Страница:
— Ты, наверное, знаешь, -продолжал разговорчивый Чиффинч, — что они уже давно точат зубы на старую графиню Дерби. Послали наконец Неда — у него с ней давнишние счеты, тебе и это известно — с секретным предписанием, если удастся, захватить остров, прибегнув к помощи его старых друзей. А Нед все это время держал при ней шпионов и теперь без памяти рад, что час расплаты наконец настал. Только ничего у него не вышло, а старуха насторожилась и вскоре заставила Неда поплатиться за это. Ему пришлось убраться с острова ни с чем; и вдруг, черт его знает как, но он узнал, что ее величество старая королева Мэна отправила в Лондон нарочного собрать верных людей. Нед и пристроился к этому посланному — малый молодой, неопытный, сын старого неудачника, родовитого кавалера из Дербишира — и ему удалось так окрутить простачка, что он привез его прямо туда, где я, сгорая от нетерпения, ожидал ту самую красотку, о которой только что тебе говорил. Клянусь святым Антонием — а ведь это, знаешь, какая клятва — я только глаза вытаращил, увидев этого огромного деревенского детину, хотя, в общем-то, нельзя сказать, что он какой-нибудь там урод, — я только глаза вытаращил, как… как… ну, помоги же мне придумать сравнение!
— Как свинья святого Антония, — отозвался молодой лорд, — если такое сравнение тебя устраивает. Кстати, твои глаза, Чиффи, и похожи на свиные глазки. Но какое отношение имеет все это к заговору? Нет, хватит, я уже достаточно выпил.
— Не мешай мне, — сказал Чиффинч, и в наступившей тишине послышался звон стекла, будто вино наливалось в стакан его товарища очень нетвердой рукой. — Эй, что за черт? Что это значит? У меня рука никогда не дрожала, никогда.
— Ну, и что же этот незнакомец?
— Сожрал мою дичь и рагу, как обыкновенную говядину или баранину. В жизни не видел такого изголодавшегося юнца. Он и сам не знал, что глотает, а я мог только проклинать его, видя, как исчезают в невежественной пасти этого дикаря шедевры Шобера. Впрочем, мы позволили себе приправить его вино, а потом освободили его от пакета писем, и на другое утро этот олух отправился в путь с пакетом серой бумаги. Нед хотел было удержать его при себе, чтобы потом сделать свидетелем, но парень оказался не из такого теста.
— А как же вы докажете подлинность этих писем?
— Вы попали прямо в точку, милорд, — ответил Чиффинч. — Хоть на вас и расшитое платье, сейчас видно, что вы принадлежите к роду Фернивал и только смерть брата сделала вас придворным. Как доказать подлинность этих писем? Что ж, нужно только пустить птичку лететь с привязанной к ноге веревочкой, чтобы вернуть ее, как только понадобится.
— Ты стал настоящим Макиавелли, Чиффинч! — сказал его приятель. — Но что, если юнец окажется несговорчивым? Я слыхал, что у этих Пиков головы горячие, а руки сильные.
— Не беспокойтесь, милорд, — ответил Чиффинч. — Об этом мы позаботились. Его пистолеты могут лаять, но не кусаться.
— О, мудрый Чиффинч, ты сделался не только гулякой, но и разбойником. Умеешь и ограбить человека и похитить его самого.
— Я гуляка и разбойник? Что это значит? — спросил Чиффинч. — За такие слова можно и ответить. Хотите рассердить меня так, чтобы дело дошло до ссоры? Называть меня грабителем и похитителем!
— Ты путаешь глагол с существительным, — ответил почтенный лорд. — Я сказал «ограбить» и «похитить» — а это можно сделать, и не занимаясь таким ремеслом постоянно.
— Но не без того, чтобы выпустить из дурака немного благородной крови или что там у него течет в жилах, — вставая со стула, заявил Чиффинч.
— Да нет, — возразила сиятельная особа, — все это может произойти без таких ужасных последствий, в чем ты и убедишься завтра, когда вернешься в Англию. Ибо сейчас ты в Шампани, Чиффи, и, чтобы ты оставался там на всю ночь, я предлагаю последний тост за твое здоровье.
— Не отказываюсь, — ответил Чиффинч, — но пью с обидой и враждой! Это чаша гнева и залог битвы. Завтра на рассвете я проткну тебя шпагой, даже если ты последний из рода Сэвилов. Кой черт, не думаешь ли ты, что я тебя боюсь, потому что ты лорд?
— Совсем нет, Чиффинч, — сказал его товарищ. — Я знаю, что ты боишься только бобов со свиным салом, когда выпьешь после них пива. Прощай, любезный Чиффинч, ложись спать. Ложись, Чиффинч, ложись!
С этими словами он взял свечу и вышел из комнаты. А Чиффинч, которого последний стакан совсем доконал, едва мог двинуться с места и заковылял прочь, шатаясь и бормоча себе под нос:
— Нет, я ему не спущу… На рассвете? Черт побери, уже рассвет!.. Вон уж и солнце восходит… Нет, прах меня возьми, это огонь играет на проклятой красной решетке. Я, кажется, изрядно пьян… Вот всегда так на постоялых дворах… В этой мерзкой комнате пахнет коньяком… Это не может быть вино… Что же, старый Раули больше не даст мне поручений в деревню. Спокойно, спокойно…
С этими словами он убрался из комнаты, оставив Певерила размышлять об услышанном им удивительном разговоре.
Имя Чиффинча, известного пособника королевских забав, как нельзя лучше подходило для роли, отведенной им себе в предстоящей интриге; по то, что Кристиан, которого Джулиан всегда считал строгим пуританином, вполне под стать его зятю Бриджнорту, вошел в столь гнусный заговор с Чиффинчем, казалось молодому человеку противоестественным и чудовищным. Близкое родство могло ослепить майора и заставить его с легким сердцем доверить дочь такому человеку; но каков должен быть человек, так хладнокровно замышляющий неслыханное предательство! Усомнившись на минуту в истине всего им слышанного, Джулиан поспешно осмотрел пакет с письмами и нашел в тюленьей коже, которой он был обернут, только чистую бумагу. Выстрел из пистолета, даже не ранивший Бриджнорта, а только опаливший ему лицо, подтверждал, что его оружие кто-то трогал. Он осмотрел пистолет, оставшийся заряженным, и обнаружил, что пуля из ,него вынута.
«Пусть я погибну, опутанный их проклятыми кознями, — подумал Певерил, — но пистолет все-таки нужно зарядить как следует. Содержание писем может погубить мою благодетельницу, а то, что их нашли у меня, — повредить моему отцу, да и мне самому в эти страшные дни может стоить жизни, хотя это меня мало заботит. Ужаснее всего этот адский умысел, угрожающий чести и счастью создания, столь невинного, что о нем и думать грешно, находясь под одной крышей с этими презренными злодеями!.. Во что бы то ни стало надо раздобыть мои письма; но как? Об этом нужно подумать. Ланс — человек смелый и преданный мне… И потом, стоит только решиться на отважное дело, как всегда найдутся средства его выполнить».
В эту минуту, прося извинения за долгое отсутствие, вошел хозяин; он принес Джулиану еду и предложил ему переместиться в дальний сарай с сеном, где он сможет переночевать вместе со своим товарищем. Он признался, что оказывает им подобное гостеприимство только из преклонения перед необыкновенным талантом Ланса Утрома, который помогал ему разливать вино. По-видимому, Ланс и восхищенный им хозяин ухитрились выпить вдвоем за вечер почти столько же, сколько налили всем гостям.
Но Утрем был закаленный боен, никакое вино не действовало на него долго, и когда Певерил разбудил его на рассвете, то нашел верного слугу своего достаточно трезвым и бодрым, чтобы не только понять его план возвращения украденных писем, но также и выразить готовность участвовать в нем.
Внимательно выслушав все, что ему сообщил Джулиан, Ланс ухмыльнулся, пожал плечами, почесал в затылке и наконец смело объявил свое решение в таких словах:
— Тетка права, повторяя старинную поговорку:
Кто честно служит Певерилу, тот
Ни в буре, ни в беде не подведет.
Она еще всегда добавляет, что где Певерилу лезть в огонь, там Утрем в самое пекло полезет; так что я тоже себя не уроню и буду служить вам, как мои предки служили вашим в продолжение четырех поколений, а может, и того больше.
— Славно сказано, любезный Утрем, — согласился Джулиан. — Только бы нам суметь освободиться от этого фатоватого лорда и его свиты, мы с тобой легко бы управились с тремя остальными.
— С двумя лондонцами и одним французом? — спросил Ланс. — Да я один с ними справлюсь. Что же касается лорда Сэвила, как они называют его, то я вчера вечером слышал, что он со всеми своими челядинцами — этими позолоченными имбирными пряниками, что смотрят на такого честного малого, как я, словно они — руда, а я — всего лишь шлак, — отправляется нынче поутру на скачки или на какой-то там еще пикник возле Татбери. Он нарочно для того и приехал сюда, а тут случайно встретился с этим хорьком.
И правда, не успел Ланс произнести эти слова, как они услышали во дворе топот лошадей и из слухового окошка сарая увидели, что слуги лорда Сэвила собрались и готовы пуститься в путь, как только появится их хозяин.
— Ну как, мистер Джереми, — обратился один из слуг к другому, который, по-видимому, был главным и только что вышел из дома, — видать, крепкое было винцо, что милорд все спит без просыпу, хотя ночь уже давно миновала.
— Нет, — отвечал Джереми, — он встал на заре и писал письма в Лондон; а в наказание за твои дерзкие речи ты, Джонатан, и повезешь их туда.
— И я не попаду на скачки? — с досадой спросил Джонатан. — Спасибо за услугу, мистер Джереми. Я ее никогда не забуду.
Тут спор был прерван приходом молодого лорда; оп вышел из гостиницы и сказал Джереми:
— Вот письма; пусть один из людей сломя голову скачет с ними в Лондон и доставит куда указано. Все остальные на коней и за мной!
Джереми со злорадной улыбкой подал пакет Джонатану, и тот с мрачным и разочарованным видом поворотил свою лошадь в сторону Лондона, а лорд Сэвил в сопровождении своей свиты рысью помчался в противоположную сторону, напутствуемый благословениями хозяина и его семейства, которые не переставая кланялись и приседали, в благодарность, как видно, за щедрую плату.
Прошло не менее трех часов после их отъезда, когда Чиффинч в расшитом халате и бархатном зеленом колпаке, отделанном лучшими брюссельскими кружевами, явился в залу, где накануне ужинал со своим товарищем. Полусонный, он томным голосом потребовал кружку холодного пива. Его внешность и манеры свидетельствовали о том, что он накануне вечером жестоко сражался с Бахусом и еще не совсем пришел в себя от битвы с богом веселья. Ланс, которому было приказано следить за каждым движением Чиффинча, вызвался подать ему пива, попросив у хозяина позволения посмотреть на лондонца в халате и колпаке.
Опохмелившись, Чиффинч тотчас поинтересовался, где лорд Сэвил.
— Их светлость уехали на заре, — ответил Ланс.
— Что за черт! — воскликнул Чиффинч. — Это невежливо. На скачки? Со всей свитой?
— Со всеми, кроме одного, которого их светлость отправили в Лондон с письмами, — ответил Ланс.
— В Лондон с письмами? — переспросил Чиффинч. Да ведь он знал, что я еду туда; почему же он не отдал их мне? Постой… постой… Я припоминаю… Дьявол меня побери! Неужели я проговорился? Да, да! Точно… Я вспомнил теперь: я все выболтал… И кому же? Придворной пиявке, которой только и дела, что высасывать чужие тайны!.. Проклятое вино! Всегда вечер расстраивает мои утренние замыслы. Вот ведь непременно мне нужно казаться веселым собутыльником и добрым малым, когда я в подпитии, исповедоваться да затевать ссоры, придумывать себе друзей и врагов — чума меня разрази! — словно кто-нибудь может тебе помочь или навредить больше, чем ты сам! Его посланец не должен доехать до Лондона: надо помешать ему… Эй, слуга! Позови ко мне моего конюха Тома Бикона.
Ланс позвал Тома и стал у дверей, не выходя из комнаты, чтобы услышать их разговор.
— Послушай, Том, — сказал Чиффинч, — вот тебе пять золотых.
— Что прикажете делать? — спросил Том, не потрудившись даже поблагодарить своего господина, ибо знал, что тому требуется благодарность совсем иного рода.
— Садись на лошадь, Том, и скачи без оглядки по Дороге в Лондон. Ты должен во что бы то ни стало догнать слугу лорда Сэвила, которого он отправил нынче поутру, покалечить его лошадь… переломать ему самому руки и ноги… напоить его допьяна, одним словом, любым способом остановить его. Что же ты, дубина, ничего мне не отвечаешь? Ты что, не понял меня?
— Я-то слушаю вас, мистер Чиффинч, но вот этому малому, думаю, нет надобности слушать наши разговоры, — сказал Том, указав на Ланса Утрема.
— Нынче утром меня околдовали, — рассуждал про себя Чиффинч, — или шампанское все еще кружит мне голову. Мой мозг стал похож на голландскую низменность — четверть пинты производит в нем целое наводнение… Подойди сюда, приятель, — добавил он, обращаясь к Лансу, — послушай, что я тебе скажу. Мы с лордом Сэвилом поспорили, чье письмо прежде придет в Лондон. Вот возьми, выпей за мое здоровье и пожелай мне успеха, но никому ни слова. Помоги Тому оседлать лошадь… Том, прежде, чем отправиться, зайди ко мне за письмом к герцогу Бакингему; ты отдашь его в доказательство того, что первым приехал в столицу.
Том Бикон поклонился и вышел. Ланс же, для вида повозившись с минуту возле его лошади, поспешил к своему господину, чтобы сообщить ему радостное известие — число сторонников Чиффинча сократилось, и теперь их тоже двое.
Певерил велел немедленно приготовить лошадей и с удовольствием наблюдал, как по лондонской дороге помчался вскачь Том Бикон, а за ним и Чиффинч со своим любимцем Шобером; правда, эти скакали не так быстро. Джулиан позволил им удалиться на некоторое расстояние, дабы не вызвать никаких подозрений, а затем, расплатившись с хозяином, сел на лошадь и осторожно поехал вслед за ними, не догоняя, но и не упуская их из виду до тех пор, пока все они не доедут до места, удобного для выполнения его намерения.
А намерение это заключалось в том, чтобы, добравшись но дороге до какой-нибудь пустынной местности, постепенно прибавить шагу и догнать Шобера; тогда Ланс Утрем должен будет отстать и расправиться с поваром, в то время как он сам, пришпорив коня, вступит в схватку с Чиффинчем. Но этот план годился только в том случае, если господин, как обычно, будет ехать на несколько ярдов впереди слуги. А Чиффинч и повар-француз, поглощенные предметом своей беседы, так заговорились, что забыли о правилах этикета и ехали рядом, дружески обсуждая всевозможные таинства стола; древний Комус или современный гурман с удовольствием послушали бы их разговор. Поэтому приходилось идти на риск и нападать на обоих одновременно.
Когда Джулиан и Ланс увидели, что начинается такой участок дороги, где нет ни жилья, ни людей, ни зверей, они стали понемногу догонять Чиффинча, стараясь не вызвать у него никакого подозрения. Уменьшив разделявшее их расстояние ярдов до двадцати и опасаясь, как бы Чиффинч, узнав его, не обратился в бегство, Певерил дал Лансу знак к нападению.
Топот скачущих лошадей заставил Чиффинча обернуться, но в ту же минуту Ланс пустил своего пони, который был резвее лошади Джулиана, в галоп и бросился между придворным и поваром; не успел Шобер даже вскрикнуть, как уже лежал на земле вместе с конем среди орудий своего ремесла, — все они в причудливом беспорядке рассыпались вокруг, вывалившись из котомки, которая висела у него за спиною. Ланс соскочил с лошади и под страхом смерти велел своему противнику, вопившему «Morbleu!» note 55, не шевелиться.
Не дав Чиффинчу опомниться и броситься на них в отместку за поражение своего верного слуги, Певерил схватил за узду его лошадь и, приставив пистолет к его груди, приказал остановиться.
Несмотря на свою изнеженность, Чиффинч не был трусом. Остановившись, как ему было приказано, он сказал недрогнувшим голосом:
— Ты захватил меня врасплох, негодяй. Если ты разбойник — вот мой кошелек. Нас же не тронь и убирайся подобру-поздорову.
— Господин Чиффинч, — ответил Певерил, — сейчас не время для пустых разговоров. Я не разбойник, а благородный человек. Отдайте мне бумаги, которые вы у меня украли той ночью, или, клянусь богом, я всажу вам пулю прямо в сердце и возьму бумаги сам.
— Какой той ночью? Какие бумаги? — спросил Чиффинч, весьма смутившись, но желая выиграть время, ибо надеялся, что кто-нибудь подъедет к нему на помощь или он сам сумеет усыпить бдительность Певерила. — Я не понимаю, о чем вы толкуете. Если вы человек благородный, то позвольте мне вынуть шпагу, и мы, как истинные Джентльмены, восстановим справедливость.
— Ты не уйдешь от меня таким путем, подлец! — вскричал Джулиан. -Тебе удалось обокрасть меня, когда я был в твоей власти, но теперь пришел мой черед, и я не дурак, чтобы выпустить тебя. Давай сюда пакет, а потом, если уж ты так хочешь, я готов с тобой драться на равных; условиях. Но сначала, — повторил он, — отдай пакет, не то я отправлю тебя туда, где тебе придется отвечать за твои мерзкие дела, и тут уж ничего хорошего не жди.
Грозный голос, сверкающие гневом глаза Джулиана и дуло заряженного пистолета у самого виска убедили Чиффинча, что ни договориться с юношей, пи обмануть его не удастся. С заметным огорчением сунул он руку в боковой карман своего плаща и вынул связку писем, вверенных Джулиану графиней Дерби.
— Их было пять, а ты отдаешь мне только четыре, — сказал Джулиан. — Помни, от этого зависит твоя жизнь.
— Одно случайно застряло в кармане, — ответил Чиффинч, подавая пятое письмо. — Вот оно. Теперь, сэр, вы получили все, чего требовали, — добавил он мрачно. — Можете еще ограбить и убить меня.
— Негодяй! — ответил Певерил, отводя пистолет, но продолжая внимательно следить за каждым движением Чиффинча. — Ты не стоишь того, чтобы честный человек дрался с тобой, но так и быть, вынимай шпагу: я готов помериться с тобой силами в равном бою.
— В равном бою? — с насмешкой повторил Чиффинч. — Прекрасное равенство! Сабля и пистолет против одной шпаги, да еще двое против одного — Шобер не в счет. Нет, сэр, я подожду более благоприятного случая и более подходящего оружия.
— Яд или клевета, подлый сводник, — вот твои орудия мщения, — сказал Джулиан. — Но слушай внимательно: я знаю твои адские умыслы против молодой девушки, чье имя слишком благородно, чтобы произнести его при тебе, не оскорбив ее. Ты нанес мне обиду, и, видишь, я отомстил. Но если ты осмелишься далее плести свои гнусные козни против этой особы, то клянусь раздавить тебя как презренную ядовитую гадину. Мое слово не менее верно, чем слово Макиавелли, и я сдержу его, если ты попытаешься продолжать свое грязное дело. За мной, Ланс, и пусть этот мерзавец поразмыслит о моих словах.
В этой стычке на долю Ланса после первых минут выпала весьма нетрудная роль: ему пришлось лишь стоять над поверженным на землю поваром, устремив на него, словно дуло пистолета, рукоятку своего хлыста, так что тот мог оказать ничуть не большее сопротивление, чем боров, когда его собираются резать.
Освобожденный своим господином от обязанности охранять столь мирного пленника, Ланс вскочил на лошадь, и оба они пустились в путь, оставив неприятелей своих утешать друг друга, насколько это возможно в таком плачевном состоянии. Но утешиться было нечем: француз оплакивал утрату своих пряностей и фляжек с соусами — волшебник, лишившийся магического жезла и талисманов, не мог бы печалиться сильнее. Чиффинч сокрушался о провале своих тайных происков и о том, что их так преждевременно раскрыли. «Уж этому-то малому я ничего не выболтал, — думал он. — Тут мне просто не повезло. Тайна наша каким-то дьявольским наущением раскрыта, и это может мне дорого стоить, но шампанское тут ни при чем. Если уцелела еще хоть одна бутылка, я выпью ее после обеда и попробую что-нибудь придумать, чтобы поправить дело и отомстить».
Приняв такое мужественное решение, он продолжал свой путь в Лондон.
Теперь мы перенесем нашего читателя в великолепный дворец на *** улице, где в ту пору обитал знаменитый Джордж Вильерс, герцог Бакингем, чье имя Драйден обрек на плачевное бессмертие несколькими строчками, предпосланными нами этой главе. Среди всех весельчаков и развратников, подвизавшихся при легкомысленном дворе Карла II, герцог почитался самым веселым и самым развратным. Проматывая несметное богатство, убивая крепкое здоровье и превосходные дарования в погоне за плотскими наслаждениями, он тем не менее втайне лелеял более глубокие и обширные планы и только потому не преуспевал в них, что не обладал постоянством цели и твердостью, столь необходимыми во всех важных начинаниях, и особенно в политических.
Было далеко за полдень; время, когда герцог обычно вставал — если вообще можно говорить о чем-либо обычном в жизни совершенно беспорядочной, — давно прошло. Парадная зала была полна лакеев и слуг в богатых ливреях; во внутренних покоях толпились разодетые на манер знатных господ пажи и дворяне, равняясь пышностью своих нарядов с самим герцогом или даже превосходя его в этом отношении. Сборище в личной приемной герцога можно было бы сравнить со слетом хищных орлов, чующих добычу, если бы такое сравнение не было слишком лестным для этих презренных тварей, которые при помощи разных уловок, направленных на достижение одной и той же цели, кормятся за счет расточительной знати, утоляют ее жажду роскоши и подстегивают безумное мотовство, придумывая всевозможные новые способы и средства прожигания жизни. Здесь был и прожектер, с таинственным видом обещающий несметные богатства всякому, кто даст ему вперед небольшую сумму для превращения яичной скорлупы в великую arcanum note 56. Возле него стоял капитан Сигол, будущий основатель новой колонии, держа под мышкой карты индийских или американских царств, прекрасных, как сад Эдема в первые дни творения, и ожидающих смельчаков переселенцев, коим недоставало только щедрого покровителя, готового снарядить для них две бригантины и шлюп. Толпились тут и игроки разного вида и звания: один молодой, резвый, с веселым лицом, этакий беззаботный любитель развлечений, кажущийся скорее простачком, чем мошенником, но, по существу, столь же хитрый, расчетливый и хладнокровный, как и стоящий подле него старый профессор тех же наук, чьи глаза потускнели оттого, что многие ночи напролет вглядывались в игральные кости, и чьи искусные пальцы беспрерывно шевелятся, помогая мысленным вычислениям вероятий и возможных удач.
Изящные искусства — я с горечью должен в этом признаться — также послали своих представителей в это нечистое сообщество. Бедный поэт, стыдясь, вопреки привычке, той роли, которую ему предстоит здесь играть, смущенный и низостью своих побуждений и своим черным потертым костюмом, держится незаметно в сторонке, дожидаясь благоприятной минуты для того, чтобы поднести герцогу пышное посвящение. Одетый много лучше архитектор, красуясь перед присутствующими, кажет им свою великолепную персону с фасада и с боков и делится с ними планом нового дворца, постройка которого может довести его заказчика до долговой тюрьмы. Но главное место среди всех занимает взысканный герцогскими милостями музыкант или певец; он пришел получить звонкую монету за сладкие звуки, коими пленял гостей на пиру минувшей ночью.
Такого рода люди в большом числе собирались по утрам у герцога Бакингема: истинные пиявки, знавшие только одно — высасывать деньги.
Но пробуждения герцога дожидались и иного рода личности, столь же разнообразные, как его собственные склонности и мнения. Кроме множества молодых людей из высшей знати и богатого дворянства, для которых герцог был зеркалом, указывающим, какой наряд лучше всего избрать на этот день, и которые учились у него, как, неустанно совершенствуя изящество своего костюма, следовать путем разорения, тут присутствовали и люди посерьезнее: государственные деятели, впавшие в немилость, Политические шпионы, ораторы оппозиции, услужливые орудия правительства; люди эти нигде больше не встречались друг с другом, но считали жилище герцога чем-то вроде нейтральной почвы и являлись сюда в уверенности, что он, не согласный с их мнениями сегодня, скорее всего согласится с ними завтра. Даже пуритане считали для себя позволительным не чуждаться такого человека, который, и не имей он высокого звания и огромного богатства, уже одними дарованиями своими был бы опасен. Несколько мрачных фигур в черном платье и коротких плащах с воротником строгого покроя стояли здесь так же, как ныне развешаны их портреты в картинной галерее, вперемежку с модными щеголями, разодетыми в шелка и золотое шитье. Впрочем, никто не утверждал, что они относятся к числу близких друзей герцога; все были уверены, что они ходят к нему только по денежным делам. Никто не мог сказать наверно, примешивают ли эти важные и набожные люди из числа богатых горожан к заимодателвству политический интерес; но давно было замечено, что евреи-ростовщики, которых обычно не занимает ничто, кроме денег, с некоторых пор стали весьма часто наведываться во дворец ко времени пробуждения герцога.
Толпа дожидалась в приемной уже целый час; наконец дворянин, состоящий при особе герцога, осмелился войти в его спальню, тщательно затемненную для того, чтобы полдень превратить в полночь, и тихим голосом осведомился, не соизволит ли его светлость встать. Резкий голос отвечал отрывисто:
— Как свинья святого Антония, — отозвался молодой лорд, — если такое сравнение тебя устраивает. Кстати, твои глаза, Чиффи, и похожи на свиные глазки. Но какое отношение имеет все это к заговору? Нет, хватит, я уже достаточно выпил.
— Не мешай мне, — сказал Чиффинч, и в наступившей тишине послышался звон стекла, будто вино наливалось в стакан его товарища очень нетвердой рукой. — Эй, что за черт? Что это значит? У меня рука никогда не дрожала, никогда.
— Ну, и что же этот незнакомец?
— Сожрал мою дичь и рагу, как обыкновенную говядину или баранину. В жизни не видел такого изголодавшегося юнца. Он и сам не знал, что глотает, а я мог только проклинать его, видя, как исчезают в невежественной пасти этого дикаря шедевры Шобера. Впрочем, мы позволили себе приправить его вино, а потом освободили его от пакета писем, и на другое утро этот олух отправился в путь с пакетом серой бумаги. Нед хотел было удержать его при себе, чтобы потом сделать свидетелем, но парень оказался не из такого теста.
— А как же вы докажете подлинность этих писем?
— Вы попали прямо в точку, милорд, — ответил Чиффинч. — Хоть на вас и расшитое платье, сейчас видно, что вы принадлежите к роду Фернивал и только смерть брата сделала вас придворным. Как доказать подлинность этих писем? Что ж, нужно только пустить птичку лететь с привязанной к ноге веревочкой, чтобы вернуть ее, как только понадобится.
— Ты стал настоящим Макиавелли, Чиффинч! — сказал его приятель. — Но что, если юнец окажется несговорчивым? Я слыхал, что у этих Пиков головы горячие, а руки сильные.
— Не беспокойтесь, милорд, — ответил Чиффинч. — Об этом мы позаботились. Его пистолеты могут лаять, но не кусаться.
— О, мудрый Чиффинч, ты сделался не только гулякой, но и разбойником. Умеешь и ограбить человека и похитить его самого.
— Я гуляка и разбойник? Что это значит? — спросил Чиффинч. — За такие слова можно и ответить. Хотите рассердить меня так, чтобы дело дошло до ссоры? Называть меня грабителем и похитителем!
— Ты путаешь глагол с существительным, — ответил почтенный лорд. — Я сказал «ограбить» и «похитить» — а это можно сделать, и не занимаясь таким ремеслом постоянно.
— Но не без того, чтобы выпустить из дурака немного благородной крови или что там у него течет в жилах, — вставая со стула, заявил Чиффинч.
— Да нет, — возразила сиятельная особа, — все это может произойти без таких ужасных последствий, в чем ты и убедишься завтра, когда вернешься в Англию. Ибо сейчас ты в Шампани, Чиффи, и, чтобы ты оставался там на всю ночь, я предлагаю последний тост за твое здоровье.
— Не отказываюсь, — ответил Чиффинч, — но пью с обидой и враждой! Это чаша гнева и залог битвы. Завтра на рассвете я проткну тебя шпагой, даже если ты последний из рода Сэвилов. Кой черт, не думаешь ли ты, что я тебя боюсь, потому что ты лорд?
— Совсем нет, Чиффинч, — сказал его товарищ. — Я знаю, что ты боишься только бобов со свиным салом, когда выпьешь после них пива. Прощай, любезный Чиффинч, ложись спать. Ложись, Чиффинч, ложись!
С этими словами он взял свечу и вышел из комнаты. А Чиффинч, которого последний стакан совсем доконал, едва мог двинуться с места и заковылял прочь, шатаясь и бормоча себе под нос:
— Нет, я ему не спущу… На рассвете? Черт побери, уже рассвет!.. Вон уж и солнце восходит… Нет, прах меня возьми, это огонь играет на проклятой красной решетке. Я, кажется, изрядно пьян… Вот всегда так на постоялых дворах… В этой мерзкой комнате пахнет коньяком… Это не может быть вино… Что же, старый Раули больше не даст мне поручений в деревню. Спокойно, спокойно…
С этими словами он убрался из комнаты, оставив Певерила размышлять об услышанном им удивительном разговоре.
Имя Чиффинча, известного пособника королевских забав, как нельзя лучше подходило для роли, отведенной им себе в предстоящей интриге; по то, что Кристиан, которого Джулиан всегда считал строгим пуританином, вполне под стать его зятю Бриджнорту, вошел в столь гнусный заговор с Чиффинчем, казалось молодому человеку противоестественным и чудовищным. Близкое родство могло ослепить майора и заставить его с легким сердцем доверить дочь такому человеку; но каков должен быть человек, так хладнокровно замышляющий неслыханное предательство! Усомнившись на минуту в истине всего им слышанного, Джулиан поспешно осмотрел пакет с письмами и нашел в тюленьей коже, которой он был обернут, только чистую бумагу. Выстрел из пистолета, даже не ранивший Бриджнорта, а только опаливший ему лицо, подтверждал, что его оружие кто-то трогал. Он осмотрел пистолет, оставшийся заряженным, и обнаружил, что пуля из ,него вынута.
«Пусть я погибну, опутанный их проклятыми кознями, — подумал Певерил, — но пистолет все-таки нужно зарядить как следует. Содержание писем может погубить мою благодетельницу, а то, что их нашли у меня, — повредить моему отцу, да и мне самому в эти страшные дни может стоить жизни, хотя это меня мало заботит. Ужаснее всего этот адский умысел, угрожающий чести и счастью создания, столь невинного, что о нем и думать грешно, находясь под одной крышей с этими презренными злодеями!.. Во что бы то ни стало надо раздобыть мои письма; но как? Об этом нужно подумать. Ланс — человек смелый и преданный мне… И потом, стоит только решиться на отважное дело, как всегда найдутся средства его выполнить».
В эту минуту, прося извинения за долгое отсутствие, вошел хозяин; он принес Джулиану еду и предложил ему переместиться в дальний сарай с сеном, где он сможет переночевать вместе со своим товарищем. Он признался, что оказывает им подобное гостеприимство только из преклонения перед необыкновенным талантом Ланса Утрома, который помогал ему разливать вино. По-видимому, Ланс и восхищенный им хозяин ухитрились выпить вдвоем за вечер почти столько же, сколько налили всем гостям.
Но Утрем был закаленный боен, никакое вино не действовало на него долго, и когда Певерил разбудил его на рассвете, то нашел верного слугу своего достаточно трезвым и бодрым, чтобы не только понять его план возвращения украденных писем, но также и выразить готовность участвовать в нем.
Внимательно выслушав все, что ему сообщил Джулиан, Ланс ухмыльнулся, пожал плечами, почесал в затылке и наконец смело объявил свое решение в таких словах:
— Тетка права, повторяя старинную поговорку:
Кто честно служит Певерилу, тот
Ни в буре, ни в беде не подведет.
Она еще всегда добавляет, что где Певерилу лезть в огонь, там Утрем в самое пекло полезет; так что я тоже себя не уроню и буду служить вам, как мои предки служили вашим в продолжение четырех поколений, а может, и того больше.
— Славно сказано, любезный Утрем, — согласился Джулиан. — Только бы нам суметь освободиться от этого фатоватого лорда и его свиты, мы с тобой легко бы управились с тремя остальными.
— С двумя лондонцами и одним французом? — спросил Ланс. — Да я один с ними справлюсь. Что же касается лорда Сэвила, как они называют его, то я вчера вечером слышал, что он со всеми своими челядинцами — этими позолоченными имбирными пряниками, что смотрят на такого честного малого, как я, словно они — руда, а я — всего лишь шлак, — отправляется нынче поутру на скачки или на какой-то там еще пикник возле Татбери. Он нарочно для того и приехал сюда, а тут случайно встретился с этим хорьком.
И правда, не успел Ланс произнести эти слова, как они услышали во дворе топот лошадей и из слухового окошка сарая увидели, что слуги лорда Сэвила собрались и готовы пуститься в путь, как только появится их хозяин.
— Ну как, мистер Джереми, — обратился один из слуг к другому, который, по-видимому, был главным и только что вышел из дома, — видать, крепкое было винцо, что милорд все спит без просыпу, хотя ночь уже давно миновала.
— Нет, — отвечал Джереми, — он встал на заре и писал письма в Лондон; а в наказание за твои дерзкие речи ты, Джонатан, и повезешь их туда.
— И я не попаду на скачки? — с досадой спросил Джонатан. — Спасибо за услугу, мистер Джереми. Я ее никогда не забуду.
Тут спор был прерван приходом молодого лорда; оп вышел из гостиницы и сказал Джереми:
— Вот письма; пусть один из людей сломя голову скачет с ними в Лондон и доставит куда указано. Все остальные на коней и за мной!
Джереми со злорадной улыбкой подал пакет Джонатану, и тот с мрачным и разочарованным видом поворотил свою лошадь в сторону Лондона, а лорд Сэвил в сопровождении своей свиты рысью помчался в противоположную сторону, напутствуемый благословениями хозяина и его семейства, которые не переставая кланялись и приседали, в благодарность, как видно, за щедрую плату.
Прошло не менее трех часов после их отъезда, когда Чиффинч в расшитом халате и бархатном зеленом колпаке, отделанном лучшими брюссельскими кружевами, явился в залу, где накануне ужинал со своим товарищем. Полусонный, он томным голосом потребовал кружку холодного пива. Его внешность и манеры свидетельствовали о том, что он накануне вечером жестоко сражался с Бахусом и еще не совсем пришел в себя от битвы с богом веселья. Ланс, которому было приказано следить за каждым движением Чиффинча, вызвался подать ему пива, попросив у хозяина позволения посмотреть на лондонца в халате и колпаке.
Опохмелившись, Чиффинч тотчас поинтересовался, где лорд Сэвил.
— Их светлость уехали на заре, — ответил Ланс.
— Что за черт! — воскликнул Чиффинч. — Это невежливо. На скачки? Со всей свитой?
— Со всеми, кроме одного, которого их светлость отправили в Лондон с письмами, — ответил Ланс.
— В Лондон с письмами? — переспросил Чиффинч. Да ведь он знал, что я еду туда; почему же он не отдал их мне? Постой… постой… Я припоминаю… Дьявол меня побери! Неужели я проговорился? Да, да! Точно… Я вспомнил теперь: я все выболтал… И кому же? Придворной пиявке, которой только и дела, что высасывать чужие тайны!.. Проклятое вино! Всегда вечер расстраивает мои утренние замыслы. Вот ведь непременно мне нужно казаться веселым собутыльником и добрым малым, когда я в подпитии, исповедоваться да затевать ссоры, придумывать себе друзей и врагов — чума меня разрази! — словно кто-нибудь может тебе помочь или навредить больше, чем ты сам! Его посланец не должен доехать до Лондона: надо помешать ему… Эй, слуга! Позови ко мне моего конюха Тома Бикона.
Ланс позвал Тома и стал у дверей, не выходя из комнаты, чтобы услышать их разговор.
— Послушай, Том, — сказал Чиффинч, — вот тебе пять золотых.
— Что прикажете делать? — спросил Том, не потрудившись даже поблагодарить своего господина, ибо знал, что тому требуется благодарность совсем иного рода.
— Садись на лошадь, Том, и скачи без оглядки по Дороге в Лондон. Ты должен во что бы то ни стало догнать слугу лорда Сэвила, которого он отправил нынче поутру, покалечить его лошадь… переломать ему самому руки и ноги… напоить его допьяна, одним словом, любым способом остановить его. Что же ты, дубина, ничего мне не отвечаешь? Ты что, не понял меня?
— Я-то слушаю вас, мистер Чиффинч, но вот этому малому, думаю, нет надобности слушать наши разговоры, — сказал Том, указав на Ланса Утрема.
— Нынче утром меня околдовали, — рассуждал про себя Чиффинч, — или шампанское все еще кружит мне голову. Мой мозг стал похож на голландскую низменность — четверть пинты производит в нем целое наводнение… Подойди сюда, приятель, — добавил он, обращаясь к Лансу, — послушай, что я тебе скажу. Мы с лордом Сэвилом поспорили, чье письмо прежде придет в Лондон. Вот возьми, выпей за мое здоровье и пожелай мне успеха, но никому ни слова. Помоги Тому оседлать лошадь… Том, прежде, чем отправиться, зайди ко мне за письмом к герцогу Бакингему; ты отдашь его в доказательство того, что первым приехал в столицу.
Том Бикон поклонился и вышел. Ланс же, для вида повозившись с минуту возле его лошади, поспешил к своему господину, чтобы сообщить ему радостное известие — число сторонников Чиффинча сократилось, и теперь их тоже двое.
Певерил велел немедленно приготовить лошадей и с удовольствием наблюдал, как по лондонской дороге помчался вскачь Том Бикон, а за ним и Чиффинч со своим любимцем Шобером; правда, эти скакали не так быстро. Джулиан позволил им удалиться на некоторое расстояние, дабы не вызвать никаких подозрений, а затем, расплатившись с хозяином, сел на лошадь и осторожно поехал вслед за ними, не догоняя, но и не упуская их из виду до тех пор, пока все они не доедут до места, удобного для выполнения его намерения.
А намерение это заключалось в том, чтобы, добравшись но дороге до какой-нибудь пустынной местности, постепенно прибавить шагу и догнать Шобера; тогда Ланс Утрем должен будет отстать и расправиться с поваром, в то время как он сам, пришпорив коня, вступит в схватку с Чиффинчем. Но этот план годился только в том случае, если господин, как обычно, будет ехать на несколько ярдов впереди слуги. А Чиффинч и повар-француз, поглощенные предметом своей беседы, так заговорились, что забыли о правилах этикета и ехали рядом, дружески обсуждая всевозможные таинства стола; древний Комус или современный гурман с удовольствием послушали бы их разговор. Поэтому приходилось идти на риск и нападать на обоих одновременно.
Когда Джулиан и Ланс увидели, что начинается такой участок дороги, где нет ни жилья, ни людей, ни зверей, они стали понемногу догонять Чиффинча, стараясь не вызвать у него никакого подозрения. Уменьшив разделявшее их расстояние ярдов до двадцати и опасаясь, как бы Чиффинч, узнав его, не обратился в бегство, Певерил дал Лансу знак к нападению.
Топот скачущих лошадей заставил Чиффинча обернуться, но в ту же минуту Ланс пустил своего пони, который был резвее лошади Джулиана, в галоп и бросился между придворным и поваром; не успел Шобер даже вскрикнуть, как уже лежал на земле вместе с конем среди орудий своего ремесла, — все они в причудливом беспорядке рассыпались вокруг, вывалившись из котомки, которая висела у него за спиною. Ланс соскочил с лошади и под страхом смерти велел своему противнику, вопившему «Morbleu!» note 55, не шевелиться.
Не дав Чиффинчу опомниться и броситься на них в отместку за поражение своего верного слуги, Певерил схватил за узду его лошадь и, приставив пистолет к его груди, приказал остановиться.
Несмотря на свою изнеженность, Чиффинч не был трусом. Остановившись, как ему было приказано, он сказал недрогнувшим голосом:
— Ты захватил меня врасплох, негодяй. Если ты разбойник — вот мой кошелек. Нас же не тронь и убирайся подобру-поздорову.
— Господин Чиффинч, — ответил Певерил, — сейчас не время для пустых разговоров. Я не разбойник, а благородный человек. Отдайте мне бумаги, которые вы у меня украли той ночью, или, клянусь богом, я всажу вам пулю прямо в сердце и возьму бумаги сам.
— Какой той ночью? Какие бумаги? — спросил Чиффинч, весьма смутившись, но желая выиграть время, ибо надеялся, что кто-нибудь подъедет к нему на помощь или он сам сумеет усыпить бдительность Певерила. — Я не понимаю, о чем вы толкуете. Если вы человек благородный, то позвольте мне вынуть шпагу, и мы, как истинные Джентльмены, восстановим справедливость.
— Ты не уйдешь от меня таким путем, подлец! — вскричал Джулиан. -Тебе удалось обокрасть меня, когда я был в твоей власти, но теперь пришел мой черед, и я не дурак, чтобы выпустить тебя. Давай сюда пакет, а потом, если уж ты так хочешь, я готов с тобой драться на равных; условиях. Но сначала, — повторил он, — отдай пакет, не то я отправлю тебя туда, где тебе придется отвечать за твои мерзкие дела, и тут уж ничего хорошего не жди.
Грозный голос, сверкающие гневом глаза Джулиана и дуло заряженного пистолета у самого виска убедили Чиффинча, что ни договориться с юношей, пи обмануть его не удастся. С заметным огорчением сунул он руку в боковой карман своего плаща и вынул связку писем, вверенных Джулиану графиней Дерби.
— Их было пять, а ты отдаешь мне только четыре, — сказал Джулиан. — Помни, от этого зависит твоя жизнь.
— Одно случайно застряло в кармане, — ответил Чиффинч, подавая пятое письмо. — Вот оно. Теперь, сэр, вы получили все, чего требовали, — добавил он мрачно. — Можете еще ограбить и убить меня.
— Негодяй! — ответил Певерил, отводя пистолет, но продолжая внимательно следить за каждым движением Чиффинча. — Ты не стоишь того, чтобы честный человек дрался с тобой, но так и быть, вынимай шпагу: я готов помериться с тобой силами в равном бою.
— В равном бою? — с насмешкой повторил Чиффинч. — Прекрасное равенство! Сабля и пистолет против одной шпаги, да еще двое против одного — Шобер не в счет. Нет, сэр, я подожду более благоприятного случая и более подходящего оружия.
— Яд или клевета, подлый сводник, — вот твои орудия мщения, — сказал Джулиан. — Но слушай внимательно: я знаю твои адские умыслы против молодой девушки, чье имя слишком благородно, чтобы произнести его при тебе, не оскорбив ее. Ты нанес мне обиду, и, видишь, я отомстил. Но если ты осмелишься далее плести свои гнусные козни против этой особы, то клянусь раздавить тебя как презренную ядовитую гадину. Мое слово не менее верно, чем слово Макиавелли, и я сдержу его, если ты попытаешься продолжать свое грязное дело. За мной, Ланс, и пусть этот мерзавец поразмыслит о моих словах.
В этой стычке на долю Ланса после первых минут выпала весьма нетрудная роль: ему пришлось лишь стоять над поверженным на землю поваром, устремив на него, словно дуло пистолета, рукоятку своего хлыста, так что тот мог оказать ничуть не большее сопротивление, чем боров, когда его собираются резать.
Освобожденный своим господином от обязанности охранять столь мирного пленника, Ланс вскочил на лошадь, и оба они пустились в путь, оставив неприятелей своих утешать друг друга, насколько это возможно в таком плачевном состоянии. Но утешиться было нечем: француз оплакивал утрату своих пряностей и фляжек с соусами — волшебник, лишившийся магического жезла и талисманов, не мог бы печалиться сильнее. Чиффинч сокрушался о провале своих тайных происков и о том, что их так преждевременно раскрыли. «Уж этому-то малому я ничего не выболтал, — думал он. — Тут мне просто не повезло. Тайна наша каким-то дьявольским наущением раскрыта, и это может мне дорого стоить, но шампанское тут ни при чем. Если уцелела еще хоть одна бутылка, я выпью ее после обеда и попробую что-нибудь придумать, чтобы поправить дело и отомстить».
Приняв такое мужественное решение, он продолжал свой путь в Лондон.
Глава XXVIII
Он был тысячелик! В его натуре
Слился весь род людской в миниатюре.
Во мненьях тверд — хотя всегда неправ;
Брался за все — бросал, едва начав.
Семь раз на дню наряд менял проворно:
То медик, то министр, то шут придворный,
А то вдруг — песни, женщины, вино…
Все прихотям пустым подчинено!
Драйден
Теперь мы перенесем нашего читателя в великолепный дворец на *** улице, где в ту пору обитал знаменитый Джордж Вильерс, герцог Бакингем, чье имя Драйден обрек на плачевное бессмертие несколькими строчками, предпосланными нами этой главе. Среди всех весельчаков и развратников, подвизавшихся при легкомысленном дворе Карла II, герцог почитался самым веселым и самым развратным. Проматывая несметное богатство, убивая крепкое здоровье и превосходные дарования в погоне за плотскими наслаждениями, он тем не менее втайне лелеял более глубокие и обширные планы и только потому не преуспевал в них, что не обладал постоянством цели и твердостью, столь необходимыми во всех важных начинаниях, и особенно в политических.
Было далеко за полдень; время, когда герцог обычно вставал — если вообще можно говорить о чем-либо обычном в жизни совершенно беспорядочной, — давно прошло. Парадная зала была полна лакеев и слуг в богатых ливреях; во внутренних покоях толпились разодетые на манер знатных господ пажи и дворяне, равняясь пышностью своих нарядов с самим герцогом или даже превосходя его в этом отношении. Сборище в личной приемной герцога можно было бы сравнить со слетом хищных орлов, чующих добычу, если бы такое сравнение не было слишком лестным для этих презренных тварей, которые при помощи разных уловок, направленных на достижение одной и той же цели, кормятся за счет расточительной знати, утоляют ее жажду роскоши и подстегивают безумное мотовство, придумывая всевозможные новые способы и средства прожигания жизни. Здесь был и прожектер, с таинственным видом обещающий несметные богатства всякому, кто даст ему вперед небольшую сумму для превращения яичной скорлупы в великую arcanum note 56. Возле него стоял капитан Сигол, будущий основатель новой колонии, держа под мышкой карты индийских или американских царств, прекрасных, как сад Эдема в первые дни творения, и ожидающих смельчаков переселенцев, коим недоставало только щедрого покровителя, готового снарядить для них две бригантины и шлюп. Толпились тут и игроки разного вида и звания: один молодой, резвый, с веселым лицом, этакий беззаботный любитель развлечений, кажущийся скорее простачком, чем мошенником, но, по существу, столь же хитрый, расчетливый и хладнокровный, как и стоящий подле него старый профессор тех же наук, чьи глаза потускнели оттого, что многие ночи напролет вглядывались в игральные кости, и чьи искусные пальцы беспрерывно шевелятся, помогая мысленным вычислениям вероятий и возможных удач.
Изящные искусства — я с горечью должен в этом признаться — также послали своих представителей в это нечистое сообщество. Бедный поэт, стыдясь, вопреки привычке, той роли, которую ему предстоит здесь играть, смущенный и низостью своих побуждений и своим черным потертым костюмом, держится незаметно в сторонке, дожидаясь благоприятной минуты для того, чтобы поднести герцогу пышное посвящение. Одетый много лучше архитектор, красуясь перед присутствующими, кажет им свою великолепную персону с фасада и с боков и делится с ними планом нового дворца, постройка которого может довести его заказчика до долговой тюрьмы. Но главное место среди всех занимает взысканный герцогскими милостями музыкант или певец; он пришел получить звонкую монету за сладкие звуки, коими пленял гостей на пиру минувшей ночью.
Такого рода люди в большом числе собирались по утрам у герцога Бакингема: истинные пиявки, знавшие только одно — высасывать деньги.
Но пробуждения герцога дожидались и иного рода личности, столь же разнообразные, как его собственные склонности и мнения. Кроме множества молодых людей из высшей знати и богатого дворянства, для которых герцог был зеркалом, указывающим, какой наряд лучше всего избрать на этот день, и которые учились у него, как, неустанно совершенствуя изящество своего костюма, следовать путем разорения, тут присутствовали и люди посерьезнее: государственные деятели, впавшие в немилость, Политические шпионы, ораторы оппозиции, услужливые орудия правительства; люди эти нигде больше не встречались друг с другом, но считали жилище герцога чем-то вроде нейтральной почвы и являлись сюда в уверенности, что он, не согласный с их мнениями сегодня, скорее всего согласится с ними завтра. Даже пуритане считали для себя позволительным не чуждаться такого человека, который, и не имей он высокого звания и огромного богатства, уже одними дарованиями своими был бы опасен. Несколько мрачных фигур в черном платье и коротких плащах с воротником строгого покроя стояли здесь так же, как ныне развешаны их портреты в картинной галерее, вперемежку с модными щеголями, разодетыми в шелка и золотое шитье. Впрочем, никто не утверждал, что они относятся к числу близких друзей герцога; все были уверены, что они ходят к нему только по денежным делам. Никто не мог сказать наверно, примешивают ли эти важные и набожные люди из числа богатых горожан к заимодателвству политический интерес; но давно было замечено, что евреи-ростовщики, которых обычно не занимает ничто, кроме денег, с некоторых пор стали весьма часто наведываться во дворец ко времени пробуждения герцога.
Толпа дожидалась в приемной уже целый час; наконец дворянин, состоящий при особе герцога, осмелился войти в его спальню, тщательно затемненную для того, чтобы полдень превратить в полночь, и тихим голосом осведомился, не соизволит ли его светлость встать. Резкий голос отвечал отрывисто: