Страница:
Коварный Зимри первым был из них…
— Ни слова больше! — закричал Банс, заглушая почитателя Драйдена своим еще более громким и страстным голосом. — Да ведь «Репетиция» — самый блестящий фарс, когда-либо написанный! А если кто с этим не согласен, так я заставлю его облобызаться с дочкой пушкаря! Ах, черт возьми, да ведь я был лучшим принцем Приттименом, когда-либо выступавшим на сцене:
То принц, то сын простого рыбака…
Но вернемся к нашему делу. Послушайте, папаша, — обратился он к Магнусу, — что-то у вас слишком уж мрачный вид, а за это некоторые мои товарищи по профессии отрезали бы вам уши и зажарили бы их вам на обед с красным перцем. Гофф, я помню, проделал такую штуку с одним беднягой за то, что тот состроил чересчур кислую и зловредную рожу, когда его шлюп отправили к Дэви Джонсу в ящик, а на шлюпе-то находился его единственный сын. Но я человек совсем другого сорта, и если с вами или с вашими леди приключится какая-либо неприятность, так виной тому будут керкуоллцы, а не я, говорю вам по совести, так что вы все-таки сообщите им, в каком положении находитесь и как вообще обстоят дела, — это я вам тоже по совести говорю.
Магнус, убежденный подобными доводами, взял перо и попытался написать несколько слов, но несгибаемый нрав и родительская тревога вели в его сердце такую борьбу, что рука отказывалась служить ему.
— Ничего не могу поделать, — сказал он после двух или трех попыток написать что-либо удобочитаемое, — я не в силах был бы, кажется, начертать ни одной буквы, даже если бы от этого зависели самые наши жизни.
И действительно, чем больше старался он подавить свое внутреннее волнение, тем сильнее проявлялось оно в нервной дрожи, сотрясавшей все его тело. Гибкий ивняк иной раз легче переносит бурю, чем дуб, который гордо противостоит ей, и точно так же в минуты суровых испытаний иногда беспечные и поверхностные натуры скорее вновь обретают живость ума и присутствие духа, чем люди с более сильным характером. В данном случае Клод Холкро, к счастью, оказался способным выполнить то, что его другу и покровителю мешали сделать как раз его более глубокие чувства. Он взял перо и, сколь возможно кратко, описал положение, в каком они очутились, и страшную опасность, которая им угрожала, намекнув при этом в самых деликатных выражениях, что для предержащих властей жизнь и честь их сограждан должна быть дороже возможности захватить и наказать преступника. Эту последнюю мысль он из боязни прогневить пиратов постарался выразить самым осторожным образом.
Банс прочитал письмо, которое, к счастью, удостоилось полного его одобрения, и, увидев внизу подпись Клода Холкро, воскликнул с большим изумлением и в гораздо более энергичных и красочных выражениях, чем мы можем позволить себе привести в настоящем повествовании.
— Как, вы, значит, и есть тот самый человечек, что играл на скрипке в труппе старого Гэдабаута в Хогз-Нортоне в первый же год, как я там выступал! Недаром мне послышалось что-то знакомое, когда вы мне подали свою реплику о достославном Джоне!
В другое время подобное признание не очень польстило бы честолюбию нашего менестреля, но при сложившихся обстоятельствах открытие золотой россыпи не могло бы больше его порадовать. Он тотчас же припомнил многообещающего молодого актера, который выступал в роли дона Себастьяна, и тут же не без умысла добавил, что за все время, что он сам играл первую (он смело мог бы прибавить «и единственную») скрипку у старика Гэдабаута, муза достославного Джона не имела более блестящего исполнителя.
— Ну, как вам сказать… Может быть, вы и правы, — ответил Банс. — Мне кажется, я мог бы потрясать зрителей не хуже Бута или Беттертона, но рок предначертал мне выступать на иных подмостках, — здесь он топнул ногой о палубу, — и я останусь им верен до тех пор, пока под ногами моими будет хоть какая-нибудь опора. А теперь, старый приятель, я хотел бы для вас кое-что сделать; отойдемте на минуту в сторонку, вот сюда, мне нужно было бы побеседовать с вами с глазу на глаз.
Оба перегнулись через гакаборт, и Банс зашептал намного более серьезным тоном, нежели объяснялся обычно:
— Поверьте, мне в высшей степени жаль этого славного, кряжистого, как норвежская сосна, добряка — разрази меня гром, если это не так, — и его дочерей тоже. Кроме того, у меня есть свои собственные причины, чтобы покровительствовать одной из них. Знаете, я ведь могу быть и дерзким, особенно если девчонка и сама не прочь… Но перед такими скромными и невинными созданиями, черт меня подери, да я просто становлюсь Сципионом в Нумансии или Александром в палатке Дария. А помните, какой у меня получался Александр?
Банс, или Алтамонт, горячо пожал ему руку.
— Вы льстите мне, дорогой друг, — произнес он. — Ах, почему публика не разделяла вашего взгляда! Тогда я не оказался бы в таком положении, как сейчас! Видит Бог, дорогой мистер Холкро, видит Бог, с какой радостью я оставил бы вас здесь на борту, для того чтобы около меня всегда находился друг, который так же любит слушать избранные отрывки из наших лучших драматургов, как я люблю их декламировать. Ведь большинство из нас — скоты, а тот, кто остался в Керкуолле заложником, так он, ей-Богу, обращается со мной не лучше, чем я с Флетчером, и чем больше я стараюсь для него, тем с большим пренебрежением он ко мне относится. А какое бы это было наслаждение ночью, в тропиках, когда судно спокойно идет на всех парусах, подгоняемое легким ветром, для меня декламировать роль Александра, а для вас — быть одновременно партером, и ложами, и галеркой. И, кто знает (ведь вы, насколько я помню, тоже питомец муз), быть может, вы и я — мы сумели бы, подобно Орфею и Эвридике, тронуть сердца наших слушателей истинной красотой и, пробудив в них лучшие чувства, смягчить их нравы!
Все это было произнесено с таким одушевлением, что Клод Холкро испугался, уж не сделал ли он пунш слишком крепким и не подмешал ли чрезмерное количество одурманивающих веществ в преподнесенную им Бансу чашу лести. Не вздумает ли теперь сентиментальный пират задержать его силой просто для того, чтобы наяву осуществить свои мечты? Положение было, однако, слишком деликатным, чтобы Холкро мог предпринять что-нибудь для исправления своей оплошности, и поэтому он только с чувством пожал Бансу руку и воскликнул «увы!», вложил в это междометие весь пафос, на какой был способен. Банс тотчас же понял его.
— Вы правы, мой друг, — ответил он, — все это лишь праздные мечты о счастье, и незадачливому Алтамонту остается только оказать последнюю услугу товарищу, с которым он вынужден расстаться навеки. Я решил отправить вас и обеих девушек на берег под охраной Флетчера; итак, позовите молодых леди, и пусть они уезжают, пока в меня или еще в кого-либо на корабле не вселился дьявол. Вы передадите мое письмо отцам города, подкрепите мое послание собственным красноречием и доведете до их сведения, что если они тронут хоть один волос на голове Кливленда, им придется иметь дело с самим чертом и попробовать кое-чего похуже горячей смолы.
При столь непредвиденном окончании всех разглагольствований пирата Холкро почувствовал в душе немалое облегчение; он скатился, перескакивая через несколько ступенек, по трапу, постучался в каюту и едва смог найти подходящие слова, чтобы передать девушкам решение Банса. Услышав столь неожиданную и радостную весть, сестры тотчас же закутались в плащи, и, так как шлюпка была уже приготовлена для спуска, поспешили на палубу; только тут они, к ужасу своему, узнали, что отец их остается на борту пиратского судна.
— Тогда мы тоже останемся с ним, что бы нам ни угрожало! — воскликнула Минна. — Быть может, наше присутствие будет нужно ему хотя бы на одно мгновение. Мы хотим жить и умереть с ним вместе!
— Мы скорее сумеем помочь ему, — возразила Бренда, которая лучше сестры сознавала их положение, — убеждая правителей Керкуолла согласиться на требования этих джентльменов.
— О ангел красоты, твоими устами глаголет сама мудрость! — воскликнул Банс. — А теперь исчезайте скорее! Черт меня подери, а то дело становится похожим на зажженный фитиль в крюйт-камере. Если вы скажете еще только слово, разрази меня гром, я уже не найду в себе силы расстаться с вами.
— Уезжайте, ради всего святого, уезжайте, дети мои, — сказал Магнус. — Я в руках Всевышнего, и, когда вас тут не будет, о себе я не стану тревожиться. Но, пока я жив, я не перестану думать и утверждать, что этот благородный джентльмен достоин иной, лучшей участи, чем та, что выпала на его долю. Ступайте же, ступайте, уезжайте отсюда, — прибавил он, ибо девушки все еще медлили, не находя в себе мужества покинуть его.
— Пожалуйста, только без прощальных поцелуев, — заявил Банс, — а то мне станет завидно, и я потребую свою долю. Живо в шлюпку! .. Или нет, погодите минутку. — Тут он отвел троих пленников в сторону. — Флетчер, — продолжал он, — отвечает мне за гребцов и проводит вас в город, но как поручиться за самого Флетчера — не знаю, разве что вручив мистеру Холкро вот этого маленького защитника.
Банс протянул поэту небольшой двуствольный пистолет, прибавив, что он заряжен на оба ствола.
Минна заметила, как дрожала рука поэта, когда он протянул ее за оружием.
— Дайте его мне, сэр, — сказала она, беря пистолет из рук пирата, — и будьте уверены, что я сумею защитить сестру и себя.
— Браво! Браво! — закричал Банс. — Вот это слова женщины, достойной Кливленда, короля корсаров!
— Кливленда! — повторила Минна. — Вы, значит, знаете Кливленда? Вот уже второй раз вы упоминаете его имя.
— Знаю ли я его? — воскликнул Банс. — Да на всем свете нет человека, который знал бы лучше, нежели я, самого благородного, самого отважного молодца, гулявшего когда-либо между форштевнем и кормой! Когда он благополучно вырвется из оков — а это, по милости неба, должно совершиться в самом ближайшем будущем, — я уверен, что вы пожалуете к нам на борт и будете королевой всех морей, по которым мы плаваем. А теперь у вас имеется этот маленький защитник; надеюсь, вы знаете, как с ним обращаться? Если Флетчер поведет себя дерзко, вам следует только нажать на эту железку большим пальцем, вот так; а если он станет упорствовать, так вы только согните свой прелестный указательный пальчик вот таким образом, и я потеряю самого преданного товарища, которого когда-либо имел моряк… Хотя к черту этого пса! Он заслужит смерть, если только посмеет ослушаться моих приказаний! А теперь — в шлюпку… Но погодите еще — один поцелуй, ради друга моего, Кливленда.
Бренда, напуганная до полусмерти, не посмела оттолкнуть Банса, но Минна, отступив на шаг и окинув его презрительным взглядом, протянула ему руку для поцелуя. Банс засмеялся, однако с театральной аффектацией поцеловал предложенную ему в замену уст прекрасную руку. Наконец обе сестры и Клод Холкро спустились в шлюпку, и она отвалила под командой Флетчера.
Банс остался стоять на шканцах, где произнес, в духе прежней своей профессии, следующую тираду:
— Не знаю, что сказали бы мои товарищи в Порт-Рояле или на острове Провиденс, если бы услышали о моем сегодняшнем подвиге! Уж наверное, назвали бы меня мягкотелой тряпкой, простофилей, ослом! Ну что же, и пусть их! Я натворил столько зла, что есть над чем задуматься. А потом, можно же человеку совершить хоть одно доброе дело — ведь это такая редкая вещь и приводит в такое хорошее настроение!
Затем, повернувшись к Магнусу, он продолжал:
— Ну и славные же девки твои дочки, клянусь! .. Старшая снискала бы себе настоящую славу на лондонских подмостках. С каким решительным видом схватила она оружие! Что за жест! Порази меня гром, если театр не рухнул бы от рукоплесканий! А как она, дрянь этакая, сыграла бы Роксалану! (В пылу азарта Банс, подобно куму Санчо, Томасу Сесиалю, склонен был пускать в ход любое выразительное словцо, какое только приходило ему в голову, не всегда заботясь о его точном смысле.) — Да я отдал бы свою долю в первой же добыче, лишь бы услышать, как она продекламирует:
Я был бы Александром, Клод Холкро — Лисимахом, а престарелый джентльмен на худой конец сыграл бы и Клита. Да, я был просто глупцом, что не сообразил этого раньше.
Многое в этой тираде могло бы оказаться не совсем по вкусу юдаллеру, но, по правде говоря, он не обращал на слова Банса ни малейшего внимания. Сначала невооруженным глазом, а потом в подзорную трубу он не отрываясь следил за возвращением своих дочерей на землю. Он видел, как они высадились на берег, видел, как в сопровождении Холкро и еще одного человека, очевидно, Флетчера, поднялись в гору и пошли по дороге к Керкуоллу; он мог даже различить, что Минна, видимо, чувствуя себя ответственной за судьбу остальных, шла несколько в стороне, настороженная и готовая в случае необходимости немедленно действовать.
Наконец, когда Магнус почти совсем уже перестал их различать, он, к невыразимому своему облегчению, увидел, как путники остановились и пират расстался с ними: после задержки не более длительной, чем требовалось для учтивого прощания, он медленным шагом пошел назад к морю. Возблагодарив верховное существо, которое таким образом избавило его от самого мучительного страха, какой только может испытывать отец, благородный юдаллер с этой минуты покорился своей собственной судьбе, какова бы она ни была.
Флетчеру пришлось расстаться с Клодом Холкро и сестрами из Боро-Уестры отчасти потому, что невдалеке показался небольшой отряд вооруженных людей, шедших из Керкуолла; появление их было скрыто от подзорной трубы юдаллера небольшим возвышением местности, но пират видел их очень хорошо, что побудило его позаботиться о собственной безопасности, поспешно вернувшись к шлюпке. Остановка, которую издали видел Магнус, произошла по воле Минны.
— Стойте, — сказала она, — и выслушайте мои приказания. Передайте от меня вашему предводителю, что, какой бы ответ ни пришел из Керкуолла, пусть он все же ведет свое судно в обход острова к Стромнессу, станет там на якорь, и, когда увидит дым на Бройзгарском мосту, пошлет на берег шлюпку за капитаном Кливлендом.
Флетчер хотел было в подражание своему приятелю Бансу получить за все беспокойство, которое доставило ему сопровождение прелестных молодых леди, хотя бы поцелуй, и, пожалуй, ни страх перед приближением керкуоллцев, ни оружие в руках Минны не остановили бы его дерзости, но имя его капитана, а быть может, еще более того не допускающий никаких возражений величественный и властный вид Минны Тройл удержали его от каких-либо поползновений. Он по-морскому откланялся, обещал, что за сигналом будут зорко следить, и, возвратившись к шлюпке, последовал со своим поручением на судно.
Когда Холкро и девушки двинулись навстречу замеченному ими на керкуоллской дороге отряду, который, в свою очередь, тоже остановился, словно наблюдая за ними, Бренда, которая все это время молчала из страха перед Флетчером, воскликнула:
— Боже мой, Минна, в чьих руках оставили мы нашего дорогого отца!
— В руках отважных людей, — твердым голосом ответила Минна. — Я не боюсь за него.
— Отважных, если хотите, — сказал Клод Холкро, — но вместе с тем чрезвычайно опасных негодяев! Я знаю, что этот Алтамонт, как он называет себя, хотя это совсем не его настоящее имя, самый распущенный малый, который когда-либо оглашал подмостки пятистопными ямбами и потрясал публику своей страстью! Он начал с роли Барнуэлла, и все так и думали, что он кончит виселицей, как в последнем действии «Спасенной Венеции».
— Это ничего не значит, — возразила Минна, — чем яростнее волны, тем могущественнее голос их повелителя. Упоминание одного только имени Кливленда заставило подчиниться самого отчаянного из них.
— Мне очень жаль Кливленда, — сказала Бренда, — если таковы его товарищи; но что он значит для меня по сравнению с моим отцом?
— Прибереги свою жалость для тех, кто в ней нуждается, — ответила Минна, — и не бойся за нашего отца. Видит Бог, что один серебряный волос на его голове дороже для меня всех подземных сокровищ! Но я знаю, что там, на судне, он в безопасности и скоро будет в безопасности и на берегу.
— Хотел бы я это видеть, — сказал Клод Холкро, — боюсь только, что керкуоллцы, догадавшись, что Кливленд как раз то, чего я страшусь, не решатся обменять его на юдаллера. У шотландцев очень строгие законы относительно сговора с преступниками, как они называют подобные сделки.
— Но что это за люди на дороге перед нами? — спросила Бренда. — Почему они остановились и так подозрительно на нас смотрят?
— Это патруль городской стражи, — ответил Холкро. — Достославный Джон отзывается о них довольно едко, но не следует забывать, что он был якобитом:
Тем временем отряд приблизился и оказался, как и предполагал Клод Холкро, патрулем, посланным следить за движением пиратов и помешать им высадиться на берег и разорять страну.
Подошедшие сердечно поздравили Клода Холкро, которого многие из них хорошо знали, со счастливым избавлением от плена, и начальник отряда, предлагая молодым леди всю возможную помощь, не мог, однако, не высказать соболезнования по поводу обстоятельств, в которых оказался их отец, намекнув при этом, правда, в весьма деликатной и неопределенной форме, на трудности, могущие возникнуть в деле его освобождения.
Когда они прибыли в Керкуолл и получили аудиенцию у провоста в присутствии еще трех или четырех членов городского магистрата, трудности эти были представлены им как весьма серьезные.
— Фрегат «Альциона» крейсирует вдоль побережья, — сказал провост, — его видели недалеко от Данкансби-Хэда, и хотя я питаю глубочайшее уважение к мистеру Тройлу из Боро-Уестры, однако окажусь правонарушителем, если выпущу из тюрьмы капитана этого подозрительного судна ради спасения лица, которому дальнейшее заключение узника может грозить, к несчастью, большой опасностью. Этот человек, как нам стало известно, — душа и правая рука своих разбойников, и вправе ли я освободить его, чтобы, вернувшись на борт, он принялся грабить страну или, быть может, вступил в бой с судном его величества, ибо дерзости у него хватит на что угодно.
— Отваги — на что угодно, хотите вы сказать, господин провост, — прервала его Минна, не в силах больше сдерживать свое возмущение.
— Ну что же, можете называть это как пожелаете, мисс Тройл, — сказал почтенный джентльмен, — но, по моему мнению, та отвага, что побуждает одного выступить против двоих, немногим лучше самой обыкновенной дерзости.
— Но что же тогда будет с нашим батюшкой? — воскликнула Бренда умоляющим тоном. — Ведь он друг, он настоящий отец для жителей нашего острова, столько народу приходит к нему в надежде на участие и столько же за помощью. Погубить его — все равно что погасить маяк во время бури! Как вы можете равнять угрожающую ему опасность с такой пустой вещью, как освобождение из тюрьмы несчастного, который и вдали от наших берегов не избегнет своей печальной участи?
— Мисс Бренда права, — сказал Клод Холкро, — я сторонник правила школьников «не трогай, и я тебя не трону». А кроме того, разве непременно нужен приказ об освобождении из-под стражи? Послушайте, провост, совет старого дурака: пусть тюремщик забудет заложить засов у дверей или оставит неплотно закрытым окно, и мы избавимся тогда от разбойника, а самый лучший, самый прекрасный человек обоих архипелагов, и Оркнейского и Шетлендского, не долее как через пять часов снова будет с нами за чашей пунша.
На это провост ответил почти в тех же выражениях, что и раньше, что хотя он питает глубочайшее уважение к мистеру Магнусу Тройлу из Боро-Уестры, но не может из уважения к частному лицу, каким бы почтенным оно ни было, отступить от исполнения собственного долга.
Тут Минна обратилась к сестре тоном вполне спокойным, но полным сарказма:
— Ты забыла, Бренда, что говоришь о спасении бедного, безвестного юдаллера не с кем иным, как с главой оркнейской столицы. Можешь ли ты ожидать, чтобы столь высокое лицо снизошло до рассмотрения столь малозначащего дела? О, мистер провост успеет еще обдумать предложенные ему условия, ибо в конце концов он должен будет на них согласиться — когда от собора святого Магнуса не останется камня на камне.
— Вы можете сердиться на меня, милая барышня, — сказал добродушный провост Торф, — но я не способен на вас обижаться. Собор святого Магнуса стоит уже много веков и, я полагаю, переживет и вас, и меня, и тем более шайку этих обреченных на виселицу негодяев. И хотя ваш отец наполовину оркнеец и у него есть на нашем острове и владения, и друзья, но, даю вам честное слово, я сделал бы то же самое для попавшего в беду шетлендца, как и для всякого другого, кроме, пожалуй, уроженцев самого Керкуолла, которые имеют право на некоторое преимущество. И если вы согласитесь остановиться у меня в доме, мы с женой приложим все старания, дабы доказать вам, что вы столь же желанные гости в Керкуолле, как и в Леруике или Скэллоуэе.
Минна даже не удостоила ответом это любезное приглашение, но Бренда вежливо отклонила его, ссылаясь на то, что они обещали остановиться у одной родственницы, богатой керкуоллской вдовы, которая уже ожидает их.
Холкро сделал еще одну попытку уговорить провоста, но тот остался непреклонным.
— Сборщик податей, — сказал он, — уже грозился донести, что я вступил в сношения, или, как он выразился, обделывал делишки, с чужеземцами, хотя это казалось тогда единственным способом избежать в городе кровопролития; и если теперь я откажусь от преимущества, которое доставили мне захват Кливленда и бегство управляющего, то смогу заслужить нечто похуже, чем простое порицание.
Одним словом, провост от всей души сочувствовал юдаллеру и продолжал уверять, что ему «чрезвычайно жаль не только Магнуса Тройла, но и этого молодчика Кливленда, у которого заметны кое-какие проблески благородства, но долг прежде всего и никаких послаблений не допускает». Вслед за тем провост прекратил дальнейшие препирательства, заявив, что его неотложного внимания требует еще одно, тоже шетлендское дело. Некий джентльмен, по фамилии Мертон, обитающий в Ярлсхофе, подал жалобу на странствующего разносчика Снейлсфута, который при содействии одной из ярлсхофских служанок присвоил себе некоторые ценные предметы, находившиеся на сохранении у Мертона. На обязанности провоста лежало теперь разобрать дело и заставить Снейлсфута вернуть вещи Мертону, ответственному за их сохранность перед законным владельцем.
В этом сообщении не было ничего, что могло бы привлечь внимание сестер, кроме имени Мертон. Имя это словно кинжал пронзило сердце Минны, напомнив ей, при каких обстоятельствах исчез Мордонт. Менее острое, хотя тоже весьма печальное чувство пробудило оно и в душе Бренды, вызвав легкую краску на ее лице и слегка увлажнив глаза. Тут же, однако, выяснилось, что провост говорил не о Мордонте, а о его отце, и дочери Магнуса, для которых подробности дела не представляли особой занимательности, расстались с почтенным старцем и направились к месту своего жительства.
Как только они прибыли к упомянутой выше родственнице, Минна принялась разузнавать, насколько она могла это делать, не возбуждая подозрений, как обстоят дела несчастного Кливленда, и вскоре обнаружила, что положение его весьма серьезно. Правда, провост не подверг его строгому тюремному заключению, как предполагал Клод Холкро, памятуя, быть может, с какой доверчивостью Кливленд положился на его честь, и не желая без крайней необходимости нарушать свое слово. Но хотя внешне Кливленд пользовался свободой, однако он находился под неусыпным наблюдением специально приставленных к нему и хорошо вооруженных людей, которым даны были указания задержать его силой при малейшей попытке переступить тесные границы некоего отведенного ему участка. Жилье ему предоставили в крепких стенах так называемого королевского замка, на ночь дверь его комнаты запиралась снаружи, и за ней бодрствовала стража, достаточная для того, чтобы сделать всякую попытку побега невозможной. Кливленд пользовался, таким образом, той степенью свободы, какую кошка в своей жестокой игре порой предоставляет пойманной мыши. Так велик был, однако, страх перед находчивостью, смелостью и жестокостью капитана пиратов, что и сборщик податей, и многие другие благоразумные граждане Керкуолла порицали провоста за то, что он позволил заложнику пользоваться условной свободой.
— Ни слова больше! — закричал Банс, заглушая почитателя Драйдена своим еще более громким и страстным голосом. — Да ведь «Репетиция» — самый блестящий фарс, когда-либо написанный! А если кто с этим не согласен, так я заставлю его облобызаться с дочкой пушкаря! Ах, черт возьми, да ведь я был лучшим принцем Приттименом, когда-либо выступавшим на сцене:
То принц, то сын простого рыбака…
Но вернемся к нашему делу. Послушайте, папаша, — обратился он к Магнусу, — что-то у вас слишком уж мрачный вид, а за это некоторые мои товарищи по профессии отрезали бы вам уши и зажарили бы их вам на обед с красным перцем. Гофф, я помню, проделал такую штуку с одним беднягой за то, что тот состроил чересчур кислую и зловредную рожу, когда его шлюп отправили к Дэви Джонсу в ящик, а на шлюпе-то находился его единственный сын. Но я человек совсем другого сорта, и если с вами или с вашими леди приключится какая-либо неприятность, так виной тому будут керкуоллцы, а не я, говорю вам по совести, так что вы все-таки сообщите им, в каком положении находитесь и как вообще обстоят дела, — это я вам тоже по совести говорю.
Магнус, убежденный подобными доводами, взял перо и попытался написать несколько слов, но несгибаемый нрав и родительская тревога вели в его сердце такую борьбу, что рука отказывалась служить ему.
— Ничего не могу поделать, — сказал он после двух или трех попыток написать что-либо удобочитаемое, — я не в силах был бы, кажется, начертать ни одной буквы, даже если бы от этого зависели самые наши жизни.
И действительно, чем больше старался он подавить свое внутреннее волнение, тем сильнее проявлялось оно в нервной дрожи, сотрясавшей все его тело. Гибкий ивняк иной раз легче переносит бурю, чем дуб, который гордо противостоит ей, и точно так же в минуты суровых испытаний иногда беспечные и поверхностные натуры скорее вновь обретают живость ума и присутствие духа, чем люди с более сильным характером. В данном случае Клод Холкро, к счастью, оказался способным выполнить то, что его другу и покровителю мешали сделать как раз его более глубокие чувства. Он взял перо и, сколь возможно кратко, описал положение, в каком они очутились, и страшную опасность, которая им угрожала, намекнув при этом в самых деликатных выражениях, что для предержащих властей жизнь и честь их сограждан должна быть дороже возможности захватить и наказать преступника. Эту последнюю мысль он из боязни прогневить пиратов постарался выразить самым осторожным образом.
Банс прочитал письмо, которое, к счастью, удостоилось полного его одобрения, и, увидев внизу подпись Клода Холкро, воскликнул с большим изумлением и в гораздо более энергичных и красочных выражениях, чем мы можем позволить себе привести в настоящем повествовании.
— Как, вы, значит, и есть тот самый человечек, что играл на скрипке в труппе старого Гэдабаута в Хогз-Нортоне в первый же год, как я там выступал! Недаром мне послышалось что-то знакомое, когда вы мне подали свою реплику о достославном Джоне!
В другое время подобное признание не очень польстило бы честолюбию нашего менестреля, но при сложившихся обстоятельствах открытие золотой россыпи не могло бы больше его порадовать. Он тотчас же припомнил многообещающего молодого актера, который выступал в роли дона Себастьяна, и тут же не без умысла добавил, что за все время, что он сам играл первую (он смело мог бы прибавить «и единственную») скрипку у старика Гэдабаута, муза достославного Джона не имела более блестящего исполнителя.
— Ну, как вам сказать… Может быть, вы и правы, — ответил Банс. — Мне кажется, я мог бы потрясать зрителей не хуже Бута или Беттертона, но рок предначертал мне выступать на иных подмостках, — здесь он топнул ногой о палубу, — и я останусь им верен до тех пор, пока под ногами моими будет хоть какая-нибудь опора. А теперь, старый приятель, я хотел бы для вас кое-что сделать; отойдемте на минуту в сторонку, вот сюда, мне нужно было бы побеседовать с вами с глазу на глаз.
Оба перегнулись через гакаборт, и Банс зашептал намного более серьезным тоном, нежели объяснялся обычно:
— Поверьте, мне в высшей степени жаль этого славного, кряжистого, как норвежская сосна, добряка — разрази меня гром, если это не так, — и его дочерей тоже. Кроме того, у меня есть свои собственные причины, чтобы покровительствовать одной из них. Знаете, я ведь могу быть и дерзким, особенно если девчонка и сама не прочь… Но перед такими скромными и невинными созданиями, черт меня подери, да я просто становлюсь Сципионом в Нумансии или Александром в палатке Дария. А помните, какой у меня получался Александр?
Клод Холкро не преминул рассыпаться в похвалах его декламации и заявил, что, честно говоря, по его мнению, мистер Алтамонт всегда произносил этот монолог даже с большим огнем и выразительностью, нежели сам Беттертон.
Из гроба я восстал на дальний зов,
Чтоб милую спасти из рук врагов,
Всех победил, чтоб волю ей вернуть,
И слава мне указывала путь.
Банс, или Алтамонт, горячо пожал ему руку.
— Вы льстите мне, дорогой друг, — произнес он. — Ах, почему публика не разделяла вашего взгляда! Тогда я не оказался бы в таком положении, как сейчас! Видит Бог, дорогой мистер Холкро, видит Бог, с какой радостью я оставил бы вас здесь на борту, для того чтобы около меня всегда находился друг, который так же любит слушать избранные отрывки из наших лучших драматургов, как я люблю их декламировать. Ведь большинство из нас — скоты, а тот, кто остался в Керкуолле заложником, так он, ей-Богу, обращается со мной не лучше, чем я с Флетчером, и чем больше я стараюсь для него, тем с большим пренебрежением он ко мне относится. А какое бы это было наслаждение ночью, в тропиках, когда судно спокойно идет на всех парусах, подгоняемое легким ветром, для меня декламировать роль Александра, а для вас — быть одновременно партером, и ложами, и галеркой. И, кто знает (ведь вы, насколько я помню, тоже питомец муз), быть может, вы и я — мы сумели бы, подобно Орфею и Эвридике, тронуть сердца наших слушателей истинной красотой и, пробудив в них лучшие чувства, смягчить их нравы!
Все это было произнесено с таким одушевлением, что Клод Холкро испугался, уж не сделал ли он пунш слишком крепким и не подмешал ли чрезмерное количество одурманивающих веществ в преподнесенную им Бансу чашу лести. Не вздумает ли теперь сентиментальный пират задержать его силой просто для того, чтобы наяву осуществить свои мечты? Положение было, однако, слишком деликатным, чтобы Холкро мог предпринять что-нибудь для исправления своей оплошности, и поэтому он только с чувством пожал Бансу руку и воскликнул «увы!», вложил в это междометие весь пафос, на какой был способен. Банс тотчас же понял его.
— Вы правы, мой друг, — ответил он, — все это лишь праздные мечты о счастье, и незадачливому Алтамонту остается только оказать последнюю услугу товарищу, с которым он вынужден расстаться навеки. Я решил отправить вас и обеих девушек на берег под охраной Флетчера; итак, позовите молодых леди, и пусть они уезжают, пока в меня или еще в кого-либо на корабле не вселился дьявол. Вы передадите мое письмо отцам города, подкрепите мое послание собственным красноречием и доведете до их сведения, что если они тронут хоть один волос на голове Кливленда, им придется иметь дело с самим чертом и попробовать кое-чего похуже горячей смолы.
При столь непредвиденном окончании всех разглагольствований пирата Холкро почувствовал в душе немалое облегчение; он скатился, перескакивая через несколько ступенек, по трапу, постучался в каюту и едва смог найти подходящие слова, чтобы передать девушкам решение Банса. Услышав столь неожиданную и радостную весть, сестры тотчас же закутались в плащи, и, так как шлюпка была уже приготовлена для спуска, поспешили на палубу; только тут они, к ужасу своему, узнали, что отец их остается на борту пиратского судна.
— Тогда мы тоже останемся с ним, что бы нам ни угрожало! — воскликнула Минна. — Быть может, наше присутствие будет нужно ему хотя бы на одно мгновение. Мы хотим жить и умереть с ним вместе!
— Мы скорее сумеем помочь ему, — возразила Бренда, которая лучше сестры сознавала их положение, — убеждая правителей Керкуолла согласиться на требования этих джентльменов.
— О ангел красоты, твоими устами глаголет сама мудрость! — воскликнул Банс. — А теперь исчезайте скорее! Черт меня подери, а то дело становится похожим на зажженный фитиль в крюйт-камере. Если вы скажете еще только слово, разрази меня гром, я уже не найду в себе силы расстаться с вами.
— Уезжайте, ради всего святого, уезжайте, дети мои, — сказал Магнус. — Я в руках Всевышнего, и, когда вас тут не будет, о себе я не стану тревожиться. Но, пока я жив, я не перестану думать и утверждать, что этот благородный джентльмен достоин иной, лучшей участи, чем та, что выпала на его долю. Ступайте же, ступайте, уезжайте отсюда, — прибавил он, ибо девушки все еще медлили, не находя в себе мужества покинуть его.
— Пожалуйста, только без прощальных поцелуев, — заявил Банс, — а то мне станет завидно, и я потребую свою долю. Живо в шлюпку! .. Или нет, погодите минутку. — Тут он отвел троих пленников в сторону. — Флетчер, — продолжал он, — отвечает мне за гребцов и проводит вас в город, но как поручиться за самого Флетчера — не знаю, разве что вручив мистеру Холкро вот этого маленького защитника.
Банс протянул поэту небольшой двуствольный пистолет, прибавив, что он заряжен на оба ствола.
Минна заметила, как дрожала рука поэта, когда он протянул ее за оружием.
— Дайте его мне, сэр, — сказала она, беря пистолет из рук пирата, — и будьте уверены, что я сумею защитить сестру и себя.
— Браво! Браво! — закричал Банс. — Вот это слова женщины, достойной Кливленда, короля корсаров!
— Кливленда! — повторила Минна. — Вы, значит, знаете Кливленда? Вот уже второй раз вы упоминаете его имя.
— Знаю ли я его? — воскликнул Банс. — Да на всем свете нет человека, который знал бы лучше, нежели я, самого благородного, самого отважного молодца, гулявшего когда-либо между форштевнем и кормой! Когда он благополучно вырвется из оков — а это, по милости неба, должно совершиться в самом ближайшем будущем, — я уверен, что вы пожалуете к нам на борт и будете королевой всех морей, по которым мы плаваем. А теперь у вас имеется этот маленький защитник; надеюсь, вы знаете, как с ним обращаться? Если Флетчер поведет себя дерзко, вам следует только нажать на эту железку большим пальцем, вот так; а если он станет упорствовать, так вы только согните свой прелестный указательный пальчик вот таким образом, и я потеряю самого преданного товарища, которого когда-либо имел моряк… Хотя к черту этого пса! Он заслужит смерть, если только посмеет ослушаться моих приказаний! А теперь — в шлюпку… Но погодите еще — один поцелуй, ради друга моего, Кливленда.
Бренда, напуганная до полусмерти, не посмела оттолкнуть Банса, но Минна, отступив на шаг и окинув его презрительным взглядом, протянула ему руку для поцелуя. Банс засмеялся, однако с театральной аффектацией поцеловал предложенную ему в замену уст прекрасную руку. Наконец обе сестры и Клод Холкро спустились в шлюпку, и она отвалила под командой Флетчера.
Банс остался стоять на шканцах, где произнес, в духе прежней своей профессии, следующую тираду:
— Не знаю, что сказали бы мои товарищи в Порт-Рояле или на острове Провиденс, если бы услышали о моем сегодняшнем подвиге! Уж наверное, назвали бы меня мягкотелой тряпкой, простофилей, ослом! Ну что же, и пусть их! Я натворил столько зла, что есть над чем задуматься. А потом, можно же человеку совершить хоть одно доброе дело — ведь это такая редкая вещь и приводит в такое хорошее настроение!
Затем, повернувшись к Магнусу, он продолжал:
— Ну и славные же девки твои дочки, клянусь! .. Старшая снискала бы себе настоящую славу на лондонских подмостках. С каким решительным видом схватила она оружие! Что за жест! Порази меня гром, если театр не рухнул бы от рукоплесканий! А как она, дрянь этакая, сыграла бы Роксалану! (В пылу азарта Банс, подобно куму Санчо, Томасу Сесиалю, склонен был пускать в ход любое выразительное словцо, какое только приходило ему в голову, не всегда заботясь о его точном смысле.) — Да я отдал бы свою долю в первой же добыче, лишь бы услышать, как она продекламирует:
А та, другая, нежная, робкая, маленькая, дрожащая, как хорошо произнесла бы она в роли Статиры:
Прочь, удались, здесь буря разразится,
В прах обратит тебя мое дыханье,
И в гневе я безумье превзойду!
Какие пьесы могли бы мы сыграть! Ну и олух же я, что не подумал об этом, прежде чем отослать их на берег.
Так речь его сладка, так нежен вид,
Так пылко, так изящно он клянется,
Что даже быть обманутой им — счастье!
Я был бы Александром, Клод Холкро — Лисимахом, а престарелый джентльмен на худой конец сыграл бы и Клита. Да, я был просто глупцом, что не сообразил этого раньше.
Многое в этой тираде могло бы оказаться не совсем по вкусу юдаллеру, но, по правде говоря, он не обращал на слова Банса ни малейшего внимания. Сначала невооруженным глазом, а потом в подзорную трубу он не отрываясь следил за возвращением своих дочерей на землю. Он видел, как они высадились на берег, видел, как в сопровождении Холкро и еще одного человека, очевидно, Флетчера, поднялись в гору и пошли по дороге к Керкуоллу; он мог даже различить, что Минна, видимо, чувствуя себя ответственной за судьбу остальных, шла несколько в стороне, настороженная и готовая в случае необходимости немедленно действовать.
Наконец, когда Магнус почти совсем уже перестал их различать, он, к невыразимому своему облегчению, увидел, как путники остановились и пират расстался с ними: после задержки не более длительной, чем требовалось для учтивого прощания, он медленным шагом пошел назад к морю. Возблагодарив верховное существо, которое таким образом избавило его от самого мучительного страха, какой только может испытывать отец, благородный юдаллер с этой минуты покорился своей собственной судьбе, какова бы она ни была.
ГЛАВА XXXVII
Выше утесов, убежища птиц,
Глубже колодцев и темных гробниц,
Глубже самых глубоких
Нептуновых вод,
Выше пиков высоких
Любовь себе путь найдет.
Старинная песня
Флетчеру пришлось расстаться с Клодом Холкро и сестрами из Боро-Уестры отчасти потому, что невдалеке показался небольшой отряд вооруженных людей, шедших из Керкуолла; появление их было скрыто от подзорной трубы юдаллера небольшим возвышением местности, но пират видел их очень хорошо, что побудило его позаботиться о собственной безопасности, поспешно вернувшись к шлюпке. Остановка, которую издали видел Магнус, произошла по воле Минны.
— Стойте, — сказала она, — и выслушайте мои приказания. Передайте от меня вашему предводителю, что, какой бы ответ ни пришел из Керкуолла, пусть он все же ведет свое судно в обход острова к Стромнессу, станет там на якорь, и, когда увидит дым на Бройзгарском мосту, пошлет на берег шлюпку за капитаном Кливлендом.
Флетчер хотел было в подражание своему приятелю Бансу получить за все беспокойство, которое доставило ему сопровождение прелестных молодых леди, хотя бы поцелуй, и, пожалуй, ни страх перед приближением керкуоллцев, ни оружие в руках Минны не остановили бы его дерзости, но имя его капитана, а быть может, еще более того не допускающий никаких возражений величественный и властный вид Минны Тройл удержали его от каких-либо поползновений. Он по-морскому откланялся, обещал, что за сигналом будут зорко следить, и, возвратившись к шлюпке, последовал со своим поручением на судно.
Когда Холкро и девушки двинулись навстречу замеченному ими на керкуоллской дороге отряду, который, в свою очередь, тоже остановился, словно наблюдая за ними, Бренда, которая все это время молчала из страха перед Флетчером, воскликнула:
— Боже мой, Минна, в чьих руках оставили мы нашего дорогого отца!
— В руках отважных людей, — твердым голосом ответила Минна. — Я не боюсь за него.
— Отважных, если хотите, — сказал Клод Холкро, — но вместе с тем чрезвычайно опасных негодяев! Я знаю, что этот Алтамонт, как он называет себя, хотя это совсем не его настоящее имя, самый распущенный малый, который когда-либо оглашал подмостки пятистопными ямбами и потрясал публику своей страстью! Он начал с роли Барнуэлла, и все так и думали, что он кончит виселицей, как в последнем действии «Спасенной Венеции».
— Это ничего не значит, — возразила Минна, — чем яростнее волны, тем могущественнее голос их повелителя. Упоминание одного только имени Кливленда заставило подчиниться самого отчаянного из них.
— Мне очень жаль Кливленда, — сказала Бренда, — если таковы его товарищи; но что он значит для меня по сравнению с моим отцом?
— Прибереги свою жалость для тех, кто в ней нуждается, — ответила Минна, — и не бойся за нашего отца. Видит Бог, что один серебряный волос на его голове дороже для меня всех подземных сокровищ! Но я знаю, что там, на судне, он в безопасности и скоро будет в безопасности и на берегу.
— Хотел бы я это видеть, — сказал Клод Холкро, — боюсь только, что керкуоллцы, догадавшись, что Кливленд как раз то, чего я страшусь, не решатся обменять его на юдаллера. У шотландцев очень строгие законы относительно сговора с преступниками, как они называют подобные сделки.
— Но что это за люди на дороге перед нами? — спросила Бренда. — Почему они остановились и так подозрительно на нас смотрят?
— Это патруль городской стражи, — ответил Холкро. — Достославный Джон отзывается о них довольно едко, но не следует забывать, что он был якобитом:
Полагаю, что они остановились, приняв нас, когда мы появились на вершине холма, за людей со шлюпа, а теперь, когда различили на вас юбки, то снова двинулись вперед.
Все дело их — набить бы только пузо!
В бою — бегут, в тылу они — обуза,
Раз в тридцать дней решимости полны,
И нету их, когда они нужны. -
Тем временем отряд приблизился и оказался, как и предполагал Клод Холкро, патрулем, посланным следить за движением пиратов и помешать им высадиться на берег и разорять страну.
Подошедшие сердечно поздравили Клода Холкро, которого многие из них хорошо знали, со счастливым избавлением от плена, и начальник отряда, предлагая молодым леди всю возможную помощь, не мог, однако, не высказать соболезнования по поводу обстоятельств, в которых оказался их отец, намекнув при этом, правда, в весьма деликатной и неопределенной форме, на трудности, могущие возникнуть в деле его освобождения.
Когда они прибыли в Керкуолл и получили аудиенцию у провоста в присутствии еще трех или четырех членов городского магистрата, трудности эти были представлены им как весьма серьезные.
— Фрегат «Альциона» крейсирует вдоль побережья, — сказал провост, — его видели недалеко от Данкансби-Хэда, и хотя я питаю глубочайшее уважение к мистеру Тройлу из Боро-Уестры, однако окажусь правонарушителем, если выпущу из тюрьмы капитана этого подозрительного судна ради спасения лица, которому дальнейшее заключение узника может грозить, к несчастью, большой опасностью. Этот человек, как нам стало известно, — душа и правая рука своих разбойников, и вправе ли я освободить его, чтобы, вернувшись на борт, он принялся грабить страну или, быть может, вступил в бой с судном его величества, ибо дерзости у него хватит на что угодно.
— Отваги — на что угодно, хотите вы сказать, господин провост, — прервала его Минна, не в силах больше сдерживать свое возмущение.
— Ну что же, можете называть это как пожелаете, мисс Тройл, — сказал почтенный джентльмен, — но, по моему мнению, та отвага, что побуждает одного выступить против двоих, немногим лучше самой обыкновенной дерзости.
— Но что же тогда будет с нашим батюшкой? — воскликнула Бренда умоляющим тоном. — Ведь он друг, он настоящий отец для жителей нашего острова, столько народу приходит к нему в надежде на участие и столько же за помощью. Погубить его — все равно что погасить маяк во время бури! Как вы можете равнять угрожающую ему опасность с такой пустой вещью, как освобождение из тюрьмы несчастного, который и вдали от наших берегов не избегнет своей печальной участи?
— Мисс Бренда права, — сказал Клод Холкро, — я сторонник правила школьников «не трогай, и я тебя не трону». А кроме того, разве непременно нужен приказ об освобождении из-под стражи? Послушайте, провост, совет старого дурака: пусть тюремщик забудет заложить засов у дверей или оставит неплотно закрытым окно, и мы избавимся тогда от разбойника, а самый лучший, самый прекрасный человек обоих архипелагов, и Оркнейского и Шетлендского, не долее как через пять часов снова будет с нами за чашей пунша.
На это провост ответил почти в тех же выражениях, что и раньше, что хотя он питает глубочайшее уважение к мистеру Магнусу Тройлу из Боро-Уестры, но не может из уважения к частному лицу, каким бы почтенным оно ни было, отступить от исполнения собственного долга.
Тут Минна обратилась к сестре тоном вполне спокойным, но полным сарказма:
— Ты забыла, Бренда, что говоришь о спасении бедного, безвестного юдаллера не с кем иным, как с главой оркнейской столицы. Можешь ли ты ожидать, чтобы столь высокое лицо снизошло до рассмотрения столь малозначащего дела? О, мистер провост успеет еще обдумать предложенные ему условия, ибо в конце концов он должен будет на них согласиться — когда от собора святого Магнуса не останется камня на камне.
— Вы можете сердиться на меня, милая барышня, — сказал добродушный провост Торф, — но я не способен на вас обижаться. Собор святого Магнуса стоит уже много веков и, я полагаю, переживет и вас, и меня, и тем более шайку этих обреченных на виселицу негодяев. И хотя ваш отец наполовину оркнеец и у него есть на нашем острове и владения, и друзья, но, даю вам честное слово, я сделал бы то же самое для попавшего в беду шетлендца, как и для всякого другого, кроме, пожалуй, уроженцев самого Керкуолла, которые имеют право на некоторое преимущество. И если вы согласитесь остановиться у меня в доме, мы с женой приложим все старания, дабы доказать вам, что вы столь же желанные гости в Керкуолле, как и в Леруике или Скэллоуэе.
Минна даже не удостоила ответом это любезное приглашение, но Бренда вежливо отклонила его, ссылаясь на то, что они обещали остановиться у одной родственницы, богатой керкуоллской вдовы, которая уже ожидает их.
Холкро сделал еще одну попытку уговорить провоста, но тот остался непреклонным.
— Сборщик податей, — сказал он, — уже грозился донести, что я вступил в сношения, или, как он выразился, обделывал делишки, с чужеземцами, хотя это казалось тогда единственным способом избежать в городе кровопролития; и если теперь я откажусь от преимущества, которое доставили мне захват Кливленда и бегство управляющего, то смогу заслужить нечто похуже, чем простое порицание.
Одним словом, провост от всей души сочувствовал юдаллеру и продолжал уверять, что ему «чрезвычайно жаль не только Магнуса Тройла, но и этого молодчика Кливленда, у которого заметны кое-какие проблески благородства, но долг прежде всего и никаких послаблений не допускает». Вслед за тем провост прекратил дальнейшие препирательства, заявив, что его неотложного внимания требует еще одно, тоже шетлендское дело. Некий джентльмен, по фамилии Мертон, обитающий в Ярлсхофе, подал жалобу на странствующего разносчика Снейлсфута, который при содействии одной из ярлсхофских служанок присвоил себе некоторые ценные предметы, находившиеся на сохранении у Мертона. На обязанности провоста лежало теперь разобрать дело и заставить Снейлсфута вернуть вещи Мертону, ответственному за их сохранность перед законным владельцем.
В этом сообщении не было ничего, что могло бы привлечь внимание сестер, кроме имени Мертон. Имя это словно кинжал пронзило сердце Минны, напомнив ей, при каких обстоятельствах исчез Мордонт. Менее острое, хотя тоже весьма печальное чувство пробудило оно и в душе Бренды, вызвав легкую краску на ее лице и слегка увлажнив глаза. Тут же, однако, выяснилось, что провост говорил не о Мордонте, а о его отце, и дочери Магнуса, для которых подробности дела не представляли особой занимательности, расстались с почтенным старцем и направились к месту своего жительства.
Как только они прибыли к упомянутой выше родственнице, Минна принялась разузнавать, насколько она могла это делать, не возбуждая подозрений, как обстоят дела несчастного Кливленда, и вскоре обнаружила, что положение его весьма серьезно. Правда, провост не подверг его строгому тюремному заключению, как предполагал Клод Холкро, памятуя, быть может, с какой доверчивостью Кливленд положился на его честь, и не желая без крайней необходимости нарушать свое слово. Но хотя внешне Кливленд пользовался свободой, однако он находился под неусыпным наблюдением специально приставленных к нему и хорошо вооруженных людей, которым даны были указания задержать его силой при малейшей попытке переступить тесные границы некоего отведенного ему участка. Жилье ему предоставили в крепких стенах так называемого королевского замка, на ночь дверь его комнаты запиралась снаружи, и за ней бодрствовала стража, достаточная для того, чтобы сделать всякую попытку побега невозможной. Кливленд пользовался, таким образом, той степенью свободы, какую кошка в своей жестокой игре порой предоставляет пойманной мыши. Так велик был, однако, страх перед находчивостью, смелостью и жестокостью капитана пиратов, что и сборщик податей, и многие другие благоразумные граждане Керкуолла порицали провоста за то, что он позволил заложнику пользоваться условной свободой.