Но три года тому назад эта узурпация, если она и имела место, была, как мы видели, санкционирована самим Алексеем manu propria. Но обычно в таких случаях память бывает короткой.
   В этот день, 10 июля Никон служил по обыкновению, но после причащения приказал запереть двери церкви, объявляя, что хочет говорить. Он говорил в довольно странных выражениях, спутанных и противоречивых, горячо протестуя против несправедливых и клеветнических обвинений, предметом которых он явился, но признавая себя, тем не менее, виновным в нерадении при исполнении своих обязанностей и кончил речь, уверяя, что не может продолжать возложенные на него функции.
   «Я вам принес, – говорил он, – драгоценное знание, опиравшееся на авторитет всех отцов церкви, а вы с вашими окаменелыми сердцами хотели побить меня камнями. Так не лучше ли будет, если я перестану быть вашим пастырем?»
   И он сделал вид, будто бы снимает знаки своего сана. По свидетельству некоторых очевидцев, он даже объявил, будто бы готов подвергнуться анафеме, если возьмет назад свое решение. Но этот пункт остается сомнительным, и дознание, предпринятое потом по поводу этого инцидента, не устанавливает даже наверняка, что Никон изъявил действительно о своем намерении оставить патриархат. Присутствующие во всяком случае таким образом истолковали его слова и, в то время как он снимал с себя пышные украшения, крики и рыдания наполняли церковь.
   Притворяясь, что не обращает на это внимания, Никон велел принести мешок, в котором он приготовил простое монашеское платье, но в дело вмешались митрополит сербский и крутицкий и велели унести все это, а Никон вернулся в ризницу, надел простую епископскую рясу, заменил свою белую митру черным клобуком и написал по адресу царя письмо, в котором была такая фраза: «я ухожу, повинуясь слову Писания; дайте место гневу». После этого поставив демонстративно посох Митрополита Петра, первого главы московской церкви, он сделал вид, будто бы оставляет храм. Но толпа его удержала.
   Он верно рассчитал. Вся эта сцена была необходима для того, чтобы заставить Алексея раскаяться. Когда последнему сообщат о происшедшем, он поспешит сам явиться, и с помощью взволнованной толпы Никону уже будет нетрудно добиться от царя лучших чувств. При первом известии об инциденте царь действительно был сильно взволнован, но его приближенные были настороже, и Никон увидел вместо того, кого ожидал, князя Алексея Трубецкого, одного из своих самых лютых врагов. Тот однако весьма почтительно просил у него объяснения по поводу произведенной им демонстрации, и о решении, которое она возвещала.
   Никон сослался на письмо, отправленное им только что царю, с которым он желал объясниться непосредственно, прибавив при этом, что просит для себя лишь кельи, в которой он мог бы окончить свои дни. Когда Трубецкой ушел с этим ответом, бывший патриарх не мог уже сдержать своего крайнего возбуждения. Спускаясь по ступеням патриаршего трона, где он просидел некоторое время, и, направившись к дверям собора, где толпа продолжала еще загораживать ему проход, он все еще ожидал появления государя. Увы! Трубецкой вернулся один, стал спорить, вернулся снова, чтоб получить приказания от государя, и объявил окончательно от имени царя, что Никон, желая закончить свои дни в какой-либо келье, свободен выбрать себе ту, какая ему больше нравится, в одном из основанных им монастырей.
   Такая развязка, вероятно, менее всего соответствовала планам смелого священнослужителя. Никон не спешил еще принять решение. Медленно он прошел пешком Красную площадь и соседние улицы, высматривая, не создастся ли какое-нибудь движение народное, которое энергичнее высказалось бы в его пользу. До следующего дня он прожил еще в своей столичной резиденции в Воскресенском монастыре, и, только истощив все средства и испытав повсюду разочарование, бывший патриарх печально направился обратно в Новый Иерусалим.
   Через три дня к нему явился туда Трубецкой, но не с тем, чтобы предложить бывшему патриарху взять обратно свое решение, а с упреком, что он принял его, не известив предварительно государя, просившего у него тем не менее благословения для себя, царицы, своих детей и крутицкого митрополита, назначенного временно управлять оставленным престолом.
   Видя, что решительные меры ему не удались, Никон попытался испробовать противоположные средства, притворившись очень ничтожным и очень смиренным; соглашаясь на все, он объяснил быстроту своего отъезда тем, что боялся, ввиду своей болезни, быть застигнутым врасплох смертью на посту, который он не хотел сохранить за собою. В письме, за подписью «бывшего патриарха Никона», он просил прощения у царя за свои «бесчисленные» ошибки и уверять, что имеет лишь одно желание, чтобы государь его забыл.
   Вскоре ему показалось, что это новое поведение произвело как раз ожидаемый эффект: Алексей не торопился назначить ему преемника и в то же время посылал в «Новый Иерусалим» письма, в которых он, говоря о врагах Никона, с которыми ему приходилось бороться, выдавал свое смущение. Тогда бывший патриарх переменил тон; извещенный к тому же, что уже созвана комиссия для просмотра его бумаг, он составил горячий протест и предупредил царя, что кроме государственных тайн, которых он не должен обнаруживать перед нескромным взором, в этих бумагах заключалось и нечто такое, что не должен знать и сам царь.
   «Я удивляюсь, писал он ему, откуда могла явиться у тебя подобная смелость! Раньше ты боялся составить свое суждение о простом церковнослужителе, а теперь ты вздумал судить того, кто был пастырем целого мира?»
   Он подозревал, что заднею мыслью этого сыска является захват бумаг, в которых сам Алексей давал ему титул «великого государя», и выражался по этому поводу совершенно правильно:
   «Я не знаю, каким образом со мною все это произошло, но думаю, что это от тебя самого. Всегда ты меня величал так, когда писал мне письма, и не можешь счесть мои слова ложью».
   Но тут он узнал, что розыск касался и богатств, собранных им, и тотчас же напомнил, что сам царь использовал их неоднократно. Он жаловался также, что ему отказывали в должном ему уважении. Оставляя пост главы московской церкви, он тем не менее сохранил свой титул, и благодать Св. Духа его еще не оставила.
   Он только что исцелил своими молитвами двух лиц, одержимых падучей! Впрочем, и функционировавшие епископы были по большей части назначены им и они должны оказывать ему уважение и повиновение. Даже и будущий патриарх не может получить свою инвеституру иначе, как от него. Он готов передать ему божественную милость, но «в качестве восковой свечи, сообщающей свое пламя другому, ничего не теряя от этого ни в тепле, ни в блеске». А пока он не допускает, чтобы кто-либо захватил его место. Он не хочет воротиться туда, «как собака возвращается к собственному извержению», но в то же время он запрещает Крутицкому митрополиту заменить себя в процессии в день вербной субботы. Словом Никон не был больше патриархом, но претендовал, чтобы с ним обращались, как если бы он им оставался, и вместе с почестями за ним сохранилась власть, связанная с этой функцией.
   Таким образом создавшееся положение являлось очень затруднительным, так как оно, к несчастию, совпало с событиями, подорвавшими кредит, который нужен был Алексею, чтобы выйти с выгодой для себя из этой травли. На другой же день после отъезда Никона, измена Выговского, гетмана украинских казаков, примкнувших к Москве, сильно скомпрометировала дело этих новых заправил власти, и бывшему патриарху было как раз на руку дать понять, что он один мог бы предотвратить катастрофу. В июле 1659 года казаки, поляки и татары, соединившись вместе, нанесли самой лучшей части царской армии страшное поражение. Ждали, что они скоро появятся под стенами столицы. Никон воспользовался этим, как текстом для новых комментариев, и на этот раз ему удалось получить со своим прежним другом свидание, не приведшее впрочем к ожидаемым результатам.
   В промежутке бывший патриарх слишком много писал и неловко надоедал своему августейшему корреспонденту. То взывая к воспоминаниям прошлого, он пытался его растрогать: «Я делил с тобою трапезу, а теперь живу один, как собака... Я не жалею о потерянном хлебе, но не могу жить без твоей милости и твоего расположения», говорил он. Но тотчас же у него брал верх его раздражительный темперамент и он припоминал все неприятные события момента, чтобы поразить своего друга в самое чувствительное место: «Ты рекомендуешь пост, но кто в настоящее время не постится? Во многих местах за недостатком хлеба постятся до самой смерти. И с самого начала твоего царствования не было жалости ни к кому. Всюду плач и рыдания, жалобы и вздохи, и нет существа, которое радовалось бы в эти дни печали».
   После этого соглашение уже было трудно. Никон, кажется, попытался использовать свое пребывание в столице, чтобы поднять чернь. Он организовал народные обеды, на которых мыл ноги своим гостям, произнося соблазнительные речи. Тогда Алексей вышел из себя; он приказал смелому смутьяну оставить город, и в начале 1660 года созвал собор, который должен был положить конец такому тягостному положению вещей.
   Это было объявление войны с обеих сторон. Она должна была продлиться семь лет.
III. Борьба
   Никон едва ли мог рассчитывать на поддержку клира. Он мог сколько угодно отожествлять свое дело с делом церкви и изливаться в негодующих выражениях против огромных обязанностей, возложенных на нее благодаря войне, которой, казалось, не будет конца. Но клир не мог забыть той доли ответственности, которая лежала на бывшем патриархе, в осуждаемой им теперь политике. Его высокомерные призывы к главенству церковной власти, правда, пробудили отголосок симпатии между епископами и, когда Никон, стараясь определить их взаимное положение, сравнивал, как это мог бы сделать Григорий VII, – церковь с солнцем, а государство с луною, – многие из клира готовы были тайком ему аплодировать. Это «бледное изображение, опрокинутое, как в зеркале», по выражению одного современного русского писателя, [43]было тем не менее отражением великой борьбы, горевшей шесть веков тому назад между папством и империей. Но если клиру и было по душе самое дело, то они относились совершенно иначе к его борцу. Благодаря своим деспотическим выходкам и надменному обращению, Никон стал ненавистен большинству своих прежних подчиненных. С другой стороны и его управление не было безупречным. Незадолго до начала конфликта, низший клир обращался на него с жалобою к царю. Наконец среди другого спора, поднятого по поводу церковной реформы, апеллируя от патриарха к царю, представители зарождавшегося раскола стояли еще за главенство светской власти, с тем, чтобы потом изменить тактику, если государство обманет их надежды.
   На деле Никон среди высшего клира имел лишь защитником черниговского епископа, Лазаря Барановича, преследовавшего в качестве малоросса совершенно особую политику, и коломенского, Мисаила, желавшего, чтобы дана была хотя бы некоторая пощада бывшему первосвященнику.
   Сам Никон не задавался иллюзиями по поводу вердикта церковного собора, который должен был заняться этим делом, и позаботился заранее ослабить свой авторитет. Он охотно соглашался на судей, но образованных и честных, эти же не умели читать, и их неподкупность была чрезвычайно сомнительной. Когда астраханский архиепископ, Иосиф, явился к нему для предварительного допроса, Никон принял его со следующими словами:
   – А тебе, по крайней мере, хорошо заплатили, нищий?
   Приговор собора был именно таков, каким он его и ожидал, т. е. Никона лишили звания епископа, священнического сана и даже почестей. Царь утвердил решение собора после некоторого колебания, и дело уже казалось исчерпанным, как вдруг запоздавшее раскаяние одного из голосовавших вновь поставило над всем знак вопроса. Один из монахов, призванных из Киева Ртищевым, Епифаний Славеницкий, вдруг заметил, что он и его коллеги имели дело с текстами, которые нужно считать апокрифическими.
   Это была временная победа Никона. Ученый богослов, не имевший себе в Москве соперника, Епифаний не мог быть отклонен в качестве судьи. Его слово считалось авторитетным, и все ведение дела оказалось безосновательным.
   Бывший патриарх трубил о своей победе. Все еще заявляя, что он не хочет быть верховным первосвященником, но запрещая, чтобы ему назначали преемника без его ведома, выставляя себя мучеником, сравнивая себя со Св. Иоанном Златоустом и Св. Афанасием, Василием Великим и Св. Филиппом, он во многих отношениях стал невыносим. То, подозревая повсюду заговор, подвергавший его жизнь опасности, он требовал розыска и строгих репрессий, а то, по поводу земли, соседней с его монастырем, он заводил с высоким чином при дворе, окольничим Романом Боборыкиным, ничем не оправдываемый процесс, а, когда вмешался царь, то остановил его с неслыханною наглостью, призывая на него судьбу жителей Содома и «царя Навуходоносора»!
   Несчастный Алексей не знал совсем, на что ему решиться. Но случайно сам Никон направил его на дорогу, наименее выгодную для патриарха. Увлекаясь греческой наукой, несмотря на то, что не знал ее элементарных основ, бывший патриарх старался выписать с Востока духовное лицо, пользовавшееся громкой репутациею. Это был Паисий Лигарид, называвший себя газским митрополитом. Как многие ему подобные в эту эпоху, этот доктор богословия был просто низким авантюристом, некогда учеником, а потом профессором в Collegio-Greco, устроенном в Риме иезуитами; он стал ярым ортодоксом спустя год после этого и газским митрополитом по милости иерусалимского патриарха; наконец он был смещен за частое лихоимство, но сохранил за собою пенсион из Ватикана.
   Прибытие этого лица, долго задержанного перипетиями столь изменчивой карьеры, наполнило сначала душу Никона радостью. Бывший патриарх наивно верил, что найдет в Лигариде защитника. Пенсионер Ватикана быстро разубедил его: рассмотрев опытным взглядом, на чью сторону ему выгоднее будет стать, он 15 августа 1662 г. составил записку, в которой выставил виновным во всех отношениях Никона и побуждал Алексея обратиться за помощью против мятежника к восточным патриархам.
   Так как в Москве совсем не знали биографии вновь прибывшего, то это предложение произвело сенсацию. Между тем 1662 год прошел, но царь не решился использовать его. Никон продолжал возмущаться в своем «новоиерусалимском» изгнании. Столица была взволнована слухом, будто бы бывший патриарх проклял государя с семьею. Розыск показал, что он просто обрушился на несчастного Боборыкина, но следователи, среди которых был и Паисий, были им очень грубо встречены. Разговор между бывшим патриархом и газским митрополитом, в частности, принял скандальную форму: спорщики обменялись в весьма прозрачной форме взаимными обвинениями по поводу одного постыдного порока, причем Никон закончил разговор целым потоком грубой ругани.
   – Мужик, разбойник, язычник, пес смердящий!
   По возвращении из Москвы, Паисий объявил, что он имел дело с «разъяренным волком», и для изображения этого чудовища он вызвал в памяти образ Терсита у Гомера и Юлиана Богоотступника у Григория Нисского. Но несмотря на то, что Алексей все больше и больше понимал необходимость избавиться от этого бесноватого, он тем не менее колебался, не зная, к каким прибегнуть средствам.
   Нужно было, чтобы Никон, так долго господствовавший над робкой волей царя – и на этот раз также направил ее, апеллировав первый к «Вселенскому Собору», созыв которого был намечен уже Лигаридом. Все более и более отклоняясь от предмета, буйный священнослужитель вздумал в то же время потребовать вмешательства в это дело юрисдикции папы! Он основывался при этом на одном решении сардийского собора, касавшегося впрочем лишь епархий восточной Империи, всегда подчиненных Риму.
   С другой стороны Никон постоянно кричал о своей бедности, жаловался, что умирает с голода, хотя очень часто у него было до двухсот собутыльников за столом, и он раздавал щедрые подарки тем редким духовным лицам, которые еще осмеливались его посещать.
   Тогда Алексей, выведенный из себя, доведенный до крайности, решился действовать, но все же благодаря остаткам своей нерешительности или какой-то стыдливой сдержанности, он удовольствовался лишь, почти в конце 1663 года, тем, что отправил запрос к восточным патриархам с изложением дела, не называя по имени Никона. Ответ, привезенный одним греческим дьяконом от имени Мелетия, был прямо ошеломляющим для анонимного обвиняемого, объявляя его виновным по всем пунктам, достойным расстрижения и суда собора московских епископов, даже если они были рукоположены им лично.
   Но и этот ответ должен был остаться без результата. Алексей сомневался в его подлинности! Третируемый Никоном как плут, Мелетий, кажется, оправдывал это название, а одно из лиц, подписавших документ, иерусалимский патриарх, Нектарий, письмо которого немного позже пришло к царю, советовал последнему опять возвести бывшего патриарха на трон, или по крайней мере покончить дело мирным путем.
   Таким образом хоть отчасти оправдалась надежда Никона на восточную церковь. На последнюю несколько повлияла красноречивая защита в пользу Никона, посланная из самой Москвы некоторыми соотечественниками Паисия. Увлекаясь конфликтом со страстью, свойственной их южному темпераменту, и желая утвердить торжество человека, который всегда покровительствовал им, они объявляли Никона просто жертвой бояр, сговорившихся его погубить против воли государя, все еще лично привязанного к избраннику своего сердца, тайно сносившегося с ним и жалевшего его. В Константинополе, в Иерусалиме, в Антиохии всячески старались не вмешиваться в этот спор, так как исход его казался сомнительным, и в течение этого года явился следом за Мелетием в Москву племянник константинопольского патриарха, Афанасий, митрополит Никейский, утверждая, что он послан своим дядею и собором всех восточных епископов, для примирения Никона с царем.
   Миссия его вызвала сомнения, за которыми последовало его собственное отречение, и тогда Алексей вынужден был остановиться на решении, к которому он должен был бы уже давно прибегнуть: «Вселенский Собор» был приглашен собраться в «третьем Риме».
   Никон вначале совсем не был этим смущен. Только двое из восточных первосвященников, Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский, ответили на приглашение. Их авторитет не был из наиболее веских, и «Вселенский Собор» оказался куцым. Никон не старался опровергнуть его авторитет. Он оспаривает, говорил он, лишь собор рукоположенных им же епископов, «так как даже иудеи не осмеливались подвергнуть Христа подобному судилищу». Он будет теперь судиться равными, но Алексей ожидал, что Никон явится перед ними не столько в качестве обвиняемого, сколько обвинителем. Во время даже самого сильного расположения Никон уже сообщал царю о своем желании оставить патриархат, и государь не мог забыть, в каких выражениях он ему отвечал на это. Об этом было написано письмо, сохранявшееся в надежном месте. К этой угрозе, искусно лавируя среди своих безумных выходок, бывший патриарх присоединял более умиротворяющие мотивы, выражая сожаление по поводу того, что лишен дружбы, которая была ему так дорога, как и возможности смутить гнусных обвинителей прямым обращением к государю. И благодаря слабости и чувствительности Алексея, эта уловка, казалось, произвела на него определенное впечатление.
   Принимая в монастыре Св. Саввы одного из посланцев бывшего патриарха, царь долго говорил с ним с глазу на глаз; он уверял его, что не питает никакого дурного чувства к своему старому другу и не чувствует к нему ровно никакой злобы. Никон, быстро умевший использовать малейшее благоприятное для него указание, должен был сделать смелые выводы из этой беседы. Он продолжал сноситься с одним из приближенных государю бояр, с Никитою Зюзиным, который прежде был одним из его приближенных и обладал со своей стороны влиятельными знакомствами. Среди его интимных друзей числились двое из самых влиятельных личностей при дворе, Артамон Матвеев и Афанасий Ордын-Нащокин. Оба, большие сторонники церковной реформы, выполненной Никоном, были за него, хотя и не осмеливались выступать открыто. Но в течение декабря 1664 года бывший патриарх получил от этого Зюзина три письма, в которых его с каждым разом все настойчивее просили отправиться в Москву, так как Алексей выразил желание его видеть.
   Автор этого знаменательного сообщения внес в него такую точность, какую только можно было желать: в разговоре с Матвеевым и Нащокиным Алексей объявил, будто желает положить конец ссоре, продолжавшейся слишком долго; он сожалеет о разлуке, становившейся для него все более и более тягостной, сделав указание на обоюдные клятвы, которыми когда-то обменялись он и его «особый друг» никогда не оставлять друг друга; он говорил, что по крайней мере сам он хочет оставаться ей верным. Никон должен был ночью приехать в Москву и отправиться прямо в Успенский Собор, где царь, казалось, был расположен свидеться с ним. Зюзин назначал день, час и другие подробности этого таинственного свидания.
   Такая таинственность заставила насторожиться бывшего патриарха. Два года тому назад, обманутый почти аналогичными сведениями, полученными от одного монаха, по имени Аарон, он уже раз появился внезапно у Успения, но получил немедленно категорический приказ от царя вернуться в монастырь, тем не менее двусмысленное поведение Алексея, постоянные отсрочки и полное несоответствие в идеях и чувствах царя с некоторыми людьми из окружающею его среды придавали некоторую вероятность этой интриге. Действовать окольными путями было особенно в обычае у этого государя. Не желал ли он этим способом заставить противников Никона считаться с совершившимся фактом? Но настойчивость Зюзина, повторявшего, что намерения царя были формальные, и что бывший патриарх иначе потеряет единственный случай снова вернуть себе милость, в конце концов совершенно разоружила недоверчивого изгнанника.
   Ночью с 17 на 18 декабря 3664 года, в то время как ростовский митрополит Иона служил раннюю обедню в качестве недавно назначенного на патриарший престол, совершенно неожиданно появился Никон с многочисленною свитою в указанной церкви и занял патриарший трон. «Он вскочил на трон, как собака», говорит одна из его биографий, составленная раскольником. Властный голос, которого давно уже не было слышно, прервал чтение псалтыря, требуя заменить его молитвою «Тебе Бога хвалим» и другими подобающими песнопениями. Взяв крест Петра Целителя, Никон обошел храм, совершая обычное поклонение иконам и мощам, и потом согласно ритуалу предложил присутствующим принять его благословение. Никто не протестовал, и сам Иона склонился под протянутою рукою великого воскресшего.
   Но Алексей не являлся. Не теряя еще своего обладания, Никон приказал предупредить государя. Последний слушал заутреню в церкви Св. Евдокии и, по сообщению разных очевидцев, в Кремле, где помещается эта церковь, как и Успенский собор, волнение было так сильно, что можно было подумать о нашествии татар на Москву.
   Что же произошло на самом деле? Не боролся ли царь, как и шесть лет тому назад, между тайными симпатиями и противоположными наветами бояр? Кремль не выдал этой тайны. Трудно между тем допустить, чтобы Зюзин явился орудием простой мистификации, в которой, не имея видов на удачу, он рисковал бы своею головою. Мы знаем точно, что даже был созван поспешно совет из светских и духовных чинов и что на нем восторжествовало мнение Паисия Лигарида, смысл которого для нас совершенно ясен. Возможно также предположить, что оно даже было противоположно августейшей воле, которая и на этот раз не могла настоять на своем.
   Во всяком случае, как и прежде, вместо столь ожидаемого «особого друга» появился опять к Никону его непримиримый враг, князь Никита Одоевский, с новым приказом о немедленном отъезде.
   Бывший патриарх боролся отчаянно против этого крушения своих надежд. Он начал возражать, говоря, что вернулся, желая положить конец разрушительной войне, в которую был вовлечен царь, лишенный его советов; потом, прибегнув довольно глупо к той же уловке, которая удалась ему в Новгороде, он заявил, будто бы его поведение было вызвано чудесным видением. Он хотел сообщить о нем государю и требовал ответа на посланное им письмо. Это послание отправили по назначению, но ответ на него был таков, как он и мог предвидеть, т. е. простым повторением прежде отданного приказа. Бывший патриарх должен был повиноваться.
   С посохом Петра Целителя в руках Никон направился к дверям церкви. Бояре его остановили.
   – Оставь посох!
   – Возьмите его у меня силою, если посмеете. И он вышел. Солнце еще не всходило. Комета, о которой упоминает Гевелий в своем Prodromus 1690 г., блистала на небе. Садясь в сани, бывший патриарх сделал жест, будто отряхает прах от своих ног.
   – Мы выметем эту пыль, сказал стрелецкий полковник отряда, назначенного сопровождать бывшего патриарха.
   – Бог скорее выметет вас этой метлою, сказал Никон, указывая на комету.
   На дороге к нему подъехало два посланца от государя, князь Долгорукий и сам Артамон Матвеев, выполняя на этот раз поручение, поразившее его недоумением: Алексей просил благословения у того, с кем поступил так грубо, просил у него прощения. Зюзин мог несколько усилить смысл тайных бесед, и вероятно рассчитывал внезапным ударом победить нерешительность царя.