Страница:
— Да придержи ты язык, — остановил его Банс, — ну какая, к черту, разница, застрелят тебя или повесят?
— Оно правда, разница-то не больно велика, — ответил Дик, — как там ни верти…
— Молчи, говорят тебе, — повторил его неумолимый патрон, — и слушай. Мы захватим капитана врасплох, так что он не успеет вытащить ни тесака, ни пистолетов, и я сам — так сильна моя любовь к нему — первый брошусь, чтобы повалить его на землю. Надо сказать, что добычу, за которой гонится капитан, всегда сопровождает небольшой, ладно построенный полубаркасик; так вот, если представится случай, я не прочь был бы захватить его для себя лично.
— Так, так, — ответил Деррик, — дай только тебе волю, так ты об одной своей выгоде и будешь думать!
— Ну, нет, клянусь честью, — воскликнул Банс, — но я не упускаю ее, когда она сама дается мне в руки, или я добиваюсь ее собственной сообразительностью: ведь никому из вас не пришел бы в голову подобный план. А капитан наш, таким образом, полностью будет с нами: умом и сердцем, с руками и ногами, а кроме того, мы разыграем прекрасную заключительную сцену, достойную любой комедии. Итак, я отправлюсь на берег, чтобы обо всем столковаться, а вы сообщите тем из джентльменов, кто еще трезв и заслуживает доверия, о нашем замысле.
Договорившись таким образом, Банс и его друг Флетчер ушли, а оба старых пирата долго молча смотрели друг на друга. Наконец заговорил боцман:
— Убей меня, Деррик, а не по душе мне эти щелкоперы, нет в них настоящей разбойничьей породы. Они так же мало походят на тех пиратов, что я знал до сих пор, как этот шлюп — на линейный корабль. Да вот взять, к примеру, хоть старого Шарпа — помнишь, он каждое воскресенье читал молитвы перед всей командой — что бы он сказал, коли услышал, что к нам на корабль собираются взять двух девчонок?
— А что сказал бы старый ворчун Черная Борода, — добавил Деррик, — коли они хотели бы захватить их только для себя? Да за такое бесстыдство пустить бы их прогуляться по доске или связать спиной к спине, да и вниз головой в воду, и чем скорее, тем лучше.
— Так-то оно так, но кто же тогда будет управлять судном? — спросил Хокинс.
— А чем плох старина Гофф? — осведомился Деррик.
— Ну, он так часто и подолгу прикладывается к бутылке, — сказал боцман, — что стал никуда не годен. Трезвый — он хуже старой бабы, а как налижется, так и пойдет буянить! Да нет, хватит с нас Гоффа!
— Ну, а что ты скажешь насчет себя самого, боцман, или, к примеру, меня? — спросил вахтенный начальник. — Давай кинем, орел или решка?
— Нет, это не пойдет, — ответил после некоторого раздумья боцман.
— Если бы еще недалеко было до пассатных ветров, так мы могли бы — ты или я — еще как-нибудь извернуться, но, чтобы добраться до них, тут, брат, нужно все умение Кливленда, и, пожалуй, сейчас нам лучше всего последовать совету Банса. Слышишь? Это он требует себе шлюпку. Придется-таки мне вылезти на палубу и спустить ее для «его светлости», лопни его глаза!
Шлюпку спустили; она благополучно пересекла озеро, и Банс высадился в нескольких сотнях шагов от древнего замка Стеннис. Подойдя к дому, он увидел, что обитатели его приняли срочные меры для обороны: окна нижнего этажа были забаррикадированы, и только местами в них были оставлены отверстия в виде бойниц. У главного входа стояла снятая с корабля пушка, и, кроме того, его охраняли двое часовых. Подойдя к воротам, Банс попросил разрешения войти, в чем ему кратко и бесцеремонно отказали, посоветовав убираться подобру-поздорову, если он не хочет нажить себе беды. Пират, однако, продолжал настаивать на своем желании видеть кого-либо из семьи Магнуса Тройла, утверждая, что явился по весьма важному делу, так что в конце концов показался Клод Холкро, и с раздражительностью, вовсе ему не свойственной, поклонник достославного Джона стал укорять своего старого знакомого в упрямстве и легкомыслии.
— Вы, — сказал он, — похожи на глупых мотыльков, порхающих вокруг свечи. Кончится тем, что вы все на ней сгорите.
— А вы, — ответил Банс, — похожи на трутней без жала, которых ничего не стоит выкурить из их убежища полдюжиной ручных гранат.
— Выкурите лучше дурь из собственной головы! — сказал Холкро. — Послушайтесь-ка моего совета и занимайтесь своими делами, а то как раз попадетесь тем, что сумеют вас выкурить. Или уходите, или скажите мне в двух словах, что вам надо, ибо не будет вам здесь иной встречи, кроме пули из аркебузы. Нас тут достаточно мужчин, да еще с острова Хой прибыл молодой Мордонт Мертон — тот самый, которого ваш капитан чуть не убил.
— Полегче, дядюшка, — возразил Банс, — он всего только выпустил ему немного лишней крови, чтобы тот не горячился.
— Мы не нуждаемся в подобных кровопусканиях, — сказал Клод Холкро,
— а кроме того, ваш пациент оказался связанным с нами более близкими узами, чем вы или я могли бы предполагать, а потому вы понимаете, каким нежеланным гостем будет здесь ваш капитан или кто-либо из его команды.
— Ну, а что, если я привез деньги за припасы, присланные нам на судно?
— Приберегите их для себя, пока с вас их не спросят, — ответил Холкро. — Есть два рода дурных плательщиков: тот, кто платит слишком рано, и тот, кто совсем не платит.
— Хорошо, но тогда позвольте нам по крайней мере принести нашу благодарность жертвователю.
— Приберегите ее также до тех пор, пока ее с вас не спросят, — ответил поэт.
— Итак, это все, что вы можете сказать мне хорошего, хотя бы в память нашего давнего знакомства? — спросил Банс.
— Но что же я могу сказать для вас, мистер Алтамонт? — сказал, несколько смягчившись, Холкро. — Да ведь если бы молодой Мордонт мог распоряжаться, как ему хочется, он встретил бы вас красным бургундским номер тысячный. Спасайтесь же, ради всего святого, а то еще получится, как в сценических ремарках: «Входит стража и хватает Алтамонта».
— О, я не доставлю вам подобного беспокойства, — сказал Банс, — и сейчас же уйду со сцены. Но подождите, я чуть было не забыл, что со мной клочок бумаги для той из ваших барышень, что выше ростом… для Минны… да, ее зовут Минна. Видите ли, это прощальное письмецо от капитана Кливленда… Вы ведь не откажетесь передать его?
— Ах, бедный молодой человек! — воскликнул Холкро. — О, я понимаю… понимаю… Прощай, прекрасная Армида:
— О да, оно набито песнями, сонетами и элегиями до краев, до самой сургучной печати, — ответил Банс, — но смотрите передайте записку осторожно и незаметно.
— О, конечно, конечно! Не учите меня, как передавать billet doux, меня, завсегдатая «Кофейни талантов», слышавшего все тосты в Кит-Кэт клубе! О, Минна получит эту записку и ради нашего с вами давнего знакомства, мистер Алтамонт, и ради вашего капитана, у которого сердце далеко не такое черное, как требуется для его профессии. А записку я передам, в прощальном письме вреда быть не может.
— Прощай же, старина, прощай навек! — воскликнул Банс и так крепко стиснул руку поэта, что бедняга взвыл от боли и долго еще тряс пальцами, как пес, которому на лапу упал горячий уголь.
Предоставив разбойнику возвращаться на борт пиратского судна, посмотрим, что поделывает семья Магнуса Тройла, собравшаяся у своего родственника в замке Стеннис, где ее день и ночь охраняет от неожиданностей бдительная стража.
Магнус Тройл весьма ласково встретил Мордонта Мертона, когда тот явился к нему на помощь с небольшим отрядом преданных Норне людей, которыми она поручила ему командовать. Юдаллера легко было убедить, что наветы на Мордонта, которые нашептывал ему коробейник, желая расположить его в пользу своего более щедрого покупателя Кливленда, не имели никаких оснований. Правда, наветы эти подтверждались и почтенной леди Глоуроурам, и всеобщей молвой: в обоих случаях Мордонт представлен был как дерзкий претендент на руку одной из сестер из Боро-Уестры, твердо уверенный в благосклонности обеих и только раздумывавший, как султан, которой из них бросить свой платок. Но Магнус знал, что молва — большая лгунья, а что касается клеветы, то склонен был считать почтенную леди Глоуроурам одним из самых злых языков в округе и поэтому вернул Мордонту все свое расположение, с величайшим удивлением услышав, какие права предъявляет Норна на сыновнюю преданность юноши, и с не меньшим интересом — о ее намерении передать Мордонту все огромное, унаследованное от отца состояние; и хотя Магнус и не дал немедленного ответа, когда Норна намекнула на возможный брак его старшей дочери с ее наследником, однако, по всей вероятности, считал такой союз вполне желательным, отчасти из-за личных качеств юноши, отчасти и потому, что таким образом соединились бы воедино огромные поместья, в свое время разделенные между его отцом и отцом Норны. Как бы то ни было, Магнус Тройл встретил своего юного друга чрезвычайно приветливо и вместе с хозяином замка поручил ему, как самому молодому и энергичному из всех собравшихся, быть начальником ночного караула и наблюдать за сменой часовых вокруг замка Стеннис.
До рассвета было еще далеко, когда Мордонт, сменив стоявших с полуночи часовых и распорядившись, чтобы следующая стража вступила в караул с восходом солнца, вышел в соседнюю с передней комнату, сел в кресло и задремал, положив около себя оружие. Вдруг он почувствовал, что кто-то потянул его за край плаща, в который он был закутан.
— Как, разве уже утро? — спросил он. — Так скоро? — Но, вскочив на ноги, он увидел, что на горизонте едва брезжит рассвет.
— Мордонт! — раздался в эту минуту около него голос, каждый звук которого проникал ему прямо в сердце.
Он оглянулся и с радостным изумлением увидел, что перед ним стоит Бренда Тройл. Мордонт готов уже был заговорить с ней, но остановился, заметив, что она смущена и взволнована, лицо ее бледно, губы дрожат, а глаза полны слез.
— Мордонт, — сказала она, — ты должен оказать Минне и мне услугу — выпустить нас потихоньку из замка, так, чтобы этого никто не знал. Нам обязательно надо быть у Стеннисских камней.
— Что за странная фантазия, дорогая Бренда? — спросил Мордонт, в высшей степени изумленный подобной просьбой. — Может быть, это дань какому-либо оркнейскому суеверию, но время сейчас слишком опасное, а приказ, полученный мной от вашего отца, так строг, что я никак не могу выпустить вас без его разрешения. Посуди сама, милая Бренда, ведь я — солдат на посту и должен выполнять полученные мной приказания.
— Мордонт, — продолжала Бренда, — нам не до шуток. Рассудок Минны, даже самая жизнь ее зависят от того, позволишь ли ты нам выйти.
— Но для чего? — спросил Мордонт. — Объясни мне по крайней мере для чего?
— Ты скажешь, что это отчаянная, дикая затея, — ответила Бренда, — но она условилась встретиться с Кливлендом.
— С Кливлендом! — воскликнул Мордонт. — Да если только этот негодяй посмеет высадиться на берег, мы встретим его таким градом пуль, что ему не поздоровится, — прибавил он, хватаясь за оружие, — и за все зло, которое он причинил мне, я расплачусь с ним одной унцией свинца.
— Но если он умрет, Минна сойдет с ума, — ответила Бренда, — а на того, кто причинит зло Минне, Бренда никогда уже больше не взглянет.
— Но ведь это же безрассудство, совершенное безумие! — воскликнул Мордонт. — Ваша честь… ваш долг… подумай о них!
— Я не хочу думать ни о чем, кроме опасности, угрожающей Минне, — ответила Бренда, разражаясь потоком слез. — Ее прежняя болезнь — ничто по сравнению с тем состоянием, в каком она находилась всю эту ночь. Она не выпускает из рук его письма, написанного скорей огнем, чем чернилами, где он заклинает ее встретиться с ним в последний раз, если она хочет спасти его грешное тело и бессмертную душу. Он ручается ей за полную безопасность и клянется, что никакая сила не заставит его покинуть наш берег, пока он не увидит ее еще раз. Ты должен нас выпустить, Мордонт!
— Но это невозможно, — ответил ей юноша в крайнем замешательстве.
— Этому мошеннику, конечно, ничего не стоит клясться всем, чем угодно, но где ручательство, что он сдержит свое слово? Нет, я не могу выпустить Минну.
— Ну что же, — с некоторым укором промолвила Бренда, осушая слезы, которые все еще текли у нее из глаз, — значит, правда, есть что-то между тобой и Минной, как говорила Норна, и ты слишком ревнуешь ее к этому несчастному, чтобы позволить ему хоть на единый миг встретиться с ней перед разлукой.
— Ты несправедлива ко мне, Бренда, — возразил Мордонт, и обиженный, и вместе с тем несколько польщенный ее подозрениями, — ты так же несправедлива, как и неблагоразумна. Ты знаешь, ты не можешь не знать, что Минна дорога мне прежде всего как твоя сестра. Хорошо, я помогу вам в этой безумной затее, но скажи мне, Бренда, веришь ли ты пирату, нет ли у тебя каких-либо подозрений?
— Нет никаких, — ответила Бренда, — а если бы они были, неужели ты думаешь, что я стала бы тебя так упрашивать? Он в отчаянии, он страдает, но я уверена, что на слово его мы можем положиться.
— И свидание назначено у Стеннисских камней на рассвете? — еще раз осведомился Мордонт.
— Да, и время это уже подошло, — ответила Бренда. — О Мордонт, ради всего святого, дай нам выйти!
— Я сам, — ответил Мордонт, — займу на несколько минут место часового у ворот замка и тогда выпущу вас. Но это опасное свидание не затянется слишком долго?
— О нет, — ответила Бренда, — но ведь ты, Мордонт, не воспользуешься высадкой этого несчастного на берег, чтобы причинить ему какой-либо вред или схватить его?
— Ручаюсь честью, — воскликнул Мордонт, — что его никто не тронет, если он сам не подаст к тому повода!
— Тогда я пойду за сестрой, — сказала Бренда и поспешно вышла из комнаты.
Некоторое время Мордонт обдумывал положение, затем, выйдя к воротам замка, приказал часовому немедленно бежать в караульню, велеть всем вооружиться, проследить, чтобы приказ этот был выполнен, и, вернувшись, доложить ему, когда все будут готовы.
— Тем временем, — прибавил Мордонт, — я сам буду стоять на часах у входа.
Пока стража отсутствовала, наружная дверь тихонько открылась и показались закутанные в плащи Минна и Бренда. Первая опиралась на руку сестры и шла, низко опустив голову, словно стыдясь того шага, который готова была сделать. Бренда тоже молча прошла мимо своего возлюбленного, но потом, оглянувшись, бросила ему взгляд, исполненный необыкновенной благодарности и нежности, после которого она стала ему как будто еще дороже, и тревога Мордонта за судьбу обеих девушек еще более, если это было возможно, усилилась.
Когда сестры отошли настолько, что потеряли из виду замок, Минна, которая до того шла робкой и неверной походкой, внезапно выпрямилась и устремилась вперед таким быстрым и твердым шагом, что с трудом поспевавшая за ней Бренда стала уговаривать ее успокоиться и поберечь свои силы, доказывая, что им нет надобности спешить.
— Не бойся, дорогая сестра, — ответила Минна, — я чувствую в себе мужество, которое поддержит — должно поддержать — меня во время этого ужасного свидания. У меня подкашивались ноги и я не смела поднять голову, пока чувствовала на себе взгляд того, в чьих глазах неизбежно заслуживаю жалости или презрения. Но ведь ты знаешь, милая сестра Бренда, и Мордонт тоже скоро узнает, что любовь моя к этому несчастному так же чиста, как лучи солнца, которые отражаются сейчас в волнах. И я смело призываю в свидетели и это сверкающее светило, и это синее небо, что, не будь у меня надежды заставить Кливленда изменить свою страшную жизнь, ни за какие соблазны нашей земной юдоли не согласилась бы я еще раз с ним встретиться.
Тон, каким она говорила, в значительной степени успокоил Бренду, и вскоре сестры достигли гребня возвышенности, откуда открывался широкий вид на оркнейские менгиры, то есть на огромный круг и полукруг так называемых Стоячих камней, которые в лучах восходящего солнца уже сверкали серовато-белыми громадами, отбрасывая далеко на запад свои чудовищно длинные тени. В другое время подобное зрелище глубоко поразило бы пылкое воображение Минны, а в ее менее чувствительной сестре возбудило бы хоть некоторое любопытство, но сейчас ни одна из них не была расположена предаваться тому впечатлению, какое обычно производит на зрителей столь изумительный памятник древности, ибо сестры увидели на нижнем озере, за так называемым Бройзгарским мостом, шлюпку, полную хорошо вооруженных людей; из нее высадился одинокий человек, закутанный в морской плащ, и направился к кругу Стоячих камней, к которому с противоположной стороны приближались девушки.
— Их много, и они вооружены, — шепнула сестре испуганная Бренда.
— Это из предосторожности, — ответила Минна, — которая, увы, для людей в их положении совершенно необходима. Но не бойся предательства — подобного порока у Кливленда, во всяком случае, нет.
Проговорив это, Минна вышла на середину круга, образованного высокими, прямо поставленными гранитными глыбами; в самом центре его, на более низких столбах, остатки которых можно видеть и по сей день, лежала плоская гранитная плита, когда-то служившая, должно быть, жертвенным камнем.
— Здесь, — сказала Минна, — во времена язычества, если верить преданиям, любовь к которым, увы, обошлась мне так дорого, наши предки приносили жертвы своим ложным богам, и здесь, клянусь душой, хочу я отречься и отказаться от ложных мечтаний, соблазнивших мое юное воображение, и принести их в жертву единому, милосердному Богу, которого не знали язычники.
Она остановилась возле плоского камня и увидела Кливленда, подходившего робким шагом и с опущенным взором, настолько же отличным от его всегдашних манер и характера, насколько гордый вид, величественная осанка и спокойная, сосредоточенная поза Минны не напоминали той сраженной любовью и горем девушки, которая с трудом, опираясь на сестру, вышла из замка. Если справедливы предположения тех, кто считает Стеннисские менгиры созданием друидов, то Минна походила бы на Хаксу или их верховную жрицу, от которой ждет напутствия какой-либо древний витязь. Если же признать готическое или норманнское происхождение этого изумительного памятника, то она могла бы олицетворять собой Фрейю — супругу бога-громовержца, перед которой гордый викинг или герой склонился с таким благоговейным страхом, какого не могла бы внушить ему никакая земная опасность. Бренда, охваченная невыразимым ужасом и тревогой, осталась несколько позади, с беспокойством глядя на приближавшегося Кливленда и ничего кругом не замечая, кроме него и сестры.
Кливленд остановился в двух шагах от Минны и склонил к земле голову. Наступило глубокое молчание. Затем Минна произнесла твердым, но скорбным голосом:
— Несчастный человек! Зачем искали вы этой встречи, которая только усилит наши страдания? Уезжайте с миром, и пусть небо направит вас по лучшему пути, чем тот, которым вы следовали доныне.
— Небо может направить меня на истинный путь, только если вы мне укажете дорогу, — ответил Кливленд. — Я явился сюда одичавшим и загрубелым человеком, едва сознававшим, что моя профессия — моя страшная профессия — преступнее пред лицом людей и неба, чем дозволенное вашими законами каперство. Так я был воспитан, и если бы не надежды, которые вы разрешили мне питать, я, быть может, так и умер бы отчаянным и нераскаявшимся пиратом. О, не отталкивайте меня, Минна! Дайте мне искупить мои преступления и не оставляйте начатого вами дела незавершенным.
— Кливленд, — ответила Минна, — я не буду обвинять вас в том, что вы злоупотребили моей неопытностью или воспользовались иллюзиями, созданными легковерной молодостью, которые заставили меня смешать вашу роковую профессию с подвигами наших древних героев. Увы, достаточно было мне увидать ваших приспешников, чтобы иллюзии эти развеялись. Но я не упрекаю вас за то, что они существовали. Ступайте, Кливленд, расстаньтесь с теми отверженными, с которыми вас связывает ваше дело, и верьте: если небо дарует вам возможность прославить свое имя каким-либо достойным деянием или подвигом, то на этих пустынных островах чьи-то глаза заплачут от радости, как сейчас… как сейчас они плачут от горя.
— И это все? — спросил Кливленд. — И мне не дано надеяться, что если я порву со своими теперешними товарищами, если сумею заслужить прощение таким же ревностным служением добру, с каким прежде служил злу, если по прошествии известного срока, пусть даже долгого, но все же ограниченного каким-то пределом, я гордо смогу сказать, что вернул себе доброе имя, — неужели тогда, неужели даже тогда не посмею я надеяться, что Минна простит мне то, что простят и небо, и родина?
— Никогда, Кливленд, никогда! — ответила Минна с величайшей твердостью. — Здесь разлучаемся мы навеки, разлучаемся, не лелея никакой надежды. Если вы останетесь тем же, что вы теперь, то думайте обо мне как о мертвой; но если — да смилуется над вами небо! — вы измените свой страшный путь — знайте, что утром и вечером я буду возносить к Всевышнему молитвы о вашем счастье, хотя мое собственное погибло навеки! Прощайте, Кливленд!
Охваченный невыразимой грустью, он преклонил колено, чтобы взять протянутую ему руку, но в то же мгновение друг его Банс выскочил из-за каменного столба и со слезами на глазах закричал:
— Ни в одном театре не видел я такой трогательной сцены прощания! Но будь я проклят, если вам удастся закончить ее так, как вы полагали!
С этими словами, прежде чем Кливленд мог возразить ему или оказать какое-либо сопротивление, прежде даже чем он смог встать на ноги, Банс без труда одолел его, опрокинув навзничь; несколько человек из команды тотчас же схватили его за руки и за ноги и устремились с ним к озеру. Минна и Бренда закричали и пытались бежать, но Деррик схватил первую с той же легкостью, с какой сокол хватает голубку, тогда как Банс, выкрикнув, очевидно для успокоения, несколько энергичных проклятий, поднял на руки Бренду, и вся компания, сопровождаемая двумя или тремя пиратами, незаметно подкравшимися от берега до самых камней, быстро помчалась к лодке, оставленной под надзором двух человек команды. Бегство их было, однако, неожиданно остановлено и преступные замыслы полностью расстроены.
Когда Мордонт Мертон велел страже вооружиться, он, разумеется, сделал это для того, чтобы охранять безопасность девушек. Люди его поэтому со всем вниманием следили за каждым движением пиратов; увидев, что почти все они покинули шлюпку и, крадучись, направились к месту свидания, назначенному Кливлендом, стражники, естественно, заподозрили предательство и, под прикрытием глубокой рытвины или рва, который в прежние времена соединялся, должно быть, с менгирами, незаметно заняли позицию между пиратами и их шлюпкой. Когда раздались крики сестер, они бросились вперед и перерезали разбойникам путь, не смея, однако, стрелять из боязни ранить девушек, находившихся, как мы знаем, в руках у негодяев. Мордонт с быстротой оленя бросился на Банса, который, не желая отпустить свою добычу и поэтому лишенный возможности сопротивляться, стал вертеться во все стороны, загораживаясь пленницей от предполагаемых ударов Мордонта. Такой способ защиты оказался, однако, безуспешным против самого проворного и ловкого юноши во всей Шетлендии, и после одного или двух ложных выпадов Мордонт сбил пирата с ног, ударив его прикладом карабина, которым не смел воспользоваться иначе. Но между теми, кого не удерживали подобные соображения предосторожности, завязалась перестрелка, и пираты, державшие Кливленда, отпустили его, чтобы подумать о собственной защите или спасении. Тем самым они, однако, лишь увеличили число своих врагов, ибо Кливленд, увидев Минну в объятиях Деррика, одной рукой вырвал ее из когтей разбойника, а другой — тут же наповал застрелил его. Еще два-три пирата пали или были захвачены в плен, остальные добежали до шлюпки, отвалили, затем повернулись бортом к берегу и дали несколько залпов по оркнейцам, которые ответили тем же, что, впрочем, обошлось без особенного ущерба для обеих сторон.
Мордонт, убедившись, что обе девушки на свободе и стремительно бегут к замку, бросился с обнаженным тесаком к Кливленду. Пират поднял пистолет и со словами: «Мордонт, я никогда не даю промаха», — выстрелил в воздух и швырнул оружие в озеро; затем он обнажил свой тесак, описал им несколько кругов над головой и бросил как только мог дальше туда же. Общая уверенность в силе и ловкости Кливленда была, однако, так крепка, что Мордонт все еще с осторожностью подошел к нему и спросил, сдается ли он.
— Я не сдаюсь никому, — ответил капитан пиратов, — но вы видели, что я сам бросил свое оружие.
Он был тут же схвачен несколькими оркнейцами и не оказал им никакого сопротивления. Мордонт запретил обращаться с ним грубо и не позволил даже связать его. Победители отвели Кливленда в замок Стеннис, где поместили в одной из отдаленных комнат верхнего этажа, поставив у дверей стражу. Банс и Флетчер, оба поднятые на поле боя, были доставлены туда же, а двух других пленников, по-видимому, простых матросов, заперли в подвале замка.
— Оно правда, разница-то не больно велика, — ответил Дик, — как там ни верти…
— Молчи, говорят тебе, — повторил его неумолимый патрон, — и слушай. Мы захватим капитана врасплох, так что он не успеет вытащить ни тесака, ни пистолетов, и я сам — так сильна моя любовь к нему — первый брошусь, чтобы повалить его на землю. Надо сказать, что добычу, за которой гонится капитан, всегда сопровождает небольшой, ладно построенный полубаркасик; так вот, если представится случай, я не прочь был бы захватить его для себя лично.
— Так, так, — ответил Деррик, — дай только тебе волю, так ты об одной своей выгоде и будешь думать!
— Ну, нет, клянусь честью, — воскликнул Банс, — но я не упускаю ее, когда она сама дается мне в руки, или я добиваюсь ее собственной сообразительностью: ведь никому из вас не пришел бы в голову подобный план. А капитан наш, таким образом, полностью будет с нами: умом и сердцем, с руками и ногами, а кроме того, мы разыграем прекрасную заключительную сцену, достойную любой комедии. Итак, я отправлюсь на берег, чтобы обо всем столковаться, а вы сообщите тем из джентльменов, кто еще трезв и заслуживает доверия, о нашем замысле.
Договорившись таким образом, Банс и его друг Флетчер ушли, а оба старых пирата долго молча смотрели друг на друга. Наконец заговорил боцман:
— Убей меня, Деррик, а не по душе мне эти щелкоперы, нет в них настоящей разбойничьей породы. Они так же мало походят на тех пиратов, что я знал до сих пор, как этот шлюп — на линейный корабль. Да вот взять, к примеру, хоть старого Шарпа — помнишь, он каждое воскресенье читал молитвы перед всей командой — что бы он сказал, коли услышал, что к нам на корабль собираются взять двух девчонок?
— А что сказал бы старый ворчун Черная Борода, — добавил Деррик, — коли они хотели бы захватить их только для себя? Да за такое бесстыдство пустить бы их прогуляться по доске или связать спиной к спине, да и вниз головой в воду, и чем скорее, тем лучше.
— Так-то оно так, но кто же тогда будет управлять судном? — спросил Хокинс.
— А чем плох старина Гофф? — осведомился Деррик.
— Ну, он так часто и подолгу прикладывается к бутылке, — сказал боцман, — что стал никуда не годен. Трезвый — он хуже старой бабы, а как налижется, так и пойдет буянить! Да нет, хватит с нас Гоффа!
— Ну, а что ты скажешь насчет себя самого, боцман, или, к примеру, меня? — спросил вахтенный начальник. — Давай кинем, орел или решка?
— Нет, это не пойдет, — ответил после некоторого раздумья боцман.
— Если бы еще недалеко было до пассатных ветров, так мы могли бы — ты или я — еще как-нибудь извернуться, но, чтобы добраться до них, тут, брат, нужно все умение Кливленда, и, пожалуй, сейчас нам лучше всего последовать совету Банса. Слышишь? Это он требует себе шлюпку. Придется-таки мне вылезти на палубу и спустить ее для «его светлости», лопни его глаза!
Шлюпку спустили; она благополучно пересекла озеро, и Банс высадился в нескольких сотнях шагов от древнего замка Стеннис. Подойдя к дому, он увидел, что обитатели его приняли срочные меры для обороны: окна нижнего этажа были забаррикадированы, и только местами в них были оставлены отверстия в виде бойниц. У главного входа стояла снятая с корабля пушка, и, кроме того, его охраняли двое часовых. Подойдя к воротам, Банс попросил разрешения войти, в чем ему кратко и бесцеремонно отказали, посоветовав убираться подобру-поздорову, если он не хочет нажить себе беды. Пират, однако, продолжал настаивать на своем желании видеть кого-либо из семьи Магнуса Тройла, утверждая, что явился по весьма важному делу, так что в конце концов показался Клод Холкро, и с раздражительностью, вовсе ему не свойственной, поклонник достославного Джона стал укорять своего старого знакомого в упрямстве и легкомыслии.
— Вы, — сказал он, — похожи на глупых мотыльков, порхающих вокруг свечи. Кончится тем, что вы все на ней сгорите.
— А вы, — ответил Банс, — похожи на трутней без жала, которых ничего не стоит выкурить из их убежища полдюжиной ручных гранат.
— Выкурите лучше дурь из собственной головы! — сказал Холкро. — Послушайтесь-ка моего совета и занимайтесь своими делами, а то как раз попадетесь тем, что сумеют вас выкурить. Или уходите, или скажите мне в двух словах, что вам надо, ибо не будет вам здесь иной встречи, кроме пули из аркебузы. Нас тут достаточно мужчин, да еще с острова Хой прибыл молодой Мордонт Мертон — тот самый, которого ваш капитан чуть не убил.
— Полегче, дядюшка, — возразил Банс, — он всего только выпустил ему немного лишней крови, чтобы тот не горячился.
— Мы не нуждаемся в подобных кровопусканиях, — сказал Клод Холкро,
— а кроме того, ваш пациент оказался связанным с нами более близкими узами, чем вы или я могли бы предполагать, а потому вы понимаете, каким нежеланным гостем будет здесь ваш капитан или кто-либо из его команды.
— Ну, а что, если я привез деньги за припасы, присланные нам на судно?
— Приберегите их для себя, пока с вас их не спросят, — ответил Холкро. — Есть два рода дурных плательщиков: тот, кто платит слишком рано, и тот, кто совсем не платит.
— Хорошо, но тогда позвольте нам по крайней мере принести нашу благодарность жертвователю.
— Приберегите ее также до тех пор, пока ее с вас не спросят, — ответил поэт.
— Итак, это все, что вы можете сказать мне хорошего, хотя бы в память нашего давнего знакомства? — спросил Банс.
— Но что же я могу сказать для вас, мистер Алтамонт? — сказал, несколько смягчившись, Холкро. — Да ведь если бы молодой Мордонт мог распоряжаться, как ему хочется, он встретил бы вас красным бургундским номер тысячный. Спасайтесь же, ради всего святого, а то еще получится, как в сценических ремарках: «Входит стража и хватает Алтамонта».
— О, я не доставлю вам подобного беспокойства, — сказал Банс, — и сейчас же уйду со сцены. Но подождите, я чуть было не забыл, что со мной клочок бумаги для той из ваших барышень, что выше ростом… для Минны… да, ее зовут Минна. Видите ли, это прощальное письмецо от капитана Кливленда… Вы ведь не откажетесь передать его?
— Ах, бедный молодой человек! — воскликнул Холкро. — О, я понимаю… понимаю… Прощай, прекрасная Армида:
Но скажите мне только: есть в этом послании стихи?
И бури, и пламень, и пули, и кровь
Страшны, но страшней без надежды любовь!
— О да, оно набито песнями, сонетами и элегиями до краев, до самой сургучной печати, — ответил Банс, — но смотрите передайте записку осторожно и незаметно.
— О, конечно, конечно! Не учите меня, как передавать billet doux, меня, завсегдатая «Кофейни талантов», слышавшего все тосты в Кит-Кэт клубе! О, Минна получит эту записку и ради нашего с вами давнего знакомства, мистер Алтамонт, и ради вашего капитана, у которого сердце далеко не такое черное, как требуется для его профессии. А записку я передам, в прощальном письме вреда быть не может.
— Прощай же, старина, прощай навек! — воскликнул Банс и так крепко стиснул руку поэта, что бедняга взвыл от боли и долго еще тряс пальцами, как пес, которому на лапу упал горячий уголь.
Предоставив разбойнику возвращаться на борт пиратского судна, посмотрим, что поделывает семья Магнуса Тройла, собравшаяся у своего родственника в замке Стеннис, где ее день и ночь охраняет от неожиданностей бдительная стража.
Магнус Тройл весьма ласково встретил Мордонта Мертона, когда тот явился к нему на помощь с небольшим отрядом преданных Норне людей, которыми она поручила ему командовать. Юдаллера легко было убедить, что наветы на Мордонта, которые нашептывал ему коробейник, желая расположить его в пользу своего более щедрого покупателя Кливленда, не имели никаких оснований. Правда, наветы эти подтверждались и почтенной леди Глоуроурам, и всеобщей молвой: в обоих случаях Мордонт представлен был как дерзкий претендент на руку одной из сестер из Боро-Уестры, твердо уверенный в благосклонности обеих и только раздумывавший, как султан, которой из них бросить свой платок. Но Магнус знал, что молва — большая лгунья, а что касается клеветы, то склонен был считать почтенную леди Глоуроурам одним из самых злых языков в округе и поэтому вернул Мордонту все свое расположение, с величайшим удивлением услышав, какие права предъявляет Норна на сыновнюю преданность юноши, и с не меньшим интересом — о ее намерении передать Мордонту все огромное, унаследованное от отца состояние; и хотя Магнус и не дал немедленного ответа, когда Норна намекнула на возможный брак его старшей дочери с ее наследником, однако, по всей вероятности, считал такой союз вполне желательным, отчасти из-за личных качеств юноши, отчасти и потому, что таким образом соединились бы воедино огромные поместья, в свое время разделенные между его отцом и отцом Норны. Как бы то ни было, Магнус Тройл встретил своего юного друга чрезвычайно приветливо и вместе с хозяином замка поручил ему, как самому молодому и энергичному из всех собравшихся, быть начальником ночного караула и наблюдать за сменой часовых вокруг замка Стеннис.
ГЛАВА XL
Тому, кто вне закона жил
И проиграл игру,
Закон судил: висеть в петле,
Качаясь на ветру.
«Баллада о девушке с каштановыми кудрями»
До рассвета было еще далеко, когда Мордонт, сменив стоявших с полуночи часовых и распорядившись, чтобы следующая стража вступила в караул с восходом солнца, вышел в соседнюю с передней комнату, сел в кресло и задремал, положив около себя оружие. Вдруг он почувствовал, что кто-то потянул его за край плаща, в который он был закутан.
— Как, разве уже утро? — спросил он. — Так скоро? — Но, вскочив на ноги, он увидел, что на горизонте едва брезжит рассвет.
— Мордонт! — раздался в эту минуту около него голос, каждый звук которого проникал ему прямо в сердце.
Он оглянулся и с радостным изумлением увидел, что перед ним стоит Бренда Тройл. Мордонт готов уже был заговорить с ней, но остановился, заметив, что она смущена и взволнована, лицо ее бледно, губы дрожат, а глаза полны слез.
— Мордонт, — сказала она, — ты должен оказать Минне и мне услугу — выпустить нас потихоньку из замка, так, чтобы этого никто не знал. Нам обязательно надо быть у Стеннисских камней.
— Что за странная фантазия, дорогая Бренда? — спросил Мордонт, в высшей степени изумленный подобной просьбой. — Может быть, это дань какому-либо оркнейскому суеверию, но время сейчас слишком опасное, а приказ, полученный мной от вашего отца, так строг, что я никак не могу выпустить вас без его разрешения. Посуди сама, милая Бренда, ведь я — солдат на посту и должен выполнять полученные мной приказания.
— Мордонт, — продолжала Бренда, — нам не до шуток. Рассудок Минны, даже самая жизнь ее зависят от того, позволишь ли ты нам выйти.
— Но для чего? — спросил Мордонт. — Объясни мне по крайней мере для чего?
— Ты скажешь, что это отчаянная, дикая затея, — ответила Бренда, — но она условилась встретиться с Кливлендом.
— С Кливлендом! — воскликнул Мордонт. — Да если только этот негодяй посмеет высадиться на берег, мы встретим его таким градом пуль, что ему не поздоровится, — прибавил он, хватаясь за оружие, — и за все зло, которое он причинил мне, я расплачусь с ним одной унцией свинца.
— Но если он умрет, Минна сойдет с ума, — ответила Бренда, — а на того, кто причинит зло Минне, Бренда никогда уже больше не взглянет.
— Но ведь это же безрассудство, совершенное безумие! — воскликнул Мордонт. — Ваша честь… ваш долг… подумай о них!
— Я не хочу думать ни о чем, кроме опасности, угрожающей Минне, — ответила Бренда, разражаясь потоком слез. — Ее прежняя болезнь — ничто по сравнению с тем состоянием, в каком она находилась всю эту ночь. Она не выпускает из рук его письма, написанного скорей огнем, чем чернилами, где он заклинает ее встретиться с ним в последний раз, если она хочет спасти его грешное тело и бессмертную душу. Он ручается ей за полную безопасность и клянется, что никакая сила не заставит его покинуть наш берег, пока он не увидит ее еще раз. Ты должен нас выпустить, Мордонт!
— Но это невозможно, — ответил ей юноша в крайнем замешательстве.
— Этому мошеннику, конечно, ничего не стоит клясться всем, чем угодно, но где ручательство, что он сдержит свое слово? Нет, я не могу выпустить Минну.
— Ну что же, — с некоторым укором промолвила Бренда, осушая слезы, которые все еще текли у нее из глаз, — значит, правда, есть что-то между тобой и Минной, как говорила Норна, и ты слишком ревнуешь ее к этому несчастному, чтобы позволить ему хоть на единый миг встретиться с ней перед разлукой.
— Ты несправедлива ко мне, Бренда, — возразил Мордонт, и обиженный, и вместе с тем несколько польщенный ее подозрениями, — ты так же несправедлива, как и неблагоразумна. Ты знаешь, ты не можешь не знать, что Минна дорога мне прежде всего как твоя сестра. Хорошо, я помогу вам в этой безумной затее, но скажи мне, Бренда, веришь ли ты пирату, нет ли у тебя каких-либо подозрений?
— Нет никаких, — ответила Бренда, — а если бы они были, неужели ты думаешь, что я стала бы тебя так упрашивать? Он в отчаянии, он страдает, но я уверена, что на слово его мы можем положиться.
— И свидание назначено у Стеннисских камней на рассвете? — еще раз осведомился Мордонт.
— Да, и время это уже подошло, — ответила Бренда. — О Мордонт, ради всего святого, дай нам выйти!
— Я сам, — ответил Мордонт, — займу на несколько минут место часового у ворот замка и тогда выпущу вас. Но это опасное свидание не затянется слишком долго?
— О нет, — ответила Бренда, — но ведь ты, Мордонт, не воспользуешься высадкой этого несчастного на берег, чтобы причинить ему какой-либо вред или схватить его?
— Ручаюсь честью, — воскликнул Мордонт, — что его никто не тронет, если он сам не подаст к тому повода!
— Тогда я пойду за сестрой, — сказала Бренда и поспешно вышла из комнаты.
Некоторое время Мордонт обдумывал положение, затем, выйдя к воротам замка, приказал часовому немедленно бежать в караульню, велеть всем вооружиться, проследить, чтобы приказ этот был выполнен, и, вернувшись, доложить ему, когда все будут готовы.
— Тем временем, — прибавил Мордонт, — я сам буду стоять на часах у входа.
Пока стража отсутствовала, наружная дверь тихонько открылась и показались закутанные в плащи Минна и Бренда. Первая опиралась на руку сестры и шла, низко опустив голову, словно стыдясь того шага, который готова была сделать. Бренда тоже молча прошла мимо своего возлюбленного, но потом, оглянувшись, бросила ему взгляд, исполненный необыкновенной благодарности и нежности, после которого она стала ему как будто еще дороже, и тревога Мордонта за судьбу обеих девушек еще более, если это было возможно, усилилась.
Когда сестры отошли настолько, что потеряли из виду замок, Минна, которая до того шла робкой и неверной походкой, внезапно выпрямилась и устремилась вперед таким быстрым и твердым шагом, что с трудом поспевавшая за ней Бренда стала уговаривать ее успокоиться и поберечь свои силы, доказывая, что им нет надобности спешить.
— Не бойся, дорогая сестра, — ответила Минна, — я чувствую в себе мужество, которое поддержит — должно поддержать — меня во время этого ужасного свидания. У меня подкашивались ноги и я не смела поднять голову, пока чувствовала на себе взгляд того, в чьих глазах неизбежно заслуживаю жалости или презрения. Но ведь ты знаешь, милая сестра Бренда, и Мордонт тоже скоро узнает, что любовь моя к этому несчастному так же чиста, как лучи солнца, которые отражаются сейчас в волнах. И я смело призываю в свидетели и это сверкающее светило, и это синее небо, что, не будь у меня надежды заставить Кливленда изменить свою страшную жизнь, ни за какие соблазны нашей земной юдоли не согласилась бы я еще раз с ним встретиться.
Тон, каким она говорила, в значительной степени успокоил Бренду, и вскоре сестры достигли гребня возвышенности, откуда открывался широкий вид на оркнейские менгиры, то есть на огромный круг и полукруг так называемых Стоячих камней, которые в лучах восходящего солнца уже сверкали серовато-белыми громадами, отбрасывая далеко на запад свои чудовищно длинные тени. В другое время подобное зрелище глубоко поразило бы пылкое воображение Минны, а в ее менее чувствительной сестре возбудило бы хоть некоторое любопытство, но сейчас ни одна из них не была расположена предаваться тому впечатлению, какое обычно производит на зрителей столь изумительный памятник древности, ибо сестры увидели на нижнем озере, за так называемым Бройзгарским мостом, шлюпку, полную хорошо вооруженных людей; из нее высадился одинокий человек, закутанный в морской плащ, и направился к кругу Стоячих камней, к которому с противоположной стороны приближались девушки.
— Их много, и они вооружены, — шепнула сестре испуганная Бренда.
— Это из предосторожности, — ответила Минна, — которая, увы, для людей в их положении совершенно необходима. Но не бойся предательства — подобного порока у Кливленда, во всяком случае, нет.
Проговорив это, Минна вышла на середину круга, образованного высокими, прямо поставленными гранитными глыбами; в самом центре его, на более низких столбах, остатки которых можно видеть и по сей день, лежала плоская гранитная плита, когда-то служившая, должно быть, жертвенным камнем.
— Здесь, — сказала Минна, — во времена язычества, если верить преданиям, любовь к которым, увы, обошлась мне так дорого, наши предки приносили жертвы своим ложным богам, и здесь, клянусь душой, хочу я отречься и отказаться от ложных мечтаний, соблазнивших мое юное воображение, и принести их в жертву единому, милосердному Богу, которого не знали язычники.
Она остановилась возле плоского камня и увидела Кливленда, подходившего робким шагом и с опущенным взором, настолько же отличным от его всегдашних манер и характера, насколько гордый вид, величественная осанка и спокойная, сосредоточенная поза Минны не напоминали той сраженной любовью и горем девушки, которая с трудом, опираясь на сестру, вышла из замка. Если справедливы предположения тех, кто считает Стеннисские менгиры созданием друидов, то Минна походила бы на Хаксу или их верховную жрицу, от которой ждет напутствия какой-либо древний витязь. Если же признать готическое или норманнское происхождение этого изумительного памятника, то она могла бы олицетворять собой Фрейю — супругу бога-громовержца, перед которой гордый викинг или герой склонился с таким благоговейным страхом, какого не могла бы внушить ему никакая земная опасность. Бренда, охваченная невыразимым ужасом и тревогой, осталась несколько позади, с беспокойством глядя на приближавшегося Кливленда и ничего кругом не замечая, кроме него и сестры.
Кливленд остановился в двух шагах от Минны и склонил к земле голову. Наступило глубокое молчание. Затем Минна произнесла твердым, но скорбным голосом:
— Несчастный человек! Зачем искали вы этой встречи, которая только усилит наши страдания? Уезжайте с миром, и пусть небо направит вас по лучшему пути, чем тот, которым вы следовали доныне.
— Небо может направить меня на истинный путь, только если вы мне укажете дорогу, — ответил Кливленд. — Я явился сюда одичавшим и загрубелым человеком, едва сознававшим, что моя профессия — моя страшная профессия — преступнее пред лицом людей и неба, чем дозволенное вашими законами каперство. Так я был воспитан, и если бы не надежды, которые вы разрешили мне питать, я, быть может, так и умер бы отчаянным и нераскаявшимся пиратом. О, не отталкивайте меня, Минна! Дайте мне искупить мои преступления и не оставляйте начатого вами дела незавершенным.
— Кливленд, — ответила Минна, — я не буду обвинять вас в том, что вы злоупотребили моей неопытностью или воспользовались иллюзиями, созданными легковерной молодостью, которые заставили меня смешать вашу роковую профессию с подвигами наших древних героев. Увы, достаточно было мне увидать ваших приспешников, чтобы иллюзии эти развеялись. Но я не упрекаю вас за то, что они существовали. Ступайте, Кливленд, расстаньтесь с теми отверженными, с которыми вас связывает ваше дело, и верьте: если небо дарует вам возможность прославить свое имя каким-либо достойным деянием или подвигом, то на этих пустынных островах чьи-то глаза заплачут от радости, как сейчас… как сейчас они плачут от горя.
— И это все? — спросил Кливленд. — И мне не дано надеяться, что если я порву со своими теперешними товарищами, если сумею заслужить прощение таким же ревностным служением добру, с каким прежде служил злу, если по прошествии известного срока, пусть даже долгого, но все же ограниченного каким-то пределом, я гордо смогу сказать, что вернул себе доброе имя, — неужели тогда, неужели даже тогда не посмею я надеяться, что Минна простит мне то, что простят и небо, и родина?
— Никогда, Кливленд, никогда! — ответила Минна с величайшей твердостью. — Здесь разлучаемся мы навеки, разлучаемся, не лелея никакой надежды. Если вы останетесь тем же, что вы теперь, то думайте обо мне как о мертвой; но если — да смилуется над вами небо! — вы измените свой страшный путь — знайте, что утром и вечером я буду возносить к Всевышнему молитвы о вашем счастье, хотя мое собственное погибло навеки! Прощайте, Кливленд!
Охваченный невыразимой грустью, он преклонил колено, чтобы взять протянутую ему руку, но в то же мгновение друг его Банс выскочил из-за каменного столба и со слезами на глазах закричал:
— Ни в одном театре не видел я такой трогательной сцены прощания! Но будь я проклят, если вам удастся закончить ее так, как вы полагали!
С этими словами, прежде чем Кливленд мог возразить ему или оказать какое-либо сопротивление, прежде даже чем он смог встать на ноги, Банс без труда одолел его, опрокинув навзничь; несколько человек из команды тотчас же схватили его за руки и за ноги и устремились с ним к озеру. Минна и Бренда закричали и пытались бежать, но Деррик схватил первую с той же легкостью, с какой сокол хватает голубку, тогда как Банс, выкрикнув, очевидно для успокоения, несколько энергичных проклятий, поднял на руки Бренду, и вся компания, сопровождаемая двумя или тремя пиратами, незаметно подкравшимися от берега до самых камней, быстро помчалась к лодке, оставленной под надзором двух человек команды. Бегство их было, однако, неожиданно остановлено и преступные замыслы полностью расстроены.
Когда Мордонт Мертон велел страже вооружиться, он, разумеется, сделал это для того, чтобы охранять безопасность девушек. Люди его поэтому со всем вниманием следили за каждым движением пиратов; увидев, что почти все они покинули шлюпку и, крадучись, направились к месту свидания, назначенному Кливлендом, стражники, естественно, заподозрили предательство и, под прикрытием глубокой рытвины или рва, который в прежние времена соединялся, должно быть, с менгирами, незаметно заняли позицию между пиратами и их шлюпкой. Когда раздались крики сестер, они бросились вперед и перерезали разбойникам путь, не смея, однако, стрелять из боязни ранить девушек, находившихся, как мы знаем, в руках у негодяев. Мордонт с быстротой оленя бросился на Банса, который, не желая отпустить свою добычу и поэтому лишенный возможности сопротивляться, стал вертеться во все стороны, загораживаясь пленницей от предполагаемых ударов Мордонта. Такой способ защиты оказался, однако, безуспешным против самого проворного и ловкого юноши во всей Шетлендии, и после одного или двух ложных выпадов Мордонт сбил пирата с ног, ударив его прикладом карабина, которым не смел воспользоваться иначе. Но между теми, кого не удерживали подобные соображения предосторожности, завязалась перестрелка, и пираты, державшие Кливленда, отпустили его, чтобы подумать о собственной защите или спасении. Тем самым они, однако, лишь увеличили число своих врагов, ибо Кливленд, увидев Минну в объятиях Деррика, одной рукой вырвал ее из когтей разбойника, а другой — тут же наповал застрелил его. Еще два-три пирата пали или были захвачены в плен, остальные добежали до шлюпки, отвалили, затем повернулись бортом к берегу и дали несколько залпов по оркнейцам, которые ответили тем же, что, впрочем, обошлось без особенного ущерба для обеих сторон.
Мордонт, убедившись, что обе девушки на свободе и стремительно бегут к замку, бросился с обнаженным тесаком к Кливленду. Пират поднял пистолет и со словами: «Мордонт, я никогда не даю промаха», — выстрелил в воздух и швырнул оружие в озеро; затем он обнажил свой тесак, описал им несколько кругов над головой и бросил как только мог дальше туда же. Общая уверенность в силе и ловкости Кливленда была, однако, так крепка, что Мордонт все еще с осторожностью подошел к нему и спросил, сдается ли он.
— Я не сдаюсь никому, — ответил капитан пиратов, — но вы видели, что я сам бросил свое оружие.
Он был тут же схвачен несколькими оркнейцами и не оказал им никакого сопротивления. Мордонт запретил обращаться с ним грубо и не позволил даже связать его. Победители отвели Кливленда в замок Стеннис, где поместили в одной из отдаленных комнат верхнего этажа, поставив у дверей стражу. Банс и Флетчер, оба поднятые на поле боя, были доставлены туда же, а двух других пленников, по-видимому, простых матросов, заперли в подвале замка.