Страница:
У Джулиана не было другого выбора, как понять намек надзирателя и дать ему денег. Тогда Клинк, восхищенный его щедростью, воскликнул:
— Как тяжело мне прощаться с такими великодушным господином! Я бы с радостью держал его у себя под замком хоть двадцать лет. Но и лучшие друзья расстаются!
— Значит, меня переводят?
— Да, сударь. Получено предписание совета.
— Перевести меня в Тауэр?
— Как! — вскричал слуга закона. -Кто, черт возьми, шепнул вам это? Ну, коли вы все равно знаете, так нечего таить. Готовьтесь отправиться немедленно. Но сначала вытяните ноги, я сниму с вас кандалы.
— Разве это так делается? — спросил Певерил, пока Клинк возился с замками.
— А как же, сударь? Ведь эти оковы принадлежат моему начальнику, а он не собирается посылать их коменданту Тауэра. Тюремщики должны принести свое собственное имущество, у нас они ничего не получат. Впрочем, если вашей милости угодно пойти в кандалах, чтобы вызвать жалость…
— Я совсем не хочу, чтобы меня жалели, — возразил Джулиан, и в голове его мелькнула мысль, что его неизвестный друг отлично знал его самого, поскольку предложенный план побега мог осуществить только хороший пловец, а также был знаком и с тюремными порядками, ибо предвидел, что перед отправлением в Тауэр с него снимут кандалы. Впрочем, следующие слова надзирателя еще более изумили Певерила.
— Для такого приятного гостя я все готов сделать, — сказал Клинк. — Я мог бы стащить у жены ленту, если ваша милость пожелает водрузить на шляпе белый флаг.
— А для чего? — коротко спросил Джулиан, увидевший прямую связь этих любезных слов с советом, данным ему в письме, и знаком, указанным там.
— Да просто так, — ответил надзиратель. — Говорят, что белый цвет означает невиновность, а казаться невинным хочется всякому, даже виноватому. Впрочем, все это вздор. Слова «виновен» и «невиновен» важны только в приговоре.
«Странно, — подумал Певерил, хотя надзиратель, казалось, говорил вполне естественно и недвусмысленно, — странно, что все это явно придумано и устроено для моего побега, если только я дам свое согласие. Быть может, мне и в самом деле согласиться? Тот, кто столько делает для меня, по-видимому, желает мне добра, а доброжелатель никогда не будет ставить условием моего освобождения несправедливые требования».
Но колебания его длились всего минуту. Джулиан тотчас вспомнил, что тот, кто решился помочь ему бежать, сам подвергается большой опасности и имеет право поставить условие, ради которого готов идти на этот риск. Он подумал и о том, что лгать подло, независимо от того, выражена ли эта ложь словами или знаком, и что он совершит обман, если воспользуется сигналом, означающим отказ от Алисы Бриджнорт, поскольку он не собирается от нее отказываться.
— Если уж ты хочешь услужить мне, — сказал он надзирателю, — то достань мне для той же цели лоскут черного крепа.
— Черного крепа? — удивился Клинк. — Что это значит? Хорошенькие девушки, что будут смотреть на вас по дороге, примут вас за трубочиста, приукрасившегося ради майского праздника.
— Пусть это будет знаком моей печали и непоколебимой решимости.
— Как угодно, сэр, — ответил надзиратель. — Постараюсь найти для вас какой-нибудь черный лоскут. А теперь собирайтесь, пора.
Джулиан сказал, что готов следовать за ним, и подошел к доблестному Джефри Хадсону, чтобы проститься. Прощание их не было холодным. Особенно горевал несчастный карлик — он успел привязаться к своему товарищу, которого сейчас должен был лишиться.
— Прощайте, юный друг мой! — сказал он, поднимая обе руки вверх, чтобы достать до руки Джулиана, чем весьма напоминал матроса, который выбирает снизу трос. — Многие на моем месте сочли бы себя обиженными тем, что солдат и королевский камердинер должен видеть, как вас переводят в более почетную тюрьму, а он остается все там же. Но я, слава богу, по завидую вам и не желаю быть ни в Тауэре, ни на скалах Силли, ни даже в замке Кэрисбрук, хоть он и удостоился пребывания благословенного мученика, моего господина. Ступайте куда хотите: я желаю вам попасть в почетную тюрьму, а также благополучного и скорого освобождения, когда того пожелает господь. Что же касается меня, то смерть моя близка, и погибаю я мучеником пламенного моего сердца. Мы недолго были вместе, и я не успел открыть вам одного важного обстоятельства, мой добрый Джулиан Певерил, а теперь не время говорить об этом. Идите, друг мой, и засвидетельствуйте на этом и на том свете, что Джефри Хадсон презирает насмешки и оскорбления злой судьбы так же, как он презирал глупые проказы верзилы школьника.
С этими словами карлик отвернулся и закрыл лицо своим маленьким платочком. Джулиан испытывал в эту минуту то трагикомическое чувство, которое заставляет нас жалеть вызвавшее его существо и в то же время смеяться над ним. Надзиратель подал знак трогаться в путь, и Певерил повиновался, оставив карлика в горестном одиночестве.
Когда Джулиан шел за надзирателем по бесчисленным переходам тюремного лабиринта, тот мимоходом заметил:
— Маленький сэр Джефри — чудной старикашка, а в любовных делах — настоящий бонтамский петух, даром что стар. Я знал одну веселую девицу, которая поймала было его на удочку; но что она могла с ним делать — ума не приложу. Разве только отвезти в Смитфилд и показывать за деньги в кукольном театре.
Поскольку надзиратель заговорил сам, Джулиан спросил, не знает ли он, почему его переводят в Тауэр.
— Чтобы не повадно вам было разыгрывать из себя королевского фельдъегеря, не имея на то полномочий, — ответил Клинк.
Он замолчал, так как в эту минуту они достигли того центра грозной цитадели, где, развалясь в своем кожаном кресле, подобно огромному удаву, стерегущему, по преданию, подземные сокровища индийских раджей, сидел жирный комендант крепости. Этот раздобревший чиновник бросил на Джулиана пристальный, мрачный взгляд — так смотрит скупой на гинею, с которой ему предстоит расстаться, или голодный нес на кость, что несут в соседнюю конуру. Он перевернул несколько страниц своего зловещего реестра, чтобы сделать необходимую запись о перемещении узника, ворча сквозь зубы:
— В Тауэр, да, в Тауэр! Все отправляются в Тауэр… Видно, такая нынче мода… Свободных британцев — в военную тюрьму!.. Как будто у нас нет своих запоров и цепей… Хоть бы парламент занялся этим Тауэром, вот тогда ему крышка. Одно утешение: этому малому лучше там не будет.
Окончив официальное исключение Джулиана из списков и одновременно свой монолог, он дал знак подчиненным увести узника, и они повели его по тем же темным переходам, по которым он шел, когда его привезли в Ньюгет. У ворот стояла карета, и в ней Джулиана в сопровождении двух приставов привезли на берег Темзы.
Здесь его ожидала лодка с четырьмя стражниками из Тауэра; провожатые Джулиана сдали его с рук на руки новым тюремщикам. Но Клинк, надзиратель, который был теперь уже как бы личным знакомым Певерила, на прощание сунул ему лоскут черного крепа. Джулиан приколол его на шляпу.
— Джентльмен торопится надеть траур, — прошептал один из новых стражников другому. — Не лучше ли подождать, пока это действительно понадобится?
— Может, кому-нибудь придется носить траур по нем, а не ему по другим, — заметил второй.
И все же, несмотря на зловещий смысл их речей, новые стражи обходились с ним почтительнее ньюгетских, с какой-то мрачной учтивостью. В обычных тюрьмах стражники всегда бывают очень грубы, ибо по большей части имеют дело с ворами и разбойниками; в Тауэр же заключали только государственных преступников, а эти люди по своему происхождению и состоянию имели право на вежливое обращение и могли заплатить за него.
Джулиан не заметил этой перемены, равно как и картины, полной оживления и деятельности, какую представляла широкая и величественная река, по которой они плыли. Сотни лодок с гуляющими или торопящимися по делам людьми мелькали мимо них. Джулиан смотрел на них лишь в надежде, что тот, кто пытался Предложить ему свободу ценою измены, увидит по цвету лоскута на его шляпе, что он твердо решил устоять перед искушением.
Когда начался прилив, впереди показался большой ялик на веслах и под парусами; он несся прямо на лодку, в которой везли Джулиана, как бы с намерением ее опрокинуть.
— Приготовить карабины! — крикнул старший из провожатых Джулиана. — Какого черта надо этим негодяям?
Но экипаж ялика, казалось, заметил свою ошибку; он внезапно изменил свой курс и поплыл посередине Темзы. С обеих лодок раздался поток ругательств.
«Неизвестный сдержал свое слово, — подумал Джулиан. — Что ж, я тоже сдержал свое».
Ему даже показалось, что, когда лодки сблизились, он слышал как бы подавленный крик или стон. Когда минутная суматоха улеглась, Джулиан спросил одного из своих стражников, что это были за люди.
— Матросы с какого-нибудь военного корабля озорничают, — ответил тот. — Кроме них, никто бы не осмелился шутить с королевской лодкой, а я ручаюсь, что они хотели нас опрокинуть. Впрочем, вам, сэр, может быть, об этом известно больше, чем мне.
После такого недвусмысленного намека Джулиан перестал задавать вопросы и хранил молчание, пока перед ними не возникли грозные бастионы Тауэра. На приливе они подошли к низкой мрачной арке и остановились у известных ворот Изменника, сделанных в виде калитки из толстых пересекающихся бревен, сквозь которую видны были солдаты и часовые на посту и крутой подъем, ведущий от реки во внутренний двор крепости. Через эти ворота — а название свое они получили именно благодаря этому обстоятельству — вводили в Тауэр государственных: преступников. Темза давала возможность тайно и без шума доставлять в крепость тех, чья горестная участь могла вызвать соболезнование или чья популярность могла возбудить всеобщее сочувствие. И даже в том случае, если в сохранении тайны никакой особой необходимости не было, спокойствие города старались не потревожить шумом, обычно сопровождающим арестанта и его стражей на самых оживленных улицах.
Тем не менее этот обычай, вызванный требованиями государственной политики, часто леденил сердце преступника, когда он, вырванный из общества, прибывал к месту своего заключения, не встретив на пути и взгляда участия. А когда, пройдя под мрачной аркой, он начинал подниматься по истертым ногами таких же несчастных, как он, каменным ступеням, о которые то и дело разбивались волны прилива, и видел прямо перед собой на вершине холма готическую башню государственной тюрьмы, а позади — узкую полоску реки, не скрытую низкими сводами арки, он чувствовал, что оставляет за собою свет, надежду, а может быть, и жизнь.
Пока стражи перекликались между собой, Певерил попытался узнать у своих провожатых, куда его поместят.
— Куда прикажет начальник, — был короткий ответ.
— Нельзя ли поместить меня вместе с моим отцом, сэром Джефри Певерилом?
(На этот раз Джулиан не забыл прибавить фамилию.)
Надзиратель, пожилой человек почтенной наружности, посмотрел на него с недоумением, словно удивляясь такой странной просьбе.
— Нет, — ответил он.
— По крайней мере укажите мне место его заточения, чтобы я мог взглянуть на стены, что разделяют нас.
— Мне жаль вас, молодой человек, — заметил главный надзиратель, качая седой головой. — Но вопросы ваши ни к чему не приведут. Здесь нет ни отцов, ни сыновей.
Случай, однако, через несколько минут доставил Певерилу утешение, в котором отказала ему суровость стражей. Когда его вели по крутому спуску в подвал Уэйкфилдской башни, внезапно послышался женский голос, выражающий одновременно и скорбь и радость:
— Сын мой! Дорогой мой сын!
Крик этот был полон такого чувства, что даже стражники, казалось, смягчились. Они пошли медленнее и даже почти остановились, чтобы Джулиан успел взглянуть на окошко, откуда послышался голос материнского страдания. Но отверстие было так узко и покрыто такой частой решеткой, что нельзя было разглядеть ничего, кроме белой женской руки, которая ухватилась изнутри за ржавую решетку, словно для того, чтобы не упасть. Другая рука взмахнула платком и уронила его. А потом все сразу исчезло.
— Дайте мне его, — сказал Джулиан стражнику, поднявшему платок. — Быть может, это последний дар матери.
Старик поднял платок, развернул его и принялся рассматривать с величайшей тщательностью: он привык отыскивать тайную переписку в вещах, с виду совершенно невинных.
— Не написано ли тут чего-нибудь невидимыми чернилами? — спросил другой стражник.
— Он влажный, но, я думаю, от слез, — ответил старик. — Я не могу отказать бедному молодому человеку.
— Ах, мистер Коулби, — сказал его товарищ тоном кроткого упрека, — если бы вы не были так добры, то носили бы нынче другое платье, а не такую простую одежду.
— Я честно и верно служу моему королю, а что я чувствую, исполняя свой долг, или какое платье защищает мое старое тело от непогоды — никого не касается.
Певерил тем временем спрятал на груди подаренный ему случаем залог материнской нежности, и когда он остался один в тесной камере, предназначенной быть ему жилищем на все время заточения в Тауэре, то оросил его слезами, видя в нем благоприятное предзнаменование того, что провидение не совсем отвернулось от его несчастного семейства.
Однако читатель, без сомнения, уже утомлен описанием однообразного тюремного житья, и пора перенести действие в другое, более оживленное место.
Обширное жилище герцога Бакингема вместе с принадлежащими ему владениями называлось Йоркхаус и занимало большой участок земли, примыкающий к Савойе.
Построенное с необычайной пышностью его отцом, любимцем Карла I, оно могло спорить в великолепии даже с Уайтхоллом. А поскольку тогда общество все более предавалось страсти прокладывать новые улицы и возводить чуть ли не новый город для соединения Лондона с Уэстминстером, этот участок приобрел особенно большую ценность. Нынешний герцог Бакингем, который любил давать волю своей фантазии и часто нуждался в деньгах, одобрил проект некоего предприимчивого архитектора превратить лежащие вокруг дворца обширные земли в улицы, переулки и подворья, носящие и теперь имя и титулы герцога. Впрочем, люди, обитающие на Бакингем-стрит, на Дьюкстрит или на Вильерс-стрит, едва ли вспоминают теперь остроумного, эксцентричного и распутного Джорджа Вильерса, герцога Бакингема, в честь которого названы места, где они живут.
Герцог занялся осуществлением нового проекта с тем жаром, с каким он вообще относился ко всяким новшествам. Сады уничтожили, беседки разрушили, роскошные конюшни снесли — все великолепие его загородного поместья исчезло, превратилось в развалины, было вскопано для закладки фундамента новых зданий и выравнивалось в местах, где пройдут новые улицы. Но это предприятие, как потом оказалось — доходное и удачное, вначале встретило на своем пути многочисленные препятствия, частично вызванные отсутствием необходимых средств, а частично — нетерпеливым и непостоянным нравом герцога, который очень скоро увлек его к другим начинаниям. Поэтому разрушили много, а построили мало, и ни одна работа но была завершена, Правда, главная часть герцогского дома осталась нетронутой, но само поместье весьма напоминало непостоянный нрав своего благородного владельца. Среди кучи мусора и зияющих сточных канав красовалась группа экзотических деревьев и кустов — остатки великолепного сада. В одном месте старинная башня грозила похоронить под своими обломками всякого, кто приблизится к ней, а в другом можно было легко провалиться в весьма современный подвал. В этом начинании чувствовалось величие мысли, но почти повсюду оно было испорчено отсутствием средств к его осуществлению или небрежностью. Словом, вся эта картина была подлинным воспроизведением израсходованных попусту способностей и таланта, и поместье герцога представляло собою теперь скорее опасность, нежели выгоду для общества, из-за расточительности его владельца и недостатка у него твердых принципов.
Впрочем, некоторые говорили, что герцог преследовал другие цели, окружая свои владения недостроенными современными и полуразрушенными старинными зданиями. Они утверждали, что, участвуя в многочисленных любовных и политических авантюрах и пользуясь репутацией самого дерзкого и опасного интригана своего времени, его светлость счел удобным окружить свой дом развалинами, чтобы затруднить доступ к нему служителей правосудия; и, кроме того, развалины эти могли бы сложить падежным укрытием для тех, кто помогал герцогу в осуществлении его отчаянных предприятий, и предоставляли возможность проникнуть к нему незамеченными тем, кого у герцога были особые причины принимать тайно.
Оставив Певерила в Тауэре, мы еще раз перенесем нашего читателя в приемную герцога, который в то утро, когда Джулиана перевели в крепость, обратился к своему первому министру и— главному слуге со следующими словами:
— Я доволен тобою, Джернингем, ты мастерски окончил дело, и, если бы сейчас появился сам сатана и предложил мне за тебя лучшего своего беса, я не поменялся бы с ним.
— Целый легион бесов, — ответил Джернингем, кланяясь, — не мог бы сравниться со мною в усердии служить вашей светлости. Но, осмелюсь доложить, ваш замысел чуть не сорвался из-за того, что вы вернулись домой лишь вчера вечером или, правильнее сказать, сегодня утром.
— А почему, разрешите спросить, мудрый мистер Джернингем, — сказал герцог, — должен я возвращаться раньше, нежели мне заблагорассудится?
— Не знаю, милорд, — ответил слуга, — но, когда вы передали нам через Эмпсона в доме Чиффинча приказание во что бы то ни стало задержать девушку, вы сказали, что придете тотчас, как только сумеете избавиться от короля.
— Избавиться от короля, негодяй? Да как ты смеешь так говорить? — вскричал герцог.
— Эмпсон сказал, что передает слова вашей светлости, милорд.
— Я могу говорить все, что мне вздумается, но ни ты, ни Эмпсон недостойны это повторять, — надменно возразил герцог. Впрочем, будучи в смене настроений столь же непостоянным, как и в своих затеях, он сразу же заговорил фамильярным тоном: — Однако мне известно, чего ты хочешь: во-первых, тебе интересно знать, где я был и что я делал с тех пор, как ты получил мои приказания в доме Чиффинча, а во-вторых, тебе хочется услышать похвалы твоей доблести; но вовсе не следует трубить в фанфары, коли ты сбежал и оставил своего товарища в руках филистимлян.
— Прошу вашу светлость припомнить, что я вынужден был отступить, дабы сохранить драгоценный груз.
— Как? Ты еще смеешь острить? — закричал герцог. — Ты у меня узнаешь, что и заурядного приходского дурака следовало бы выпороть, если бы он попытался выдать такую остроту за настоящую шутку даже среди носильщиков и рассыльных.
— Я сам слышал, как ваша светлость забавлялись jeu de mots note 80, — ответил слуга.
— Любезный Джершшгем, — сказал герцог, — отбрось свою память или держи ее под замком, не то она помешает твоей карьере. Ты, может быть, видел, как я по-простонародному играл в мяч, обнимал горничных, пил эль и ел сыр? Так мне было угодно, но ты не смеешь ничего помнить. Ну, хватит об этом. Лучше расскажи мне, как случилось, что этот длинноногий увалень Дженкинс, столь искусный фехтовальщик, дал проколоть себя насквозь такому деревенщине, как этот самый Певерил?
— Поверьте, ваша светлость, сей Коридон — не такой уж новичок в фехтовании. Я видел его атаку и осмелюсь сказать, что знаю только одну руку, которая владеет шпагой с подобною ловкостью, искусством и проворством.
— Вот как? — спросил герцог, взяв в руки собственную шпагу в ножнах. — Этого я не мог предвидеть. Пора бы и мне поупражняться, а то я что-то совсем засиделся. Певерил — имя благородное, с ним можно прогуляться в Барнз Элмз или за Монтегюхаус не хуже, чем с кем-нибудь другим. К тому же отец его, говорят, замешан в заговоре, и мой поступок расценят как усердие ревностного протестанта, а мне необходимо поддержать свою добрую славу в городе и получить прощение за то, что я пропускаю молитвенные собрания и проповеди. Но твой Лаэрт прочно заперт в тюрьме Флит, а его тупоголовый противник, я надеюсь, умер или по крайней мере умирает?
— Наоборот, милорд, он выздоравливает, — возразил Джернингем. — К счастью, его раны оказались не смертельными.
— Черт бы побрал его раны! — сказал герцог. — Передай ему, чтобы не спешил выздоравливать, а не то я всерьез отправлю его на тот свет.
— Я скажу это лекарю, — заметил Джернингем, — дело будет вернее.
— Скажи и прибавь, что пусть лучше сам ляжет на смертное ложе, чем вылечит своего пациента, прежде чем я позволю. Я не хочу, чтобы этого молодого человека освободили.
— Не беспокойтесь, — ответил Джернингем. — Я слышал, что он, по словам свидетелей, замешан в каких-то делах на севере. За это, а также за письма графини Дерби его, говорят, велено перевести в Тауэр.
— Пусть отправляется в Тауэр и попробует выбраться оттуда, если сможет, — сказал герцог. — А когда ты услышишь, что он уже там, передай фехтовальщику, что ему позволено выздоравливать. Пускай тогда они вдвоем с лекарем делают все, что могут.
Герцог умолк и задумчиво зашагал по комнате. Джернингем терпеливо наблюдал за ним; он знал, что его господин никогда не предается продолжительным размышлениям и что долго ждать ему не придется.
В самом деле, минут через семь-восемь герцог подошел к своему туалетному столу и взял с него большой шелковый кошелек, наполненный золотом.
— Джернингем, — сказал он, — ты верный слуга, и грешно было бы не наградить тебя. Я обыграл короля в шары. С меня хватит, а выигрыш я, мой милый, дарю тебе.
Джернингем с поклоном взял кошелек и положил его г, карман.
— Я знаю, — продолжал герцог, — ты осуждаешь меня за непостоянство. Ты так красноречиво об этом говоришь, что я почти согласен с тобой и иной раз по нескольку часов подряд сержусь на себя за то, что не стремлюсь постоянно к одной цели; впрочем, все изменится, когда от возраста этот флюгер (тут он коснулся рукой своего лба) станет слишком ржавым, чтобы вертеться по ветру. Но сейчас, пока у меня еще хватает духу и пыла, пусть вертится на верхушке мачты, указывал лоцману, куда держать курс. Я же следую за своей судьбой и не намерен ей мешать.
— Из всего, вами сказанного, ваша светлость, я понял только, что вы намерены изменить некоторые планы, прежде вами одобренные, и полагаете, что это будет к лучшему.
— Вот посуди сам, Джернингем, — ответил герцог. — Я виделся с герцогиней Портсмутской. Чему ты удивляешься? Это правда, клянусь небом. Я виделся с нею, и из злейших врагов мы сделались закадычными друзьями. В договоре между столь высокими и могущественными сторонами есть весьма важные пункты. Кроме того, мне пришлось иметь дело с француженкой посредницей. Теперь ты поймешь, что несколько часов отсутствия были мне нужны для приведения в порядок наших дипломатических дел.
— Ваша светлость меня изумляет, — сказал Джернингем. — Значит, намерение Кристиана сместить эту важную даму совершенно отпало? А я-то думал, что вы приказали доставить сюда ее прекрасную заместительницу для того, чтобы самому руководить осуществлением этого плана.
— Я, право, забыл, каковы были в то время мои намерения, — ответил герцог. — Мне только не хотелось, чтобы она провела меня так, как проводит нашего доброго короля. Но коли уж ты напомнил мне о прелестнице, я остаюсь верным своему намерению. На площадке для игры в шары я вдруг получаю от герцогини записку, полную раскаяния. Отправляюсь к ней и вижу совершенную Ниобею. Ей-богу, Джернингем, есть женщины, которые и с красными глазами, распухшим носом и растрепанными волосами, как говорят поэты, все же прелестны. Она рассказала мне все и с таким смирением, с таким раскаянием молила о сострадании (а ведь это самая гордая душа при дворе), что и стальное сердце смягчилось бы. Короче, Чиффинч во хмелю проболтался молодому Сэвилу о нашей затее. Сэвил решил сыграть шутку и с нарочным уведомил обо всем герцогиню; правда, нарочный, к счастью, немного опоздал. Герцогиня узнала также — она мгновенно все узнает — про мою стычку с королем из-за новой Филлиды в рассудила, что из нас двоих мне, вероятно, скорее удастся поймать птичку — стоит лишь взглянуть на нас обоих.
Должно быть, Эмпсон успел напеть все это на ушко ее светлости. В общем, она решила, что нам следует действовать заодно, а потому упросила меня расстроить планы Кристиана и скрыть девушку от глаз короля, особенно если она действительно такой лакомый кусочек, как говорят.
— И ваша светлость обещали поддерживать ее влияние, которое так часто грозились уничтожить? — спросил Джернингем.
— Да, Джернингем! Разве я не достигаю цели, если эта женщина в моей власти, если она молит меня о снисхождении? Мне все равно, по какой лестнице я войду в королевский кабинет. Лестница герцогини стоит прочно — зачем же пытаться ставить новую? Не люблю лишних хлопот.
— А Кристиан? — спросил Джернингем.
— Пусть убирается к черту, самонадеянный осел! Нынешняя перемена в планах нравится мне хотя бы тем, что я могу отомстить этому мерзавцу! Он ведь так заважничал, что, клянусь небом, даже вломился ко мне в спальню и стал читать нотации, словно я какой-нибудь школьник. Да пропади он пропадом, этот пресмыкающийся лицемер! Если он только разинет рот, я велю отрезать ему нос, как сэру Джону Ковентри… note 81 Послушай, а полковник здесь?
— Как тяжело мне прощаться с такими великодушным господином! Я бы с радостью держал его у себя под замком хоть двадцать лет. Но и лучшие друзья расстаются!
— Значит, меня переводят?
— Да, сударь. Получено предписание совета.
— Перевести меня в Тауэр?
— Как! — вскричал слуга закона. -Кто, черт возьми, шепнул вам это? Ну, коли вы все равно знаете, так нечего таить. Готовьтесь отправиться немедленно. Но сначала вытяните ноги, я сниму с вас кандалы.
— Разве это так делается? — спросил Певерил, пока Клинк возился с замками.
— А как же, сударь? Ведь эти оковы принадлежат моему начальнику, а он не собирается посылать их коменданту Тауэра. Тюремщики должны принести свое собственное имущество, у нас они ничего не получат. Впрочем, если вашей милости угодно пойти в кандалах, чтобы вызвать жалость…
— Я совсем не хочу, чтобы меня жалели, — возразил Джулиан, и в голове его мелькнула мысль, что его неизвестный друг отлично знал его самого, поскольку предложенный план побега мог осуществить только хороший пловец, а также был знаком и с тюремными порядками, ибо предвидел, что перед отправлением в Тауэр с него снимут кандалы. Впрочем, следующие слова надзирателя еще более изумили Певерила.
— Для такого приятного гостя я все готов сделать, — сказал Клинк. — Я мог бы стащить у жены ленту, если ваша милость пожелает водрузить на шляпе белый флаг.
— А для чего? — коротко спросил Джулиан, увидевший прямую связь этих любезных слов с советом, данным ему в письме, и знаком, указанным там.
— Да просто так, — ответил надзиратель. — Говорят, что белый цвет означает невиновность, а казаться невинным хочется всякому, даже виноватому. Впрочем, все это вздор. Слова «виновен» и «невиновен» важны только в приговоре.
«Странно, — подумал Певерил, хотя надзиратель, казалось, говорил вполне естественно и недвусмысленно, — странно, что все это явно придумано и устроено для моего побега, если только я дам свое согласие. Быть может, мне и в самом деле согласиться? Тот, кто столько делает для меня, по-видимому, желает мне добра, а доброжелатель никогда не будет ставить условием моего освобождения несправедливые требования».
Но колебания его длились всего минуту. Джулиан тотчас вспомнил, что тот, кто решился помочь ему бежать, сам подвергается большой опасности и имеет право поставить условие, ради которого готов идти на этот риск. Он подумал и о том, что лгать подло, независимо от того, выражена ли эта ложь словами или знаком, и что он совершит обман, если воспользуется сигналом, означающим отказ от Алисы Бриджнорт, поскольку он не собирается от нее отказываться.
— Если уж ты хочешь услужить мне, — сказал он надзирателю, — то достань мне для той же цели лоскут черного крепа.
— Черного крепа? — удивился Клинк. — Что это значит? Хорошенькие девушки, что будут смотреть на вас по дороге, примут вас за трубочиста, приукрасившегося ради майского праздника.
— Пусть это будет знаком моей печали и непоколебимой решимости.
— Как угодно, сэр, — ответил надзиратель. — Постараюсь найти для вас какой-нибудь черный лоскут. А теперь собирайтесь, пора.
Джулиан сказал, что готов следовать за ним, и подошел к доблестному Джефри Хадсону, чтобы проститься. Прощание их не было холодным. Особенно горевал несчастный карлик — он успел привязаться к своему товарищу, которого сейчас должен был лишиться.
— Прощайте, юный друг мой! — сказал он, поднимая обе руки вверх, чтобы достать до руки Джулиана, чем весьма напоминал матроса, который выбирает снизу трос. — Многие на моем месте сочли бы себя обиженными тем, что солдат и королевский камердинер должен видеть, как вас переводят в более почетную тюрьму, а он остается все там же. Но я, слава богу, по завидую вам и не желаю быть ни в Тауэре, ни на скалах Силли, ни даже в замке Кэрисбрук, хоть он и удостоился пребывания благословенного мученика, моего господина. Ступайте куда хотите: я желаю вам попасть в почетную тюрьму, а также благополучного и скорого освобождения, когда того пожелает господь. Что же касается меня, то смерть моя близка, и погибаю я мучеником пламенного моего сердца. Мы недолго были вместе, и я не успел открыть вам одного важного обстоятельства, мой добрый Джулиан Певерил, а теперь не время говорить об этом. Идите, друг мой, и засвидетельствуйте на этом и на том свете, что Джефри Хадсон презирает насмешки и оскорбления злой судьбы так же, как он презирал глупые проказы верзилы школьника.
С этими словами карлик отвернулся и закрыл лицо своим маленьким платочком. Джулиан испытывал в эту минуту то трагикомическое чувство, которое заставляет нас жалеть вызвавшее его существо и в то же время смеяться над ним. Надзиратель подал знак трогаться в путь, и Певерил повиновался, оставив карлика в горестном одиночестве.
Когда Джулиан шел за надзирателем по бесчисленным переходам тюремного лабиринта, тот мимоходом заметил:
— Маленький сэр Джефри — чудной старикашка, а в любовных делах — настоящий бонтамский петух, даром что стар. Я знал одну веселую девицу, которая поймала было его на удочку; но что она могла с ним делать — ума не приложу. Разве только отвезти в Смитфилд и показывать за деньги в кукольном театре.
Поскольку надзиратель заговорил сам, Джулиан спросил, не знает ли он, почему его переводят в Тауэр.
— Чтобы не повадно вам было разыгрывать из себя королевского фельдъегеря, не имея на то полномочий, — ответил Клинк.
Он замолчал, так как в эту минуту они достигли того центра грозной цитадели, где, развалясь в своем кожаном кресле, подобно огромному удаву, стерегущему, по преданию, подземные сокровища индийских раджей, сидел жирный комендант крепости. Этот раздобревший чиновник бросил на Джулиана пристальный, мрачный взгляд — так смотрит скупой на гинею, с которой ему предстоит расстаться, или голодный нес на кость, что несут в соседнюю конуру. Он перевернул несколько страниц своего зловещего реестра, чтобы сделать необходимую запись о перемещении узника, ворча сквозь зубы:
— В Тауэр, да, в Тауэр! Все отправляются в Тауэр… Видно, такая нынче мода… Свободных британцев — в военную тюрьму!.. Как будто у нас нет своих запоров и цепей… Хоть бы парламент занялся этим Тауэром, вот тогда ему крышка. Одно утешение: этому малому лучше там не будет.
Окончив официальное исключение Джулиана из списков и одновременно свой монолог, он дал знак подчиненным увести узника, и они повели его по тем же темным переходам, по которым он шел, когда его привезли в Ньюгет. У ворот стояла карета, и в ней Джулиана в сопровождении двух приставов привезли на берег Темзы.
Здесь его ожидала лодка с четырьмя стражниками из Тауэра; провожатые Джулиана сдали его с рук на руки новым тюремщикам. Но Клинк, надзиратель, который был теперь уже как бы личным знакомым Певерила, на прощание сунул ему лоскут черного крепа. Джулиан приколол его на шляпу.
— Джентльмен торопится надеть траур, — прошептал один из новых стражников другому. — Не лучше ли подождать, пока это действительно понадобится?
— Может, кому-нибудь придется носить траур по нем, а не ему по другим, — заметил второй.
И все же, несмотря на зловещий смысл их речей, новые стражи обходились с ним почтительнее ньюгетских, с какой-то мрачной учтивостью. В обычных тюрьмах стражники всегда бывают очень грубы, ибо по большей части имеют дело с ворами и разбойниками; в Тауэр же заключали только государственных преступников, а эти люди по своему происхождению и состоянию имели право на вежливое обращение и могли заплатить за него.
Джулиан не заметил этой перемены, равно как и картины, полной оживления и деятельности, какую представляла широкая и величественная река, по которой они плыли. Сотни лодок с гуляющими или торопящимися по делам людьми мелькали мимо них. Джулиан смотрел на них лишь в надежде, что тот, кто пытался Предложить ему свободу ценою измены, увидит по цвету лоскута на его шляпе, что он твердо решил устоять перед искушением.
Когда начался прилив, впереди показался большой ялик на веслах и под парусами; он несся прямо на лодку, в которой везли Джулиана, как бы с намерением ее опрокинуть.
— Приготовить карабины! — крикнул старший из провожатых Джулиана. — Какого черта надо этим негодяям?
Но экипаж ялика, казалось, заметил свою ошибку; он внезапно изменил свой курс и поплыл посередине Темзы. С обеих лодок раздался поток ругательств.
«Неизвестный сдержал свое слово, — подумал Джулиан. — Что ж, я тоже сдержал свое».
Ему даже показалось, что, когда лодки сблизились, он слышал как бы подавленный крик или стон. Когда минутная суматоха улеглась, Джулиан спросил одного из своих стражников, что это были за люди.
— Матросы с какого-нибудь военного корабля озорничают, — ответил тот. — Кроме них, никто бы не осмелился шутить с королевской лодкой, а я ручаюсь, что они хотели нас опрокинуть. Впрочем, вам, сэр, может быть, об этом известно больше, чем мне.
После такого недвусмысленного намека Джулиан перестал задавать вопросы и хранил молчание, пока перед ними не возникли грозные бастионы Тауэра. На приливе они подошли к низкой мрачной арке и остановились у известных ворот Изменника, сделанных в виде калитки из толстых пересекающихся бревен, сквозь которую видны были солдаты и часовые на посту и крутой подъем, ведущий от реки во внутренний двор крепости. Через эти ворота — а название свое они получили именно благодаря этому обстоятельству — вводили в Тауэр государственных: преступников. Темза давала возможность тайно и без шума доставлять в крепость тех, чья горестная участь могла вызвать соболезнование или чья популярность могла возбудить всеобщее сочувствие. И даже в том случае, если в сохранении тайны никакой особой необходимости не было, спокойствие города старались не потревожить шумом, обычно сопровождающим арестанта и его стражей на самых оживленных улицах.
Тем не менее этот обычай, вызванный требованиями государственной политики, часто леденил сердце преступника, когда он, вырванный из общества, прибывал к месту своего заключения, не встретив на пути и взгляда участия. А когда, пройдя под мрачной аркой, он начинал подниматься по истертым ногами таких же несчастных, как он, каменным ступеням, о которые то и дело разбивались волны прилива, и видел прямо перед собой на вершине холма готическую башню государственной тюрьмы, а позади — узкую полоску реки, не скрытую низкими сводами арки, он чувствовал, что оставляет за собою свет, надежду, а может быть, и жизнь.
Пока стражи перекликались между собой, Певерил попытался узнать у своих провожатых, куда его поместят.
— Куда прикажет начальник, — был короткий ответ.
— Нельзя ли поместить меня вместе с моим отцом, сэром Джефри Певерилом?
(На этот раз Джулиан не забыл прибавить фамилию.)
Надзиратель, пожилой человек почтенной наружности, посмотрел на него с недоумением, словно удивляясь такой странной просьбе.
— Нет, — ответил он.
— По крайней мере укажите мне место его заточения, чтобы я мог взглянуть на стены, что разделяют нас.
— Мне жаль вас, молодой человек, — заметил главный надзиратель, качая седой головой. — Но вопросы ваши ни к чему не приведут. Здесь нет ни отцов, ни сыновей.
Случай, однако, через несколько минут доставил Певерилу утешение, в котором отказала ему суровость стражей. Когда его вели по крутому спуску в подвал Уэйкфилдской башни, внезапно послышался женский голос, выражающий одновременно и скорбь и радость:
— Сын мой! Дорогой мой сын!
Крик этот был полон такого чувства, что даже стражники, казалось, смягчились. Они пошли медленнее и даже почти остановились, чтобы Джулиан успел взглянуть на окошко, откуда послышался голос материнского страдания. Но отверстие было так узко и покрыто такой частой решеткой, что нельзя было разглядеть ничего, кроме белой женской руки, которая ухватилась изнутри за ржавую решетку, словно для того, чтобы не упасть. Другая рука взмахнула платком и уронила его. А потом все сразу исчезло.
— Дайте мне его, — сказал Джулиан стражнику, поднявшему платок. — Быть может, это последний дар матери.
Старик поднял платок, развернул его и принялся рассматривать с величайшей тщательностью: он привык отыскивать тайную переписку в вещах, с виду совершенно невинных.
— Не написано ли тут чего-нибудь невидимыми чернилами? — спросил другой стражник.
— Он влажный, но, я думаю, от слез, — ответил старик. — Я не могу отказать бедному молодому человеку.
— Ах, мистер Коулби, — сказал его товарищ тоном кроткого упрека, — если бы вы не были так добры, то носили бы нынче другое платье, а не такую простую одежду.
— Я честно и верно служу моему королю, а что я чувствую, исполняя свой долг, или какое платье защищает мое старое тело от непогоды — никого не касается.
Певерил тем временем спрятал на груди подаренный ему случаем залог материнской нежности, и когда он остался один в тесной камере, предназначенной быть ему жилищем на все время заточения в Тауэре, то оросил его слезами, видя в нем благоприятное предзнаменование того, что провидение не совсем отвернулось от его несчастного семейства.
Однако читатель, без сомнения, уже утомлен описанием однообразного тюремного житья, и пора перенести действие в другое, более оживленное место.
Глава XXXVII
Я должен жить — фортуна так велит:
Ведь Бакингем ко мне благоволит.
Поп
Обширное жилище герцога Бакингема вместе с принадлежащими ему владениями называлось Йоркхаус и занимало большой участок земли, примыкающий к Савойе.
Построенное с необычайной пышностью его отцом, любимцем Карла I, оно могло спорить в великолепии даже с Уайтхоллом. А поскольку тогда общество все более предавалось страсти прокладывать новые улицы и возводить чуть ли не новый город для соединения Лондона с Уэстминстером, этот участок приобрел особенно большую ценность. Нынешний герцог Бакингем, который любил давать волю своей фантазии и часто нуждался в деньгах, одобрил проект некоего предприимчивого архитектора превратить лежащие вокруг дворца обширные земли в улицы, переулки и подворья, носящие и теперь имя и титулы герцога. Впрочем, люди, обитающие на Бакингем-стрит, на Дьюкстрит или на Вильерс-стрит, едва ли вспоминают теперь остроумного, эксцентричного и распутного Джорджа Вильерса, герцога Бакингема, в честь которого названы места, где они живут.
Герцог занялся осуществлением нового проекта с тем жаром, с каким он вообще относился ко всяким новшествам. Сады уничтожили, беседки разрушили, роскошные конюшни снесли — все великолепие его загородного поместья исчезло, превратилось в развалины, было вскопано для закладки фундамента новых зданий и выравнивалось в местах, где пройдут новые улицы. Но это предприятие, как потом оказалось — доходное и удачное, вначале встретило на своем пути многочисленные препятствия, частично вызванные отсутствием необходимых средств, а частично — нетерпеливым и непостоянным нравом герцога, который очень скоро увлек его к другим начинаниям. Поэтому разрушили много, а построили мало, и ни одна работа но была завершена, Правда, главная часть герцогского дома осталась нетронутой, но само поместье весьма напоминало непостоянный нрав своего благородного владельца. Среди кучи мусора и зияющих сточных канав красовалась группа экзотических деревьев и кустов — остатки великолепного сада. В одном месте старинная башня грозила похоронить под своими обломками всякого, кто приблизится к ней, а в другом можно было легко провалиться в весьма современный подвал. В этом начинании чувствовалось величие мысли, но почти повсюду оно было испорчено отсутствием средств к его осуществлению или небрежностью. Словом, вся эта картина была подлинным воспроизведением израсходованных попусту способностей и таланта, и поместье герцога представляло собою теперь скорее опасность, нежели выгоду для общества, из-за расточительности его владельца и недостатка у него твердых принципов.
Впрочем, некоторые говорили, что герцог преследовал другие цели, окружая свои владения недостроенными современными и полуразрушенными старинными зданиями. Они утверждали, что, участвуя в многочисленных любовных и политических авантюрах и пользуясь репутацией самого дерзкого и опасного интригана своего времени, его светлость счел удобным окружить свой дом развалинами, чтобы затруднить доступ к нему служителей правосудия; и, кроме того, развалины эти могли бы сложить падежным укрытием для тех, кто помогал герцогу в осуществлении его отчаянных предприятий, и предоставляли возможность проникнуть к нему незамеченными тем, кого у герцога были особые причины принимать тайно.
Оставив Певерила в Тауэре, мы еще раз перенесем нашего читателя в приемную герцога, который в то утро, когда Джулиана перевели в крепость, обратился к своему первому министру и— главному слуге со следующими словами:
— Я доволен тобою, Джернингем, ты мастерски окончил дело, и, если бы сейчас появился сам сатана и предложил мне за тебя лучшего своего беса, я не поменялся бы с ним.
— Целый легион бесов, — ответил Джернингем, кланяясь, — не мог бы сравниться со мною в усердии служить вашей светлости. Но, осмелюсь доложить, ваш замысел чуть не сорвался из-за того, что вы вернулись домой лишь вчера вечером или, правильнее сказать, сегодня утром.
— А почему, разрешите спросить, мудрый мистер Джернингем, — сказал герцог, — должен я возвращаться раньше, нежели мне заблагорассудится?
— Не знаю, милорд, — ответил слуга, — но, когда вы передали нам через Эмпсона в доме Чиффинча приказание во что бы то ни стало задержать девушку, вы сказали, что придете тотчас, как только сумеете избавиться от короля.
— Избавиться от короля, негодяй? Да как ты смеешь так говорить? — вскричал герцог.
— Эмпсон сказал, что передает слова вашей светлости, милорд.
— Я могу говорить все, что мне вздумается, но ни ты, ни Эмпсон недостойны это повторять, — надменно возразил герцог. Впрочем, будучи в смене настроений столь же непостоянным, как и в своих затеях, он сразу же заговорил фамильярным тоном: — Однако мне известно, чего ты хочешь: во-первых, тебе интересно знать, где я был и что я делал с тех пор, как ты получил мои приказания в доме Чиффинча, а во-вторых, тебе хочется услышать похвалы твоей доблести; но вовсе не следует трубить в фанфары, коли ты сбежал и оставил своего товарища в руках филистимлян.
— Прошу вашу светлость припомнить, что я вынужден был отступить, дабы сохранить драгоценный груз.
— Как? Ты еще смеешь острить? — закричал герцог. — Ты у меня узнаешь, что и заурядного приходского дурака следовало бы выпороть, если бы он попытался выдать такую остроту за настоящую шутку даже среди носильщиков и рассыльных.
— Я сам слышал, как ваша светлость забавлялись jeu de mots note 80, — ответил слуга.
— Любезный Джершшгем, — сказал герцог, — отбрось свою память или держи ее под замком, не то она помешает твоей карьере. Ты, может быть, видел, как я по-простонародному играл в мяч, обнимал горничных, пил эль и ел сыр? Так мне было угодно, но ты не смеешь ничего помнить. Ну, хватит об этом. Лучше расскажи мне, как случилось, что этот длинноногий увалень Дженкинс, столь искусный фехтовальщик, дал проколоть себя насквозь такому деревенщине, как этот самый Певерил?
— Поверьте, ваша светлость, сей Коридон — не такой уж новичок в фехтовании. Я видел его атаку и осмелюсь сказать, что знаю только одну руку, которая владеет шпагой с подобною ловкостью, искусством и проворством.
— Вот как? — спросил герцог, взяв в руки собственную шпагу в ножнах. — Этого я не мог предвидеть. Пора бы и мне поупражняться, а то я что-то совсем засиделся. Певерил — имя благородное, с ним можно прогуляться в Барнз Элмз или за Монтегюхаус не хуже, чем с кем-нибудь другим. К тому же отец его, говорят, замешан в заговоре, и мой поступок расценят как усердие ревностного протестанта, а мне необходимо поддержать свою добрую славу в городе и получить прощение за то, что я пропускаю молитвенные собрания и проповеди. Но твой Лаэрт прочно заперт в тюрьме Флит, а его тупоголовый противник, я надеюсь, умер или по крайней мере умирает?
— Наоборот, милорд, он выздоравливает, — возразил Джернингем. — К счастью, его раны оказались не смертельными.
— Черт бы побрал его раны! — сказал герцог. — Передай ему, чтобы не спешил выздоравливать, а не то я всерьез отправлю его на тот свет.
— Я скажу это лекарю, — заметил Джернингем, — дело будет вернее.
— Скажи и прибавь, что пусть лучше сам ляжет на смертное ложе, чем вылечит своего пациента, прежде чем я позволю. Я не хочу, чтобы этого молодого человека освободили.
— Не беспокойтесь, — ответил Джернингем. — Я слышал, что он, по словам свидетелей, замешан в каких-то делах на севере. За это, а также за письма графини Дерби его, говорят, велено перевести в Тауэр.
— Пусть отправляется в Тауэр и попробует выбраться оттуда, если сможет, — сказал герцог. — А когда ты услышишь, что он уже там, передай фехтовальщику, что ему позволено выздоравливать. Пускай тогда они вдвоем с лекарем делают все, что могут.
Герцог умолк и задумчиво зашагал по комнате. Джернингем терпеливо наблюдал за ним; он знал, что его господин никогда не предается продолжительным размышлениям и что долго ждать ему не придется.
В самом деле, минут через семь-восемь герцог подошел к своему туалетному столу и взял с него большой шелковый кошелек, наполненный золотом.
— Джернингем, — сказал он, — ты верный слуга, и грешно было бы не наградить тебя. Я обыграл короля в шары. С меня хватит, а выигрыш я, мой милый, дарю тебе.
Джернингем с поклоном взял кошелек и положил его г, карман.
— Я знаю, — продолжал герцог, — ты осуждаешь меня за непостоянство. Ты так красноречиво об этом говоришь, что я почти согласен с тобой и иной раз по нескольку часов подряд сержусь на себя за то, что не стремлюсь постоянно к одной цели; впрочем, все изменится, когда от возраста этот флюгер (тут он коснулся рукой своего лба) станет слишком ржавым, чтобы вертеться по ветру. Но сейчас, пока у меня еще хватает духу и пыла, пусть вертится на верхушке мачты, указывал лоцману, куда держать курс. Я же следую за своей судьбой и не намерен ей мешать.
— Из всего, вами сказанного, ваша светлость, я понял только, что вы намерены изменить некоторые планы, прежде вами одобренные, и полагаете, что это будет к лучшему.
— Вот посуди сам, Джернингем, — ответил герцог. — Я виделся с герцогиней Портсмутской. Чему ты удивляешься? Это правда, клянусь небом. Я виделся с нею, и из злейших врагов мы сделались закадычными друзьями. В договоре между столь высокими и могущественными сторонами есть весьма важные пункты. Кроме того, мне пришлось иметь дело с француженкой посредницей. Теперь ты поймешь, что несколько часов отсутствия были мне нужны для приведения в порядок наших дипломатических дел.
— Ваша светлость меня изумляет, — сказал Джернингем. — Значит, намерение Кристиана сместить эту важную даму совершенно отпало? А я-то думал, что вы приказали доставить сюда ее прекрасную заместительницу для того, чтобы самому руководить осуществлением этого плана.
— Я, право, забыл, каковы были в то время мои намерения, — ответил герцог. — Мне только не хотелось, чтобы она провела меня так, как проводит нашего доброго короля. Но коли уж ты напомнил мне о прелестнице, я остаюсь верным своему намерению. На площадке для игры в шары я вдруг получаю от герцогини записку, полную раскаяния. Отправляюсь к ней и вижу совершенную Ниобею. Ей-богу, Джернингем, есть женщины, которые и с красными глазами, распухшим носом и растрепанными волосами, как говорят поэты, все же прелестны. Она рассказала мне все и с таким смирением, с таким раскаянием молила о сострадании (а ведь это самая гордая душа при дворе), что и стальное сердце смягчилось бы. Короче, Чиффинч во хмелю проболтался молодому Сэвилу о нашей затее. Сэвил решил сыграть шутку и с нарочным уведомил обо всем герцогиню; правда, нарочный, к счастью, немного опоздал. Герцогиня узнала также — она мгновенно все узнает — про мою стычку с королем из-за новой Филлиды в рассудила, что из нас двоих мне, вероятно, скорее удастся поймать птичку — стоит лишь взглянуть на нас обоих.
Должно быть, Эмпсон успел напеть все это на ушко ее светлости. В общем, она решила, что нам следует действовать заодно, а потому упросила меня расстроить планы Кристиана и скрыть девушку от глаз короля, особенно если она действительно такой лакомый кусочек, как говорят.
— И ваша светлость обещали поддерживать ее влияние, которое так часто грозились уничтожить? — спросил Джернингем.
— Да, Джернингем! Разве я не достигаю цели, если эта женщина в моей власти, если она молит меня о снисхождении? Мне все равно, по какой лестнице я войду в королевский кабинет. Лестница герцогини стоит прочно — зачем же пытаться ставить новую? Не люблю лишних хлопот.
— А Кристиан? — спросил Джернингем.
— Пусть убирается к черту, самонадеянный осел! Нынешняя перемена в планах нравится мне хотя бы тем, что я могу отомстить этому мерзавцу! Он ведь так заважничал, что, клянусь небом, даже вломился ко мне в спальню и стал читать нотации, словно я какой-нибудь школьник. Да пропади он пропадом, этот пресмыкающийся лицемер! Если он только разинет рот, я велю отрезать ему нос, как сэру Джону Ковентри… note 81 Послушай, а полковник здесь?