделал ее своею, и в том виде, в каком он, если не создал, то во всяком случае выполнил ее, она несомненно носит на себе отпечаток его личности. В общем реформа заслуживает, однако, одобрения. Даже кроме исправления книг или литургии, к моменту своего падения наследник Иосифа завел, по крайней мере частично, согласно заявленным им намерениям, в церкви тот порядок и дисциплину, которые в ней совершенно отсутствовали; он восстановил проповедь, от которой отвык уже клир этой страны, занялся созданием школ и введением в них классического образования, всячески поощряя переводы с греческого на славянский; собрав в основанном им Воскресенском монастыре элементы богатой библиотеки, он таким образом сделал попытку создать для блага своих соотечественников тот интеллектуальный очаг, которого ему недоставало в юности.
Никон оставил в качестве проповедника воспоминание о замечательном импровизаторе, обладавшем к тому же могучим и мелодичным голосом. Часто ему случалось вдохновиться каким-либо случаем, происшедшим в тот самый момент, когда он находился на кафедре и развивать на эту тему урок по религиозному воспитанию. Но ни одна из этих речей не дошла до нас, а некоторые из находящихся в нашем распоряжении письменных его приказов, даже его речи на Соборах 1654 и 1655 годов, грешат напротив, растянутостью, частыми повторениями и грубостью стиля, которые делают их иногда плохо понятными.
Никон умел, наконец, остановить раскол, и допустим, если не подтвержден тот факт, что, если бы не произошло его падение, разделение церквей могло бы быть задержано в самом начале.
Эти действительно реальные достоинства и заслуги помогли Никону добиться такого личного положения, при котором он стал выше всех своих непосредственных предшественников. А между тем Алексей очень преклонялся перед Иосифом и, узнав во время службы о смерти этого патриарха, он, как и все присутствующие, были, – как это утверждает он сам, – поражены таким «ужасом», что едва были в состоянии продолжать пение. А между тем это был лишь Иосиф или Иоасаф, совсем не владевший исключительными титулами Филарета и бывший, как и все представители московской церкви, лишь поставленным во главе иерархии чиновником государства, подчиненным во всех отношениях светской власти. Его инвеститура, как и назначение митрополитов, епископов и даже главных архимандритов, игуменов и протопопов, зависела исключительно от доброй воли государя.
Да иначе и быть не могло, так как в древней России епископы были не только пастырями душ, но также и агентами правительства с очень обширными полномочиями административного характера. Владея огромными поместьями, они выполняли там все функции власти и начальствовали иногда над войсками, представлявшими собой автономные военные единицы, но при этом они являлись всегда лишь делегатами своего государя, единственного источника всякой власти. Перевод московской митрополии в патриархат, исключительно дело светской власти, ничего не изменил в этом режиме. Первые представители этой должности: Иов, Игнатий, Гермоген явились пассивными жертвами Смутного времени, подвергаясь оскорблениям толпы, низложению со стороны эфемерных правительств, а клир не вмешивался, чтобы защитить их; после исключительной истории, в которой фигурировал Филарет, его преемники, Иоасаф и Иосиф, вступили на эту должность без всяких затруднений.
Был ли патриархат в Москве, как это допускают некоторые историки, институтом, противоположным демократическому духу религиозной коммуны? Рассуждение об этом завело бы нас слишком далеко. Во всяком случае такое явление не могло продолжаться долго. Общая тенденция верховного клира была направлена без всякого сомнения к освобождению от этой действительно унизительной зависимости; но его представители имели очень большую наклонность к чисто светским выгодам, далеко не апостольскую, и их вечные раздоры привели к тому, что государь сделался истинным главою церкви.
Идеи и чувства Алексея делали его особенно способным для выполнения подобной функции. Он сам являлся настолько проникнутым церковным духом, что вдохновлялся им даже при распоряжениях военного характера. Однажды он упрекал одного из своих генералов, разбитого поляками, за то, что он забыл не правила стратегии, но предписания Св. Писания, и рекомендовал другому в качестве средства для вящего успеха, пение в унисон во время похода.
Его видели занятым регламентацией постов, и он диктовал приказы по этому поводу; будучи инициатором самых важных соборов семнадцатого века, среди религиозного кризиса, который эти собрания пытались уничтожить, помимо их и даже вопреки их воле и воле патриарха, царь вмешивается в качестве посредника в споры по обсуждаемым вопросам и делает господствующим в них свои мнения.
При таком положении вещей патриархат Никона не внес ничего нового в принципе. По свидетельству некоторых очевидцев, преемник Иосифа добыл себе хартию о невмешательстве государя в церковные дела и обращении решений патриарха в обязательные, без всякого обсуждения и апелляции. Но подобное толкование условий, которые Никон поставил своим избирателям в театральной сцене в Успенском Соборе, кажется неправильным. Подписав в качестве простого архимандрита Уложение 1648—49 годов, Никон, даже сделавшись патриархом, не поднял ни разу протеста против статей этого кодекса, представлявших собой самое сильное покушение на независимость церкви.
Он принял установленный порядок, предоставив себе лишь право использовать путем личного влияния естественные последствия режима. Не желая пробивать бреши или критиковать светскую власть, он предпочитал использовать ее, чтобы закрепить свою личную власть.
Освободить епископов от светских насильственных мер с тем, чтоб усилить те, которым он подчинял их сам, избавить новгородскую митрополию, пока он был ее ответственным лицом, а потом патриаршую епархию, когда он стал заведовать ею, от юрисдикции монастырского приказа, присоединить к той или другой основанные им монастыри, хотя и расположенные вне их ведомства, – вот к чему сводилась его система.
По праву эта юридическая автономия, которую он присвоил себе, не исключала апелляции к государю; но когда один дьякон попытался в 1655 году воспользоваться ею, Алексей его выпроводил со следующими словами:
– Друг мой, если бы я вздумал изменять решения патриарха, он бы тотчас отдал мне свой посох со словами: управляй моими монахами и священниками вместо меня.
С течением времени Никон стремился связать таким образом полученные личные привилегии с общим принципом: он стал утверждать, что подписал Уложение лишь насильно; он приказал перепечатать в 1653 году Номоканон с тенденциозными прибавками в этом смысле, введя туда знаменитое Donatio, происходившее от времен императора Константина. Быть может, он не знал, что это апокриф, но он думал, по примеру римских пап, найти в нем опору своим притязаниям. Ему даже приписывают намерение присвоить себе титул папы, которым будто бы владели некогда восточные патриархи.
Между тем Никон всегда был обязан главным образом своим авторитетом чрезвычайному влиянию, которым он пользовался, на государя, и кроме того своей твердости и настойчивости, которые, даже по крайне благоприятному для него свидетельству Павла Алепского, обращали его в настоящего тирана. За мельчайшую провинность архимандритов и протопопов заключали в оковы и заставляли работать день и ночь в просвирне патриаршего дворца, или осуждали их на голодную смерть в подземных тюрьмах. Проезжая по деревням, стрельцы патриарха чинили в них строгие полицейские расправы и применяли жестокие репрессии.
За время своего пребывания в московском государстве греческий монах констатировал в нем фактическое разделение верховной власти между тремя главами: царем, патриархом и келарем Сергия-Троицы, настолько могущественным и блестящим, что при его разъездах свита его была еще более многочисленна, чем свита его соперников по власти. Тем не менее он был вскоре смещен Никоном и осужден на должность мельника в монастыре, где и окончил свои дни! Но этот очевидец мог, конечно, увлекаться своим восточным воображением и легковерием: он был, например, убежден, что большой крест на Благовещенском соборе вылит из массивного золота и стоит 100 миллионов.
Могущество патриарха опиралось также на его громадное богатство. Никон был большой кулак. К тем большим поместьям, которые составляли наследие его предшественников, вопреки Уложению, он не переставал прибавлять новые, так что число его крестьян с 10 000 дошло до 25 000. Почти от каждой земли, возвращаемой казне, патриарх урывал для себя какую-либо частицу.
В 1656 г. Никон произвольно уничтожил коломенскую епархию, присоединив ее к своей вместе со всеми получаемыми от нее доходами. В то же время он поднял инвеституру, платимую ежегодно патриарху за назначения на церковные должности, заставляя простых попов лично являться для этой цели в Москву, где их задерживали от трех до шести месяцев и заставляли, несмотря на большие холода, останавливаться во дворе дворца патриарха. От одних церквей в столице он получал ежегодно до 14 000 рублей и присвоил себе даже часть доходов Сергия-Троицы, так что его собственные доходы доходили, если верить Павлу Алепскому, до двадцати тысяч рублей в год.
В 1655 году Никон велел себе выстроить новый дворец, стоивши 50 000 рублей, хотя все материалы для него были доставлены царем, а рабочие руки составили крепостные патриарших поместий. В его доме царила пышность, жили на широкую ногу и много пили. Павел Алепский упоминает, что перед едой патриарх и его гости выпивали по три рюмки водки и после каждого блюда предлагались различные напитки. А блюд в эту эпоху подавалось часто с десяток. В будний день стол одного из преемников Никона имел их 29, не считая закусок.
Никон любил роскошь и пышность во всем. Некоторыми чертами он предвосхищает выходки в этом роде наиболее великолепного из любимцев Екатерины Великой: принимая Алексея в каком-нибудь монастыре, он с большими затратами собирал туда всех монахов из всех соседних монастырей. Патриарх, как петиметр, занимался своим туалетом, снабдив свои патриаршие украшения таким количеством жемчуга и драгоценных камней, что, несмотря на свои широкие плечи, не мог вынести их тяжести и должен был сменить одежду во время самой службы. Ряса и риза, которыми он был украшен, отливали всеми цветами радуги. Ему приписывали даже привычку смотреться в зеркало во время службы. Но в чем его только не обвиняли!
Никон, действительно, создал себе много врагов, которым было нетрудно его оклеветать и обвинить. Патриарх был во многом виноват, но трудно восстановить истину во всех этих обвинениях. Для раскольников, откуда совершенно понятно вышли его самые сильные и самые активные противники, главным его преступлением было ношение им в подражание римским первосвященникам изображения Христа или Святой Девы на своих туфлях. Но расходная книга патриарха показывает также ежедневную раздачу щедрой милостыни, и Павел Алепский, может быть, был не очень далек от истины, когда уверял, что, несмотря на свою суровость, Никон был так же дорог большинству русских, как папа католикам.
И действительно его популярность ярко выразилась в момент его падения, и Стенька Разин попытался еще впоследствии воспользоваться ею. Для того чтоб ее приобрести и сохранить за собою, Никон мог прибегать к средствам довольно сомнительного достоинства: Павел Алепский говорит, что к его пышному столу приглашался один из юродивых, к которым относились в Москве с благоговением; патриарх давал ему пить и проглатывал капли, оставшиеся в его чаше. Результаты такого поведения однако сказывались, способствуя во всей мере закреплению главенства патриарха.
Ограниченная во всяком случае пределами церкви, власть патриарха должна была рано или поздно испытать ряд многочисленных столкновений с авторитетом такого государя, как Алексей, который стремился осуществить его и в этой области. Запутанность взаимных отношений провоцировала их. Уже давно патриарх взял себе привычку отдавать приказания, издавать, даже для своих частных дел указы агентам светской власти. Так как Филарет совсем недавно подал пример подобной узурпации власти, Алексея вначале это совсем не трогало. Случилось даже, что, согласно прецеденту, созданному в совершенно других условиях, преемник Филарета унаследовал и титул Великого Государя, разделенный отцом первого Романова со своим сыном. Никон заявлял позже, что эта милость дана была ему во внимание к его заслугам, оказанным во время первой польской войны. В документах, которые имеются у нас на руках, ничего об этом не упоминается; но начиная с 1655 года этот титул неизменно появляется в переписке Алексея со своею семьею, государь никогда не упускает случая сделать комплимент по адресу великого государя, московского патриарха.
В мае 1654 года царь отсутствовал, был долго задержан на польской границе. Стало необходимо учредить регентство, и без всяких особых распоряжений на этот счет, просто благодаря установившимся отношениям между государем и его «особым другом», оно досталось Никону. Он стал, следовательно, управлять церковью и государством, как это делал Филарет; как и тот, он заменял собою отсутствующего царя при ратификации решений бояр; как и тот, он от имени царя, царевича или царицы, но иногда также и от своего собственного имени, составлял решения, издавал циркуляры, предпринимал по личной инициативе важные меры, как, например, упорядочения интендантской части или борьбы с чумою.
В следующем году, отправляясь в новый поход, Алексей утвердил сам такое положение вещей. Расставаясь с антиохийским патриархом, который жил тогда в Москве, он ему сказал, указывая на Никона: «Вот, мой заместитель, я вас доверяю ему». Во время обедни по поводу дарования Богом победы московскому оружию, патриарх начал говорить и, указывая на победу Моисея над Фараоном и Константина над Максентием, почти час держал царя перед собою на ногах, со сложенными руками. Этот факт ошеломляюще подействовал на Павла Алепского: один как будто был рабом, а другой его господином.
И когда Алексей уехал, Никон не преминул напустить на себя вид всемогущего государя, играя в царя до мельчайших подробностей этикета и обнаруживая большую требовательность, чем это было при том, которого он заменял, – принимал высшие чины, не предлагая им даже сесть, поворачивая к ним спину и делая вид, что не замечает их даже.
В сущности, почести вскружили ему голову. Он отказался называть братьями даже иностранных епископов и митрополитов, совершенно вопреки обычаю, и, пригласив на обед антиохийского патриарха, ел один, за отдельным столом. Алексей, даже в своем присутствии поощрял эти тщеславные выходки, постоянно показывая вид, что уступает честь верховному патриарху, обедая с ним и даже у него, он требовал, чтобы за здоровье патриарха пили в первую очередь. Помимо власти, в которой держала его мощная фигура Никона или помимо энтузиазма и аффекта, которые долго внушал ему этот красноречивый священнослужитель, молодой царь вероятно руководился и другими соображениями, поступая так. В начале царствования, подвергшегося таким сильным потрясениям, состоя главою еще шаткой династии, государь без всякого сомнения был рад соединиться этою ценою с властным и уважаемым союзником, укреплявшим его собственный авторитет. Предоставленный самому себе, он, может быть, и продолжал бы еще несколько лет подобное разделение власти. Но приближенные к царю бояре относились к этому менее благосклонно.
Политика, которую они преследовали, клонилась к диаметрально противоположному, а именно все к более и более полному подчинению церкви государству. Главный редактор Уложения, князь Одоевский, хвалился, что совершил крупный шаг по пути осуществления этой программы установлением «монастырского приказа», а этот финский крестьянин испортил все дело!
Но то было еще не все. Всемогущий патриарх употребил всю свою власть для распространения идей, совершенно противоположных чувствам и наклонностям другой группы придворных, влиянию которых все больше подчинялся Алексей. Никон совсем не был врагом науки и прогресса, но он понимал их по-своему, как ожесточенный православный и непримиримый националист. Москвитяне же школы Морозова имели веру, менее затемненную, и менее узкие интеллектуальные предрассудки. Они были убежденными западниками. Никон обнаруживал недоброжелательство по отношению к иностранцам: он наблюдал затем, чтобы, если не в предместьях, то по крайней мере в центре столицы не было их учреждений, и увеличил касавшиеся их ограничения. Однажды он, говорят, даже принудил их носить их национальные костюмы, к великому горю щеголих немецкой слободы, вынужденных нарядиться в потертое и старомодное платье до прибытия заказов, сделанных на скорую руку в Париже и Лондоне. В другой раз он приказал отобрать у появившихся тогда любителей западного искусства картины и скульптуру более или менее далекие от византийского стиля, приказав их за это уничтожить. Или же, он вздумал запретить боярам часто ходить в баню, видя в этом подражание турецким обычаям.
Исходя от противников патриарха, эти обвинения подозрительны, но между тем приходится принять как нечто правдоподобное, если не верное, соединенное влияние двух партий, вооружившихся против патриарха, и это влияние привело к изменению настроения государя, который стал удаляться в 1657 году от своего alter ego. Вскоре оба «государя» ополчились друг против друга.
II. Разрыв
В октябре 1657 года Алексей был еще в гостях у Никона в Воскресенском монастыре. На Истре, в 47 верстах от столицы, в этой чудной местности, патриарх выстроил себе монастырь по модели Иерусалимского храма на гробе Господнем. Царь показал вид, что очень приятно поражен, а основатель его тотчас задумал дать ему несколько смелое название «Нового Иерусалима». Позже Никон подвергался за это сильным упрекам. В следующем месяце, ожидая посещения государя в другом, основанном им монастыре, Никон испытал первую неприятность: царь не сдержал своего слова. В марте и апреле 1658 года царь прибавил еще несколько земель к владениям патриарха, но встречи друзей становились все реже и реже. Очевидно, государь их избегал. По-видимому, у него еще не было мысли о разрыве, и откровенное объяснение могло бы, быть может, предотвратить еще на некоторое время катастрофу, но темперамент обоих этих людей заставлял их избегать его, – одному мешала робость, другому гордость, и враги Никона ликовали.Павел Алепский упоминает о размолвке, происшедшей между царем и патриархом весною 1657 года, по случаю одной церемонии, которую Никон устроил против указаний его антиохийского коллеги, только что покинувшего Москву. Алексей вспылил и, по словам греческого хрониста, угостил своего, «особого друга», руганью: «мужик... животное!»
Никон указал на свое звание духовного отца, но царь возразил ему:
«Я тебя не признаю за такового! Таковым я считаю антиохийского патриарха, и я его прикажу вернуть немедленно».
Если эта сцена и не выдумана во всех подробностях, то во всяком случае воспроизведена с большими преувеличениями. Макарий был действительно призван в Москву, но, как утверждает и сам Павел Алепский, совсем по другим причинам, и в это время положение Никона еще далеко не пошатнулось. Полемисты раскола упоминают с другой стороны одну смелую выходку Никона, когда, ввиду нежелания помиловать одного убийцу, Алексей был отлучен от церкви своим исповедником, вмешавшимся вместе с патриархом в пользу виновного.
Разные трения и споры в таком роде могли возникнуть между вчерашними друзьями, которым суждено было сделаться завтра врагами, но ничто еще пока не оказало решительного влияния на готовившийся кризис. Я уже указывал на вероятные причины ссоры. Боярам не нравилось, что ими управлял священнослужитель, клир жаловался, будто бы он нашел в нем слишком требовательного господина, наконец царь, достигнув более зрелого возраста, чувствуя себя прочнее на троне, благодаря успехам против Польши, испытывал естественное желание самому расправить свои крылья, таким образом получилось, что один из «Государей» оказался теперь лишним в Московском государстве.
Никон не хотел понять этого; опьяненный своим всемогуществом, он дошел до того, что придал своей власти теоретическую концепцию, которую он вскоре должен был поддерживать с большею энергией, но которая отнюдь не соответствовала действительности. Он был убежден, что в «третьем Риме» патриарх играет роль папы, который может принять против другого Генриха IV позицию второго Григория VII. И он должен был скоро убедиться в своей ошибке.
6 июля 1658 года, когда был дань большой пир в честь грузинского царевича, царь не пригласил на него второго «великого государя». То был уже явный знак возраставшей немилости. Один из интендантов патриарха, князь Дмитрий Мещерский, толкавшийся в толпе, стоявшей у входа во дворец, был избит чиновником двора, Богданом Хитрово. В ответ на жалобу Никона, Алексей обещал произвести дознание по этому делу и объясниться по этому поводу лично с патриархом, но свидание так и не состоялось. В этом месяце религиозные церемонии требовали присутствия царя в Успенском Соборе, где служил Никон, но государь сообщил, что он туда не явится. Когда Никон выразил по этому поводу свое удивление, то было поручено князю Георгию Ромодановскому указать ему, что государь считает оскорбительным для себя титул «великого государя», который тот «узурпировал».