Страница:
Паписты надоели нам! Всех заговорщиков — к чертям! А доктор Оутс лопнет сам! Тили-дили-там!
— Да, но как же наш пуританин-гость? — воскликнул Гэнлесс.
— Он у меня в кармане, дружище, — отвечал его веселый собутыльник. — Его глаза, уши, нос и язык — все в моей власти.
— В этом случае, когда ты возвратишь ему глаза и нос, пожалуйста, оставь у себя его язык и уши, — заметил Гэнлесс. — С этого плута достаточно будет зрения и обоняния; слухом и даром речи он, надеюсь, не воспользуется.
— Согласен, что это было бы недурно, — отвечал Смит, — да только это значило бы обокрасть палача и позорный столб, а я человек честный и отдаю Дану note 43 и дьяволу то, что им причитается. Итак,
А наш король, наоборот,
Пускай живет хоть до трехсот!
Пусть веселится, ест и пьет!
Королю — почет!
Во время этой вакхической сцепы Джулиан, завернувшись в свой плащ, вытянулся на диване, который ему указали. Он посмотрел на стол, из-за которого только что вышел, и ему почудилось, будто свечи потускнели и расплылись; он слышал звуки голосов, но уже не различал смысла слов, и через несколько минут заснул так крепко, как не спал еще ни разу в жизни.
На другое утро, когда Джулиан проснулся, в комнате было тихо и пусто. Лучи восходящего солнца, проникавшие сквозь полузакрытые ставни, освещали остатки вчерашнего пиршества, которое, очевидно, превратилось в настоящую оргию, о чем свидетельствовала тяжелая и мутная голова нашего героя.
Хотя Джулиана и нельзя было назвать гулякой, он, подобно другим молодым людям своего времени, не имел привычки избегать вина, которое тогда употреблялось в довольно неумеренном количестве, и потому очень удивился, что несколько выпитых накануне бокалов так сильно на него подействовали. Он поднялся с постели, привел в порядок свою одежду и стал искать воды, чтобы умыться, но воды нигде не было. Правда, на столе стояло вино; возле стола находился один стул, а второй валялся на полу, опрокинутый во время ночного разгула. «Вино, наверное, было очень крепкое, я даже не слышал, как шумели мои собутыльники при окончании пирушки», — подумал он.
На минуту им овладело какое-то смутное подозрение; он тщательно осмотрел свое оружие и полученный от графини пакет, который хранился в потайном кармане камзола. Убедившись, что все цело, Джулиан стал думать о том, что ему предстояло делать. Он вышел в другую комнату, весьма скверно прибранную, где на низкой походной кровати лежали два накрытых старым ковром тела, а на вязанке сена покоились их головы. Черная лохматая голова принадлежала конюху; другая была в длинном вязаном колпаке, из-под которого торчали седые волосы и карикатурно важная физиономия с крючковатым носом и впалыми щеками, обличавшими галльского жреца гастрономии, хвалы которому возносились накануне. Эти два достойных жреца Бахуса покоились в объятиях Морфея; на полу валялись разбитые бутылки, и лишь громкий храп свидетельствовал о том, что они живы.
Желая ехать дальше, как того требовали долг и благоразумие, Джулиан сошел по приставной лестнице и попробовал отворить дверь на площадку. Дверь была заперта изнутри. Оп крикнул, но никто не отозвался. Конечно, это комната двух собутыльников, подумал он, и, наверное, они спят таким же крепким сном, как их слуги и как сам он спал несколько минут назад. Не разбудить ли их? Но зачем? Случай против его воли свел его с этими людьми, и теперь оп счел за лучшее воспользоваться первой же возможностью, чтобы избавиться от общества, которое казалось ему подозрительным и даже опасным. Размышляя таким образом, Джулиан открыл другую дверь и вошел в комнату, где мирно почивал еще кто-то. Простая посуда, оловянные мерки, пустые бочки и ведра, разбросанные кругом, возвестили ему, что это комната хозяина, который спал посреди орудий и принадлежностей своего ремесла.
Это открытие вывело Певерила из затруднения, в котором он до тех пор находился. Он положил на стол монету, достаточную, по его мнению, для оплаты его доли во вчерашнем угощении, ибо не желал быть обязанным за Ужин незнакомцам, которых оставлял, не простившись.
Успокоив таким образом свою совесть, Джулиан с легким сердцем, хотя и с несколько тяжелой головой, пошел в конюшню, которую легко узнал среди остальных жалких дворовых построек. Его лошадь, освеженная ночным отдыхом и, быть может, благодарная за услуги, оказанные ей накануне господином, при виде его заржала; Джулиан счел это добрым предзнаменованием и в награду за пророчество всыпал ей мерку овса. Покуда лошадь управлялась с кормом, он вышел на свежий воздух, чтобы прохладить свою горячую кровь и обдумать, по какой дороге ехать, чтобы засветло добраться до замка Мартиндейл. Зная окрестности, он надеялся, что не слишком отдалился от ближайшей дороги и что лошадь его, которая хорошо отдохнула, легко довезет его в Мартиндейл до захода солнца.
Мысленно определив предстоящий путь, Джулиан возвратился в конюшню, оседлал лошадь и вывел ее во двор. Когда он взялся рукою за гриву и поставил левую ногу в стремя, чтобы вскочить в седло, кто-то коснулся его плаща, и голос Гэнлесса произнес:
— Как, мистер Певерил, неужто вы привезли такие манеры из чужих краев? Или вы научились во Франции расставаться с друзьями «по-французски», не прощаясь?
Джулиан вздрогнул, словно преступник, но, с минуту подумав, сообразил, что не сделал ничего дурного и что никакая опасность ему не грозит.
— Я не хотел вас беспокоить, — сказал он, — хоть и дошел до дверей вашей комнаты. Подумал, что после вчерашней пирушки вам и вашему другу сон гораздо нужнее всяких церемоний. Я с большим трудом встал с постели, хотя она была довольно жесткой. Обстоятельства заставляют меня отправиться в путь на рассвете, и потому я счел за лучшее уехать, не прощаясь. Я оставил подарок хозяину на столе в его комнате.
— В этом нет никакой надобности, — сказал Гэнлесс, — мошеннику и без того переплатили. Но не слишком ли вы спешите с отъездом? Мне кажется, что мистеру Джулиану Певерилу следовало бы ехать со мною в Лондон, ни в коем случае не сворачивая с прямого пути. Вы, наверно, уже убедились, что я не обыкновенный человек, а один из отменнейших умов века. Из того глупца, с которым я путешествую и глупой расточительности которого потворствую, он тоже мог бы извлечь известную пользу. Но вы сделаны из другого теста, и я хотел бы не только вам услужить, но даже привязать вас к себе.
Джулиан с удивлением посмотрел на своего странного собеседника. Мы уже говорили, что наружность Гэнлесса была весьма непримечательна, что он был худ и мал ростом, но гордый и небрежный взгляд его проницательных серых глаз совершенно соответствовал высокомерию, которое он выказывал в своих речах. Джулиан ответил ему лишь после короткого молчания.
— Сэр, если мое положение и в самом деле так хорошо вам известно, можете ли вы удивляться, что я не вижу необходимости говорить с вами о делах, которые привели меня сюда, и избегаю общества незнакомца, который не объясняет, почему он во мне нуждается.
— Поступайте, как вам угодно, молодой человек, но помните — я сделал вам выгодное предложение, а такие предложения я делаю далеко не каждому. Если мы еще встретимся при других, не столь приятных обстоятельствах, вините в этом себя, а не меня.
— Я не понимаю вашей угрозы, — отвечал Певерил, — если вы и в самом деле мне грозите. Я не сделал ничего дурного, я ничего не боюсь и никак не возьму в толк, почему я должен раскаяться из-за того, что не доверяю незнакомцу, который требует от меня слепого повиновения.
— В таком случае прощайте, сэр Джулиан Певерил Пик, — вы скоро можете стать таковым, — промолвил незнакомец, выпустив из рук повод Джулиановой лошади.
— Что вы хотите сказать? — спросил Джулиан. — И почему вы величаете меня этим титулом?
В ответ незнакомец улыбнулся и сказал только:
— Наша беседа окончена. Вы можете ехать, но скоро убедитесь, что путь ваш будет длиннее и опаснее того, по которому хотел вести вас я.
С этими словами Гэнлесс поворотился и пошел к дому. На пороге он оглянулся еще раз и, увидев, что Певерил стоит на том же месте, с улыбкой поманил его к себе. Этот знак вывел Джулиана из оцепенения; он пришпорил лошадь и поехал прочь.
Он хорошо знал окрестности и скоро нашел дорогу в замок Мартиндейл, — накануне вечером он отклонился от нее всего на каких-нибудь две мили. Однако дороги, или, вернее, тропинки, этой дикой страны, которые так часто высмеивал местный поэт Коттон, были чрезвычайно скверные, запутанные и почти всюду непригодные для быстрой езды, и, хотя Джулиан торопился изо всех сил, остановившись только в полдень, чтобы накормить лошадь, в маленькой деревушке, встретившейся ему на пути, ночь спустилась прежде, чем он успел добраться до холма, с которого часом раньше еще видны были зубчатые стены замка Мартиндейл. Ночью их местоположение можно было определить по сигнальному огню, который всегда горел на высокой башне, называемой Сторожевой. Этот домашний маяк был известен всей округе под именем Полярной Звезды Певерилов.
Его обыкновенно зажигали после вечерней зари, заготовив столько дров и угля, сколько было нужно, чтобы он не погас до рассвета, и этот обряд никогда не нарушался, исключая промежуток времени между смертью хозяина и его похоронами. После погребения владельца замка ночной огонь торжественно зажигали снова, и он опять горел до тех пор, пока судьба не призывала нового господина в усыпальницу его предков. Никто не знал, как возник этот обычай. Предание не говорило по этому поводу ничего определенного. Одни утверждали, что это знак гостеприимства, который в древние времена указывал странствующему рыцарю и утомленному пилигриму путь к отдыху и пище. Другие называли его «маяком любви», с помощью которого заботливая хозяйка замка в одну страшную бурную ночь освещала своему супругу дорогу в Мартиндейл. Менее благоприятное истолкование давали этому обычаю окрестные недоброжелатели — пуритане: они приписывали его происхождение гордости и высокомерию рода Певерилов, которые таким образом выражали свое древнее право на верховную власть над всею округой, подобно адмиралу, зажигающему фонарь на корме своего корабля, чтобы указывать путь флоту. И в прежние времена наш старый друг, преподобный Ниимайя Солсгрейс, не раз обрушивался с кафедры на сэра Джефри, который утвердил свое владычество и установил свой светильник в капище нечестивых. Как бы то ни было, все Певерилы от мала до велика неукоснительно соблюдали этот обычай, как некий знак достоинства их рода, и потому сэр Джефри едва ли мог им пренебречь.
Таким образом, Полярная звезда Певерилов продолжала блистать более или менее ярко во время всех превратностей гражданской войны, и мерцала, хотя и очень слабо, в последовавший затем период унижения сэр;; Джефри. Правда, баронет частенько говаривал, а порок и клялся, что до тех пор, покуда в его имении останется хоть одна хворостина, древний сторожевой огонь не буде. нуждаться в топливе. Все это было хорошо известно Джулиану, и потому, взглянув в сторону замка, он очень уди вился и встревожился, заметив, что огонь не горит. Он остановился, протер глаза, переменил положение и тщет постарался уверить себя, что стоит не на том месте, откуда видна путеводная звезда его дома, или что свет заслонило какое-нибудь вновь появившееся препятствие — дерево или возведенная недавно постройка. Однако, с минуту подумав, он убедился, что замок Мартиндейл расположен на слишком высоком и открытом месте, и потому ничего подобного произойти не могло. Тогда он, естественно, заключил, что либо отец его, сэр Джефри, скончался, либо в семье случилось какое-нибудь несчастье, которое помешало исполнить этот свято соблюдаемый обычай.
Терзаемый неизвестностью, Певерил дал шпоры своей измученной кляче и с опасностью для жизни поскакал по крутой каменистой тропе в деревню Мартиндейл-Моултрэсси, желая как можно скорее узнать причину этого зловещего затмения. Улица, по которой, спотыкаясь, плелась его усталая лошадь, была пустынна и безлюдна, нигде не было видно ни единого огонька, и только в зарешеченном окне маленькой таверны под вывескою «Герб Певерилов» горел яркий свет, и в доме раздавались веселые громкие голоса.
Кляча, руководствуясь инстинктом или опытом, который заставляет лошадей узнавать по виду трактир, остановилась у ворот этой таверны так внезапно и решительно, что всадник счел за лучшее спешиться, надеясь, что содержатель ее Годжер Рейн, старинный вассал их семейства, охотно даст ему свежую лошадь. Он надеялся также, что хозяин успокоит его, рассказав, что делается в замке. Велико же было изумление Джулиана, когда он услышал, как из заведения верного старого вассала донеслись звуки известной во времена республики песни, которую какой-то остряк-пуританин сочинил в осуждение кавалеров и их распутства, не пощадив при этом и его отца:
Так вы были уверены в собственной силе, Что в пирах и распутстве весь век проводили; Пробил час — богохульников мы победили! Кто скажет, что это не так?
Старый Джефри у них слыл находчивым малым — Мол, его не свалить ни вином, ни кинжалом; Но от Кромвеля с Фэрфаксом в страхе бежал он — Кто скажет, что это не так?
Джулиан понял, что в деревне и замке должен был произойти какой-то необыкновенный переворот, прежде чем эти непристойные оскорбления могли раздаться в той самой таверне, которая была украшена гербом его рода. Поэтому, не зная, стоит ли встречаться с этими пьяными недоброжелателями, и не имея возможности прекратить или наказать их дерзость, он подвел свою лошадь к задней Двери, вспомнив, что она ведет в комнату хозяина, и решил расспросить его, как обстоят дела в замке. Он несколько раз постучал в дверь и твердым, хотя и глухим голосом позвал Роджера Рейна. Наконец женский голос спросил: «Кто там?»
— Это я, миссис Рейп, я, Джулиан Певерил. Поскорее позовите ко мне мужа.
— Увы, и добрый вам день, мистер Джулиан, если это и вправду вы Надобно вам знать, что мой бедный хозяин ушел туда, откуда он уже больше ни к кому не придет, но, конечно, мы все пойдем к нему, как говорит наш управитель Мэтью.
— Как. Роджер умер? Очень жаль, — сказал Певерил.
— Умер, уже шесть месяцев, как умер, мистер Джулиан, и позвольте вам сказать, что это долгое время для несчастной вдовы, как говорит Мэт.
— Ладно, велите своему управителю отворить ворота. Мне нужна свежая лошадь, и я хочу узнать, что случилось в замке.
— В замке — увы! Мэтью! Эй, Мэт!
Управитель Мэт, видимо, был неподалеку, ибо он тотчас откликнулся, и Певерил, стоявший у самых дверей, услышал, как они шептались, и даже смог многое разобрать. Здесь следует заметить, что миссис Рейн привыкла склоняться перед властью старого Роджера, который отстаивал права мужа и хозяина дома подобно правам суверенного монарха, и, оставшись смазливою вдовушкой, до того тяготилась своею вновь обретенной независимостью, что во всех затруднительных случаях прибегала к советам управителя Мэтью; а так как Мэт ходил теперь не в стоптанных башмаках и в красном ночном колпаке, а в испанских сапогах и в бобровой шляпе с высокою тульей (по крайней мере по воскресеньям) и, сверх того, другие слуги стали величать его господином Мэтью, — односельчане предсказывали скорую перемену имени на вывеске или, быть может, даже и перемену самой вывески, ибо Мэтью был отчасти пуританином и уж никак не другом Певерила Пика.
— Дай же мне совет, если ты мужчина, Мэт, — сказала вдова Рейн. — Не сойти мне с этого места, если это не сам мистер Джулиан собственной персоной, и он требует лошадь и еще чего-то, словно все идет по-прежнему.
— Если вы хотите послушать моего совета, — отвечал управляющий, — велите ему убираться подобру-поздорову. Теперь не время совать нос в чужие дела.
— Хорошо сказано, — отвечала вдова Рейн, — но ведь мы же ели ихний хлеб, и, как говаривал мой бедный хозяин…
— Запомните: кто хочет слушаться покойников, пусть не ждет совета от живых. Поступайте как знаете, но если хотите послушаться меня, заприте дверь на задвижку и щеколду и скажите ему, чтоб он искал себе пристанища где-нибудь подальше, — вот вам мой совет.
— Негодяй! Мне от тебя ничего не надо, скажи только, здоровы ли сэр Джефри и его супруга, — перебил его Джулиан.
— Увы! Увы! — Эти слова, произнесенные жалобным голосом, были единственным ответом хозяйки, которая снова принялась шептаться со своим управителем, по на этот раз так тихо, что расслышать что-нибудь было невозможно.
Наконец Мэт заговорил громко и повелительно:
— Мы не отпираем дверей в такой поздний час, потому что этого не велел судья, и мы боимся лишиться патента, а что до замка, то дорога туда перед вами, и вы, верно, знаете ее не хуже нашего.
— А еще я знаю, что ты неблагодарная скотина, и при первом же случае я переломаю тебе все кости, — сказал Джулиан, снова садясь на свою усталую лошадь.
На эту угрозу Мэтью ничего не ответил, и скоро Певерил услышал, как он ушел, обменявшись несколькими сердитыми словами со своею хозяйкой.
Раздосадованный остановкой, а также не сулившими ничего доброго речами и поступками этих людей, Певерил безуспешно понукал лошадь, которая ни за что не трогалась с места, после чего опять слез с нее и уже собрался было идти дальше пешком, хотя его высокие кавалерийские сапоги вовсе не годились для ходьбы, как вдруг кто-то тихонько позвал его из окошка.
Едва советчик вдовы Рейн удалился, ее доброе сердце и привычка почитать дом Певерилов, а быть может, также страх за кости управителя заставили ее отворить окно и робко прошептать: «Мистер Джулиан, вы не ушли?»
— Нет еще, — отвечал Джулиан, — хотя, как видно, мне здесь не очень рады.
— Нет, мой добрый мистер Джулиан, просто каждый по-своему разумеет. Мой бедный старый Роджер Рейн, тот сказал бы, что вам и в углу возле печки слишком холодно, а Мэтыо думает, что вам и на холодном дворе тепло.
— Ладно, — отвечал Джулиан, — вы мне только скажите, что случилось в замке Мартиндейл. Я вижу, что огонь погас.
— Да что вы? Неужели? Впрочем, очень может быть. Значит, добрый сэр Джефри переселился на небеса к моему старику Роджеру Рейну!
— Боже правый! — вскричал Певерил. — Разве отец мой был болен?
— Я про это ничего не слыхала, но часа три назад в замок приехали какие-то люди в полной походной форме, и с ними кто-то из парламента, точно как во времена Оливера. Мой старик Роджер запер бы перед ними ворота, но он лежит на погосте, а Мот говорит, что нельзя идти против закона, и потому они к нам заехали, накормили людей и лошадей и послали за мистером Бриджнортом, который теперь в Моултрэсси-Холле, а потом отправились в замок, и похоже, что там была драка, потому как старый рыцарь не из тех, кого можно захватить голыми руками, как говаривал, бывало, мой бедный Роджер. Чиновники — они всегда брали верх, да оно и понятно, потому что закон на их стороне, как говорит наш Мэт. Но раз звезда на башне погасла, как говорит ваша честь, значит, старый джентльмен помер.
— Милосердный боже! Ради всего святого, дайте мне лошадь, чтоб доехать до замка!
— До замка? — повторила вдова. — Да ведь круглоголовые, как называл их мой бедный Роджер, убьют вас так же, как убили вашего батюшку! Лучше спрячьтесь в дровяной сарай, а я велю Бэт принести вам одеяло и чего-нибудь на ужин. Нет, постойте! Мой старый мерин стоит в конюшне за курятником; возьмите его и поскорее уезжайте, потому что вам опасно здесь оставаться. Вы только послушайте, какие песни они распевают! Так берите мерина да не забудьте поставить на его место свою лошадь.
Певерил не стал слушать дальше, но едва он повернул к конюшне, как до него донеслись слова: «Боже мой! Что теперь скажет Мэтью?» Однако сразу же вслед за этим он услышал: «Пусть говорит что хочет, а я вправе распоряжаться своим добром».
С поспешностью конюха, дважды получившего на водку, Джулиан надел сбрую своей клячи на несчастного мерина, который спокойно жевал сено, даже не помышляя о делах, ожидавших его в эту ночь. Хотя в конюшне было темно, Джулиан с необыкновенной скоростью приготовил все к отъезду и, предоставив инстинкту своей лошади найти дорогу к стойлу, вскочил на свежего коня, пришпорил его и поскакал вверх по крутому холму, отделявшему деревню от замка. Старый мерин с непривычки пыхтел, храпел, но бежал что было мочи и наконец привез своего седока к воротам старинного отцовского имения.
Луна уже взошла, но ворота замка были скрыты от ее лучей, ибо находились, как мы уже упоминали, в глубокой нише между двумя боковыми башнями. Певерил соскочил с седла, оставил лошадь и бросился к воротам, которые, против ожидания, оказались открытыми. Он прошел во двор и увидел, что в нижней части здания мерцают огни, которых он, вследствие значительной высоты внешних стен, сначала не заметил. С тех пор как состояние Певерилов пришло в упадок, главный вход, или так называемые большие ворота, открывали только в торжественных случаях. Обыкновенно жители замка ходили через небольшую калитку, и Джулиан направился к ней. Она тоже была отворена — обстоятельство, которое само по себе могло бы его встревожить, если бы он уже и без того не имел достаточно причин для опасений. С замирающим сердцем он повернул налево и через маленькую прихожую прошел в большую гостиную, где обыкновенно проводили время его родители; когда же, подойдя к дверям, он услышал оттуда бормотание нескольких голосов, тревога его усилилась еще больше. Он распахнул дверь, и зрелище, представшее его глазам, оправдало все его предчувствия.
Прямо против него стоял старый рыцарь, руки которого, скрученные ременным поясом выше локтей, были крепко связаны за спиной; два молодчика разбойничьей наружности, приставленные к нему в качестве стражей, держали его за камзол. Обнаженная шпага, валявшаяся на полу, и пустые ножны, висевшие на поясе сэра Джефри, доказывали, что доблестный старый рыцарь сдался в плен не без сопротивления. За столом спиной к Джулиану сидели два или три человека, которые что-то писали, — их бормотание он, очевидно, и слышал. Леди Певерил, бледная как смерть, стояла в двух шагах от мужа, устремив на него неподвижный взор, словно человек, который в последний раз смотрит на предмет своей глубочайшей привязанности. Она первая увидела Джулиана и громко воскликнула:
— Милосердный боже! Мой сын! Теперь мера бедствий нашего дома исполнилась.
— Мой сын! — повторил сэр Джефри, пробудившись от мрачного уныния и разражаясь страшными проклятиями. — Ты приехал весьма кстати, Джулиан. Снеси башку этой каналье, разруби пополам этого вора и изменника, а там будь что будет!
Положение, в котором он нашел отца, заставило Джулиана забыть неравенство сил.
— Руки прочь, злодеи! — вскричал он и, бросившись на стражей с обнаженною шпагой, заставил их отпустить сэра Джефри и позаботиться о защите своей жизни.
Наполовину освобожденный, сэр Джефри крикнул своей супруге:
— Развяжи ремень, и мы им покажем, что значит драться против отца и сына разом!
Однако один из писавших за столом вскочил, когда началась стычка, и помешал леди Певерил развязать мужа; другой без труда справился со связанным баронетом, который, впрочем, успел хорошенько пнуть его своими тяжелыми ботфортами — защищаться каким-либо иным способом он был не в состоянии. Третий, видя, что Джулиан, молодой, сильный, воодушевленный яростью сына, сражающегося за своих родителей, заставил обоих стражей отступить, схватил его за шиворот и старался вырвать у него из рук шпагу, но юноша неожиданно бросил ее и, схватив из-за пояса один из своих пистолетов, выстрелил в голову новому противнику. Тот не упал, но зашатался, как будто оглушенный сильным ударом, и, когда он рухнул в кресло, Певерил узнал старика Бриджнорта, лицо которого потемнело от вспышки пороха, опалившего его седые волосы. Крик изумления вырвался из груди Джулиана, и, воспользовавшись ужасом и замешательством юноши, его легко схватили и разоружили те, кого он одолел вначале.
— Ничего, Джулиан, не беспокойся, мой храбрый мальчик! — кричал сэр Джефри. — Этот выстрел сравнял все счеты. Но что за черт? Он жив! Разве ты зарядил свой пистолет мякиной? Или дьявол сделал этого мошенника непроницаемым для пуль?
Изумление сэра Джефри было не лишено оснований, ибо, пока он говорил, майор Бриджнорт опомнился, выпрямился в кресле, словно человек, который приходит в себя после страшного удара, затем встал, стер платком следы пороха с лица и, подойдя к Джулиану, с обыкновенной своею холодностью произнес:
— Молодой человек, у вас есть причины благодарить бога, который сегодня не допустил вас совершить тяжкое преступление.
— Благодари дьявола, ты, лопоухий злодей! — вскричал сэр Джефри. — Ибо не кто иной, как отец всех фанатиков, не допустил, чтоб твои мозги разлетелись во все стороны, как остатки каши из котла Вельзевула.
— Сэр Джефри, — заметил майор Бриджнорт, — я уже сказал, что не стану с вами спорить, ибо не обязан давать вам отчет в своих поступках.
— Да, но как же наш пуританин-гость? — воскликнул Гэнлесс.
— Он у меня в кармане, дружище, — отвечал его веселый собутыльник. — Его глаза, уши, нос и язык — все в моей власти.
— В этом случае, когда ты возвратишь ему глаза и нос, пожалуйста, оставь у себя его язык и уши, — заметил Гэнлесс. — С этого плута достаточно будет зрения и обоняния; слухом и даром речи он, надеюсь, не воспользуется.
— Согласен, что это было бы недурно, — отвечал Смит, — да только это значило бы обокрасть палача и позорный столб, а я человек честный и отдаю Дану note 43 и дьяволу то, что им причитается. Итак,
А наш король, наоборот,
Пускай живет хоть до трехсот!
Пусть веселится, ест и пьет!
Королю — почет!
Во время этой вакхической сцепы Джулиан, завернувшись в свой плащ, вытянулся на диване, который ему указали. Он посмотрел на стол, из-за которого только что вышел, и ему почудилось, будто свечи потускнели и расплылись; он слышал звуки голосов, но уже не различал смысла слов, и через несколько минут заснул так крепко, как не спал еще ни разу в жизни.
Глава XXIII
Тут Гордон в рог свой протрубил
И кликнул клич: «Вперед!
Огнем пылает замок Роде,
И долг нас в путь зовет!»
Старинная баллада
На другое утро, когда Джулиан проснулся, в комнате было тихо и пусто. Лучи восходящего солнца, проникавшие сквозь полузакрытые ставни, освещали остатки вчерашнего пиршества, которое, очевидно, превратилось в настоящую оргию, о чем свидетельствовала тяжелая и мутная голова нашего героя.
Хотя Джулиана и нельзя было назвать гулякой, он, подобно другим молодым людям своего времени, не имел привычки избегать вина, которое тогда употреблялось в довольно неумеренном количестве, и потому очень удивился, что несколько выпитых накануне бокалов так сильно на него подействовали. Он поднялся с постели, привел в порядок свою одежду и стал искать воды, чтобы умыться, но воды нигде не было. Правда, на столе стояло вино; возле стола находился один стул, а второй валялся на полу, опрокинутый во время ночного разгула. «Вино, наверное, было очень крепкое, я даже не слышал, как шумели мои собутыльники при окончании пирушки», — подумал он.
На минуту им овладело какое-то смутное подозрение; он тщательно осмотрел свое оружие и полученный от графини пакет, который хранился в потайном кармане камзола. Убедившись, что все цело, Джулиан стал думать о том, что ему предстояло делать. Он вышел в другую комнату, весьма скверно прибранную, где на низкой походной кровати лежали два накрытых старым ковром тела, а на вязанке сена покоились их головы. Черная лохматая голова принадлежала конюху; другая была в длинном вязаном колпаке, из-под которого торчали седые волосы и карикатурно важная физиономия с крючковатым носом и впалыми щеками, обличавшими галльского жреца гастрономии, хвалы которому возносились накануне. Эти два достойных жреца Бахуса покоились в объятиях Морфея; на полу валялись разбитые бутылки, и лишь громкий храп свидетельствовал о том, что они живы.
Желая ехать дальше, как того требовали долг и благоразумие, Джулиан сошел по приставной лестнице и попробовал отворить дверь на площадку. Дверь была заперта изнутри. Оп крикнул, но никто не отозвался. Конечно, это комната двух собутыльников, подумал он, и, наверное, они спят таким же крепким сном, как их слуги и как сам он спал несколько минут назад. Не разбудить ли их? Но зачем? Случай против его воли свел его с этими людьми, и теперь оп счел за лучшее воспользоваться первой же возможностью, чтобы избавиться от общества, которое казалось ему подозрительным и даже опасным. Размышляя таким образом, Джулиан открыл другую дверь и вошел в комнату, где мирно почивал еще кто-то. Простая посуда, оловянные мерки, пустые бочки и ведра, разбросанные кругом, возвестили ему, что это комната хозяина, который спал посреди орудий и принадлежностей своего ремесла.
Это открытие вывело Певерила из затруднения, в котором он до тех пор находился. Он положил на стол монету, достаточную, по его мнению, для оплаты его доли во вчерашнем угощении, ибо не желал быть обязанным за Ужин незнакомцам, которых оставлял, не простившись.
Успокоив таким образом свою совесть, Джулиан с легким сердцем, хотя и с несколько тяжелой головой, пошел в конюшню, которую легко узнал среди остальных жалких дворовых построек. Его лошадь, освеженная ночным отдыхом и, быть может, благодарная за услуги, оказанные ей накануне господином, при виде его заржала; Джулиан счел это добрым предзнаменованием и в награду за пророчество всыпал ей мерку овса. Покуда лошадь управлялась с кормом, он вышел на свежий воздух, чтобы прохладить свою горячую кровь и обдумать, по какой дороге ехать, чтобы засветло добраться до замка Мартиндейл. Зная окрестности, он надеялся, что не слишком отдалился от ближайшей дороги и что лошадь его, которая хорошо отдохнула, легко довезет его в Мартиндейл до захода солнца.
Мысленно определив предстоящий путь, Джулиан возвратился в конюшню, оседлал лошадь и вывел ее во двор. Когда он взялся рукою за гриву и поставил левую ногу в стремя, чтобы вскочить в седло, кто-то коснулся его плаща, и голос Гэнлесса произнес:
— Как, мистер Певерил, неужто вы привезли такие манеры из чужих краев? Или вы научились во Франции расставаться с друзьями «по-французски», не прощаясь?
Джулиан вздрогнул, словно преступник, но, с минуту подумав, сообразил, что не сделал ничего дурного и что никакая опасность ему не грозит.
— Я не хотел вас беспокоить, — сказал он, — хоть и дошел до дверей вашей комнаты. Подумал, что после вчерашней пирушки вам и вашему другу сон гораздо нужнее всяких церемоний. Я с большим трудом встал с постели, хотя она была довольно жесткой. Обстоятельства заставляют меня отправиться в путь на рассвете, и потому я счел за лучшее уехать, не прощаясь. Я оставил подарок хозяину на столе в его комнате.
— В этом нет никакой надобности, — сказал Гэнлесс, — мошеннику и без того переплатили. Но не слишком ли вы спешите с отъездом? Мне кажется, что мистеру Джулиану Певерилу следовало бы ехать со мною в Лондон, ни в коем случае не сворачивая с прямого пути. Вы, наверно, уже убедились, что я не обыкновенный человек, а один из отменнейших умов века. Из того глупца, с которым я путешествую и глупой расточительности которого потворствую, он тоже мог бы извлечь известную пользу. Но вы сделаны из другого теста, и я хотел бы не только вам услужить, но даже привязать вас к себе.
Джулиан с удивлением посмотрел на своего странного собеседника. Мы уже говорили, что наружность Гэнлесса была весьма непримечательна, что он был худ и мал ростом, но гордый и небрежный взгляд его проницательных серых глаз совершенно соответствовал высокомерию, которое он выказывал в своих речах. Джулиан ответил ему лишь после короткого молчания.
— Сэр, если мое положение и в самом деле так хорошо вам известно, можете ли вы удивляться, что я не вижу необходимости говорить с вами о делах, которые привели меня сюда, и избегаю общества незнакомца, который не объясняет, почему он во мне нуждается.
— Поступайте, как вам угодно, молодой человек, но помните — я сделал вам выгодное предложение, а такие предложения я делаю далеко не каждому. Если мы еще встретимся при других, не столь приятных обстоятельствах, вините в этом себя, а не меня.
— Я не понимаю вашей угрозы, — отвечал Певерил, — если вы и в самом деле мне грозите. Я не сделал ничего дурного, я ничего не боюсь и никак не возьму в толк, почему я должен раскаяться из-за того, что не доверяю незнакомцу, который требует от меня слепого повиновения.
— В таком случае прощайте, сэр Джулиан Певерил Пик, — вы скоро можете стать таковым, — промолвил незнакомец, выпустив из рук повод Джулиановой лошади.
— Что вы хотите сказать? — спросил Джулиан. — И почему вы величаете меня этим титулом?
В ответ незнакомец улыбнулся и сказал только:
— Наша беседа окончена. Вы можете ехать, но скоро убедитесь, что путь ваш будет длиннее и опаснее того, по которому хотел вести вас я.
С этими словами Гэнлесс поворотился и пошел к дому. На пороге он оглянулся еще раз и, увидев, что Певерил стоит на том же месте, с улыбкой поманил его к себе. Этот знак вывел Джулиана из оцепенения; он пришпорил лошадь и поехал прочь.
Он хорошо знал окрестности и скоро нашел дорогу в замок Мартиндейл, — накануне вечером он отклонился от нее всего на каких-нибудь две мили. Однако дороги, или, вернее, тропинки, этой дикой страны, которые так часто высмеивал местный поэт Коттон, были чрезвычайно скверные, запутанные и почти всюду непригодные для быстрой езды, и, хотя Джулиан торопился изо всех сил, остановившись только в полдень, чтобы накормить лошадь, в маленькой деревушке, встретившейся ему на пути, ночь спустилась прежде, чем он успел добраться до холма, с которого часом раньше еще видны были зубчатые стены замка Мартиндейл. Ночью их местоположение можно было определить по сигнальному огню, который всегда горел на высокой башне, называемой Сторожевой. Этот домашний маяк был известен всей округе под именем Полярной Звезды Певерилов.
Его обыкновенно зажигали после вечерней зари, заготовив столько дров и угля, сколько было нужно, чтобы он не погас до рассвета, и этот обряд никогда не нарушался, исключая промежуток времени между смертью хозяина и его похоронами. После погребения владельца замка ночной огонь торжественно зажигали снова, и он опять горел до тех пор, пока судьба не призывала нового господина в усыпальницу его предков. Никто не знал, как возник этот обычай. Предание не говорило по этому поводу ничего определенного. Одни утверждали, что это знак гостеприимства, который в древние времена указывал странствующему рыцарю и утомленному пилигриму путь к отдыху и пище. Другие называли его «маяком любви», с помощью которого заботливая хозяйка замка в одну страшную бурную ночь освещала своему супругу дорогу в Мартиндейл. Менее благоприятное истолкование давали этому обычаю окрестные недоброжелатели — пуритане: они приписывали его происхождение гордости и высокомерию рода Певерилов, которые таким образом выражали свое древнее право на верховную власть над всею округой, подобно адмиралу, зажигающему фонарь на корме своего корабля, чтобы указывать путь флоту. И в прежние времена наш старый друг, преподобный Ниимайя Солсгрейс, не раз обрушивался с кафедры на сэра Джефри, который утвердил свое владычество и установил свой светильник в капище нечестивых. Как бы то ни было, все Певерилы от мала до велика неукоснительно соблюдали этот обычай, как некий знак достоинства их рода, и потому сэр Джефри едва ли мог им пренебречь.
Таким образом, Полярная звезда Певерилов продолжала блистать более или менее ярко во время всех превратностей гражданской войны, и мерцала, хотя и очень слабо, в последовавший затем период унижения сэр;; Джефри. Правда, баронет частенько говаривал, а порок и клялся, что до тех пор, покуда в его имении останется хоть одна хворостина, древний сторожевой огонь не буде. нуждаться в топливе. Все это было хорошо известно Джулиану, и потому, взглянув в сторону замка, он очень уди вился и встревожился, заметив, что огонь не горит. Он остановился, протер глаза, переменил положение и тщет постарался уверить себя, что стоит не на том месте, откуда видна путеводная звезда его дома, или что свет заслонило какое-нибудь вновь появившееся препятствие — дерево или возведенная недавно постройка. Однако, с минуту подумав, он убедился, что замок Мартиндейл расположен на слишком высоком и открытом месте, и потому ничего подобного произойти не могло. Тогда он, естественно, заключил, что либо отец его, сэр Джефри, скончался, либо в семье случилось какое-нибудь несчастье, которое помешало исполнить этот свято соблюдаемый обычай.
Терзаемый неизвестностью, Певерил дал шпоры своей измученной кляче и с опасностью для жизни поскакал по крутой каменистой тропе в деревню Мартиндейл-Моултрэсси, желая как можно скорее узнать причину этого зловещего затмения. Улица, по которой, спотыкаясь, плелась его усталая лошадь, была пустынна и безлюдна, нигде не было видно ни единого огонька, и только в зарешеченном окне маленькой таверны под вывескою «Герб Певерилов» горел яркий свет, и в доме раздавались веселые громкие голоса.
Кляча, руководствуясь инстинктом или опытом, который заставляет лошадей узнавать по виду трактир, остановилась у ворот этой таверны так внезапно и решительно, что всадник счел за лучшее спешиться, надеясь, что содержатель ее Годжер Рейн, старинный вассал их семейства, охотно даст ему свежую лошадь. Он надеялся также, что хозяин успокоит его, рассказав, что делается в замке. Велико же было изумление Джулиана, когда он услышал, как из заведения верного старого вассала донеслись звуки известной во времена республики песни, которую какой-то остряк-пуританин сочинил в осуждение кавалеров и их распутства, не пощадив при этом и его отца:
Так вы были уверены в собственной силе, Что в пирах и распутстве весь век проводили; Пробил час — богохульников мы победили! Кто скажет, что это не так?
Старый Джефри у них слыл находчивым малым — Мол, его не свалить ни вином, ни кинжалом; Но от Кромвеля с Фэрфаксом в страхе бежал он — Кто скажет, что это не так?
Джулиан понял, что в деревне и замке должен был произойти какой-то необыкновенный переворот, прежде чем эти непристойные оскорбления могли раздаться в той самой таверне, которая была украшена гербом его рода. Поэтому, не зная, стоит ли встречаться с этими пьяными недоброжелателями, и не имея возможности прекратить или наказать их дерзость, он подвел свою лошадь к задней Двери, вспомнив, что она ведет в комнату хозяина, и решил расспросить его, как обстоят дела в замке. Он несколько раз постучал в дверь и твердым, хотя и глухим голосом позвал Роджера Рейна. Наконец женский голос спросил: «Кто там?»
— Это я, миссис Рейп, я, Джулиан Певерил. Поскорее позовите ко мне мужа.
— Увы, и добрый вам день, мистер Джулиан, если это и вправду вы Надобно вам знать, что мой бедный хозяин ушел туда, откуда он уже больше ни к кому не придет, но, конечно, мы все пойдем к нему, как говорит наш управитель Мэтью.
— Как. Роджер умер? Очень жаль, — сказал Певерил.
— Умер, уже шесть месяцев, как умер, мистер Джулиан, и позвольте вам сказать, что это долгое время для несчастной вдовы, как говорит Мэт.
— Ладно, велите своему управителю отворить ворота. Мне нужна свежая лошадь, и я хочу узнать, что случилось в замке.
— В замке — увы! Мэтью! Эй, Мэт!
Управитель Мэт, видимо, был неподалеку, ибо он тотчас откликнулся, и Певерил, стоявший у самых дверей, услышал, как они шептались, и даже смог многое разобрать. Здесь следует заметить, что миссис Рейн привыкла склоняться перед властью старого Роджера, который отстаивал права мужа и хозяина дома подобно правам суверенного монарха, и, оставшись смазливою вдовушкой, до того тяготилась своею вновь обретенной независимостью, что во всех затруднительных случаях прибегала к советам управителя Мэтью; а так как Мэт ходил теперь не в стоптанных башмаках и в красном ночном колпаке, а в испанских сапогах и в бобровой шляпе с высокою тульей (по крайней мере по воскресеньям) и, сверх того, другие слуги стали величать его господином Мэтью, — односельчане предсказывали скорую перемену имени на вывеске или, быть может, даже и перемену самой вывески, ибо Мэтью был отчасти пуританином и уж никак не другом Певерила Пика.
— Дай же мне совет, если ты мужчина, Мэт, — сказала вдова Рейн. — Не сойти мне с этого места, если это не сам мистер Джулиан собственной персоной, и он требует лошадь и еще чего-то, словно все идет по-прежнему.
— Если вы хотите послушать моего совета, — отвечал управляющий, — велите ему убираться подобру-поздорову. Теперь не время совать нос в чужие дела.
— Хорошо сказано, — отвечала вдова Рейн, — но ведь мы же ели ихний хлеб, и, как говаривал мой бедный хозяин…
— Запомните: кто хочет слушаться покойников, пусть не ждет совета от живых. Поступайте как знаете, но если хотите послушаться меня, заприте дверь на задвижку и щеколду и скажите ему, чтоб он искал себе пристанища где-нибудь подальше, — вот вам мой совет.
— Негодяй! Мне от тебя ничего не надо, скажи только, здоровы ли сэр Джефри и его супруга, — перебил его Джулиан.
— Увы! Увы! — Эти слова, произнесенные жалобным голосом, были единственным ответом хозяйки, которая снова принялась шептаться со своим управителем, по на этот раз так тихо, что расслышать что-нибудь было невозможно.
Наконец Мэт заговорил громко и повелительно:
— Мы не отпираем дверей в такой поздний час, потому что этого не велел судья, и мы боимся лишиться патента, а что до замка, то дорога туда перед вами, и вы, верно, знаете ее не хуже нашего.
— А еще я знаю, что ты неблагодарная скотина, и при первом же случае я переломаю тебе все кости, — сказал Джулиан, снова садясь на свою усталую лошадь.
На эту угрозу Мэтью ничего не ответил, и скоро Певерил услышал, как он ушел, обменявшись несколькими сердитыми словами со своею хозяйкой.
Раздосадованный остановкой, а также не сулившими ничего доброго речами и поступками этих людей, Певерил безуспешно понукал лошадь, которая ни за что не трогалась с места, после чего опять слез с нее и уже собрался было идти дальше пешком, хотя его высокие кавалерийские сапоги вовсе не годились для ходьбы, как вдруг кто-то тихонько позвал его из окошка.
Едва советчик вдовы Рейн удалился, ее доброе сердце и привычка почитать дом Певерилов, а быть может, также страх за кости управителя заставили ее отворить окно и робко прошептать: «Мистер Джулиан, вы не ушли?»
— Нет еще, — отвечал Джулиан, — хотя, как видно, мне здесь не очень рады.
— Нет, мой добрый мистер Джулиан, просто каждый по-своему разумеет. Мой бедный старый Роджер Рейн, тот сказал бы, что вам и в углу возле печки слишком холодно, а Мэтыо думает, что вам и на холодном дворе тепло.
— Ладно, — отвечал Джулиан, — вы мне только скажите, что случилось в замке Мартиндейл. Я вижу, что огонь погас.
— Да что вы? Неужели? Впрочем, очень может быть. Значит, добрый сэр Джефри переселился на небеса к моему старику Роджеру Рейну!
— Боже правый! — вскричал Певерил. — Разве отец мой был болен?
— Я про это ничего не слыхала, но часа три назад в замок приехали какие-то люди в полной походной форме, и с ними кто-то из парламента, точно как во времена Оливера. Мой старик Роджер запер бы перед ними ворота, но он лежит на погосте, а Мот говорит, что нельзя идти против закона, и потому они к нам заехали, накормили людей и лошадей и послали за мистером Бриджнортом, который теперь в Моултрэсси-Холле, а потом отправились в замок, и похоже, что там была драка, потому как старый рыцарь не из тех, кого можно захватить голыми руками, как говаривал, бывало, мой бедный Роджер. Чиновники — они всегда брали верх, да оно и понятно, потому что закон на их стороне, как говорит наш Мэт. Но раз звезда на башне погасла, как говорит ваша честь, значит, старый джентльмен помер.
— Милосердный боже! Ради всего святого, дайте мне лошадь, чтоб доехать до замка!
— До замка? — повторила вдова. — Да ведь круглоголовые, как называл их мой бедный Роджер, убьют вас так же, как убили вашего батюшку! Лучше спрячьтесь в дровяной сарай, а я велю Бэт принести вам одеяло и чего-нибудь на ужин. Нет, постойте! Мой старый мерин стоит в конюшне за курятником; возьмите его и поскорее уезжайте, потому что вам опасно здесь оставаться. Вы только послушайте, какие песни они распевают! Так берите мерина да не забудьте поставить на его место свою лошадь.
Певерил не стал слушать дальше, но едва он повернул к конюшне, как до него донеслись слова: «Боже мой! Что теперь скажет Мэтью?» Однако сразу же вслед за этим он услышал: «Пусть говорит что хочет, а я вправе распоряжаться своим добром».
С поспешностью конюха, дважды получившего на водку, Джулиан надел сбрую своей клячи на несчастного мерина, который спокойно жевал сено, даже не помышляя о делах, ожидавших его в эту ночь. Хотя в конюшне было темно, Джулиан с необыкновенной скоростью приготовил все к отъезду и, предоставив инстинкту своей лошади найти дорогу к стойлу, вскочил на свежего коня, пришпорил его и поскакал вверх по крутому холму, отделявшему деревню от замка. Старый мерин с непривычки пыхтел, храпел, но бежал что было мочи и наконец привез своего седока к воротам старинного отцовского имения.
Луна уже взошла, но ворота замка были скрыты от ее лучей, ибо находились, как мы уже упоминали, в глубокой нише между двумя боковыми башнями. Певерил соскочил с седла, оставил лошадь и бросился к воротам, которые, против ожидания, оказались открытыми. Он прошел во двор и увидел, что в нижней части здания мерцают огни, которых он, вследствие значительной высоты внешних стен, сначала не заметил. С тех пор как состояние Певерилов пришло в упадок, главный вход, или так называемые большие ворота, открывали только в торжественных случаях. Обыкновенно жители замка ходили через небольшую калитку, и Джулиан направился к ней. Она тоже была отворена — обстоятельство, которое само по себе могло бы его встревожить, если бы он уже и без того не имел достаточно причин для опасений. С замирающим сердцем он повернул налево и через маленькую прихожую прошел в большую гостиную, где обыкновенно проводили время его родители; когда же, подойдя к дверям, он услышал оттуда бормотание нескольких голосов, тревога его усилилась еще больше. Он распахнул дверь, и зрелище, представшее его глазам, оправдало все его предчувствия.
Прямо против него стоял старый рыцарь, руки которого, скрученные ременным поясом выше локтей, были крепко связаны за спиной; два молодчика разбойничьей наружности, приставленные к нему в качестве стражей, держали его за камзол. Обнаженная шпага, валявшаяся на полу, и пустые ножны, висевшие на поясе сэра Джефри, доказывали, что доблестный старый рыцарь сдался в плен не без сопротивления. За столом спиной к Джулиану сидели два или три человека, которые что-то писали, — их бормотание он, очевидно, и слышал. Леди Певерил, бледная как смерть, стояла в двух шагах от мужа, устремив на него неподвижный взор, словно человек, который в последний раз смотрит на предмет своей глубочайшей привязанности. Она первая увидела Джулиана и громко воскликнула:
— Милосердный боже! Мой сын! Теперь мера бедствий нашего дома исполнилась.
— Мой сын! — повторил сэр Джефри, пробудившись от мрачного уныния и разражаясь страшными проклятиями. — Ты приехал весьма кстати, Джулиан. Снеси башку этой каналье, разруби пополам этого вора и изменника, а там будь что будет!
Положение, в котором он нашел отца, заставило Джулиана забыть неравенство сил.
— Руки прочь, злодеи! — вскричал он и, бросившись на стражей с обнаженною шпагой, заставил их отпустить сэра Джефри и позаботиться о защите своей жизни.
Наполовину освобожденный, сэр Джефри крикнул своей супруге:
— Развяжи ремень, и мы им покажем, что значит драться против отца и сына разом!
Однако один из писавших за столом вскочил, когда началась стычка, и помешал леди Певерил развязать мужа; другой без труда справился со связанным баронетом, который, впрочем, успел хорошенько пнуть его своими тяжелыми ботфортами — защищаться каким-либо иным способом он был не в состоянии. Третий, видя, что Джулиан, молодой, сильный, воодушевленный яростью сына, сражающегося за своих родителей, заставил обоих стражей отступить, схватил его за шиворот и старался вырвать у него из рук шпагу, но юноша неожиданно бросил ее и, схватив из-за пояса один из своих пистолетов, выстрелил в голову новому противнику. Тот не упал, но зашатался, как будто оглушенный сильным ударом, и, когда он рухнул в кресло, Певерил узнал старика Бриджнорта, лицо которого потемнело от вспышки пороха, опалившего его седые волосы. Крик изумления вырвался из груди Джулиана, и, воспользовавшись ужасом и замешательством юноши, его легко схватили и разоружили те, кого он одолел вначале.
— Ничего, Джулиан, не беспокойся, мой храбрый мальчик! — кричал сэр Джефри. — Этот выстрел сравнял все счеты. Но что за черт? Он жив! Разве ты зарядил свой пистолет мякиной? Или дьявол сделал этого мошенника непроницаемым для пуль?
Изумление сэра Джефри было не лишено оснований, ибо, пока он говорил, майор Бриджнорт опомнился, выпрямился в кресле, словно человек, который приходит в себя после страшного удара, затем встал, стер платком следы пороха с лица и, подойдя к Джулиану, с обыкновенной своею холодностью произнес:
— Молодой человек, у вас есть причины благодарить бога, который сегодня не допустил вас совершить тяжкое преступление.
— Благодари дьявола, ты, лопоухий злодей! — вскричал сэр Джефри. — Ибо не кто иной, как отец всех фанатиков, не допустил, чтоб твои мозги разлетелись во все стороны, как остатки каши из котла Вельзевула.
— Сэр Джефри, — заметил майор Бриджнорт, — я уже сказал, что не стану с вами спорить, ибо не обязан давать вам отчет в своих поступках.