Страница:
— Вы разочаровали меня своим рассказом, он обещал гораздо больше, — сказала Минна. — Но сколько же времени провели вы на этом острове?
— Четыре недели жалкого существования, — ответил Кливленд. — А потом меня подобрала команда небольшого зашедшего в те воды суденышка, промышлявшая охотой на черепах. Однако столь тяжкое одиночество не прошло для меня совершенно без пользы, ибо там, на клочке бесплодного песка, я обрел или, скорее, выковал для себя ту железную маску, которая с тех пор служила мне самым надежным средством против измены или мятежа со стороны моих подчиненных. Там я принял решение не казаться добрее или образованнее других, не быть более человечным или более щепетильным, чем те, с кем связала меня судьба. Я обдумал всю свою прежнюю жизнь и увидел, что превосходство в храбрости, ловкости и предприимчивости принесло мне власть и уважение, а когда я выказывал себя более тонко воспитанным и более образованным, чем мои товарищи, то возбуждал к себе зависть и ненависть, словно к существу иной породы. Тогда я решил, что поскольку я не могу отказаться от превосходства своего рассудка и воспитания, то всеми силами буду стараться скрывать их и под личиной сурового моряка спрячу все проявления лучших чувств и лучшего образования. Тогда уже предвидел я то, что потом осуществилось на деле: прикрывшись маской закоснелой свирепости, я обрел такую прочную власть над своими товарищами, что смог в дальнейшем использовать ее и для обеспечения некоторой дисциплины, и для облегчения участи несчастных, попадавших в наши руки. Короче говоря, я понял, что если хочу диктовать свою волю, то внешне должен уподобиться тем, кто будет исполнять ее. Известие о судьбе моего отца, возбудившее во мне ярость и призывавшее к отмщению, еще более убедило меня в правильности такого решения. Отец также пал жертвой своего превосходства по уму, нравственным качествам и манерам над своими подчиненными. Они прозвали его Джентльменом, думая, очевидно, что он ждет только случая, чтобы примириться — может быть, за счет их жизней — с теми слоями общества, к которым, казалось, больше подходил по своим привычкам и нраву, и поэтому убили его. Сыновний долг и чувство справедливости звали меня к отмщению. Скоро я опять оказался во главе новой банды искателей приключений, столь многочисленных в тех краях, но бросился преследовать не тех, что меня самого осудили на голодную смерть, а негодяев, предательски убивших моего отца. Я отомстил им страшно: этого одного было достаточно, чтобы отметить меня печатью той свирепой жестокости, видимость которой я стремился приобрести и которая мало-помалу и на самом деле стала прокрадываться в мое сердце. Мои манеры, речь и поведение изменились так резко, что знавшие меня ранее склонны были приписывать происшедшую во мне перемену общению с демонами, населявшими пески Гробового острова; некоторые суеверные люди считали даже, что я заключил союз с нечистой силой.
— Я боюсь вас слушать дальше! — воскликнула Минна. — Неужели вы на самом деле превратились в бесстрашное и жестокое чудовище, каким сначала хотели только казаться?
— Если мне удалось избежать этого, Минна, — ответил Кливленд, — то вам одной обязан я подобным чудом. Правда, я всегда стремился к опасным и доблестным подвигам, а не к низкой мести или грабежу. Я добился того, что порой мне удавалось спасти жизнь людей какой-то грубой шуткой, а порой я предлагал слишком страшные меры расправы, и подчиненные мне головорезы сами вступались за судьбу пленников. Таким образом, кажущаяся моя свирепость лучше служила делу человеколюбия, чем если бы я открыто вставал на его защиту.
Он умолк, и так как Минна не отвечала, то оба некоторое время молчали. Затем Кливленд продолжал:
— Вы не говорите ни слова, мисс Тройл; я сам уронил себя в вашем мнении той откровенностью, с какой раскрыл перед вами всю свою сущность. Могу вас только уверить, что если жестокие обстоятельства в какой-то мере стеснили развитие заложенных во мне природой качеств, они не в силах были переделать их.
— Я не уверена, — продолжала Минна после минутного раздумья, — были бы вы столь же откровенны, если бы не знали, что я скоро увижу ваших сотоварищей и по их речи и поведению пойму то, что вы с радостью скрыли бы от меня.
— Вы несправедливы ко мне, Минна, жестоко несправедливы. С той минуты, как вы узнали, что я джентльмен удачи, искатель приключений, корсар, пират, наконец, если вы хотите услышать от меня это грубое слово, разве вы могли ожидать иного, чем то, что я рассказал вам?
— Да, вы более чем правы, — ответила Минна, — все это я должна была бы предвидеть и не ждать ничего другого. Но мне казалось, что в войне против жестоких изуверов испанцев есть что-то облагораживающее, что-то возвышающее то ужасное ремесло, которое вы только что назвали его настоящим и страшным именем. Я считала, что вольница западных вод, набранная для того, чтобы наказать испанцев за ограбление и истребление целых племен, должна была обладать хотя бы долей той высокой доблести, с которой сыны Севера на узких своих ладьях мстили жителям европейского побережья за деспотический гнет уже пришедшего в упадок Рима. Так я думала, так я мечтала, и мне грустно, что теперь я словно пробудилась от сна и выведена из заблуждения. Но я не виню вас в том, что меня обманули мои мечты. А теперь прощайте; нам пора расстаться.
— Но скажите по крайней мере, — взмолился Кливленд, — что вы не чувствуете ко мне отвращения теперь, когда я открыл вам всю правду.
— Мне нужно время, — ответила Минна, — чтобы обдумать и понять все, что вы мне сказали, и самой разобраться в своих чувствах. Одно только могу я сказать вам уже сейчас: тот, кто с целью грязного грабежа проливает кровь и совершает жестокости, кто вынужден прикрывать остатки заложенной в нем совести личиной самой гнусной низости, тот не может быть возлюбленным, которого Минна Тройл ожидала встретить в лице капитана Кливленда; и если она еще сможет любить его, то лишь как раскаявшегося грешника, а не как героя.
С этими словами она вырвала свою руку из рук Кливленда, ибо он все еще пытался ее удерживать, и повелительным жестом запретила ему следовать за собой.
— Ушла, — промолвил Кливленд, глядя ей вслед. — Я знал, что Минна Тройл своенравна и полна причуд, однако такого ответа все-таки не ожидал. Она не дрогнула, когда я не обинуясь назвал свою опасную профессию, но, по-видимому, была совершенно не подготовлена к тому, чтобы со всей ясностью представить себе то зло, которое неизбежно с ней связано. Итак, все, что ставилось мне в заслугу из-за сходства с норманнским витязем или викингом, развеялось в прах, когда оказалось, что шайка пиратов не хор святых. Эх, быть бы Рэкэму, Хокинсу и всем прочим на дне Портлендского пролива! Погнало бы их лучше из Пентленд-ферта к черту в ад, чем на Оркнейские острова! Но я все-таки не отступлюсь от своего ангела, какие бы препятствия ни чинили мне мои дьяволы! Я хочу, я должен быть на Оркнейских островах, прежде чем явится туда юдаллер. Наша встреча могла бы заронить подозрение даже в его тупоумную голову, хотя, благодарение небу, в этой дикой стране подробности моего ремесла известны лишь понаслышке, из уст наших честных друзей голландцев, а те избегают плохо отзываться о людях, за чей счет набивают свою мошну. Итак, если фортуна поможет мне добиться моей восторженной красавицы, я перестану гоняться за колесом богини по бурному морю, а осяду здесь, среди этих утесов, и буду так же счастлив, как если бы меня окружали банановые и пальмовые рощи.
С такими и подобными им чувствами, которые то бушевали у него в груди, то вырывались наружу в виде неясных обрывков фраз и восклицаний, пират Кливленд возвратился в замок Боро-Уестру.
Мы не станем подробно описывать последовавших в тот день развлечений, ибо это вряд ли представит особый интерес для читателя. Скажем только, что стол ломился под тяжестью обильных, как всегда, яств, которые поглощались гостями с обычным аппетитом, пуншевая чаша наполнилась и осушалась с привычной быстротой, мужчины угощались, дамы смеялись. Клод Холкро импровизировал стихи, острил и прославлял Джона Драйдена, юдаллер подымал кубок и подтягивал хору, и вечер закончился, как обычно, в «такелажной» — как Магнусу Тройлу угодно было называть помещение для танцев.
Там-то Кливленд и подошел к Магнусу, сидевшему между Минной и Брендой, и сообщил ему о своем намерении отправиться в Керкуолл на маленьком бриге, который Брайс Снейлсфут, с необычайной быстротой распродавший свои товары, зафрахтовал для поездки за новыми.
Магнус выслушал неожиданное сообщение своего гостя с изумлением, не лишенным некоторого неудовольствия, и задал ему колкий вопрос: с каких это пор стал он предпочитать общество Брайса Снейлсфута его собственному? Кливленд со свойственной ему прямотой ответил, что время и прилив не ждут и что у него есть личные причины совершить путешествие в Керкуолл ранее, чем предполагает поднять паруса юдаллер. Он прибавил, что рассчитывает встретиться с ним и с его дочерьми на ярмарке, сроки которой приближались, и что, может быть, ему удастся вместе с ними вернуться в Шетлендию.
Пока Кливленд говорил, Бренда украдкой следила за сестрой, насколько это возможно было сделать, не привлекая внимания окружающих, и заметила, что бледные щеки Минны стали еще бледнее. Сжав губы и сдвинув брови, она, казалось, сдерживала сильное внутреннее волнение. Однако она молчала, и когда Кливленд, попрощавшись с юдаллером, подошел, как того требовал обычай, и к ней, лишь ответила на его поклон, не решаясь и не пытаясь сказать ни слова.
Но для Бренды тоже приближалась минута испытания. Мордонт Мертон, бывший когда-то любимцем ее отца, теперь прощался с ним сдержанно, и юдаллер не подарил ему ни единого дружеского взгляда. Напротив, он даже с какой-то едкой насмешливостью пожелал юноше счастливого пути и посоветовал, если встретится ему на дороге хорошенькая девушка, не воображать, что он уже покорил ее сердце оттого только, что она перекинулась с ним шуткой-другой. Краска бросилась в лицо Мертону, ибо он почувствовал в этих словах оскорбление, хотя и не вполне для него понятное. Одна только мысль о Бренде заставила его подавить в себе чувство гнева. Затем он обратился со словами прощального приветствия к сестрам. Минна, чье сердце значительно смягчилось по отношению к бедному юноше, ответила ему даже с некоторой теплотой, но горе Бренды так явно проявилось в ее участливом тоне и в налившихся слезами глазах, что это заметил даже сам юдаллер.
— Ну что же, дочка, ты, может быть, и права, — полусердито проворчал он, — ибо он был нашим старым знакомым, но помни: я не хочу больше этого знакомства.
Мертон, медленно выходивший из залы, одним ухом уловил это унизительное замечание и обернулся было, чтобы с возмущением ответить на него, но весь его гнев прошел, когда он увидел, что Бренда, стараясь скрыть охватившее ее волнение, закрыла лицо платком, и мысль, что это вызвано разлукой с ним, заставила юношу забыть всю несправедливость ее отца. Мордонт вышел, так ничего и не сказав, а за ним покинули залу и прочие гости. Многие, подобно Кливленду и Мертону, распростились с вечера с хозяевами, намереваясь рано утром отправиться восвояси.
В эту ночь та отчужденность, которая возникла между Минной и Брендой за последнее время, если не полностью исчезла, то, во всяком случае, сгладилась во внешних своих проявлениях. У каждой из них было свое горе, и сестры, обнявшись, долго плакали. Обе чувствовали, хотя ни одна из них не сказала ни слова, что стали еще дороже друг другу, ибо печаль, увлажнявшая их глаза, имела один и тот же источник.
Слезы Бренды, возможно, текли обильнее, но боль Минны была более глубокой, и долго еще после того, как младшая сестра заснула, выплакавшись, как ребенок, на груди у старшей, Минна лежала без сна, вглядываясь в таинственный сумрак, в то время как одна капля за другой медленно возникала в ее глазах и тяжело скатывалась, когда ее не могли больше сдерживать длинные шелковистые ресницы. Пока она лежала, охваченная грустными мыслями, от которых наворачивались у нее эти слезы, вдруг, к ее удивлению, под окном раздались звуки музыки. Сначала Минна подумала, что это очередная затея Клода Холкро: когда на него находило причудливое настроение, он порой позволял себе устраивать подобные серенады. Но вскоре она различила, что это звуки не гью старого менестреля, а гитары — инструмента, на котором из всех жителей острова играл один только Кливленд, в совершенстве изучивший это искусство во время своего пребывания среди испанцев Южной Америки. Быть может, в тех же краях выучил он и песню, которую пел теперь, ибо хотя он исполнял ее под окном шетлендской девы, но сложили ее, несомненно, не для дочери столь сурового края, так как в ней говорилось о растительности иной почвы и иного климата, неизвестной на Севере:
Пение ненадолго умолкло. В течение этого времени Минна несколько раз с величайшей осторожностью старалась снять руку Бренды со своей шеи. Но при малейшем движении спящая девушка бормотала что-то обиженным тоном, как потревоженный во сне ребенок, и ясно было, что дальнейшие попытки сестры разбудят ее окончательно. К величайшей своей досаде, Минна вынуждена была поэтому оставаться неподвижной и молчать. Между тем Кливленд, словно желая привлечь ее внимание музыкой другого рода, запел следующий отрывок из старинной морской песни:
Измученная этими мыслями, Минна готова была сделать последнее отчаянное усилие, чтобы подняться с постели, как вдруг различила под окном голоса. Ей показалось, что она узнает Кливленда и Мертона; они горячо о чем-то спорили, но говорили приглушенным тоном, словно боясь, как бы их не услышали. В страшной тревоге Минна решилась наконец на то, что уже столько раз тщетно пыталась совершить: она отвела лежавшую у нее на груди руку Бренды, так мало потревожив при этом спящую девушку, что та лишь два или три раза пробормотала во сне что-то невнятное. Быстро и бесшумно Минна накинула на себя кое-какое платье и готова была подбежать к окну, но не успела еще сделать этого, как разговор внизу перешел в ссору, послышался глухой шум борьбы, затем протяжный стон — и все смолкло.
Охваченная ужасом при мысли о происшедшем несчастье, Минна бросилась к окну и хотела открыть его, ибо противники стояли у самой стены и она могла бы их увидеть, только выглянув наружу. Но ржавый железный крюк не поддавался ее усилиям, и, как это часто бывает, поспешность, с какой она пыталась поднять его, лишь затягивала дело. Когда же наконец Минне удалось распахнуть раму и она, замирая от страха, высунулась и взглянула вниз, то люди, напугавшие ее своим шумом, уже исчезли. При свете луны она увидела только тень кого-то, кто уже завернул за угол и, таким образом, скрылся из глаз. Тень эта медленно подвигалась вперед, и Минне показалось, что в ее очертаниях она различает силуэт мужчины, несущего на плечах человека. Это довело тревогу девушки до крайнего предела, и, так как окно находилось не более чем в восьми футах от земли, она не колеблясь спрыгнула вниз и устремилась за тем, что привело ее в такой ужас.
Но когда она обогнула угол здания, за которым скрывалась отбрасывавшая тень фигура, то не заметила ничего, что могло бы указать ей, куда направиться дальше, и после минутного раздумья девушка поняла, что всякая попытка нагнать неизвестного будет в одинаковой степени безумной и бесцельной. Кроме многочисленных выступов и углублений причудливо возведенного замка и его служб, кроме всевозможных погребов, кладовых, конюшен и тому подобных построек, среди которых ей одной искать кого-то было бы делом совершенно бесполезным, от дома до самого берега тянулась невысокая гряда скал, представлявших естественное продолжение береговых утесов, с множеством впадин, пустот и пещер, в любой из которых могло скрыться таинственное лицо со своей роковой ношей; ибо в том, что она была роковой, Минна почти не сомневалась.
После краткого раздумья молодая девушка убедилась, как мы уже говорили выше, в полной бессмысленности своих дальнейших поисков. Следующей ее мыслью было поднять тревогу и разбудить обитателей замка, но что тогда пришлось бы ей рассказать всем присутствующим и какие имена назвать? С другой стороны, раненый — если он в самом деле был только ранен, а не убит — мог нуждаться в немедленной помощи. При этой мысли Минна готова была уже позвать кого-либо, как вдруг расслышала голос Клода Холкро, который возвращался, очевидно, из гавани, напевая по своей привычке отрывок из старой норвежской баллады; по-английски она звучала бы следующим образом:
— Я буду молчать, — пробормотала Минна. — Я наложу печать на свои уста.
— Вы? Вы? — вырвалось у Холкро, и тревога его сменилась крайним изумлением. — Вы здесь, при луне, хотя свет ее, правда, уже бледнеет. Разве мог я подумать прелестнейшая Ночь, что встречу вас в вашей собственной стихии! Но тогда, значит, вы видели их так же хорошо, как и я, и были настолько мужественны, что даже пошли за ними вслед?
— Видела… кого? Пошла… за кем? — спросила Минна, надеясь, что сейчас он откроет ей причину ее страха и тревоги.
— Блуждающие огни, что плясали над бухтой, — ответил Холкро. — Но только это не к добру, вот увидите. Ведь вы хорошо знаете, что говорится в старой песне:
— Я не сержусь, — произнесла наконец Минна, с трудом заставляя себя говорить, — но разве вы ничего не слышали, ничего не видели? Ведь они должны были пройти мимо вас.
— Они? — переспросил Клод Холкро. — Кто это они — блуждающие огни, что ли? Нет, они мимо меня не проходили. Они скорее пронеслись мимо вас и коснулись вас своими тлетворными чарами: вы сами сейчас бледны как привидение. Но идите-ка сюда, — прибавил он, открывая одну из боковых дверей дома. — Прогулки при лунном свете больше подходят для таких престарелых поэтов, как я, чем для молоденьких девушек, да еще столь легко одетых. О юная дева, остерегайтесь так беззаботно выходить навстречу ветрам шетлендской ночи — они несут на своих крыльях больше дождя и снега, чем ароматов. Но входите же, дитя мое, ибо, как сказал достославный Джон, или, вернее, как он не говорил, так как сейчас я не могу припомнить в точности его строчек, а как сказал я сам в прелестном стихотворении, написанном, когда моей музе было от десяти до двадцати лет.
— Четыре недели жалкого существования, — ответил Кливленд. — А потом меня подобрала команда небольшого зашедшего в те воды суденышка, промышлявшая охотой на черепах. Однако столь тяжкое одиночество не прошло для меня совершенно без пользы, ибо там, на клочке бесплодного песка, я обрел или, скорее, выковал для себя ту железную маску, которая с тех пор служила мне самым надежным средством против измены или мятежа со стороны моих подчиненных. Там я принял решение не казаться добрее или образованнее других, не быть более человечным или более щепетильным, чем те, с кем связала меня судьба. Я обдумал всю свою прежнюю жизнь и увидел, что превосходство в храбрости, ловкости и предприимчивости принесло мне власть и уважение, а когда я выказывал себя более тонко воспитанным и более образованным, чем мои товарищи, то возбуждал к себе зависть и ненависть, словно к существу иной породы. Тогда я решил, что поскольку я не могу отказаться от превосходства своего рассудка и воспитания, то всеми силами буду стараться скрывать их и под личиной сурового моряка спрячу все проявления лучших чувств и лучшего образования. Тогда уже предвидел я то, что потом осуществилось на деле: прикрывшись маской закоснелой свирепости, я обрел такую прочную власть над своими товарищами, что смог в дальнейшем использовать ее и для обеспечения некоторой дисциплины, и для облегчения участи несчастных, попадавших в наши руки. Короче говоря, я понял, что если хочу диктовать свою волю, то внешне должен уподобиться тем, кто будет исполнять ее. Известие о судьбе моего отца, возбудившее во мне ярость и призывавшее к отмщению, еще более убедило меня в правильности такого решения. Отец также пал жертвой своего превосходства по уму, нравственным качествам и манерам над своими подчиненными. Они прозвали его Джентльменом, думая, очевидно, что он ждет только случая, чтобы примириться — может быть, за счет их жизней — с теми слоями общества, к которым, казалось, больше подходил по своим привычкам и нраву, и поэтому убили его. Сыновний долг и чувство справедливости звали меня к отмщению. Скоро я опять оказался во главе новой банды искателей приключений, столь многочисленных в тех краях, но бросился преследовать не тех, что меня самого осудили на голодную смерть, а негодяев, предательски убивших моего отца. Я отомстил им страшно: этого одного было достаточно, чтобы отметить меня печатью той свирепой жестокости, видимость которой я стремился приобрести и которая мало-помалу и на самом деле стала прокрадываться в мое сердце. Мои манеры, речь и поведение изменились так резко, что знавшие меня ранее склонны были приписывать происшедшую во мне перемену общению с демонами, населявшими пески Гробового острова; некоторые суеверные люди считали даже, что я заключил союз с нечистой силой.
— Я боюсь вас слушать дальше! — воскликнула Минна. — Неужели вы на самом деле превратились в бесстрашное и жестокое чудовище, каким сначала хотели только казаться?
— Если мне удалось избежать этого, Минна, — ответил Кливленд, — то вам одной обязан я подобным чудом. Правда, я всегда стремился к опасным и доблестным подвигам, а не к низкой мести или грабежу. Я добился того, что порой мне удавалось спасти жизнь людей какой-то грубой шуткой, а порой я предлагал слишком страшные меры расправы, и подчиненные мне головорезы сами вступались за судьбу пленников. Таким образом, кажущаяся моя свирепость лучше служила делу человеколюбия, чем если бы я открыто вставал на его защиту.
Он умолк, и так как Минна не отвечала, то оба некоторое время молчали. Затем Кливленд продолжал:
— Вы не говорите ни слова, мисс Тройл; я сам уронил себя в вашем мнении той откровенностью, с какой раскрыл перед вами всю свою сущность. Могу вас только уверить, что если жестокие обстоятельства в какой-то мере стеснили развитие заложенных во мне природой качеств, они не в силах были переделать их.
— Я не уверена, — продолжала Минна после минутного раздумья, — были бы вы столь же откровенны, если бы не знали, что я скоро увижу ваших сотоварищей и по их речи и поведению пойму то, что вы с радостью скрыли бы от меня.
— Вы несправедливы ко мне, Минна, жестоко несправедливы. С той минуты, как вы узнали, что я джентльмен удачи, искатель приключений, корсар, пират, наконец, если вы хотите услышать от меня это грубое слово, разве вы могли ожидать иного, чем то, что я рассказал вам?
— Да, вы более чем правы, — ответила Минна, — все это я должна была бы предвидеть и не ждать ничего другого. Но мне казалось, что в войне против жестоких изуверов испанцев есть что-то облагораживающее, что-то возвышающее то ужасное ремесло, которое вы только что назвали его настоящим и страшным именем. Я считала, что вольница западных вод, набранная для того, чтобы наказать испанцев за ограбление и истребление целых племен, должна была обладать хотя бы долей той высокой доблести, с которой сыны Севера на узких своих ладьях мстили жителям европейского побережья за деспотический гнет уже пришедшего в упадок Рима. Так я думала, так я мечтала, и мне грустно, что теперь я словно пробудилась от сна и выведена из заблуждения. Но я не виню вас в том, что меня обманули мои мечты. А теперь прощайте; нам пора расстаться.
— Но скажите по крайней мере, — взмолился Кливленд, — что вы не чувствуете ко мне отвращения теперь, когда я открыл вам всю правду.
— Мне нужно время, — ответила Минна, — чтобы обдумать и понять все, что вы мне сказали, и самой разобраться в своих чувствах. Одно только могу я сказать вам уже сейчас: тот, кто с целью грязного грабежа проливает кровь и совершает жестокости, кто вынужден прикрывать остатки заложенной в нем совести личиной самой гнусной низости, тот не может быть возлюбленным, которого Минна Тройл ожидала встретить в лице капитана Кливленда; и если она еще сможет любить его, то лишь как раскаявшегося грешника, а не как героя.
С этими словами она вырвала свою руку из рук Кливленда, ибо он все еще пытался ее удерживать, и повелительным жестом запретила ему следовать за собой.
— Ушла, — промолвил Кливленд, глядя ей вслед. — Я знал, что Минна Тройл своенравна и полна причуд, однако такого ответа все-таки не ожидал. Она не дрогнула, когда я не обинуясь назвал свою опасную профессию, но, по-видимому, была совершенно не подготовлена к тому, чтобы со всей ясностью представить себе то зло, которое неизбежно с ней связано. Итак, все, что ставилось мне в заслугу из-за сходства с норманнским витязем или викингом, развеялось в прах, когда оказалось, что шайка пиратов не хор святых. Эх, быть бы Рэкэму, Хокинсу и всем прочим на дне Портлендского пролива! Погнало бы их лучше из Пентленд-ферта к черту в ад, чем на Оркнейские острова! Но я все-таки не отступлюсь от своего ангела, какие бы препятствия ни чинили мне мои дьяволы! Я хочу, я должен быть на Оркнейских островах, прежде чем явится туда юдаллер. Наша встреча могла бы заронить подозрение даже в его тупоумную голову, хотя, благодарение небу, в этой дикой стране подробности моего ремесла известны лишь понаслышке, из уст наших честных друзей голландцев, а те избегают плохо отзываться о людях, за чей счет набивают свою мошну. Итак, если фортуна поможет мне добиться моей восторженной красавицы, я перестану гоняться за колесом богини по бурному морю, а осяду здесь, среди этих утесов, и буду так же счастлив, как если бы меня окружали банановые и пальмовые рощи.
С такими и подобными им чувствами, которые то бушевали у него в груди, то вырывались наружу в виде неясных обрывков фраз и восклицаний, пират Кливленд возвратился в замок Боро-Уестру.
ГЛАВА XXIII
Когда же наступил расставания час,
Мы руки пожали в последний раз,
И веселый хозяин нам путь указал
И за хлеб и вино с нас ни пенни не взял.
«Лилипут», поэма
Мы не станем подробно описывать последовавших в тот день развлечений, ибо это вряд ли представит особый интерес для читателя. Скажем только, что стол ломился под тяжестью обильных, как всегда, яств, которые поглощались гостями с обычным аппетитом, пуншевая чаша наполнилась и осушалась с привычной быстротой, мужчины угощались, дамы смеялись. Клод Холкро импровизировал стихи, острил и прославлял Джона Драйдена, юдаллер подымал кубок и подтягивал хору, и вечер закончился, как обычно, в «такелажной» — как Магнусу Тройлу угодно было называть помещение для танцев.
Там-то Кливленд и подошел к Магнусу, сидевшему между Минной и Брендой, и сообщил ему о своем намерении отправиться в Керкуолл на маленьком бриге, который Брайс Снейлсфут, с необычайной быстротой распродавший свои товары, зафрахтовал для поездки за новыми.
Магнус выслушал неожиданное сообщение своего гостя с изумлением, не лишенным некоторого неудовольствия, и задал ему колкий вопрос: с каких это пор стал он предпочитать общество Брайса Снейлсфута его собственному? Кливленд со свойственной ему прямотой ответил, что время и прилив не ждут и что у него есть личные причины совершить путешествие в Керкуолл ранее, чем предполагает поднять паруса юдаллер. Он прибавил, что рассчитывает встретиться с ним и с его дочерьми на ярмарке, сроки которой приближались, и что, может быть, ему удастся вместе с ними вернуться в Шетлендию.
Пока Кливленд говорил, Бренда украдкой следила за сестрой, насколько это возможно было сделать, не привлекая внимания окружающих, и заметила, что бледные щеки Минны стали еще бледнее. Сжав губы и сдвинув брови, она, казалось, сдерживала сильное внутреннее волнение. Однако она молчала, и когда Кливленд, попрощавшись с юдаллером, подошел, как того требовал обычай, и к ней, лишь ответила на его поклон, не решаясь и не пытаясь сказать ни слова.
Но для Бренды тоже приближалась минута испытания. Мордонт Мертон, бывший когда-то любимцем ее отца, теперь прощался с ним сдержанно, и юдаллер не подарил ему ни единого дружеского взгляда. Напротив, он даже с какой-то едкой насмешливостью пожелал юноше счастливого пути и посоветовал, если встретится ему на дороге хорошенькая девушка, не воображать, что он уже покорил ее сердце оттого только, что она перекинулась с ним шуткой-другой. Краска бросилась в лицо Мертону, ибо он почувствовал в этих словах оскорбление, хотя и не вполне для него понятное. Одна только мысль о Бренде заставила его подавить в себе чувство гнева. Затем он обратился со словами прощального приветствия к сестрам. Минна, чье сердце значительно смягчилось по отношению к бедному юноше, ответила ему даже с некоторой теплотой, но горе Бренды так явно проявилось в ее участливом тоне и в налившихся слезами глазах, что это заметил даже сам юдаллер.
— Ну что же, дочка, ты, может быть, и права, — полусердито проворчал он, — ибо он был нашим старым знакомым, но помни: я не хочу больше этого знакомства.
Мертон, медленно выходивший из залы, одним ухом уловил это унизительное замечание и обернулся было, чтобы с возмущением ответить на него, но весь его гнев прошел, когда он увидел, что Бренда, стараясь скрыть охватившее ее волнение, закрыла лицо платком, и мысль, что это вызвано разлукой с ним, заставила юношу забыть всю несправедливость ее отца. Мордонт вышел, так ничего и не сказав, а за ним покинули залу и прочие гости. Многие, подобно Кливленду и Мертону, распростились с вечера с хозяевами, намереваясь рано утром отправиться восвояси.
В эту ночь та отчужденность, которая возникла между Минной и Брендой за последнее время, если не полностью исчезла, то, во всяком случае, сгладилась во внешних своих проявлениях. У каждой из них было свое горе, и сестры, обнявшись, долго плакали. Обе чувствовали, хотя ни одна из них не сказала ни слова, что стали еще дороже друг другу, ибо печаль, увлажнявшая их глаза, имела один и тот же источник.
Слезы Бренды, возможно, текли обильнее, но боль Минны была более глубокой, и долго еще после того, как младшая сестра заснула, выплакавшись, как ребенок, на груди у старшей, Минна лежала без сна, вглядываясь в таинственный сумрак, в то время как одна капля за другой медленно возникала в ее глазах и тяжело скатывалась, когда ее не могли больше сдерживать длинные шелковистые ресницы. Пока она лежала, охваченная грустными мыслями, от которых наворачивались у нее эти слезы, вдруг, к ее удивлению, под окном раздались звуки музыки. Сначала Минна подумала, что это очередная затея Клода Холкро: когда на него находило причудливое настроение, он порой позволял себе устраивать подобные серенады. Но вскоре она различила, что это звуки не гью старого менестреля, а гитары — инструмента, на котором из всех жителей острова играл один только Кливленд, в совершенстве изучивший это искусство во время своего пребывания среди испанцев Южной Америки. Быть может, в тех же краях выучил он и песню, которую пел теперь, ибо хотя он исполнял ее под окном шетлендской девы, но сложили ее, несомненно, не для дочери столь сурового края, так как в ней говорилось о растительности иной почвы и иного климата, неизвестной на Севере:
Кливленд пел низким, сочным, мужественным голосом, чрезвычайно подходившим к испанской мелодии песни и к словам, должно быть, также переведенным с испанского. Призыв его, по всей вероятности, не остался бы без ответа, если бы Минна могла подняться с постели, не разбудив при этом сестры, но это было невозможно: Бренда, как мы уже говорили, заснула в слезах и теперь лежала, положив голову на шею Минны и обняв ее одной рукой, как дитя, которое, наплакавшись досыта, успокоилось на руках у кормилицы. У Минны не было никакой возможности высвободиться из объятий Бренды, не разбудив ее, и поэтому она не смогла последовать первому своему побуждению накинуть платье и подойти к окну, чтобы поговорить с Кливлендом, который, как она не сомневалась, придумал подобное средство с целью вызвать ее на свидание. Она с трудом сдержала себя, ибо понимала, что он пришел, очевидно, чтобы сказать ей последнее «прости». Но мысль, что Бренда, с недавних пор столь враждебно настроенная к нему, может проснуться и стать свидетельницей их встречи, была для Минны непереносима.
Нежна, чиста,
Спит красота,
Но сна не знает дух влюбленный.
Под звон струны
Златые сны
Он навевает деве сонной.
И светляки
Кружат, легки,
И пальмы тихим сном объяты,
И шлют цветы
Из темноты
Таинственные ароматы.
Но осужден
Твой сладкий сон
Быть только призрачным виденьем,
Его гони,
В окно взгляни
И снизойди к моим моленьям.
Пение ненадолго умолкло. В течение этого времени Минна несколько раз с величайшей осторожностью старалась снять руку Бренды со своей шеи. Но при малейшем движении спящая девушка бормотала что-то обиженным тоном, как потревоженный во сне ребенок, и ясно было, что дальнейшие попытки сестры разбудят ее окончательно. К величайшей своей досаде, Минна вынуждена была поэтому оставаться неподвижной и молчать. Между тем Кливленд, словно желая привлечь ее внимание музыкой другого рода, запел следующий отрывок из старинной морской песни:
Он снова умолк, и снова та, для которой пелась эта серенада, тщетно пыталась подняться с постели, не разбудив Бренду. Это было по-прежнему невозможно. А Минну не покидала одна ужасная мысль: Кливленд уедет, полный отчаяния, не дождавшись от своей возлюбленной ни единого взгляда, ни единого слова. Он вспыльчив и горяч, но с каким усердием старался он обуздать вспышки своего характера, подчиняясь ее воле. О, если бы она могла улучить хоть одно мгновение, чтобы сказать ему «прощай», предостеречь его от новых столкновений с Мертоном, умолить его расстаться с такими товарищами, каких он ей описывал! О, если бы она могла сделать это, кто знает, какое действие ее мольбы, высказанные в минуту прощания, могли бы оказать на его поведение и даже больше того — на все последующие события его жизни?
Прощай, прощай, в последний раз
Звучит так нежно голос мой.
Сольется он — уж близок час -
С матросской песней удалой.
Бывало, я без слов стоял
Перед тобой, любовь моя,
Но, пересиливая шквал,
«Рубите мачту!» — крикну я.
Я робких глаз поднять не мог,
Коснуться рук твоих не смел,
Теперь в руке сверкнет клинок,
Возьму я жертву на прицел.
Все то, чем счастлив человек,
Любовь, надежда прежних дней,
Честь, слава — все прощай навек,
Все, кроме памяти твоей.
Измученная этими мыслями, Минна готова была сделать последнее отчаянное усилие, чтобы подняться с постели, как вдруг различила под окном голоса. Ей показалось, что она узнает Кливленда и Мертона; они горячо о чем-то спорили, но говорили приглушенным тоном, словно боясь, как бы их не услышали. В страшной тревоге Минна решилась наконец на то, что уже столько раз тщетно пыталась совершить: она отвела лежавшую у нее на груди руку Бренды, так мало потревожив при этом спящую девушку, что та лишь два или три раза пробормотала во сне что-то невнятное. Быстро и бесшумно Минна накинула на себя кое-какое платье и готова была подбежать к окну, но не успела еще сделать этого, как разговор внизу перешел в ссору, послышался глухой шум борьбы, затем протяжный стон — и все смолкло.
Охваченная ужасом при мысли о происшедшем несчастье, Минна бросилась к окну и хотела открыть его, ибо противники стояли у самой стены и она могла бы их увидеть, только выглянув наружу. Но ржавый железный крюк не поддавался ее усилиям, и, как это часто бывает, поспешность, с какой она пыталась поднять его, лишь затягивала дело. Когда же наконец Минне удалось распахнуть раму и она, замирая от страха, высунулась и взглянула вниз, то люди, напугавшие ее своим шумом, уже исчезли. При свете луны она увидела только тень кого-то, кто уже завернул за угол и, таким образом, скрылся из глаз. Тень эта медленно подвигалась вперед, и Минне показалось, что в ее очертаниях она различает силуэт мужчины, несущего на плечах человека. Это довело тревогу девушки до крайнего предела, и, так как окно находилось не более чем в восьми футах от земли, она не колеблясь спрыгнула вниз и устремилась за тем, что привело ее в такой ужас.
Но когда она обогнула угол здания, за которым скрывалась отбрасывавшая тень фигура, то не заметила ничего, что могло бы указать ей, куда направиться дальше, и после минутного раздумья девушка поняла, что всякая попытка нагнать неизвестного будет в одинаковой степени безумной и бесцельной. Кроме многочисленных выступов и углублений причудливо возведенного замка и его служб, кроме всевозможных погребов, кладовых, конюшен и тому подобных построек, среди которых ей одной искать кого-то было бы делом совершенно бесполезным, от дома до самого берега тянулась невысокая гряда скал, представлявших естественное продолжение береговых утесов, с множеством впадин, пустот и пещер, в любой из которых могло скрыться таинственное лицо со своей роковой ношей; ибо в том, что она была роковой, Минна почти не сомневалась.
После краткого раздумья молодая девушка убедилась, как мы уже говорили выше, в полной бессмысленности своих дальнейших поисков. Следующей ее мыслью было поднять тревогу и разбудить обитателей замка, но что тогда пришлось бы ей рассказать всем присутствующим и какие имена назвать? С другой стороны, раненый — если он в самом деле был только ранен, а не убит — мог нуждаться в немедленной помощи. При этой мысли Минна готова была уже позвать кого-либо, как вдруг расслышала голос Клода Холкро, который возвращался, очевидно, из гавани, напевая по своей привычке отрывок из старой норвежской баллады; по-английски она звучала бы следующим образом:
Поразительное соответствие слов этой песни с тем положением, в котором находилась Минна, показалось ей предостережением небес. Мы описываем здесь страну, полную предрассудков, где сильна еще вера в предзнаменования, и, быть может, тому, кто не одарен слишком большой фантазией, трудно вообразить себе, как эти суеверия на известной ступени общества могут влиять на человеческое сознание. Строчка из Вергилия, раскрытого наудачу, в семнадцатом веке при дворе английского короля считалась предсказанием свыше, и нет ничего удивительного в том, что девушка, выросшая на далеких и диких Шетлендских островах, приняла за волю неба стихи, смысл которых, казалось ей, так подходил к ее собственной судьбе.
Все, чем владел я, ты должна
Отдать, моя милая мать,
Ты нищим хлеба и вина
Не позабудь раздать.
И скакунов моих лихих
Отдай, моя милая мать,
И девять замков родовых,
Где славно пировать.
Но не пытайся мстить, о мать,
За сына своего,
В земле — моя плоть, душу примет Господь,
И отмщенье — в руке его.
— Я буду молчать, — пробормотала Минна. — Я наложу печать на свои уста.
— Кто здесь разговаривает? — с испугом спросил Клод Холкро, ибо хотя он объездил немало чужих стран, однако все еще не мог полностью избавиться от суеверных представлений своей родины. Минна в том состоянии, в которое привели ее отчаяние и ужас, сначала не в силах была ничего ответить, и Холкро, устремив взор на белую женскую фигуру, которую он видел весьма смутно, ибо она стояла в тени дома, а утро было туманным и пасмурным, принялся заклинать ее старинным заговором, который показался ему подходящим к случаю; его дикие и ужасные звуки и путаный смысл не нашли, быть может, полного отображения в следующем переводе:
В земле — моя плоть, душу примет Господь,
И отмщенье — в руке его.
— Это я, Холкро, — прошептала Минна таким слабым и тихим голосом, что он вполне мог сойти за еле слышный ответ заклинаемого им призрака.
— Пусть Магнус святой тебе скрыться велит,
Пусть Ронан святой тебя вспять возвратит,
По веленью Мартина, по воле Мария
Покинь, привиденье, пределы земные.
Коли добрый ты дух — мир овеет тебя,
Коли злой — глубь земная поглотит тебя,
Коль ты воздух — туман пусть впитает тебя,
Коли прах — пусть бездна скроет тебя,
Коли эльф ты — вернись в хоровод,
Коль русалка — в прохладу вод,
Коли здесь ты, в юдоли земной, жила,
В рабстве у горя, позора и зла,
Ради хлеба насущного знала труд
И боялась того, что жизнью зовут. -
Исчезни: твой гроб ожидает тебя,
Червь могильный давно уж грустит без тебя,
Прочь, призрак, земля пусть укроет тебя,
До скончанья веков пусть скрывает тебя,
Крест надгробный зовет тебя кончить скитанья,
Скройся до дня всех святых. Я кончил свое заклинанье.
— Вы? Вы? — вырвалось у Холкро, и тревога его сменилась крайним изумлением. — Вы здесь, при луне, хотя свет ее, правда, уже бледнеет. Разве мог я подумать прелестнейшая Ночь, что встречу вас в вашей собственной стихии! Но тогда, значит, вы видели их так же хорошо, как и я, и были настолько мужественны, что даже пошли за ними вслед?
— Видела… кого? Пошла… за кем? — спросила Минна, надеясь, что сейчас он откроет ей причину ее страха и тревоги.
— Блуждающие огни, что плясали над бухтой, — ответил Холкро. — Но только это не к добру, вот увидите. Ведь вы хорошо знаете, что говорится в старой песне:
Я прошел уже полпути, желая взглянуть на них, но они исчезли. Мне показалось, правда, что кто-то оттолкнул от берега лодку… Должно быть, отправился на дальние промыслы. Да, хотел бы я, чтобы добрые вести пришли от наших рыбаков, а то сначала Норна в гневе покинула нас, а теперь вот эти блуждающие огни! Господь спаси и помилуй! Я старик и могу только желать, чтобы все кончилось благополучно. Но что с вами, милая Минна? Слезы на глазах! А теперь при свете луны я вижу, клянусь святым Магнусом, что вы еще и босиком! Неужели во всей Шетлендии не нашлось достаточно мягкой шерсти на чулочки для этих прелестных ножек, таких беленьких в лунном сиянии? Но вы молчите? Рассердились, быть может, — прибавил он более серьезным тоном, — на мои шутки? Ну как не стыдно, неразумное вы дитя! Ведь я старик, годился бы вам в отцы и, правда, всегда любил вас как родную дочь.
Там, где пляшут они,
Гробовые огни,
Будь то ночью, в тени,
Будь то солнечным днем, -
Бездыханное тело мы там найдем.
— Я не сержусь, — произнесла наконец Минна, с трудом заставляя себя говорить, — но разве вы ничего не слышали, ничего не видели? Ведь они должны были пройти мимо вас.
— Они? — переспросил Клод Холкро. — Кто это они — блуждающие огни, что ли? Нет, они мимо меня не проходили. Они скорее пронеслись мимо вас и коснулись вас своими тлетворными чарами: вы сами сейчас бледны как привидение. Но идите-ка сюда, — прибавил он, открывая одну из боковых дверей дома. — Прогулки при лунном свете больше подходят для таких престарелых поэтов, как я, чем для молоденьких девушек, да еще столь легко одетых. О юная дева, остерегайтесь так беззаботно выходить навстречу ветрам шетлендской ночи — они несут на своих крыльях больше дождя и снега, чем ароматов. Но входите же, дитя мое, ибо, как сказал достославный Джон, или, вернее, как он не говорил, так как сейчас я не могу припомнить в точности его строчек, а как сказал я сам в прелестном стихотворении, написанном, когда моей музе было от десяти до двадцати лет.
Пусть девицам сладко спится
До тех пор, пока денница