Страница:
Подобно ему, защитники и организаторы самоубийства редко сами подавали тому пример. В 1687 году один из самых энергичных из них, Игнатий, был побужден к тому лишь силою. Признавая достоинство «очистительного огня», другие из них обольщали молодых девушек, которых они приговаривали к смерти. В Романове один из самых знаменитых соревнователей Волосатого считался даже содомитом. Другие из них были воодушевлены самым гнусным личным интересом, бесстыдно присваивая себе имущество своих жертв.
Аутодафе 1672 года в Нижнем Новгороде является первым известным в истории случаем коллективного самоубийства этого рода. Появление в соседних пустынях и болотах пророка Ефрема Потемкина, объявлявшего о пришествии Антихриста, сильный голод, опустошавший в то же время страну, создание новой епархии, предназначенной для борьбы с Расколом, и наконец казнь одного раскольника, сожженного по приказу нового митрополита, являлись причинами, побуждавшими к этому событию.
Считали, что Антихрист не только испортил церковь, государство и общество, но даже самые элементы, воду, воздух, землю. Поэтому было необходимо умереть, так как жизнь являлась невозможною! Эта идея потом эволюционировала. Образовались два течения, одно – вышедшее из общей доктрины староверов, другое – из частного учения Волосатого: здесь это был акт благочестия, заменивший собою другие религиозные обряды, которых нельзя было исполнять за недостатком священников. Второе крещение, как его тогда называли, это коллективное самоубийство было напротив понято в виде средства умереть, не поступаясь своими религиозными обязанностями и «не отказываясь от освящения крещением». И, доставляя удовлетворение самым различным чувствам этими тонкими различиями, страшный обряд распространился в самых различных кругах, закончив однако свое развитие на новой базе: на вере в близкий конец мира.
От 1672 до 1691 годов насчитывают тридцать семь коллективных самоубийств, причем число их жертв было более 20 000 человек. Пропагандисты иногда употребляли прямо преступные средства. Часто они изобретали преследования, чтобы довести до сумасшествия население. Они пускали в ход наркотические средства, самое гнусное насилие. Молодые люди прибегали к такому средству, желая избавиться от своих жен. Местные летописи сообщают при этом ужасающие подробности. Вот загорелся костер в загородке. Уже охваченный огнем, один старик стремится перепрыгнуть через ограду, его собственные сыновья отрубают ему руки топором, и он падает в пламя. Ребенок десяти лет зовет свою мать, которой удалось спастись «из могилы», но его отец удерживает его силою. Прибежав посмотреть на это зрелище, какая-то женщина рожает со страху тут же на месте, церковный служитель, играющий роль надсмотрщика, бросает сначала в огонь родильницу, потом крестит ребенка и отправляет его за матерью.
Такие заблуждения, вероятно, неотделимы от всех движений, где выступают на сцену человеческие страсти. Во всех странах и во все эпохи религиозный фанатизм вызывал подобные факты. Пережив такие безумства, раскол в России доказал могучую жизненную силу, которая его воодушевляла. Но он был и является в настоящее время разрушительною силою, а в общем кризисе, который переживала Москва в конце этого века, он был для нее, хотя и в другом смысле, концом мира, который болезненно отразился на этой стране. Вскоре обнаружившаяся полная невозможность создать на основании прошлого новый порядок вещей, могущий удовлетворить законным желаниям всего населения, обязанность завещать отдаленному будущему столько беспокоящих проблем, все это создало для России внутренний перелом такой жестокий, что в течение нескольких лет раздавался только ужасный призыв к полному уничтожению.
Глава четырнадцатая
Сравнивая наблюдения двух путешественников, собранные по этому поводу, одни в первой половине семнадцатого века, а другие в конце его, мы получаем впечатление, что образ жизни не изменился.
«Дурное воспитание, которое они (москвитяне) получают молодыми, доводит их до того, что они следуют слепо так называемому животному инстинкту. По природе своей испорченные и совращенные, они неизбежно делают свою жизнь полной постоянного ослепления и излишеств. Я совсем не говорю о фантазиях вельмож, но о самых обыкновенных расходах (sic...), где только слышишь о совершенных ими же гнусностях, или о том, что делали другие в их присутствии, причем они даже хвастают преступлениями, которые здесь были бы искуплены огнем. Более того, так как они предаются всякому разврату и даже противоестественным порокам, то тот, кто может рассказать больше об этом, считается у них самым умелым человеком. Их песенники слагают песни на эти темы, а их шарлатаны и скоморохи публично все это изображают и не стыдятся.....................................................................................................
........................... Вожаки медведей, сопровождаемые жонглерами и марионетками, устраивают театры в один миг из простыни и в них показывают свои куклы и заставляют их воспроизводить их скотство и содомию, представляя эти мерзкие зрелища перед детьми».
Таково сообщение Олеария, посетившего Москву в 1634 году, Стрюйс последовал за ним в 1669 году и вот некоторые из его заметок:
«У них (т. е. москвитян) вид грубый и животный и если они все сильны и крепки, то походят больше на животных, с которыми имеют много общего. Народ этот родился для рабства и так привык к усталости и к работе, что обыкновенным их ложем является скамья или стол, а изголовьем солома. Их образ жизни, как и все остальное, носит естественный характер, и вы увидите отца, мать, детей, слуг и служанок у одного очага, где они производят свою пачкотню, не заботясь ни о каком благоустройства. Они по природе так ленивы, что работают лишь в крайней необходимости, или когда их принуждают к тому силою. Как все грязные душонки, они любят лишь рабство, и, становясь благодаря смерти или доброте своих господ свободными, немедленно продают себя снова, поступают в услужение, как и прежде. При всем своем труде они питаются так плохо, что берут, где могут то, в чем нуждаются. Они охотно крадут все, что попадается им под руку, и даже убивают тех, кто стоит на их дороге. Кроме того они очень неучтивы, дики и невежественны, изменники, задиры, жестокие и так грубы в своих страстях, что содомия даже не кажется им очень большим преступлением, и они предаются ей открыто».
Эти две картины совершенно совпадают, и другие иностранные путешественники повторяют все это слово в слово.
В 1696 году Перри замечает, – но в этом он ошибся, – будто бы русские не имеют на своем языке слова для обозначения понятия «честь». «Иностранцы, писал он, обыкновенно говорят, что для того чтобы узнать, честен ли русский, надо посмотреть, нет ли у него волос на ладони. Если их нет, то он, очевидно, мошенник. У них отсутствует всякий стыд по отношению к самым гнусным делам»...
Дневник Гордона приблизительно той же даты, и он представляет собой как бы репертуар всяких гнусностей: воровства, взяток, мотовства, подделки подписей. Люди всякого звания, чиновники всякого рода конкурировали между собою в бесчестии, и сам автор дневника стал им подражать, и этот факт вполне доказывает его искренность. Мейерберг, Нейгебауер, Тектандер, Петреюс, Коллинс, Ла Невиль, Авриль, Корб, Карлайль щеголяют такими же сведениями. Петреюс говорит о бедных дворянах, которые на улицах вербовали любовников для своих жен...
Это пишут иностранцы, которых могут заподозрить в недоброжелательстве. Пусть так. Но вот Котошихин, московит, говорит нам, что присутствовать на похоронах царя чистое горе, так как рискуешь там быть ограбленным или убитым. Хотя и иностранного происхождения, Крыжанич является более чем беспристрастным свидетелем, доходя до энтузиазма во всем, что касается его приемной страны, но и он дает почти те же сведения. Как на наиболее характерные черты местных нравов, он указывает на общую лживость, грубость и дикость жителей, на ужасающее развитие пьянства и содомии qui habetur pro joco. Этим пороком даже публично хвастают, предаются ему при свидетелях.
По этому частному пункту у нас имеются впрочем документы. В то время, когда патриархом был Никон, произведенная анкета сообщила об одном факте содомии, совершенной архимандритом над поддьяконом в церкви и во время церковной службы. Возмутившиеся монахи в Соловках предъявили против своего игумена Варфоломея обвинение в таком же роде.
По поводу общей нечестности мы видели выразительное доказательство в лице самого Алексея по случаю смерти патриарха Иосифа.
Умерший был со своей стороны довольно печальною личностью, а церковь ни в коем случае не давала лучшего примера. В 1642 году протопоп Вологодского собора, Феодор, подвергся преследованию за участие в шайке разбойников. В одном письме, адресованном в 1632 году архиепископу Сибирскому, патриарх Филарет обличает большое число священников в участии в самых гнусных проступках, противоестественных пороках, насилиях.
Пьянство царило одинаково во всех классах общества. «Водка служила утехою обоих полов, каково бы ни было их положение, пишет Олеарий; во всякий час и все время пьянствовали; пили даже дети, не морщась. Наконец они к этому так привыкли, что по мере увеличения холодов люди закладывали все свое состояние и готовы были скорее ходить нагишом, чем отказаться от вина. Женщины также не отличаются большею воздержанностью, и чтобы достать вина, они занимаются проституцией даже на виду у всех».
Секретарь посольства, посланного в Москву императором в 1676 году, Лисек, свидетель исключительный. Совершенно противореча впечатлениям всех иностранцев, он находит лишь льстивые речи по адресу официального мира и других сфер столицы: князей, бояр, чиновников, как и самого государя. Но люди из народа вызывают в нем совершенно другие воспоминания: он видел их грубыми и жестокими, ловкими и хитрыми в торговле, не возбуждающими никакого доверия: враждебными к иностранцам до того, что входили с ними в сношения крайне неохотно и предающимися пьянству до полной потери сознания. Ежедневно, читаем мы в его рапорте, мы видели на повозках трех или четырех мертвецки пьяных. Часто также мы наблюдали, как мужья лежали уже без всякого сознания, жены их снимали с себя одну одежду за другого, отдавая их за водку, и доводили себя до того, что падали совершенно нагими и мертвецки пьяными около своих мужей.
Тогда, как и теперь, этот порок являлся главного язвою страны и так же, как и теперь, по тем же причинам, показывая вид, что они борются против этого зла, ни духовные, ни гражданские власти не употребляли никаких серьезных средств для уничтожения его. В монастыри посылались циркуляры с запрещением употребления крепких напитков, но у епископов были прекрасные запасы в погребах и сам реформатор Никон напивался допьяна. Сам непьющий, Алексей любил иногда, чтобы бояре, окружающее его, напивались. С одной стороны, оказывали сопротивление старые привычки, а с другой стороны правительство не решалось ограничить потребление спиртных напитков, так как пользовалось от них большим доходом. Таким образом, шахматистов наказывали кнутом, а потребители водки пользовались на деле широкою терпимостью. Строго соблюдаемые приказы заставляли служащих во всех канцеляриях поститься на Страстной неделе и ходить в церковь ежедневно в пост. Воскресный отдых не претерпевал никаких уклонений, всякая работа должна была прекращаться в субботу вечером во время вечерни, и во все дни года было воспрещено развлекаться с паяцами и гадателями, играть с собаками, качаться на качелях и даже смотреть на луну с начала ее первой четверти или купаться во время грозы. Но и в воскресенья, и в другие дни можно было безнаказанно пьянствовать; мужчины и женщины купались вместе в общественных банях, или обменивались по выходе сквернословием с самыми неприличными жестами.
Жестокость нравов соответствовала их распущенности. Очень красноречивым указателем первой является большое число женщин, принявших монашество, чтобы избавиться от бесчеловечного обращения их мужей, запрягавших их в сохи или, избив их предварительно кнутом до крови, натиравших им раны солью! Но кроме этих варварств несчастные могли ожидать еще худшего. Убийство мужа женою навлекало на виновную страшное наказание, – погребение заживо, но закон совершенно не предвидел обратного случая. Юриспруденция впрочем иногда делала дополнения к этим установлениям, и в 1664 году мы сталкиваемся с таким случаем, когда муж наказан кнутом за то, что убил свою жену, хотя она и была уличена в прелюбодеянии. Но этот факт является исключительным.
Насилие царило повсюду. В течение всего царствования Алексея даже столица представляла собою разбойничий притон. Дома самых важных вельмож походили на притоны бандитов, так как многочисленная челядь, плоха питаемая и плохо одетая, мало или даже совсем не получавшая жалованья, не имела другого выхода, как кормиться разбоем. Целый квартал, на Дмитровке, был почти непроходим благодаря людям Родиона Стрешнева, князей Голицина и Татьева, которые работали там, вооруженные, днем и ночью.
Зверские поступки свойственны даже лучшим, самым культурным и самым мягким людям того времени. Получив известие, что сын Ордын-Нащокина прошел через границу без разрешения, Алексей дал отцу инструкцию, предписывая ему истратить до 10 000 рублей, чтобы привести назад беглеца и, если это не удастся, то даже убить его. Человеческая жизнь ценилась крайне низко, и это презрение к жизни было общим, как для убивающих, так и для убиваемых. Один немец, Рингубер, присутствуя в 1684 году на одной из капитальных экзекуций, был поражен простотою, с которою ее производили «ohne viele compliments zu machen». Казни прямо ужасны. Продолжают допрашивать осужденных чуть не до эшафота, их снимают с колеса с переломанными уже членами, чтобы привести в комнату допросов, и все это не возмущало никого, даже самих осужденных на казнь.
Абсолютное подчинение индивидуума государству, одна из характерных черт эпохи, объясняет отчасти это явление. Индивидуум часто возмущается, вступает в борьбу с господствующей властью, но, побежденный, подчиняется своей участи и заботится лишь о том, чтобы умереть прилично и праведно, как если бы он был в своей избе. Часто осужденных приводят к эшафоту несвязанными, они спокойно кланяются присутствующим, повторяя: «простите, братцы»! Затем они сами помогают палачам. Зарытые в землю заживо, обвиненные в прелюбодеянии, женщины благодарят кивком головы тех милостивцев, которые бросали в колоду, специально предназначенные для этой цели, монеты на их погребение.
Такой же грубой и дикой является материальная жизнь народных масс, и даже более образованных классов, без следа какого бы то ни было изящества, или хотя бы самого элементарного комфорта, даже в жилищах вельмож. Крестьяне и рабочие живут подобно животным и едят не лучше последних. «Вся их кухонная утварь, говорит Стрюйс, состоит из нескольких горшков и глиняных или деревянных блюд, которые мылись один раз в неделю, из оловянной кружки, из которой они пили свою водку, и из деревянного кубка для меда, который они почти никогда не ополаскивали». Обыкновенно даже вельможи жили не иначе. Крыжанич замечает, что они правда начали заменять деревянные дома каменными или кирпичными постройками, но что внутренность их лишена по-прежнему всякого комфорта; серебряная посуда сводится лишь к нескольким чашам, глиняные горшки и деревянные блюда фигурируют исключительно на всех столах и редко чистятся. Нигде Крыжанич не мог открыть и следа той блестящей оловянной посуды, которая так часто встречалась в то время в Германии, даже в домах бюргеров. На стенах он не видел никаких украшений, кроме паутины. Перин не было, только шерсть или солома; дневная их одежда служила ночью простыней и одеялом; никакой тонкости в пище; каша, капуста, огурцы, соленая рыба, часто испорченная, служили обыкновенным меню, причем приправою им служил лук и чеснок, запах которых наполнял даже дворец царя. Крыжанич там присутствовал на парадном банкете и видел, что его посуда не была мыта по крайней мере в течение года.
На таких пирах угощение было обильное, количество яств и питий прямо огромное, но на Мейерберга это производит только отталкивающее впечатление.
«Одно опьянение кладет конец их манере пить, и никто из них не покидает стола, пока не свалится мертвецки пьяный. Во время обеда отрыжка, выходившая у них изо рта с запахом водки, лука, чесноку и репы, вместе с..... так портили воздух, что можно было умереть, сидя вблизи них. Платки у них не в карманах, а в шапках, и так как они садятся за стол с непокрытыми головами и им лень тащиться за шапкою, то они сморкаются в руку и обтирают потом носы скатертью».
Картина, действительно, отталкивающая получается из всех этих свидетельств, полная тождественность которых исключает всякую возможность ошибки. Вдумчивый и вполне беспристрастный наблюдатель не только по свойствам своего ума, но и благодаря тягостным испытаниям, пережитым им в его приемной стране, – Крыжанич – не ограничился тем не менее одними мрачными красками, которые он сообщил своей кисти. И мы должны, без сомнения, последовать его примеру. У этого народа – дикарей, лентяев и пьяниц он прежде всего констатирует полезный дух строгой политической дисциплины. Она казалась, по его мнению, способной развить во всех классах общества чувство долга. Он заметил, что, хотя по природе склонные более грабить, чем сражаться, солдаты этой страны никогда между тем не убегали, если ими хорошо командовали, и, защищая крепости, скорее умирали с голоду, чем сдавались. Ему казалось также, что, налагая на тех же людей ряд других суровых принудительных мер, моральная дисциплина Домостроя охраняла их от сибаритства, которое наложило свой отпечаток на более свободную и более роскошную жизнь западных народов. Много путешествуя, Крыжанич не мог с другой стороны слишком пугаться некоторых черт распущенности, замеченной им в нравах этой страны, видеть в них действия исключительной испорченности. Другие страны оставили в нем на этот счет далеко не благоприятное впечатление. Посещенный в 1684 году Рингубером, европейский квартал Москвы далеко не показался этому немцу оазисом добродетели. Прибавим, что даже Париж в это время еще не был городом благоустроенным. Буало написал в 1660 году следующие стихи:
Вместе с другими иностранцами Крыжанич констатировал различие уровня, очень мало заметное с материальной точки зрения, но очень чувствительное в интеллектуальной жизни, – между народными массами, предоставленными развращающему и гибельному влиянию невежества, суеверия и рабства, и аристократическим классом, уже затронутым отчасти освободительным движением цивилизации. Сам Алексей, и среди его приближенных такие люди, как Ртищев, не могли сойти за варваров, с какой угодно европейской точки зрения. Мейерберги и Карлейли едва ли могли указать на каком-либо из западных тронов государя, равного второму Романову, по величию и чистоте нравственной. Что касается Ртищева, то, будучи настоящим государственным человеком, он – этот неразлучный сотрудник царя, – был в то же время положительно святой. Конституциональный гиперболизм, констатированный Крыжаничем в темпераменте его расы, нашел здесь поразительное подтверждение.
Этот справедливый человек один мог снискать прощение многим ужасам своей родины. Как в общественной, так и в частной жизни своей, за исключением кое-каких ошибочных суждений, это христианин, превосходивший даже евангельский идеал, так как, дойдя до полного самоотречения, его любовь к ближнему являлась в то же время деятельною и созидательною. Сопровождая государя на войну, Ртищев предоставляет свой экипаж для раненых и больных, несмотря на то, что сам больной, он с трудом держится на лошади; он устраивает военные госпитали; снедаемый болью, он председательствует при их организации, смотрит за их штатом, неизвестно каким образом находит медиков и хирургов, на которых тратит часть своего состояния. В Московии семнадцатого века он основывает Красный Крест! Потом, как следствие принятой им инициативы, он устраивает систему выкупа пленных с помощью кассы, собранной из специального налога, создает богадельню для нищих и прокаженных. Когда был голод в Вологде, он распродает свое платье, чтобы помочь голодающим! В своем завещании он рекомендует своим наследникам обращаться хорошо с крестьянами, «так как они наши братья», и уже на смертном одре в 1673 году требует, как последней радости, дать ему возможность из собственных рук раздать еще несколько подаяний! Умер он всего сорока семи лет и почти разоренный своими добрыми делами. А лучшая часть его наследства содержится в тех законодательных мерах, которые, вдохновленные им, явились после его смерти началом систематической организации благотворительности в тот момент, когда запад только вышел на эту дорогу.
Но и в этом отношении Москва семнадцатого века остается верной самой себе. Биография Ртищева является почти повторением другой, оставленной нам благочестием одного современника, описавшего в начале этой эпохи полную героической благотворительности жизнь одной придворной дамы, Ульяны Осориной, урожденной Лазаревской. Занятая целый день домашними заботами, помогая своим слугам в самой тяжелой работе и принимая их услуги лишь перед гостями, она по ночам шьет, продает свои работы, а деньги, вырученные за них, раздает бедным.
Но в начале этого века, – Ульяна умерла очень старой в 1604 г., – как и в конце его все эти высокие добродетели захватывали лишь верхушки. В низах масса, терзаемая барщиной и рабством, нищая и огрубевшая, только пассивно подчинялась невообразимой тирании действительных или воображаемых сил, тяготевших над ее судьбою. Среди насилий и лихоимства, в жертву которым она отдана своими хозяевами, среди бедствий, которые она приписывала воображаемым колдунам, существование ее представляло собою сплошной ужас. На западе процессы о колдовстве были еще часты в эту эпоху; но в 1670 году смертный приговор, произнесенный руанским парламентом по этому поводу, был кассирован по приказу короля. А тут, четырьмя годами позже, сожгли одну колдунью в Тотьме и обвинения подобного рода не щадили даже самых высокопоставленных лиц. Воспитатель матери Петра Великого явился жертвою такой подозрительности, и народное суеверие даже открыло диавола в одном бокале у чиновника департамента иностранных дел Иванова, который имел неосторожность сохранить в нем моллюска.
Возвышенный Ртищев хотел, чтобы с его крестьянами хорошо обращались, но, будучи сторонником развития образования, он не позаботился даже научить их грамоте. Вместе с ним самые преданные делу прогресса москвитяне полагали, что вообще эта роскошь является совершенно излишней. Сама аристократия владела этим искусством в довольно ограниченных размерах.
Аутодафе 1672 года в Нижнем Новгороде является первым известным в истории случаем коллективного самоубийства этого рода. Появление в соседних пустынях и болотах пророка Ефрема Потемкина, объявлявшего о пришествии Антихриста, сильный голод, опустошавший в то же время страну, создание новой епархии, предназначенной для борьбы с Расколом, и наконец казнь одного раскольника, сожженного по приказу нового митрополита, являлись причинами, побуждавшими к этому событию.
Считали, что Антихрист не только испортил церковь, государство и общество, но даже самые элементы, воду, воздух, землю. Поэтому было необходимо умереть, так как жизнь являлась невозможною! Эта идея потом эволюционировала. Образовались два течения, одно – вышедшее из общей доктрины староверов, другое – из частного учения Волосатого: здесь это был акт благочестия, заменивший собою другие религиозные обряды, которых нельзя было исполнять за недостатком священников. Второе крещение, как его тогда называли, это коллективное самоубийство было напротив понято в виде средства умереть, не поступаясь своими религиозными обязанностями и «не отказываясь от освящения крещением». И, доставляя удовлетворение самым различным чувствам этими тонкими различиями, страшный обряд распространился в самых различных кругах, закончив однако свое развитие на новой базе: на вере в близкий конец мира.
От 1672 до 1691 годов насчитывают тридцать семь коллективных самоубийств, причем число их жертв было более 20 000 человек. Пропагандисты иногда употребляли прямо преступные средства. Часто они изобретали преследования, чтобы довести до сумасшествия население. Они пускали в ход наркотические средства, самое гнусное насилие. Молодые люди прибегали к такому средству, желая избавиться от своих жен. Местные летописи сообщают при этом ужасающие подробности. Вот загорелся костер в загородке. Уже охваченный огнем, один старик стремится перепрыгнуть через ограду, его собственные сыновья отрубают ему руки топором, и он падает в пламя. Ребенок десяти лет зовет свою мать, которой удалось спастись «из могилы», но его отец удерживает его силою. Прибежав посмотреть на это зрелище, какая-то женщина рожает со страху тут же на месте, церковный служитель, играющий роль надсмотрщика, бросает сначала в огонь родильницу, потом крестит ребенка и отправляет его за матерью.
Такие заблуждения, вероятно, неотделимы от всех движений, где выступают на сцену человеческие страсти. Во всех странах и во все эпохи религиозный фанатизм вызывал подобные факты. Пережив такие безумства, раскол в России доказал могучую жизненную силу, которая его воодушевляла. Но он был и является в настоящее время разрушительною силою, а в общем кризисе, который переживала Москва в конце этого века, он был для нее, хотя и в другом смысле, концом мира, который болезненно отразился на этой стране. Вскоре обнаружившаяся полная невозможность создать на основании прошлого новый порядок вещей, могущий удовлетворить законным желаниям всего населения, обязанность завещать отдаленному будущему столько беспокоящих проблем, все это создало для России внутренний перелом такой жестокий, что в течение нескольких лет раздавался только ужасный призыв к полному уничтожению.
Глава четырнадцатая
Моральный кризис
I. Нравы
В эволюции общества нравы обыкновенно составляют тот пункт, где новаторские и мизонеистические тенденции, стремление к прогрессу и консерватизм особенно живо борются друг против друга. И именно в эту эпоху, несмотря на все нападки, которые ему пришлось претерпеть, сопротивление старого московского духа проявилось с особенной силой. В вопросах веры религиозная реформа разделила всю страну на два лагеря, и в общем сторонники status quo не были в большинстве. В образе жизни до появления Петра Великого, за несколькими исключениями, царило полное единодушие, – если не принципиальное, то по крайней мере фактическое – в верности традиции. В сущности даже если религиозный кризис и достиг подобной интенсивности, то потому, что религия составляла часть нравов и потому, что реформа нападала еще больше, чем на элементы веры, на образ жизни.Сравнивая наблюдения двух путешественников, собранные по этому поводу, одни в первой половине семнадцатого века, а другие в конце его, мы получаем впечатление, что образ жизни не изменился.
«Дурное воспитание, которое они (москвитяне) получают молодыми, доводит их до того, что они следуют слепо так называемому животному инстинкту. По природе своей испорченные и совращенные, они неизбежно делают свою жизнь полной постоянного ослепления и излишеств. Я совсем не говорю о фантазиях вельмож, но о самых обыкновенных расходах (sic...), где только слышишь о совершенных ими же гнусностях, или о том, что делали другие в их присутствии, причем они даже хвастают преступлениями, которые здесь были бы искуплены огнем. Более того, так как они предаются всякому разврату и даже противоестественным порокам, то тот, кто может рассказать больше об этом, считается у них самым умелым человеком. Их песенники слагают песни на эти темы, а их шарлатаны и скоморохи публично все это изображают и не стыдятся.....................................................................................................
........................... Вожаки медведей, сопровождаемые жонглерами и марионетками, устраивают театры в один миг из простыни и в них показывают свои куклы и заставляют их воспроизводить их скотство и содомию, представляя эти мерзкие зрелища перед детьми».
Таково сообщение Олеария, посетившего Москву в 1634 году, Стрюйс последовал за ним в 1669 году и вот некоторые из его заметок:
«У них (т. е. москвитян) вид грубый и животный и если они все сильны и крепки, то походят больше на животных, с которыми имеют много общего. Народ этот родился для рабства и так привык к усталости и к работе, что обыкновенным их ложем является скамья или стол, а изголовьем солома. Их образ жизни, как и все остальное, носит естественный характер, и вы увидите отца, мать, детей, слуг и служанок у одного очага, где они производят свою пачкотню, не заботясь ни о каком благоустройства. Они по природе так ленивы, что работают лишь в крайней необходимости, или когда их принуждают к тому силою. Как все грязные душонки, они любят лишь рабство, и, становясь благодаря смерти или доброте своих господ свободными, немедленно продают себя снова, поступают в услужение, как и прежде. При всем своем труде они питаются так плохо, что берут, где могут то, в чем нуждаются. Они охотно крадут все, что попадается им под руку, и даже убивают тех, кто стоит на их дороге. Кроме того они очень неучтивы, дики и невежественны, изменники, задиры, жестокие и так грубы в своих страстях, что содомия даже не кажется им очень большим преступлением, и они предаются ей открыто».
Эти две картины совершенно совпадают, и другие иностранные путешественники повторяют все это слово в слово.
В 1696 году Перри замечает, – но в этом он ошибся, – будто бы русские не имеют на своем языке слова для обозначения понятия «честь». «Иностранцы, писал он, обыкновенно говорят, что для того чтобы узнать, честен ли русский, надо посмотреть, нет ли у него волос на ладони. Если их нет, то он, очевидно, мошенник. У них отсутствует всякий стыд по отношению к самым гнусным делам»...
Дневник Гордона приблизительно той же даты, и он представляет собой как бы репертуар всяких гнусностей: воровства, взяток, мотовства, подделки подписей. Люди всякого звания, чиновники всякого рода конкурировали между собою в бесчестии, и сам автор дневника стал им подражать, и этот факт вполне доказывает его искренность. Мейерберг, Нейгебауер, Тектандер, Петреюс, Коллинс, Ла Невиль, Авриль, Корб, Карлайль щеголяют такими же сведениями. Петреюс говорит о бедных дворянах, которые на улицах вербовали любовников для своих жен...
Это пишут иностранцы, которых могут заподозрить в недоброжелательстве. Пусть так. Но вот Котошихин, московит, говорит нам, что присутствовать на похоронах царя чистое горе, так как рискуешь там быть ограбленным или убитым. Хотя и иностранного происхождения, Крыжанич является более чем беспристрастным свидетелем, доходя до энтузиазма во всем, что касается его приемной страны, но и он дает почти те же сведения. Как на наиболее характерные черты местных нравов, он указывает на общую лживость, грубость и дикость жителей, на ужасающее развитие пьянства и содомии qui habetur pro joco. Этим пороком даже публично хвастают, предаются ему при свидетелях.
По этому частному пункту у нас имеются впрочем документы. В то время, когда патриархом был Никон, произведенная анкета сообщила об одном факте содомии, совершенной архимандритом над поддьяконом в церкви и во время церковной службы. Возмутившиеся монахи в Соловках предъявили против своего игумена Варфоломея обвинение в таком же роде.
По поводу общей нечестности мы видели выразительное доказательство в лице самого Алексея по случаю смерти патриарха Иосифа.
Умерший был со своей стороны довольно печальною личностью, а церковь ни в коем случае не давала лучшего примера. В 1642 году протопоп Вологодского собора, Феодор, подвергся преследованию за участие в шайке разбойников. В одном письме, адресованном в 1632 году архиепископу Сибирскому, патриарх Филарет обличает большое число священников в участии в самых гнусных проступках, противоестественных пороках, насилиях.
Пьянство царило одинаково во всех классах общества. «Водка служила утехою обоих полов, каково бы ни было их положение, пишет Олеарий; во всякий час и все время пьянствовали; пили даже дети, не морщась. Наконец они к этому так привыкли, что по мере увеличения холодов люди закладывали все свое состояние и готовы были скорее ходить нагишом, чем отказаться от вина. Женщины также не отличаются большею воздержанностью, и чтобы достать вина, они занимаются проституцией даже на виду у всех».
Секретарь посольства, посланного в Москву императором в 1676 году, Лисек, свидетель исключительный. Совершенно противореча впечатлениям всех иностранцев, он находит лишь льстивые речи по адресу официального мира и других сфер столицы: князей, бояр, чиновников, как и самого государя. Но люди из народа вызывают в нем совершенно другие воспоминания: он видел их грубыми и жестокими, ловкими и хитрыми в торговле, не возбуждающими никакого доверия: враждебными к иностранцам до того, что входили с ними в сношения крайне неохотно и предающимися пьянству до полной потери сознания. Ежедневно, читаем мы в его рапорте, мы видели на повозках трех или четырех мертвецки пьяных. Часто также мы наблюдали, как мужья лежали уже без всякого сознания, жены их снимали с себя одну одежду за другого, отдавая их за водку, и доводили себя до того, что падали совершенно нагими и мертвецки пьяными около своих мужей.
Тогда, как и теперь, этот порок являлся главного язвою страны и так же, как и теперь, по тем же причинам, показывая вид, что они борются против этого зла, ни духовные, ни гражданские власти не употребляли никаких серьезных средств для уничтожения его. В монастыри посылались циркуляры с запрещением употребления крепких напитков, но у епископов были прекрасные запасы в погребах и сам реформатор Никон напивался допьяна. Сам непьющий, Алексей любил иногда, чтобы бояре, окружающее его, напивались. С одной стороны, оказывали сопротивление старые привычки, а с другой стороны правительство не решалось ограничить потребление спиртных напитков, так как пользовалось от них большим доходом. Таким образом, шахматистов наказывали кнутом, а потребители водки пользовались на деле широкою терпимостью. Строго соблюдаемые приказы заставляли служащих во всех канцеляриях поститься на Страстной неделе и ходить в церковь ежедневно в пост. Воскресный отдых не претерпевал никаких уклонений, всякая работа должна была прекращаться в субботу вечером во время вечерни, и во все дни года было воспрещено развлекаться с паяцами и гадателями, играть с собаками, качаться на качелях и даже смотреть на луну с начала ее первой четверти или купаться во время грозы. Но и в воскресенья, и в другие дни можно было безнаказанно пьянствовать; мужчины и женщины купались вместе в общественных банях, или обменивались по выходе сквернословием с самыми неприличными жестами.
Жестокость нравов соответствовала их распущенности. Очень красноречивым указателем первой является большое число женщин, принявших монашество, чтобы избавиться от бесчеловечного обращения их мужей, запрягавших их в сохи или, избив их предварительно кнутом до крови, натиравших им раны солью! Но кроме этих варварств несчастные могли ожидать еще худшего. Убийство мужа женою навлекало на виновную страшное наказание, – погребение заживо, но закон совершенно не предвидел обратного случая. Юриспруденция впрочем иногда делала дополнения к этим установлениям, и в 1664 году мы сталкиваемся с таким случаем, когда муж наказан кнутом за то, что убил свою жену, хотя она и была уличена в прелюбодеянии. Но этот факт является исключительным.
Насилие царило повсюду. В течение всего царствования Алексея даже столица представляла собою разбойничий притон. Дома самых важных вельмож походили на притоны бандитов, так как многочисленная челядь, плоха питаемая и плохо одетая, мало или даже совсем не получавшая жалованья, не имела другого выхода, как кормиться разбоем. Целый квартал, на Дмитровке, был почти непроходим благодаря людям Родиона Стрешнева, князей Голицина и Татьева, которые работали там, вооруженные, днем и ночью.
Зверские поступки свойственны даже лучшим, самым культурным и самым мягким людям того времени. Получив известие, что сын Ордын-Нащокина прошел через границу без разрешения, Алексей дал отцу инструкцию, предписывая ему истратить до 10 000 рублей, чтобы привести назад беглеца и, если это не удастся, то даже убить его. Человеческая жизнь ценилась крайне низко, и это презрение к жизни было общим, как для убивающих, так и для убиваемых. Один немец, Рингубер, присутствуя в 1684 году на одной из капитальных экзекуций, был поражен простотою, с которою ее производили «ohne viele compliments zu machen». Казни прямо ужасны. Продолжают допрашивать осужденных чуть не до эшафота, их снимают с колеса с переломанными уже членами, чтобы привести в комнату допросов, и все это не возмущало никого, даже самих осужденных на казнь.
Абсолютное подчинение индивидуума государству, одна из характерных черт эпохи, объясняет отчасти это явление. Индивидуум часто возмущается, вступает в борьбу с господствующей властью, но, побежденный, подчиняется своей участи и заботится лишь о том, чтобы умереть прилично и праведно, как если бы он был в своей избе. Часто осужденных приводят к эшафоту несвязанными, они спокойно кланяются присутствующим, повторяя: «простите, братцы»! Затем они сами помогают палачам. Зарытые в землю заживо, обвиненные в прелюбодеянии, женщины благодарят кивком головы тех милостивцев, которые бросали в колоду, специально предназначенные для этой цели, монеты на их погребение.
Такой же грубой и дикой является материальная жизнь народных масс, и даже более образованных классов, без следа какого бы то ни было изящества, или хотя бы самого элементарного комфорта, даже в жилищах вельмож. Крестьяне и рабочие живут подобно животным и едят не лучше последних. «Вся их кухонная утварь, говорит Стрюйс, состоит из нескольких горшков и глиняных или деревянных блюд, которые мылись один раз в неделю, из оловянной кружки, из которой они пили свою водку, и из деревянного кубка для меда, который они почти никогда не ополаскивали». Обыкновенно даже вельможи жили не иначе. Крыжанич замечает, что они правда начали заменять деревянные дома каменными или кирпичными постройками, но что внутренность их лишена по-прежнему всякого комфорта; серебряная посуда сводится лишь к нескольким чашам, глиняные горшки и деревянные блюда фигурируют исключительно на всех столах и редко чистятся. Нигде Крыжанич не мог открыть и следа той блестящей оловянной посуды, которая так часто встречалась в то время в Германии, даже в домах бюргеров. На стенах он не видел никаких украшений, кроме паутины. Перин не было, только шерсть или солома; дневная их одежда служила ночью простыней и одеялом; никакой тонкости в пище; каша, капуста, огурцы, соленая рыба, часто испорченная, служили обыкновенным меню, причем приправою им служил лук и чеснок, запах которых наполнял даже дворец царя. Крыжанич там присутствовал на парадном банкете и видел, что его посуда не была мыта по крайней мере в течение года.
На таких пирах угощение было обильное, количество яств и питий прямо огромное, но на Мейерберга это производит только отталкивающее впечатление.
«Одно опьянение кладет конец их манере пить, и никто из них не покидает стола, пока не свалится мертвецки пьяный. Во время обеда отрыжка, выходившая у них изо рта с запахом водки, лука, чесноку и репы, вместе с..... так портили воздух, что можно было умереть, сидя вблизи них. Платки у них не в карманах, а в шапках, и так как они садятся за стол с непокрытыми головами и им лень тащиться за шапкою, то они сморкаются в руку и обтирают потом носы скатертью».
Картина, действительно, отталкивающая получается из всех этих свидетельств, полная тождественность которых исключает всякую возможность ошибки. Вдумчивый и вполне беспристрастный наблюдатель не только по свойствам своего ума, но и благодаря тягостным испытаниям, пережитым им в его приемной стране, – Крыжанич – не ограничился тем не менее одними мрачными красками, которые он сообщил своей кисти. И мы должны, без сомнения, последовать его примеру. У этого народа – дикарей, лентяев и пьяниц он прежде всего констатирует полезный дух строгой политической дисциплины. Она казалась, по его мнению, способной развить во всех классах общества чувство долга. Он заметил, что, хотя по природе склонные более грабить, чем сражаться, солдаты этой страны никогда между тем не убегали, если ими хорошо командовали, и, защищая крепости, скорее умирали с голоду, чем сдавались. Ему казалось также, что, налагая на тех же людей ряд других суровых принудительных мер, моральная дисциплина Домостроя охраняла их от сибаритства, которое наложило свой отпечаток на более свободную и более роскошную жизнь западных народов. Много путешествуя, Крыжанич не мог с другой стороны слишком пугаться некоторых черт распущенности, замеченной им в нравах этой страны, видеть в них действия исключительной испорченности. Другие страны оставили в нем на этот счет далеко не благоприятное впечатление. Посещенный в 1684 году Рингубером, европейский квартал Москвы далеко не показался этому немцу оазисом добродетели. Прибавим, что даже Париж в это время еще не был городом благоустроенным. Буало написал в 1660 году следующие стихи:
В Москве хорватский писатель получил тяжелое впечатление от других свойств, тормозивших развитие этого народа и причиной которых, по мнению этого автора, служат внутренние противоречия, в которых бьется его сознание. При великой простоте ума и сердца большинство москвитян отличалось чрезмерною, парадоксальною национальною гордостью. Они презирали всех иностранцев, а между тем покорно и послушно подчинялись их руководству. Ксенофобия и ксеномания доводят их поочередно до самых ужасных эксцессов. Они не знали ни в чем чувства меры, и это мешало им найти правильную середину между самой распущенной анархией и самым абсолютным деспотизмом.
Le bois le plus funeste et le moins frequent?
Est aupr?s de Paris un lieu de s?ret?. [48]
Вместе с другими иностранцами Крыжанич констатировал различие уровня, очень мало заметное с материальной точки зрения, но очень чувствительное в интеллектуальной жизни, – между народными массами, предоставленными развращающему и гибельному влиянию невежества, суеверия и рабства, и аристократическим классом, уже затронутым отчасти освободительным движением цивилизации. Сам Алексей, и среди его приближенных такие люди, как Ртищев, не могли сойти за варваров, с какой угодно европейской точки зрения. Мейерберги и Карлейли едва ли могли указать на каком-либо из западных тронов государя, равного второму Романову, по величию и чистоте нравственной. Что касается Ртищева, то, будучи настоящим государственным человеком, он – этот неразлучный сотрудник царя, – был в то же время положительно святой. Конституциональный гиперболизм, констатированный Крыжаничем в темпераменте его расы, нашел здесь поразительное подтверждение.
Этот справедливый человек один мог снискать прощение многим ужасам своей родины. Как в общественной, так и в частной жизни своей, за исключением кое-каких ошибочных суждений, это христианин, превосходивший даже евангельский идеал, так как, дойдя до полного самоотречения, его любовь к ближнему являлась в то же время деятельною и созидательною. Сопровождая государя на войну, Ртищев предоставляет свой экипаж для раненых и больных, несмотря на то, что сам больной, он с трудом держится на лошади; он устраивает военные госпитали; снедаемый болью, он председательствует при их организации, смотрит за их штатом, неизвестно каким образом находит медиков и хирургов, на которых тратит часть своего состояния. В Московии семнадцатого века он основывает Красный Крест! Потом, как следствие принятой им инициативы, он устраивает систему выкупа пленных с помощью кассы, собранной из специального налога, создает богадельню для нищих и прокаженных. Когда был голод в Вологде, он распродает свое платье, чтобы помочь голодающим! В своем завещании он рекомендует своим наследникам обращаться хорошо с крестьянами, «так как они наши братья», и уже на смертном одре в 1673 году требует, как последней радости, дать ему возможность из собственных рук раздать еще несколько подаяний! Умер он всего сорока семи лет и почти разоренный своими добрыми делами. А лучшая часть его наследства содержится в тех законодательных мерах, которые, вдохновленные им, явились после его смерти началом систематической организации благотворительности в тот момент, когда запад только вышел на эту дорогу.
Но и в этом отношении Москва семнадцатого века остается верной самой себе. Биография Ртищева является почти повторением другой, оставленной нам благочестием одного современника, описавшего в начале этой эпохи полную героической благотворительности жизнь одной придворной дамы, Ульяны Осориной, урожденной Лазаревской. Занятая целый день домашними заботами, помогая своим слугам в самой тяжелой работе и принимая их услуги лишь перед гостями, она по ночам шьет, продает свои работы, а деньги, вырученные за них, раздает бедным.
Но в начале этого века, – Ульяна умерла очень старой в 1604 г., – как и в конце его все эти высокие добродетели захватывали лишь верхушки. В низах масса, терзаемая барщиной и рабством, нищая и огрубевшая, только пассивно подчинялась невообразимой тирании действительных или воображаемых сил, тяготевших над ее судьбою. Среди насилий и лихоимства, в жертву которым она отдана своими хозяевами, среди бедствий, которые она приписывала воображаемым колдунам, существование ее представляло собою сплошной ужас. На западе процессы о колдовстве были еще часты в эту эпоху; но в 1670 году смертный приговор, произнесенный руанским парламентом по этому поводу, был кассирован по приказу короля. А тут, четырьмя годами позже, сожгли одну колдунью в Тотьме и обвинения подобного рода не щадили даже самых высокопоставленных лиц. Воспитатель матери Петра Великого явился жертвою такой подозрительности, и народное суеверие даже открыло диавола в одном бокале у чиновника департамента иностранных дел Иванова, который имел неосторожность сохранить в нем моллюска.
Возвышенный Ртищев хотел, чтобы с его крестьянами хорошо обращались, но, будучи сторонником развития образования, он не позаботился даже научить их грамоте. Вместе с ним самые преданные делу прогресса москвитяне полагали, что вообще эта роскошь является совершенно излишней. Сама аристократия владела этим искусством в довольно ограниченных размерах.