Страница:
К великому своему удивлению, Джулиан с первого же взгляда узнал в нем того самого худощавого и бедно одетого незнакомца, который так услужливо давал ему советы, когда он в первый раз торговался с Брайдлсли. Недовольный навязанным ему обществом, Джулиан был особенно раздосадован при виде человека, который мог иметь некоторые притязания на знакомство с ним, в то время как обстоятельства требовали от него величайшей осторожности. Поэтому он отвернулся от посланного ему судьбою сотрапезника и, притворившись, будто смотрит в окно, решил без крайней необходимости не вступать с ним в разговор.
Незнакомец между тем пошел прямо к мельничихе, погруженной в хозяйственные заботы, и спросил, зачем она жарит яичницу с ветчиной, когда он велел приготовить ему одну только рыбу.
Хозяйка с важностью повара, занятого своим делом, некоторое время не удостаивала своего гостя ответом, притворяясь, будто не слышит его выговора, и наконец недовольным повелительным голосом сказала:
— Если вам не нравится ветчина из моего собственного борова, откормленного горохом и отрубями, если вам не нравится яичница из свежих яиц, которые я своими руками принесла из курятника, — тем хуже для вашей милости; быть может, найдутся люди, которым они понравятся.
— Найдутся люди, которым они понравятся? — повторил незнакомец. -Это значит, что у меня есть товарищ, не так ли, добрая женщина?
— Не называйте меня доброю женщиной, пока я не назову вас добрым человеком, — отвечала мельничиха, — а еще я вам скажу, что многие поостереглись бы называть добрым человеком того, кто по пятницам не ест яичницы с ветчиной.
— Полно, полно, хозяюшка, — сказал гость, — не перетолковывайте моих слов в худую сторону. Осмелюсь доложить, что ваша яичница и ваша ветчина превосходны, да только эта пища слишком тяжела для моего желудка.
— А может, для вашей совести, сэр? — заметила хозяйка. — Теперь я вижу, что и рыбу вам надо жарить на постном масле, а не на сале, которое я для нее припасла. Хотела бы я знать, что все это значит, но ручаюсь, что констебль Джон Бигстаф уж как-нибудь разгадает эту загадку.
Наступило молчание, и Джулиан, несколько встревоженный оборотом разговора, стал с интересом следить за сменившей его немою сценой. Не поворачиваясь и но отходя от окна, он взглянул налево и заметил, как незнакомец, уверенный, что никто его не видит, бочком подобрался к хозяйке и, как ему показалось, сунул ей в руку монету. Переменившийся голос мельничихи подтвердил это предположение.
— Впрочем, — сказала она, — в моем доме каждый может делать что ему угодно, как и полагается в хорошем трактире. Какое мне дело, что господа едят и пьют, лишь бы они исправно платили по счету. Есть много честных Джентльменов, у которых желудок не принимает сала, ветчины и шкварок, особенно по пятницам, ну а мне и нашему брату трактирщику до этого дела нет, если господа будут честно платить за хлопоты. Умереть мне на этом месте, если вы в самом Ливерпуле сыщете ветчину и яйца лучше моих.
— Не стану с этим спорить, — отвечал незнакомец и, обернувшись к Джулиану, добавил: — Надеюсь, что вы, сударь, будете моим товарищем за столом, и желаю вам насладиться яствами, которых я не могу с вами разделить.
— Уверяю вас, сэр, — сказал Джулиан, которому теперь пришлось обернуться и отвечать с учтивостью, — уверяю вас, что я с большим трудом уговорил хозяйку приготовить мне эту яичницу с ветчиной, которую она теперь так усердно расхваливает.
— Ничего я не расхваливаю, — возразила хозяйка, -я только хочу, чтобы господа кушали что хотят и платили по счету, и если можно накормить двоих одним блюдом, я не вижу надобности подавать им другое. Кстати, оба блюда уже готовы и, надеюсь, будут вам по вкусу. Эй, Алиса, Алиса!
Знакомое имя заставило Джулиана вздрогнуть, но Алиса, явившаяся на зов, нисколько не напоминала образ, рисовавшийся в его воображении. Это была грязная, оборванная девка, исполнявшая должность служанки при маленькой таверне, где он нашел себе кров. Она помогла поставить на стол приготовленные хозяйкою блюда, а также кувшин с пенистым домашним элем, — но словам миссис Уайткрафт, он был отменный, ибо, сказала она, мы знаем по опыту, что в глубокой воде мельник может утонуть, и потому льем ее в чан с солодом так же скупо, как на колесо своей мельницы.
— Я выпью один стакан за ваше здоровье, сударыня, другой — в знак благодарности за эту превосходную рыбу и еще один за то, чтобы утопить нашу ссору, — произнес незнакомец.
— Покорно вас благодарю, сэр, — отвечала хозяйка. — Хотела бы выпить за ваше здоровье, да боюсь: хозяин говорит, что этот эль для женщин слишком крепок. Оттого я иной раз только и выпью, что стаканчик Канарского с кумой или с каким-нибудь джентльменом, который его любит.
— В таком случае мы разопьем его с вами, если вы принесете мне бутылочку, — сказал Певерил.
— Сейчас вы получите отменного винца, сэр, я только сбегаю на мельницу и возьму у хозяина ключ от погреба.
С этими словами мельничиха подобрала подол платья и, заткнув его в карманы, чтобы скорее идти и не запачкаться мукой, направилась к мельнице, находившейся неподалеку от таверны.
— Мельничиха-то мила, но, поди, опасна, — сказал незнакомец, глядя на Певерила. — Если не ошибаюсь, это слова старика Чосера.
— Д-да, кажется, — отвечал Певерил, не слишком начитанный в Чосере, который тогда был в еще большем небрежении, чем ныне; он очень удивился, услышав ссылку на произведение литературы от человека по виду столь низкого звания.
— Да, — сказал незнакомец, — я вижу, что вы, как и все нынешние молодые люди, лучше знаете Каули и Уоллера, нежели «источник чистоты английского языка». Я не могу с этим согласиться. У старого вудстокского барда столько верности природе, что я предпочитаю его всем замысловатым остротам Каули и витиеватой, искусственной простоте его придворного соперника. Возьмем хотя бы описание деревенской кокетки:
Она была стройна, гибка, красива,
Бойка что белка и что вьюн игрива note 33,
А где вы найдете такую патетическую сцену, как смерть Арсита?
Увы, о смерть! Омилия, увы!
Со мной навеки расстаетесь вы!
Рок не судил нам общего удела,
Царица сердца и убийца тела!
Что жизнь? И почему к ней люди жадны?
Сегодня с милой, завтра в бездне хладной!
Один как перст схожу в могилу я,
Прощай, прощай, Эмилия моя! note 34
Но я наскучил вам, сэр, и не оказал чести поэту, которого помню лишь отрывками.
— Напротив, сэр, — отвечал Певерил, — слушая вас, я понимаю его стихи лучше, чем тогда, когда пытаюсь читать их сам.
— Вас просто пугало старинное правописание и готические буквы, — возразил его собеседник. -Так бывает со многими учениками, принимающими орех, который легко можно расколоть, за пулю, о которую они непременно должны сломать себе зубы. Однако ваши зубы заняты более приятным делом. Не желаете ли рыбы?
— Нот, благодарю вас, сэр, — отвечал Джулиан, желая, в свою очередь, показать свои познания. — Я согласен с мнением старика Кайюса и объявляю, что дрожу перед Страшным судом, вступаю в бой, когда больше делать нечего, и не ем рыбы.
При этом замечании незнакомец испуганно огляделся. Между тем Джулиан произнес его нарочно, чтобы по возможности узнать, какое положение в обществе занимает его собеседник, теперешний язык которого столь отличался от того, каким он говорил у Брайдлсли.
Выражение живого ума, которое образованность придает лицам самым заурядным, освещало черты незнакомца, ничем не примечательные и даже грубые, а простота и непринужденность обращения обличали в нем человека, превосходно знающего свет и привыкшего вращаться в лучшем обществе. Тревога, которой он не мог скрыть при словах Певерила, однако, мгновенно рассеялась, и он тотчас же с улыбкой ответил:
— Уверяю вас, сэр, что вы находитесь в совершенно безопасной компании, и, несмотря на мой постный обед, я, с вашего позволения, не прочь отведать этого вкусного блюда.
Джулиан положил на тарелку незнакомца остатки яичницы с ветчиной и увидел, как тот с удовольствием съел один кусок, но тут же принялся играть ножом и вилкой, словно человек, пресытившийся едой, а затем выпил большой стакан эля и поставил свою тарелку перед огромной собакой, которая, почуяв запах обеда, сидела возле него, облизываясь и провожая глазами каждый кусочек, который он подносил ко рту.
— Возьми, бедняжка, — сказал незнакомец, — рыбы тебе не досталось, так отведай хоть яичницы. Я не могу далее отказывать твоей немой мольбе.
В ответ на эту ласку собака учтиво завиляла хвостом и принялась жадно есть подачку великодушного незнакомца — с тем большей поспешностью, что у дверей послышался голос хозяйки.
— Вот Канарское, господа, — сказала мельничиха, — а хозяин остановил мельницу и идет сюда прислуживать вам. Он всегда приходит, когда гости пьют вино.
— Это значит, что он желает получить хозяйскую, то есть львиную, долю, — заметил незнакомец, глядя на Певерила.
— Вино ставлю я, — сказал Джулиан, — и если хозяин хочет разделить с нами бутылку, я охотно велю подать еще одну для него, а также и для вас, сор. Я всегда следую старинным обычаям.
Слова его достигли слуха дядюшки Уайткрафта, входившего в комнату. Это был дюжий образчик своего ремесла, готовый играть роль любезного или грубого хозяина — смотря по тому, окажется ли его общество желательным для гостей или нет. По приглашению Джулиана он снял свой запыленный колпак, отряхнул с рукавом муку и, усевшись на край скамейки, не меньше чем в ярде от стола, налил стакан Канарского и выпил за здоровье гостей, «а особенно за здоровье того благородного джентльмена, — добавил он, поклонившись Певерилу, — который велел подать вино».
Джулиан отвечал на учтивость, в свою очередь выпив за его здоровье, и спросил, какие новости в округе.
— Никаких, сэр, ровным счетом никаких, кроме заговора, как его называют, за который теперь преследуют папистов; ну да это, как говорится, льет воду на мою мельницу. Взад-вперед разъезжают нарочные, стражники возят арестованных, да соседи приходят покалякать о новостях каждый вечер, а не раз в неделю, как прежде, вот и вытаскиваешь затычки из бочек да загребаешь денежки. Ну, а я ведь констебль, да к тому ж еще известный протестант, так осмелюсь доложить, что я уже откупорил не меньше десяти лишних бочонков эля, не считая продажи вина, довольно изрядной для нашего захолустья. Да будет же благословенно небо, и да охранит оно всех добрых протестантов от заговора и папистов.
— Я охотно допускаю, друг мой, что любопытство гонит человека в трактир, а страх, гнев и ненависть утоляются домашним пивом, — сказал Джулиан. — Но я никогда не бывал в этих краях и хотел бы, чтоб разумный человек вроде тебя рассказал мне хоть немножко об этом заговоре, о котором люди болтают так много, а знают так мало.
— Рассказать вам про заговор? Как же, это самый ужасный, самый гнусный и кровожадный заговор… Однако позвольте, сударь! Надеюсь, вы верите, что этот заговор существует, а не то вас притянут к суду, и это так же верно, как то, что меня зовут Джон Уайткрафт.
— В этом не будет надобности, — отвечал Певерил, — потому что, любезный хозяин, я верю в этот заговор так твердо, как только можно верить в то, чего не понимаешь.
— Не дай бог, чтоб кто-нибудь его понял, — проговорил бравый констебль. — Его милость господин судья говорит, что и сам никак его не уразумеет, а уж он-то не глупее всех прочих. Но ведь люди могут верить, хоть и не понимают, — это и сами католики говорят. Ну, а я одно знаю — этот заговор дал добрую встряску судьям, доносчикам и констеблям, уж это точно. Итак, еще раз ваше здоровье, джентльмены.
— Полно, Джон Уайткрафт, — перебила его жена, — не пристало тебе так унижаться, чтоб ставить доносчиков на одну доску с судьями да с констеблями. Ведь всякий знает, как они добывают деньги.
— Так-то оно так, но всякий знает, что денежки-то у них водятся, и это весьма недурно. Разве не они нынче щеголяют в шелковых рясах да в воинских доспехах? Да, да, проклятая лисица процветает, а между прочим, не такая уж она проклятая. Посмотрите-ка на доктора Тайтуса Оутса, спасителя народа, который живет себе в Уайтхолле, ест на серебре и получает невесть сколько тысяч в год пенсиону. И как только умрет доктор Додрем, он будет епископом Личфилдским.
— В таком случае я надеюсь, что его преподобие доктор Додрем проживет еще двадцать лет, и смею сказать, что наверняка еще никто ему этого не желал, — заметила хозяйка. — Впрочем, в этих делах я ровно ничего не смыслю, и если б целая сотня иезуитов собралась на совет в моем доме, как то было в таверне «Белой лошади», я б и тогда не стала доносить на них, лишь бы они хорошенько выпили да исправно заплатили.
— Недурно, хозяюшка, — сказал незнакомец, -это называется поступать по совести, как и следует доброму трактирщику, и потому я сейчас с вами расплачусь и поеду дальше своею дорогой.
Певерил тоже потребовал счет и заплатил так щедро, что мельник поклонился, высоко подняв свой колпак, а жена его присела чуть не до земли.
Привели лошадей, и оба путешественника сели в седла, чтобы вместе отправиться в путь. Хозяин с хозяйкою провожали их, стоя у ворот. Мельник налил прощальный стакан незнакомцу, а мельничиха предложила стакан своего любимого Канарского Певерилу. Для этого она с бутылкой в одной руке и со стаканом в другой взобралась на колоду, с которой садятся на лошадь, так что Джулиану, хоть он и сидел в седле, легко было ответить на эту учтивость хозяйки наилучшим образом, то есть обняв ее за плечи.
Миссис Уайткрафт не стала противиться этой вольности, ибо отступить с колоды было некуда, а руки, которыми она могла бы защищаться, были заняты бокалом и бутылью — предметами слишком драгоценными, чтобы уронить их в подобной схватке. Однако у нее явно было что-то другое на уме, ибо, разыграв сначала краткое сопротивление, а затем позволив Джулиану приблизить свое лицо к ее лицу, она шепнула ему на ухо: «Берегитесь западни!»
Во времена всеобщей недоверчивости, подозрений и предательства это ужасное предостережение действовало на людей, привыкших вести вольные разговоры в обществе, так же сильно, как вывеска «Пружинные ружья и ловушки» действует на воров, помышляющих забраться во фруктовый сад. Джулиан понял намек хозяйки и крепко пожал ей руку; она отвечала ему тем же, прибавив: «Да хранит вас господь». Джон Уайткрафт слегка нахмурился, и последнее его напутствие было гораздо холоднее прощальных слов, сказанных у дверей. Впрочем, подумал Певерил, один и тот же гость не всегда бывает одинаково приятен хозяину и хозяйке, и, полагая, что у мельника нет причин для неудовольствия, он пустился в путь, сразу забыв обо всем этом.
Вскоре Джулиан с удивлением и даже с досадою убедился, что его новый знакомец едет с ним по одной дороге. У юноши было много причин желать одиночества, да и предостережение хозяйки все еще раздавалось в его ушах. Если этот человек, столь проницательный, как показывало его лицо и речи, столь разносторонне образованный, как он имел случай подчеркнуть, да еще замаскированный платьем, не соответствующим его состоянию, окажется, как можно было ожидать, переодетым иезуитом или окончившим духовную семинарию священником, путешествующим с великой целью обращения Англии на путь истинный и истребления северной ереси, то более опасного спутника при теперешних обстоятельствах невозможно было себе представить, ибо общество подобного человека лишь подтвердило бы носившиеся повсюду слухи о приверженности Певерилов к католической партии. Однако трудно вежливо отделаться от человека, который, повидимому, решился ехать с вами вместе, не обращая внимания на то, хотите вы говорить с ним или нет.
Джулиан попробовал ехать тише, но незнакомец, как видно не желая с ним разлучаться, тоже замедлил шаг. Тогда Джулиан пришпорил лошадь и поскакал рысью, но скоро убедился, что ему никак не обогнать незнакомца, ибо лошадь этого невзрачного человечка гораздо лучше его собственной. В отчаянии он поехал шагом. Тут спутник Джулиана, до сих пор хранивший молчание, заметил, что он мог бы скакать быстрее, если бы купил того коня, которого торговал сначала.
Певерил сухо согласился, добавив, что для его поездки хороша и эта лошадь, хоть он и боится, что не сможет поспеть на владельцем такого доброго коня.
— Не беспокойтесь, — отвечал любезный незнакомец, — я путешествовал так много, что привык приноравливаться к любому спутнику.
Певерил ничего не ответил на этот вежливый намек, — он был слишком искренен, чтобы поблагодарить незнакомца, как того требовала учтивость. Вновь наступило молчание, которое Джулиан прервал, спросив у своего спутника, долго ли им еще ехать но одной дороге.
— Не могу вам сказать, ибо мне неизвестно, куда вы едете, — улыбаясь, отвечал незнакомец.
— Я и сам не знаю, сколько проеду нынче вечером, — сказал Джулиан, притворяясь, будто не понял его ответа.
— Я тоже, — промолвил незнакомец. — Впрочем, хоть моя лошадка резвее вашей, не мешает ее поберечь, и потому, если нам и дальше ехать по одной дороге, я думаю, что ужинать мы тоже будем вместе.
Этот прозрачный намек остался без ответа, и Джулиан продолжал ехать вперед, рассуждая про себя, не лучше ли решительно объясниться со своим упрямым спутником, ясно дав ему понять, что он намерен путешествовать один. Однако ему не хотелось неучтиво обходиться с джентльменом, который столь любезно беседовал с ним за ободом; к тому же он вполне мог ошибиться в своем мнении о состоянии и целях незнакомца, а в последнем случае дерзко отказаться от общества честного протестанта было бы так же опасно, как путешествовать вместе с переодетым иезуитом.
Поразмыслив, он решил терпеть докучное общество незнакомца, пока не подвернется случай от него избавиться, а до тех пор вести себя как можно осторожнее, стараясь не болтать лишнего, ибо прощальное предостережение госпожи Уайткрафт все еще тревожно звучало в его ушах, а если бы его самого сочли подозрительным и арестовали, он лишился бы всякой возможности помочь своему отцу, графине и майору Бриджнорту, об интересах которого обещал себе не забывать.
Покуда эти мысли мелькали у него в голове, путешественники молча проехали несколько миль и теперь вступили в еще более пустынную местность, неподалеку от холмистой части графства Дерби, где дороги становились все хуже и хуже. Лошадь Джулиана то и дело спотыкалась на неровной, каменистой тропе и, наверно, давно бы упала, если бы всадник искусно не сдерживал ее уздою.
— В нынешние времена следует ездить с осторожностью, сэр, и, судя по тому, как вы держитесь в седле и держите лошадь в поводьях, видно, что вы это знаете, — заметил незнакомец.
— Я привык ездить верхом, сэр, — отвечал Певерил.
— А также, надо думать, и путешествовать, ибо осторожность ваша позволяет заключить, что, по вашему мнению, человеческий язык, подобно челюсти лошади, также нуждается в узде.
— Люди гораздо мудрее меня полагали, что, когда не о чем говорить, благоразумие велит нам молчать, — заметил Джулиан.
— Я не могу с ними согласиться, — возразил незнакомец. — Мы приобретаем свои познания благодаря общению — либо с умершими, через посредство книг, либо, что гораздо приятнее, с живыми людьми, вступая с ними в беседу. Одни только глухонемые лишены возможности совершенствоваться, но едва ли они достойны зависти или подражания.
Это замечание вселило тревогу в сердце Джулиана, и он пристально взглянул на своего спутника, но на невозмутимом лице и в спокойных голубых глазах незнакомца не было и намека на то, что он хотел придать какой-либо особый смысл своим последним словам. С минуту помедлив, Джулиан отвечал:
— Сэр, вы кажетесь мне человеком, одаренным большою проницательностью, и вам, вероятно, не раз приходило в голову, что в нынешнее время, когда всех обуяла подозрительность, нельзя осуждать тех, кто избегает общества незнакомцев. Вы не знаете меня; я совершенно незнаком с вами. Мы не можем долго беседовать, не касаясь нынешних событий, в которых скрыты семена раздора не только между незнакомыми людьми, но даже между Друзьями. В другое время общество человека столь образованного было бы для меня весьма приятно, но теперь…
Теперь! — перебил его незнакомец. — Вы похожи на древних римлян, которые под словом hostis разумели и незнакомца и врага. Поэтому я не желаю долее оставаться незнакомцем. Мое имя Гэнлесс, я священник римскокатолической церкви, путешествую по этим местам с опасностью для жизни и очень рад вашему обществу.
— От всего сердца благодарю вас за эти сведения, — сказал Певерил, — и, чтобы как можно лучше ими воспользоваться, я должен просить вас ехать вперед, или отстать, или свернуть в сторону — как вам будет угодно. Я не католик, я еду по весьма важному делу и потому ваше общество может навлечь на меня подозрение, опасности или задержать меня в пути. Итак, мистер Гэнлесс, поезжайте своею дорогой, а я поеду своей, ибо я вынужден просить вас избавить меня от своего общества.
С этими словами Джулиан остановил свою лошадь. Незнакомец расхохотался.
— Как, вы хотите избавиться от моего общества, потому что оно грозит вам пустячным риском! — воскликнул он. — Святой Антоний! Как охладела горячая кровь кавалеров в жилах нынешних молодых людей! Я готов биться об заклад, что отец этого юного щеголя претерпел больше приключений из-за гонимых священников, нежели странствующий рыцарь из-за несчастных красавиц.
— Эти шутки ни к чему, сэр, — сказал Певерил. — Прошу вас ехать своею дорогой.
— Моя дорога — это ваша дорога, — отвечал упрямый мистер Гэнлесс, как он себя называл, — а вдвоем путешествовать гораздо безопаснее, чем одному. Я знаю тайну семян папортника, друг мой, и могу сделать себя невидимкой. К тому же я не могу покинуть вас на этой тропинке, где нет поворотов ни налево, ни направо.
Певерил продолжал свой путь, не желая прибегать к насилию, для которого хладнокровие его спутника не давало никакого повода; однако общество незнакомца было ему чрезвычайно неприятно, и он решил при первом же удобном случае от него отделаться.
Незнакомец ехал таким же шагом, что и он, предусмотрительно придерживая свою лошадь за узду, чтобы воспользоваться этим преимуществом в случае схватки, но в речах его не было ни малейшего намека на какие-либо опасения.
— Вы несправедливы ко мне и причиняете вред самому себе, — сказал он Певерилу. — Вам сегодня негде переночевать. Положитесь на меня. В четырех милях отсюда есть старинное поместье; хозяин его — старый рыцарь Панталоне, хозяйка — развеселая госпожа Барбара; застольную молитву читает иезуит, переодетый лакеем, рассказы о битвах при Эджхилле и Вустере послужат вам приправой к холодному паштету из оленины и к покрытой паутиной бутылке кларета; в каморке священника вас ждет постель, которую, надо полагать, постелет вам очаровательная молочница Бетти.
— Все это меня ничуть не прельщает сэр, — сказал Певерил, невольно забавляясь живым описанием многих древних замков Чешира и Дербишира, владельцы которых исповедовали старинную римскую веру.
— Что ж, раз этим вас не соблазнишь, придется запеть на иной лад, — гнусавым голосом продолжал незнакомец. — С этой минуты я уже не Гэнлесс, окончивший духовную семинарию священник, а Саймон Кэнтер, бедный проповедник слова божия, путешествующий для обращения грешников к раскаянию, для укрепления, назидания и побуждения к благим деяниям рассеянных по лицу земли стойких приверженцев истинной веры. Что скажете вы на это, сэр?
— Я восхищен вашей переменчивостью, сэр, и во всякое другое время она бы меня позабавила. Но теперь требуется искренность.
— Искренность! — воскликнул незнакомец. — Детская свистулька, из которой можно извлечь всего лишь две ноты: да-да и нет-нет. Даже квакеры — и те отказались от нее, заменив ее доброй старой флейтой по имени Лицемерие, которая наружностью напоминает Искренность, но голос у нее гораздо больше и берет всю гамму. Послушайте меня, будьте сегодня учеником Саймона Кэнтера, и мы оставим слева старый, развалившийся замок вышеозначенного рыцаря и направим путь свой к новому кирпичному дому, который построил один видный владелец солеварни из Немтуича. Он ожидает от вышереченыого Кэнтера, что тот приготовит крепкий духовный маринад для сохранения в оном души, слегка подпорченной общением с развращенным светом. Итак, что скажете? У него есть две дочери — я еще никогда не видывал, чтоб из-под остроконечного капюшона сверкали такие прелестные глазки. Я нахожу, что в тех, кто создан лишь для любви и благочестия, больше огня, чем в ваших придворных щеголихах, чьи сердца открыты тысячам других безумств. Вы но испытали наслаждения быть духовником прелестной смиренницы, которая сначала, не переводя дыхания, кается во всех своих грехах, а потом признается в любви. Но, быть может, вам в свое время приходилось с ними встречаться? Полно, сэр, темнота мешает мне увидеть, как вы покраснели, но я уверен, что ваши щеки горят.
Незнакомец между тем пошел прямо к мельничихе, погруженной в хозяйственные заботы, и спросил, зачем она жарит яичницу с ветчиной, когда он велел приготовить ему одну только рыбу.
Хозяйка с важностью повара, занятого своим делом, некоторое время не удостаивала своего гостя ответом, притворяясь, будто не слышит его выговора, и наконец недовольным повелительным голосом сказала:
— Если вам не нравится ветчина из моего собственного борова, откормленного горохом и отрубями, если вам не нравится яичница из свежих яиц, которые я своими руками принесла из курятника, — тем хуже для вашей милости; быть может, найдутся люди, которым они понравятся.
— Найдутся люди, которым они понравятся? — повторил незнакомец. -Это значит, что у меня есть товарищ, не так ли, добрая женщина?
— Не называйте меня доброю женщиной, пока я не назову вас добрым человеком, — отвечала мельничиха, — а еще я вам скажу, что многие поостереглись бы называть добрым человеком того, кто по пятницам не ест яичницы с ветчиной.
— Полно, полно, хозяюшка, — сказал гость, — не перетолковывайте моих слов в худую сторону. Осмелюсь доложить, что ваша яичница и ваша ветчина превосходны, да только эта пища слишком тяжела для моего желудка.
— А может, для вашей совести, сэр? — заметила хозяйка. — Теперь я вижу, что и рыбу вам надо жарить на постном масле, а не на сале, которое я для нее припасла. Хотела бы я знать, что все это значит, но ручаюсь, что констебль Джон Бигстаф уж как-нибудь разгадает эту загадку.
Наступило молчание, и Джулиан, несколько встревоженный оборотом разговора, стал с интересом следить за сменившей его немою сценой. Не поворачиваясь и но отходя от окна, он взглянул налево и заметил, как незнакомец, уверенный, что никто его не видит, бочком подобрался к хозяйке и, как ему показалось, сунул ей в руку монету. Переменившийся голос мельничихи подтвердил это предположение.
— Впрочем, — сказала она, — в моем доме каждый может делать что ему угодно, как и полагается в хорошем трактире. Какое мне дело, что господа едят и пьют, лишь бы они исправно платили по счету. Есть много честных Джентльменов, у которых желудок не принимает сала, ветчины и шкварок, особенно по пятницам, ну а мне и нашему брату трактирщику до этого дела нет, если господа будут честно платить за хлопоты. Умереть мне на этом месте, если вы в самом Ливерпуле сыщете ветчину и яйца лучше моих.
— Не стану с этим спорить, — отвечал незнакомец и, обернувшись к Джулиану, добавил: — Надеюсь, что вы, сударь, будете моим товарищем за столом, и желаю вам насладиться яствами, которых я не могу с вами разделить.
— Уверяю вас, сэр, — сказал Джулиан, которому теперь пришлось обернуться и отвечать с учтивостью, — уверяю вас, что я с большим трудом уговорил хозяйку приготовить мне эту яичницу с ветчиной, которую она теперь так усердно расхваливает.
— Ничего я не расхваливаю, — возразила хозяйка, -я только хочу, чтобы господа кушали что хотят и платили по счету, и если можно накормить двоих одним блюдом, я не вижу надобности подавать им другое. Кстати, оба блюда уже готовы и, надеюсь, будут вам по вкусу. Эй, Алиса, Алиса!
Знакомое имя заставило Джулиана вздрогнуть, но Алиса, явившаяся на зов, нисколько не напоминала образ, рисовавшийся в его воображении. Это была грязная, оборванная девка, исполнявшая должность служанки при маленькой таверне, где он нашел себе кров. Она помогла поставить на стол приготовленные хозяйкою блюда, а также кувшин с пенистым домашним элем, — но словам миссис Уайткрафт, он был отменный, ибо, сказала она, мы знаем по опыту, что в глубокой воде мельник может утонуть, и потому льем ее в чан с солодом так же скупо, как на колесо своей мельницы.
— Я выпью один стакан за ваше здоровье, сударыня, другой — в знак благодарности за эту превосходную рыбу и еще один за то, чтобы утопить нашу ссору, — произнес незнакомец.
— Покорно вас благодарю, сэр, — отвечала хозяйка. — Хотела бы выпить за ваше здоровье, да боюсь: хозяин говорит, что этот эль для женщин слишком крепок. Оттого я иной раз только и выпью, что стаканчик Канарского с кумой или с каким-нибудь джентльменом, который его любит.
— В таком случае мы разопьем его с вами, если вы принесете мне бутылочку, — сказал Певерил.
— Сейчас вы получите отменного винца, сэр, я только сбегаю на мельницу и возьму у хозяина ключ от погреба.
С этими словами мельничиха подобрала подол платья и, заткнув его в карманы, чтобы скорее идти и не запачкаться мукой, направилась к мельнице, находившейся неподалеку от таверны.
— Мельничиха-то мила, но, поди, опасна, — сказал незнакомец, глядя на Певерила. — Если не ошибаюсь, это слова старика Чосера.
— Д-да, кажется, — отвечал Певерил, не слишком начитанный в Чосере, который тогда был в еще большем небрежении, чем ныне; он очень удивился, услышав ссылку на произведение литературы от человека по виду столь низкого звания.
— Да, — сказал незнакомец, — я вижу, что вы, как и все нынешние молодые люди, лучше знаете Каули и Уоллера, нежели «источник чистоты английского языка». Я не могу с этим согласиться. У старого вудстокского барда столько верности природе, что я предпочитаю его всем замысловатым остротам Каули и витиеватой, искусственной простоте его придворного соперника. Возьмем хотя бы описание деревенской кокетки:
Она была стройна, гибка, красива,
Бойка что белка и что вьюн игрива note 33,
А где вы найдете такую патетическую сцену, как смерть Арсита?
Увы, о смерть! Омилия, увы!
Со мной навеки расстаетесь вы!
Рок не судил нам общего удела,
Царица сердца и убийца тела!
Что жизнь? И почему к ней люди жадны?
Сегодня с милой, завтра в бездне хладной!
Один как перст схожу в могилу я,
Прощай, прощай, Эмилия моя! note 34
Но я наскучил вам, сэр, и не оказал чести поэту, которого помню лишь отрывками.
— Напротив, сэр, — отвечал Певерил, — слушая вас, я понимаю его стихи лучше, чем тогда, когда пытаюсь читать их сам.
— Вас просто пугало старинное правописание и готические буквы, — возразил его собеседник. -Так бывает со многими учениками, принимающими орех, который легко можно расколоть, за пулю, о которую они непременно должны сломать себе зубы. Однако ваши зубы заняты более приятным делом. Не желаете ли рыбы?
— Нот, благодарю вас, сэр, — отвечал Джулиан, желая, в свою очередь, показать свои познания. — Я согласен с мнением старика Кайюса и объявляю, что дрожу перед Страшным судом, вступаю в бой, когда больше делать нечего, и не ем рыбы.
При этом замечании незнакомец испуганно огляделся. Между тем Джулиан произнес его нарочно, чтобы по возможности узнать, какое положение в обществе занимает его собеседник, теперешний язык которого столь отличался от того, каким он говорил у Брайдлсли.
Выражение живого ума, которое образованность придает лицам самым заурядным, освещало черты незнакомца, ничем не примечательные и даже грубые, а простота и непринужденность обращения обличали в нем человека, превосходно знающего свет и привыкшего вращаться в лучшем обществе. Тревога, которой он не мог скрыть при словах Певерила, однако, мгновенно рассеялась, и он тотчас же с улыбкой ответил:
— Уверяю вас, сэр, что вы находитесь в совершенно безопасной компании, и, несмотря на мой постный обед, я, с вашего позволения, не прочь отведать этого вкусного блюда.
Джулиан положил на тарелку незнакомца остатки яичницы с ветчиной и увидел, как тот с удовольствием съел один кусок, но тут же принялся играть ножом и вилкой, словно человек, пресытившийся едой, а затем выпил большой стакан эля и поставил свою тарелку перед огромной собакой, которая, почуяв запах обеда, сидела возле него, облизываясь и провожая глазами каждый кусочек, который он подносил ко рту.
— Возьми, бедняжка, — сказал незнакомец, — рыбы тебе не досталось, так отведай хоть яичницы. Я не могу далее отказывать твоей немой мольбе.
В ответ на эту ласку собака учтиво завиляла хвостом и принялась жадно есть подачку великодушного незнакомца — с тем большей поспешностью, что у дверей послышался голос хозяйки.
— Вот Канарское, господа, — сказала мельничиха, — а хозяин остановил мельницу и идет сюда прислуживать вам. Он всегда приходит, когда гости пьют вино.
— Это значит, что он желает получить хозяйскую, то есть львиную, долю, — заметил незнакомец, глядя на Певерила.
— Вино ставлю я, — сказал Джулиан, — и если хозяин хочет разделить с нами бутылку, я охотно велю подать еще одну для него, а также и для вас, сор. Я всегда следую старинным обычаям.
Слова его достигли слуха дядюшки Уайткрафта, входившего в комнату. Это был дюжий образчик своего ремесла, готовый играть роль любезного или грубого хозяина — смотря по тому, окажется ли его общество желательным для гостей или нет. По приглашению Джулиана он снял свой запыленный колпак, отряхнул с рукавом муку и, усевшись на край скамейки, не меньше чем в ярде от стола, налил стакан Канарского и выпил за здоровье гостей, «а особенно за здоровье того благородного джентльмена, — добавил он, поклонившись Певерилу, — который велел подать вино».
Джулиан отвечал на учтивость, в свою очередь выпив за его здоровье, и спросил, какие новости в округе.
— Никаких, сэр, ровным счетом никаких, кроме заговора, как его называют, за который теперь преследуют папистов; ну да это, как говорится, льет воду на мою мельницу. Взад-вперед разъезжают нарочные, стражники возят арестованных, да соседи приходят покалякать о новостях каждый вечер, а не раз в неделю, как прежде, вот и вытаскиваешь затычки из бочек да загребаешь денежки. Ну, а я ведь констебль, да к тому ж еще известный протестант, так осмелюсь доложить, что я уже откупорил не меньше десяти лишних бочонков эля, не считая продажи вина, довольно изрядной для нашего захолустья. Да будет же благословенно небо, и да охранит оно всех добрых протестантов от заговора и папистов.
— Я охотно допускаю, друг мой, что любопытство гонит человека в трактир, а страх, гнев и ненависть утоляются домашним пивом, — сказал Джулиан. — Но я никогда не бывал в этих краях и хотел бы, чтоб разумный человек вроде тебя рассказал мне хоть немножко об этом заговоре, о котором люди болтают так много, а знают так мало.
— Рассказать вам про заговор? Как же, это самый ужасный, самый гнусный и кровожадный заговор… Однако позвольте, сударь! Надеюсь, вы верите, что этот заговор существует, а не то вас притянут к суду, и это так же верно, как то, что меня зовут Джон Уайткрафт.
— В этом не будет надобности, — отвечал Певерил, — потому что, любезный хозяин, я верю в этот заговор так твердо, как только можно верить в то, чего не понимаешь.
— Не дай бог, чтоб кто-нибудь его понял, — проговорил бравый констебль. — Его милость господин судья говорит, что и сам никак его не уразумеет, а уж он-то не глупее всех прочих. Но ведь люди могут верить, хоть и не понимают, — это и сами католики говорят. Ну, а я одно знаю — этот заговор дал добрую встряску судьям, доносчикам и констеблям, уж это точно. Итак, еще раз ваше здоровье, джентльмены.
— Полно, Джон Уайткрафт, — перебила его жена, — не пристало тебе так унижаться, чтоб ставить доносчиков на одну доску с судьями да с констеблями. Ведь всякий знает, как они добывают деньги.
— Так-то оно так, но всякий знает, что денежки-то у них водятся, и это весьма недурно. Разве не они нынче щеголяют в шелковых рясах да в воинских доспехах? Да, да, проклятая лисица процветает, а между прочим, не такая уж она проклятая. Посмотрите-ка на доктора Тайтуса Оутса, спасителя народа, который живет себе в Уайтхолле, ест на серебре и получает невесть сколько тысяч в год пенсиону. И как только умрет доктор Додрем, он будет епископом Личфилдским.
— В таком случае я надеюсь, что его преподобие доктор Додрем проживет еще двадцать лет, и смею сказать, что наверняка еще никто ему этого не желал, — заметила хозяйка. — Впрочем, в этих делах я ровно ничего не смыслю, и если б целая сотня иезуитов собралась на совет в моем доме, как то было в таверне «Белой лошади», я б и тогда не стала доносить на них, лишь бы они хорошенько выпили да исправно заплатили.
— Недурно, хозяюшка, — сказал незнакомец, -это называется поступать по совести, как и следует доброму трактирщику, и потому я сейчас с вами расплачусь и поеду дальше своею дорогой.
Певерил тоже потребовал счет и заплатил так щедро, что мельник поклонился, высоко подняв свой колпак, а жена его присела чуть не до земли.
Привели лошадей, и оба путешественника сели в седла, чтобы вместе отправиться в путь. Хозяин с хозяйкою провожали их, стоя у ворот. Мельник налил прощальный стакан незнакомцу, а мельничиха предложила стакан своего любимого Канарского Певерилу. Для этого она с бутылкой в одной руке и со стаканом в другой взобралась на колоду, с которой садятся на лошадь, так что Джулиану, хоть он и сидел в седле, легко было ответить на эту учтивость хозяйки наилучшим образом, то есть обняв ее за плечи.
Миссис Уайткрафт не стала противиться этой вольности, ибо отступить с колоды было некуда, а руки, которыми она могла бы защищаться, были заняты бокалом и бутылью — предметами слишком драгоценными, чтобы уронить их в подобной схватке. Однако у нее явно было что-то другое на уме, ибо, разыграв сначала краткое сопротивление, а затем позволив Джулиану приблизить свое лицо к ее лицу, она шепнула ему на ухо: «Берегитесь западни!»
Во времена всеобщей недоверчивости, подозрений и предательства это ужасное предостережение действовало на людей, привыкших вести вольные разговоры в обществе, так же сильно, как вывеска «Пружинные ружья и ловушки» действует на воров, помышляющих забраться во фруктовый сад. Джулиан понял намек хозяйки и крепко пожал ей руку; она отвечала ему тем же, прибавив: «Да хранит вас господь». Джон Уайткрафт слегка нахмурился, и последнее его напутствие было гораздо холоднее прощальных слов, сказанных у дверей. Впрочем, подумал Певерил, один и тот же гость не всегда бывает одинаково приятен хозяину и хозяйке, и, полагая, что у мельника нет причин для неудовольствия, он пустился в путь, сразу забыв обо всем этом.
Вскоре Джулиан с удивлением и даже с досадою убедился, что его новый знакомец едет с ним по одной дороге. У юноши было много причин желать одиночества, да и предостережение хозяйки все еще раздавалось в его ушах. Если этот человек, столь проницательный, как показывало его лицо и речи, столь разносторонне образованный, как он имел случай подчеркнуть, да еще замаскированный платьем, не соответствующим его состоянию, окажется, как можно было ожидать, переодетым иезуитом или окончившим духовную семинарию священником, путешествующим с великой целью обращения Англии на путь истинный и истребления северной ереси, то более опасного спутника при теперешних обстоятельствах невозможно было себе представить, ибо общество подобного человека лишь подтвердило бы носившиеся повсюду слухи о приверженности Певерилов к католической партии. Однако трудно вежливо отделаться от человека, который, повидимому, решился ехать с вами вместе, не обращая внимания на то, хотите вы говорить с ним или нет.
Джулиан попробовал ехать тише, но незнакомец, как видно не желая с ним разлучаться, тоже замедлил шаг. Тогда Джулиан пришпорил лошадь и поскакал рысью, но скоро убедился, что ему никак не обогнать незнакомца, ибо лошадь этого невзрачного человечка гораздо лучше его собственной. В отчаянии он поехал шагом. Тут спутник Джулиана, до сих пор хранивший молчание, заметил, что он мог бы скакать быстрее, если бы купил того коня, которого торговал сначала.
Певерил сухо согласился, добавив, что для его поездки хороша и эта лошадь, хоть он и боится, что не сможет поспеть на владельцем такого доброго коня.
— Не беспокойтесь, — отвечал любезный незнакомец, — я путешествовал так много, что привык приноравливаться к любому спутнику.
Певерил ничего не ответил на этот вежливый намек, — он был слишком искренен, чтобы поблагодарить незнакомца, как того требовала учтивость. Вновь наступило молчание, которое Джулиан прервал, спросив у своего спутника, долго ли им еще ехать но одной дороге.
— Не могу вам сказать, ибо мне неизвестно, куда вы едете, — улыбаясь, отвечал незнакомец.
— Я и сам не знаю, сколько проеду нынче вечером, — сказал Джулиан, притворяясь, будто не понял его ответа.
— Я тоже, — промолвил незнакомец. — Впрочем, хоть моя лошадка резвее вашей, не мешает ее поберечь, и потому, если нам и дальше ехать по одной дороге, я думаю, что ужинать мы тоже будем вместе.
Этот прозрачный намек остался без ответа, и Джулиан продолжал ехать вперед, рассуждая про себя, не лучше ли решительно объясниться со своим упрямым спутником, ясно дав ему понять, что он намерен путешествовать один. Однако ему не хотелось неучтиво обходиться с джентльменом, который столь любезно беседовал с ним за ободом; к тому же он вполне мог ошибиться в своем мнении о состоянии и целях незнакомца, а в последнем случае дерзко отказаться от общества честного протестанта было бы так же опасно, как путешествовать вместе с переодетым иезуитом.
Поразмыслив, он решил терпеть докучное общество незнакомца, пока не подвернется случай от него избавиться, а до тех пор вести себя как можно осторожнее, стараясь не болтать лишнего, ибо прощальное предостережение госпожи Уайткрафт все еще тревожно звучало в его ушах, а если бы его самого сочли подозрительным и арестовали, он лишился бы всякой возможности помочь своему отцу, графине и майору Бриджнорту, об интересах которого обещал себе не забывать.
Покуда эти мысли мелькали у него в голове, путешественники молча проехали несколько миль и теперь вступили в еще более пустынную местность, неподалеку от холмистой части графства Дерби, где дороги становились все хуже и хуже. Лошадь Джулиана то и дело спотыкалась на неровной, каменистой тропе и, наверно, давно бы упала, если бы всадник искусно не сдерживал ее уздою.
— В нынешние времена следует ездить с осторожностью, сэр, и, судя по тому, как вы держитесь в седле и держите лошадь в поводьях, видно, что вы это знаете, — заметил незнакомец.
— Я привык ездить верхом, сэр, — отвечал Певерил.
— А также, надо думать, и путешествовать, ибо осторожность ваша позволяет заключить, что, по вашему мнению, человеческий язык, подобно челюсти лошади, также нуждается в узде.
— Люди гораздо мудрее меня полагали, что, когда не о чем говорить, благоразумие велит нам молчать, — заметил Джулиан.
— Я не могу с ними согласиться, — возразил незнакомец. — Мы приобретаем свои познания благодаря общению — либо с умершими, через посредство книг, либо, что гораздо приятнее, с живыми людьми, вступая с ними в беседу. Одни только глухонемые лишены возможности совершенствоваться, но едва ли они достойны зависти или подражания.
Это замечание вселило тревогу в сердце Джулиана, и он пристально взглянул на своего спутника, но на невозмутимом лице и в спокойных голубых глазах незнакомца не было и намека на то, что он хотел придать какой-либо особый смысл своим последним словам. С минуту помедлив, Джулиан отвечал:
— Сэр, вы кажетесь мне человеком, одаренным большою проницательностью, и вам, вероятно, не раз приходило в голову, что в нынешнее время, когда всех обуяла подозрительность, нельзя осуждать тех, кто избегает общества незнакомцев. Вы не знаете меня; я совершенно незнаком с вами. Мы не можем долго беседовать, не касаясь нынешних событий, в которых скрыты семена раздора не только между незнакомыми людьми, но даже между Друзьями. В другое время общество человека столь образованного было бы для меня весьма приятно, но теперь…
Теперь! — перебил его незнакомец. — Вы похожи на древних римлян, которые под словом hostis разумели и незнакомца и врага. Поэтому я не желаю долее оставаться незнакомцем. Мое имя Гэнлесс, я священник римскокатолической церкви, путешествую по этим местам с опасностью для жизни и очень рад вашему обществу.
— От всего сердца благодарю вас за эти сведения, — сказал Певерил, — и, чтобы как можно лучше ими воспользоваться, я должен просить вас ехать вперед, или отстать, или свернуть в сторону — как вам будет угодно. Я не католик, я еду по весьма важному делу и потому ваше общество может навлечь на меня подозрение, опасности или задержать меня в пути. Итак, мистер Гэнлесс, поезжайте своею дорогой, а я поеду своей, ибо я вынужден просить вас избавить меня от своего общества.
С этими словами Джулиан остановил свою лошадь. Незнакомец расхохотался.
— Как, вы хотите избавиться от моего общества, потому что оно грозит вам пустячным риском! — воскликнул он. — Святой Антоний! Как охладела горячая кровь кавалеров в жилах нынешних молодых людей! Я готов биться об заклад, что отец этого юного щеголя претерпел больше приключений из-за гонимых священников, нежели странствующий рыцарь из-за несчастных красавиц.
— Эти шутки ни к чему, сэр, — сказал Певерил. — Прошу вас ехать своею дорогой.
— Моя дорога — это ваша дорога, — отвечал упрямый мистер Гэнлесс, как он себя называл, — а вдвоем путешествовать гораздо безопаснее, чем одному. Я знаю тайну семян папортника, друг мой, и могу сделать себя невидимкой. К тому же я не могу покинуть вас на этой тропинке, где нет поворотов ни налево, ни направо.
Певерил продолжал свой путь, не желая прибегать к насилию, для которого хладнокровие его спутника не давало никакого повода; однако общество незнакомца было ему чрезвычайно неприятно, и он решил при первом же удобном случае от него отделаться.
Незнакомец ехал таким же шагом, что и он, предусмотрительно придерживая свою лошадь за узду, чтобы воспользоваться этим преимуществом в случае схватки, но в речах его не было ни малейшего намека на какие-либо опасения.
— Вы несправедливы ко мне и причиняете вред самому себе, — сказал он Певерилу. — Вам сегодня негде переночевать. Положитесь на меня. В четырех милях отсюда есть старинное поместье; хозяин его — старый рыцарь Панталоне, хозяйка — развеселая госпожа Барбара; застольную молитву читает иезуит, переодетый лакеем, рассказы о битвах при Эджхилле и Вустере послужат вам приправой к холодному паштету из оленины и к покрытой паутиной бутылке кларета; в каморке священника вас ждет постель, которую, надо полагать, постелет вам очаровательная молочница Бетти.
— Все это меня ничуть не прельщает сэр, — сказал Певерил, невольно забавляясь живым описанием многих древних замков Чешира и Дербишира, владельцы которых исповедовали старинную римскую веру.
— Что ж, раз этим вас не соблазнишь, придется запеть на иной лад, — гнусавым голосом продолжал незнакомец. — С этой минуты я уже не Гэнлесс, окончивший духовную семинарию священник, а Саймон Кэнтер, бедный проповедник слова божия, путешествующий для обращения грешников к раскаянию, для укрепления, назидания и побуждения к благим деяниям рассеянных по лицу земли стойких приверженцев истинной веры. Что скажете вы на это, сэр?
— Я восхищен вашей переменчивостью, сэр, и во всякое другое время она бы меня позабавила. Но теперь требуется искренность.
— Искренность! — воскликнул незнакомец. — Детская свистулька, из которой можно извлечь всего лишь две ноты: да-да и нет-нет. Даже квакеры — и те отказались от нее, заменив ее доброй старой флейтой по имени Лицемерие, которая наружностью напоминает Искренность, но голос у нее гораздо больше и берет всю гамму. Послушайте меня, будьте сегодня учеником Саймона Кэнтера, и мы оставим слева старый, развалившийся замок вышеозначенного рыцаря и направим путь свой к новому кирпичному дому, который построил один видный владелец солеварни из Немтуича. Он ожидает от вышереченыого Кэнтера, что тот приготовит крепкий духовный маринад для сохранения в оном души, слегка подпорченной общением с развращенным светом. Итак, что скажете? У него есть две дочери — я еще никогда не видывал, чтоб из-под остроконечного капюшона сверкали такие прелестные глазки. Я нахожу, что в тех, кто создан лишь для любви и благочестия, больше огня, чем в ваших придворных щеголихах, чьи сердца открыты тысячам других безумств. Вы но испытали наслаждения быть духовником прелестной смиренницы, которая сначала, не переводя дыхания, кается во всех своих грехах, а потом признается в любви. Но, быть может, вам в свое время приходилось с ними встречаться? Полно, сэр, темнота мешает мне увидеть, как вы покраснели, но я уверен, что ваши щеки горят.