Страница:
Так бери же их, хватай,
С ними в небо улетай
И лети над океаном
Вместе с чайкой и бакланом,
Дар желанный получив,
Дух, ты слышал мой призыв?
Эти слова тоже сопровождались соответствующим действием: Норна резким движением вырвала у себя прядь волос и, не переставая петь, развеяла их по ветру. Затем она закрыла ставень, и комната вновь погрузилась в таинственный полумрак, гораздо более подходивший к характеру и занятиям Норны. Расплавленный свинец был еще раз вылит в воду, и колдунья опять с величайшим вниманием принялась рассматривать различные причудливые формы, которые принял застывший металл. Наконец легким восклицанием и движением руки Норна дала понять присутствующим, что колдовство ее увенчалось успехом. Она отделила от причудливой массы кусочек свинца величиной с небольшой орех, похожий на человеческое сердце, и, приблизившись к Минне, запела снова:
— И они станут последними на много месяцев, если ты еще раз вздумаешь прервать мои заклинания, — ответила Норна, возмущенная его вмешательством. — Отвернитесь оба к стене и не оборачивайтесь, чтобы не навлечь на себя мой гнев. Оба вы недостойны видеть то, что здесь происходит: ты, Магнус Тройл, из-за своего самомнения и дерзкого ума, а ты, Бренда, из-за легкомысленного неверия в то, что выше твоего ограниченного понимания. Ваши взгляды только ослабляют чары, ибо незримые силы не терпят недоверия.
Магнус, не привыкший, чтобы к нему обращались столь повелительным тоном, собирался уже довольно резко ответить, но, вспомнив, что дело идет о здоровье Минны, а говорит с ним женщина, испытавшая много горя, сдержал свой гнев, опустил голову, пожал плечами и принял требуемое положение, отведя взгляд от стола и отвернувшись к стене. Бренда по знаку отца последовала его примеру, и оба погрузились в глубокое молчание.
Тогда Норна снова обратилась к Минне:
С большим человеческим участием, нежели она проявляла обычно, Норна отняла свою руку у Минны, проливавшей теперь целые потоки слез, затем, с несвойственной ей до того нежностью, она прикрепила свинцовое сердце к золотой цепочке и повесила Минне на шею. При этом она запела последнюю строфу своего заклинания:
Норна еще раз напомнила своей пациентке, что если она покажет полученные ею волшебные дары или расскажет о них, то они потеряют силу
— предрассудок, как известно, крепко укоренившийся в суеверном воображении всех народов. Под конец Норна, снова расстегнув только что ею же самой застегнутый воротник Минны, показала девушке звено золотой цепочки, в котором та сейчас же признала часть цепи, когда-то подаренной Норной Мордонту Мертону. Это означало, очевидно, что он жив и находится под ее покровительством. Минна взглянула на старую сивиллу с крайним изумлением, но та приложила палец к губам в знак молчания и вторично спрятала цепочку среди складок одежды, столь скромно и тщательно прикрывавших прекраснейшую грудь и нежнейшее в мире сердце. Затем Норна залила угли и, когда вода зашипела, коснувшись горячей золы, разрешила Магнусу и Бренде обернуться, потому что дело свое она закончила.
Норна и в самом деле имела право на благодарность старого юдаллера, ибо действительно вылечила Минну от ее странного недуга. Старая сивилла снова распахнула окно, а Минна, осушив слезы, встала и с нежной доверчивостью бросилась на шею отцу, умоляя простить ее за все огорчения, которые причинила ему в последнее время. Нечего и говорить, что это прощение было ей тут же даровано, причем Магнус проявил такие горячие, хотя и несколько грубоватые, отцовские чувства и так долго и крепко обнимал свое дитя, что можно было подумать, будто оно только что было вырвано из когтей самой смерти. Когда же он выпустил ее наконец из объятий, она бросилась на шею сестре, выражая больше слезами и поцелуями, чем словами, как горько она сожалеет о своем безрассудном поведении. Тем временем юдаллер почел необходимым высказать свою благодарность Норне, чье искусство оказалось таким чудодейственным. Но едва он успел проговорить: «Глубокопочитаемая родственница, я всего лишь простой старый норвежец…» — как она прервала его, приложив палец к губам.
— Вокруг нас витают силы, — сказала она, — которые не следует гневить звуками человеческого голоса или выражением человеческих чувств. Порой они восстают даже против меня, их могучей повелительницы, только потому, что я ношу еще эту бренную оболочку. Итак, бойтесь их и храните молчание. Я одна, ибо деяния мои вознесли меня над ничтожной юдолью смертных с ее повседневными нуждами и ходячим милосердием, я одна, лишившая жизни того, кто дал ее мне, я, стоящая одиноко на утесе неизмеримой высоты, отрешенная от земли, которую едва попирают мои презренные стопы, — только я могу совладать с этими грозными силами. Не страшитесь поэтому, но сдерживайте свои порывы, и пусть этот вечер будет для вас вечером поста и молитвы.
Если еще до начала заклинания юдаллер не был склонен возражать своей родственнице, то теперь, когда дело увенчалось столь видимым успехом, у него было еще меньше желания с ней спорить. Итак, он молча уселся и взял в руки объемистый том, лежавший поблизости, в виде крайнего средства избежать того состояния, какое по-французски называется ennui, хотя прежде не было случая, чтобы Магнус принялся с подобной целью за чтение. Книга оказалась как нельзя более по вкусу старому юдаллеру, ибо то было хорошо известное сочинение Олауса Магнуса о нравах и обычаях древних норвежцев. К несчастью, сей труд был написан по-латыни, тогда как Магнус гораздо лучше понимал по-датски и по-голландски. Но зато это было прекрасное издание 1555 года с гравюрами, изображавшими боевые колесницы, рыбную ловлю, военные упражнения и домашний быт норвежцев. И если книга мало говорила уму Магнуса, она зато услаждала его зрение, что, как хорошо известно и старым, и малым, может, пожалуй, служить не худшим, а даже лучшим развлечением.
Тем временем сестры, как два цветка на одном стебле, сидели, крепко обнявшись и прижавшись друг к другу, словно боясь, как бы какая-нибудь новая непредвиденная причина не привела их опять к отчуждению и не нарушила только что восстановленного дружеского согласия. Норна сидела против них, то опуская глаза на пергаментный лист огромного фолианта, который читала в минуту их прибытия, то пристально глядя на сестер, и тогда свойственное ей выражение суровой и строгой торжественности сменялось необычным для нее нежным вниманием. Все было спокойно, в помещении царило мертвое молчание, и Бренда не успела еще прийти в себя и задать себе недоуменный вопрос, неужели они так и собираются провести оставшиеся часы вечера, как вдруг мирную картину нарушило внезапное появление Паколета, или, как юдаллер называл его, Николаса Стрампфера.
Норна метнула грозный взгляд на непрошеного посетителя, который в ответ, словно отвращая ее гнев, поднял руки и издал невнятное бормотание. Затем он тотчас же перешел к своему обычному способу изъясняться и стал делать пальцами быстрые и разнообразные знаки, на которые Норна так же ловко и тем же способом отвечала ему. Обе девушки до того и не слышали о подобном искусстве и теперь, наблюдая жесты этих двух необычных существ, готовы были думать, что их взаимное понимание тоже своего рода колдовство. Когда этот диковинный разговор закончился, Норна с крайним высокомерием повернулась к Магнусу Тройлу.
— Как, уважаемый родственник, — произнесла она, — неужели ты настолько забылся, что позволил себе принести земную пищу в дом Рейм-кеннара и в приюте Отчаяния, в обители Неведомых сил делать приготовления для трапезы, бражничанья, целого пира? Тише! Ни звука! — продолжала она. — Помни, что здоровье твоей дочери, только что ей возвращенное, зависит от твоего молчания и твоей покорности. Одно только неосторожное слово, один дерзкий взгляд — и ей станет еще хуже, чем прежде.
Эта угроза возымела на юдаллера магическое действие, как ни хотелось ему дать волю языку и оправдаться в возводимых на него обвинениях.
— Ступайте все за мной, — приказала Норна, направляясь к дверям, — и не смейте оглядываться, ибо комната эта не останется пустой, хотя мы, чада земли, и покинем ее.
Она вышла, и Магнус сделал знак дочерям следовать за ней и во всем исполнять ее волю. Старая сивилла намного опередила своих гостей, устремившись вниз по грубому спуску (ибо подобное название гораздо более подходило к нему, чем лестница) в помещение нижнего этажа. Когда Магнус и его дочери тоже спустились вниз, то очам их предстали их собственные слуги, пораженные ужасом при виде Норны из Фитфул-Хэда и того, что она творила.
Перед этим они заняты были устройством из привезенной провизии весьма основательного холодного ужина, с тем расчетом, чтобы юдаллер, почувствовав аппетит, который возвращался к нему с такой же регулярностью, как прилив и отлив, нашел бы все готовым. Теперь же они с испугом и изумлением смотрели, как Норна хватала одно блюдо за другим, при деятельном участии своего усердного Паколета и швыряла все, столь старательно приготовленное ими, через грубое отверстие, заменявшее окно, в океан, бурливший и пенившийся у подножия утеса, на котором возвышался замок. Вифда (вяленая говядина), ветчина и солонина полетели друг за другом в пространство; копченые гуси были брошены в воздух, а сушеная рыба — в море, иными словами — возвращены в свои родные стихии, где, однако, не могли уже больше ни летать, ни плавать. Расправа эта совершилась так быстро, что юдаллер едва успел спасти от гибели свой серебряный кубок. Что же касается большой кожаной фляжки с бренди, которая должна была снабдить Магнуса его любимым напитком, то Паколет своей собственной рукой послал ее вослед всему прочему. При этом он взглянул на раздосадованного юдаллера с такой коварной усмешкой, словно, несмотря на свою личную склонность к спиртному, ему приятнее было видеть досаду и изумление Магнуса Тройла, нежели разделять с ним удовольствие выпивки.
Гибель фляжки с бренди превысила меру терпения Магнуса, и он с немалой досадой воскликнул:
— Послушай, сестрица, что это за безумная расточительность! Где и чем, по-твоему, будем мы теперь ужинать?
— Где хочешь, — ответила Норна. — И чем хочешь, но только не в моем доме и не теми яствами, которыми ты осквернил его. Не раздражайте меня больше и уходите, все трое. Вы и так пробыли у меня слишком долго; как бы это не навлекло беду на меня, да и на вас тоже.
— Как, родственница, — сказал Магнус, — неужели ты выгонишь нас на ночь глядя, когда даже шетлендец не закрыл бы перед путником своей двери? Опомнись, сударыня! Вечный позор падет на наш род, если поднятая тобой буря заставит нас обрубить якорный канат и уйти в море, будучи столь скудно снабженными.
— Молчи и уходи, — ответила Норна, — довольно с вас, что вы получили то, за чем явились. У меня нет пристанища для смертных и нет запасов на потребу человеческим нуждам. Под этим утесом берег покрыт тончайшим песком и бьет родник столь же чистой воды, как в источнике Килдинги, а на скалах сколько угодно красных водорослей, столь же полезных для здоровья, как в Гиодине, а вы прекрасно знаете, что воды Килдинги и водоросли Гиодина исцеляют все недуги, кроме одной только черной смерти.
— Будь уверена, — ответил юдаллер, — что скорее соглашусь есть гнилые водоросли, как это делают скворцы, или соленую тюленину, как жители Баррафорта, или ракушки и слизняков, как несчастные бедняки Стромы, чем преломлю пшеничный хлеб и выпью красного вина в доме, где мне отказали в гостеприимстве. И все же, — перебил он сам себя, — я виноват, глубоко виноват, сестрица, когда так грубо говорю с тобой: ведь я должен благодарить тебя за все, что ты для нас сделала, а не упрекать, когда ты поступаешь сообразно своим обычаям. Но я вижу, ты сердишься; мы сейчас же снимемся с якоря. А вы, мошенники, — обратился он к слугам, — сунулись тоже, когда вас не спрашивают! Марш теперь отсюда, да постарайтесь поймать наших пони, ибо я вижу, что на эту ночь нам нужно будет поискать другую гавань, если мы не хотим лечь с пустым желудком и спать на голых камнях.
Слуги, достаточно напуганные неистовыми действиями Норны, не стали дожидаться второго приказания, чтобы со всей возможной поспешностью покинуть ее жилище, и юдаллер, взяв под руки дочерей, уже готов был последовать за ними, как вдруг раздался повелительный возглас Норны: «Стойте!» Все трое послушно остановились и обернулись. Она протянула Магнусу руку, и благодушный юдаллер сейчас же сжал ее в своей могучей длани.
— Магнус, — произнесла Норна, — мы вынуждены по необходимости расстаться, но, надеюсь, не как враги?
— Разумеется, нет, сестрица, — ответил великодушный юдаллер, едва успевая выговаривать слова, так не терпелось ему поскорее заверить Норну в своих добрых чувствах, — конечно, нет! Я никогда никому не желаю зла, а тем менее — кровной родственнице; ты ведь своими советами не раз, словно лоцман, помогала мне пройти трудным фарватером не хуже, пожалуй, чем я сам провел бы свое судно между Суоной и Стромой, через все волны, стремнины и водовороты Пентленд-Ферта.
— Довольно, — остановила его Норна, — прощай. Прими от меня благословение, какое я имею право тебе дать, и ни слова больше. А вы, девушки, — прибавила она, — подойдите, я поцелую вас.
Минна, повинуясь своему пылкому воображению, выполнила волю старой сивиллы с благоговейным трепетом, а Бренда, в силу естественной робости своего характера, — со страхам. Затем Норна рассталась с ними, и через несколько минут они стояли уже по ту сторону подъемного моста, на скалистой площадке перед замком древних пиктов, который добровольная отшельница избрала своим обиталищем. Ночь — ибо уже наступила ночь — была удивительно ясной. Прозрачный сумрак, бросавший свой приглушенный отблеск на поверхность моря, явился на смену солнцу во время его недолгого отсутствия, и волны, словно зачарованные этим светом, казались уснувшими, с таким слабым и сонным шумом катились они одна вослед другой и разбивались о подножие утеса, на котором стояли путники. Возвышавшийся перед ними суровый замок представлялся в окружавших его бесцветных сумерках таким же древним, бесформенным и массивным, как утес, служивший ему основанием. Ни огонька кругом, ни звука, которые указывали бы на близость человеческого жилища. Только в одной из грубо прорубленных в стене бойниц слабо мерцало пламя лампады: то старая ворожея продолжала, должно быть, и ночью предаваться своим таинственным занятиям. Узкая полоска этого света прорезала сумеречный воздух, сливалась с ним и исчезала, и так одинок и заброшен казался этот луч в окружавшем его пространстве, как старуха и служивший ей карлик, единственные обитатели этого уединенного края, — в обнимавшей их со всех сторон пустыне.
В течение нескольких минут люди, столь неожиданно изгнанные из-под крова, где рассчитывали провести ночь, стояли молча, погруженные каждый в свои собственные мысли. Минна, не переставая думать о таинственном утешении, полученном от Норны, тщетно пыталась найти в ее словах какой-нибудь более ясный и понятный смысл. Магнус все еще не мог прийти в себя после изгнания, которому он столь необычным образом подвергся, да еще при обстоятельствах, не позволявших воспринимать его как оскорбление. Такому гостеприимному хозяину, как Магнус, выходка Норны казалась во всех отношениях до того чудовищной, что ему все еще хотелось возмущаться, и он не знал только, с чего начать. Бренда первая трезво взглянула на вещи, спросив, куда же они теперь направятся и где проведут ночь. Вопрос этот, произнесенный просто, но с некоторым оттенком тревоги, совершенно изменил ход мыслей Магнуса: неожиданная трудность их положения предстала теперь перед ним во всем своем комизме, и он захохотал так, что слезы полились у него из глаз, окрестные скалы загремели ответным эхом, а спавшие на них морские птицы пробудились от громких и добродушных раскатов его неукротимого хохота.
Минна и Бренда, тщетно пытаясь доказать отцу, что таким безудержным проявлением веселости он рискует возбудить недовольство Норны, совместными стараниями увлекли его подальше от ее жилища. Как ни были слабы их усилия, но Магнус, сам ослабевший от смеха, был не в состоянии им противиться и позволил увести себя на порядочное расстояние от замка. Там, вырвавшись из рук дочерей и опустившись, или, вернее, упав, на большой камень, случайно оказавшийся на пути, он снова принялся хохотать и смеялся так долго и весело, что обеспокоенные и взволнованные девушки даже испугались, приняв сотрясавшие его приступы смеха за какие-то болезненные конвульсии.
Наконец веселость юдаллера истощилась, а вместе с ней истощились и его силы. Он испустил тяжелый стон, вытер глаза и сказал, по временам все еще потрясаемый внутренними порывами смеха:
— Ну, клянусь костями святого Магнуса, моего предка и тезки, можно подумать, что быть выставленным, да еще ночью, за дверь — вещь самая забавная. Я по крайней мере все бока надсадил себе от смеха! Сидели себе люди спокойно, готовились заночевать, и я еще так был уверен в хорошем ужине и добром стакане вина, словно держал уже в руках и то, и другое. И вдруг всех нас ни с того ни с сего выгоняют вон, и вот мы здесь! А потом Бренда таким жалобным голосом спрашивает: «Что мы будем делать и где спать?» Честное слово, если кто-либо из этих не ко времени усердных дураков, взбесивших бедную старуху своими приготовлениями, в искупление своей вины не найдет для нас удобной гавани с подветренной стороны, ничего нам другого не останется, как, пользуясь светлой ночью, взять курс обратно на Боро-Уестру и уж как-нибудь перетерпеть все трудности пути. Беспокоюсь я только о вас, дочки, а что до меня, так я, бывало, совершал рейсы и на более скудном пайке. Жаль, что не сумел я сберечь хоть кусочек чего-либо для вас да глоток для себя, тогда не на что было бы и сетовать.
Дочери поспешили уверить Магнуса, что им совершенно не хочется есть.
— Вот и хорошо, — сказал он, — и если так, то и я не буду жаловаться на голод, хоть аппетит у меня не на шутку разыгрался. А заметили ли вы, какую рожу состроил мне этот мошенник Николас Стрампфер, когда вышвырнул мою флягу с нанцем в море! Он оскалился, прямо как тюлень на камне. Если бы я не боялся огорчить нашу бедную родственницу, полетел бы этот красавец с тыквой вместо головы прямым путем в море, вдогонку за дорогой моей фляжкой. Это так же верно, как то, что мощи святого Магнуса покоятся в Керкуолле!
Тем временем слуги вернулись с пони, которых они поймали очень быстро, ибо эти разумные животные не обнаружили на пастбищах, где им предоставлено было отдыхать, ничего привлекательного и поэтому безропотно позволили снова оседлать и взнуздать себя. Чрезвычайно улучшились также для наших путников виды на ужин, так как оказалось, что припасы, навьюченные на пони, погибли не полностью: небольшая корзина благодаря проворству одного из слуг, который успел схватить и унести ее, счастливо избегла ярости Норны и Паколета. Тот же самый слуга, расторопный и смышленый малый, заметил на берегу, не далее чем в трех милях от жилища Норны и с четверть мили в сторону от прямого пути, покинутое скио, или рыбачью хижину, и высказал предположение, что в ней неплохо было бы провести ночь: пони успели бы подкрепиться, а молодые леди нашли бы защиту от холодного ночного воздуха.
Когда нам удается избежать большой и грозной опасности, мысли наши обычно принимают — или по крайней мере должны были бы принять — более или менее серьезное направление, в зависимости от степени пережитого нами волнения и благодарности к охраняющему нас Провидению. Мало что, однако, может так поднять дух человека, впрочем, совершенно естественно и невинно, как неожиданный счастливый выход из какого-нибудь пустячного житейского затруднения, вроде настоящего случая. Юдаллер, успокоившись, что дочерям его не придется страдать от чрезмерной усталости, а ему самому — от слишком большого аппетита и слишком малого количества снеди, весело пришпорил своего конька и, продвигаясь в полумраке вперед, принялся распевать норвежские песенки с таким задором и увлечением, словно вся эта ночная прогулка совершалась исключительно для собственного его развлечения. Бренда стала вторить припеву, а слуги присоединили к нему и свои более грубые голоса, ибо в ту патриархальную эпоху участие их в господском пении не считалось дерзкой вольностью. Минна, правда, была еще неспособна на подобное усилие, но она старалась показать, что тоже принимает участие в общем веселье и, в противоположность тому, как вела себя начиная с того рокового утра, которым окончилось празднество Иванова дня, снова с интересом глядела на все окружающее и охотно и мило отвечала на вопросы о самочувствии, которыми Магнус то и дело прерывал свое пение. Таким образом, это ночное путешествие совершалось в куда более приподнятом настроении, чем утренняя поездка по той же дороге. Наши путники с легкостью преодолевали все трудности пути, мечтая об ожидавшем их приюте и покойном ночном отдыхе в заброшенной хижине, от которой они были уже совсем недалеко и которую думали найти пустой и темной.
Но юдаллеру на роду было написано в этот день не один раз ошибиться в своих расчетах.
— Да где же эта твоя хижина, Лори? — обратился он к тому самому смышленому парню, о котором мы уже говорили.
— Да вот там, должно быть, — ответил Лоренс Сколи, — там, с этого края воу. Да только, если это и есть то самое место, туда, ей-ей, уже кто-то до нас забрался. Дай-то Бог да святой Ронан, чтобы то были добрые люди.
Действительно, в покинутой хижине горел огонь, и довольно сильный, ибо он просвечивал сквозь все щели и скважины между камнями и обломками судов, из которых она была построена, и делал ее похожей на кузницу ночью. В Магнусе и его спутниках пробудилось суеверие, распространенное тогда в Шетлендии в любых слоях общества.
С ними в небо улетай
И лети над океаном
Вместе с чайкой и бакланом,
Дар желанный получив,
Дух, ты слышал мой призыв?
Эти слова тоже сопровождались соответствующим действием: Норна резким движением вырвала у себя прядь волос и, не переставая петь, развеяла их по ветру. Затем она закрыла ставень, и комната вновь погрузилась в таинственный полумрак, гораздо более подходивший к характеру и занятиям Норны. Расплавленный свинец был еще раз вылит в воду, и колдунья опять с величайшим вниманием принялась рассматривать различные причудливые формы, которые принял застывший металл. Наконец легким восклицанием и движением руки Норна дала понять присутствующим, что колдовство ее увенчалось успехом. Она отделила от причудливой массы кусочек свинца величиной с небольшой орех, похожий на человеческое сердце, и, приблизившись к Минне, запела снова:
Минна, которая, предавшись своим грустным мыслям, давно уже не слушала Норну, вдруг как бы очнулась и вперила в нее жадный взгляд, словно ожидая услышать из ее уст что-то глубоко ее затрагивающее. Тем временем северная сивилла просверлила в сердцевидном кусочке свинца небольшое отверстие и продела в него золотую проволоку, чтобы его можно было повесить на цепочку или ожерелье. Затем она продолжала свою песню:
— Там, где ключ волшебный бьет,
Никса деву стережет;
Там, где волны блещут пеной,
С песней ждет ее сирена;
Эльфов след заметив, дева
Оскорбит их королеву,
Ту, что к гному вступит в грот,
Страшное проклятье ждет.
О никса, о эльф, о сирена, о гном,
Минну Тройл не увлечь вам своим колдовством,
Ибо корни недуга ее и тоски
По-иному таинственны и глубоки.
И Минна ответила ей тоже стихами, как это было в обычае у древних скандинавов при самых разнообразных — как веселых, так и трагичных — обстоятельствах:
— Тот, в чьей власти ты сейчас,
Сильнее Тролда во сто раз.
Он поет сирен нежнее,
Он танцует легче феи,
Колдовать над сердцем станет -
Он измучит и изранит,
Краску сгонит он со щек,
Мутным сделает зрачок.
Но тебе понятны ль, дева,
Эти дивные напевы?
— Ну, слава небесам и всем святым! — воскликнул Магнус. — Вот первые осмысленные слова, которые она произнесла за много дней.
— Взгляд, слово иль знак — все пойму я, о мать,
Загадку твою я смогу разгадать.
— И они станут последними на много месяцев, если ты еще раз вздумаешь прервать мои заклинания, — ответила Норна, возмущенная его вмешательством. — Отвернитесь оба к стене и не оборачивайтесь, чтобы не навлечь на себя мой гнев. Оба вы недостойны видеть то, что здесь происходит: ты, Магнус Тройл, из-за своего самомнения и дерзкого ума, а ты, Бренда, из-за легкомысленного неверия в то, что выше твоего ограниченного понимания. Ваши взгляды только ослабляют чары, ибо незримые силы не терпят недоверия.
Магнус, не привыкший, чтобы к нему обращались столь повелительным тоном, собирался уже довольно резко ответить, но, вспомнив, что дело идет о здоровье Минны, а говорит с ним женщина, испытавшая много горя, сдержал свой гнев, опустил голову, пожал плечами и принял требуемое положение, отведя взгляд от стола и отвернувшись к стене. Бренда по знаку отца последовала его примеру, и оба погрузились в глубокое молчание.
Тогда Норна снова обратилась к Минне:
При последних словах кровь бросилась в лицо Минне, ибо она поняла, что Норне известна тайная причина ее страданий. Эта мысль пробудила в сердце Минны надежду на счастливый исход, который, казалось, предвещала колдунья. Не смея, однако, выразить свои чувства более явным образом, бедная девушка прижала исхудавшую руку Норны сначала к своей груди, а потом к сердцу, орошая ее при этом слезами.
— Внемли же, дева: это слово
Тебе вернет румянец снова.
Тебе волшебный талисман
Взамен потери нынче дан;
Его носи ты на груди
И облегченья мукам жди,
Когда, вступив в собор Керкуолла
В день ярмарки святого Оллы,
Сойдутся в силу предсказанья
Нога в крови с кровавой дланью.
С большим человеческим участием, нежели она проявляла обычно, Норна отняла свою руку у Минны, проливавшей теперь целые потоки слез, затем, с несвойственной ей до того нежностью, она прикрепила свинцовое сердце к золотой цепочке и повесила Минне на шею. При этом она запела последнюю строфу своего заклинания:
Кончив петь, Норна заботливо поправила на шее у Минны золотую цепочку так, чтобы совершенно скрыть ее под платьем, и на этом закончила обряд заклинания, который до самого последнего времени не переставал применяться на Шетлендских островах, где простой народ приписывает любой недуг, не имеющий видимой причины, демону, укравшему сердце из груди больного. Заклинание это состоит в замене пропавшего сердца свинцовым, которое получается описанным выше способом; к обряду этому прибегали вплоть до самых последних лет. Если воспринимать потерю сердца как метафору, этот недуг можно было бы встретить повсеместно, но поскольку столь простое и оригинальное лечение его применяется именно в земле Туле, было бы непростительно не увековечить его в романе, посвященном древнему шетлендскому быту.
— Терпенье, терпенье! Оно от невзгод,
Как плащ от ненастья, всегда нас спасет.
Свинцовое сердце — волшебный мой дар -
Носи на цепочке, горящей, как жар,
И помни: волшебные эти приметы,
Что Норной напевы недаром пропеты.
Храни их от близких и любящих глаз,
Пока не пробьет предсказания час.
Норна еще раз напомнила своей пациентке, что если она покажет полученные ею волшебные дары или расскажет о них, то они потеряют силу
— предрассудок, как известно, крепко укоренившийся в суеверном воображении всех народов. Под конец Норна, снова расстегнув только что ею же самой застегнутый воротник Минны, показала девушке звено золотой цепочки, в котором та сейчас же признала часть цепи, когда-то подаренной Норной Мордонту Мертону. Это означало, очевидно, что он жив и находится под ее покровительством. Минна взглянула на старую сивиллу с крайним изумлением, но та приложила палец к губам в знак молчания и вторично спрятала цепочку среди складок одежды, столь скромно и тщательно прикрывавших прекраснейшую грудь и нежнейшее в мире сердце. Затем Норна залила угли и, когда вода зашипела, коснувшись горячей золы, разрешила Магнусу и Бренде обернуться, потому что дело свое она закончила.
ГЛАВА XXIX
Старухи этой все в душе боятся,
Но все-таки приходят к ней узнать,
Когда красотка на любовь ответит
Иль злобная разлучница умрет,
Где скрылся вор, укравший серебро,
И как лечить от ящура скотину.
А между тем пророчица безумна,
Но и в безумии своем умеет
Все тайны ловко вызнать у глупцов
И, отвечая, им же возвращать их.
Старинная пьеса
Норна и в самом деле имела право на благодарность старого юдаллера, ибо действительно вылечила Минну от ее странного недуга. Старая сивилла снова распахнула окно, а Минна, осушив слезы, встала и с нежной доверчивостью бросилась на шею отцу, умоляя простить ее за все огорчения, которые причинила ему в последнее время. Нечего и говорить, что это прощение было ей тут же даровано, причем Магнус проявил такие горячие, хотя и несколько грубоватые, отцовские чувства и так долго и крепко обнимал свое дитя, что можно было подумать, будто оно только что было вырвано из когтей самой смерти. Когда же он выпустил ее наконец из объятий, она бросилась на шею сестре, выражая больше слезами и поцелуями, чем словами, как горько она сожалеет о своем безрассудном поведении. Тем временем юдаллер почел необходимым высказать свою благодарность Норне, чье искусство оказалось таким чудодейственным. Но едва он успел проговорить: «Глубокопочитаемая родственница, я всего лишь простой старый норвежец…» — как она прервала его, приложив палец к губам.
— Вокруг нас витают силы, — сказала она, — которые не следует гневить звуками человеческого голоса или выражением человеческих чувств. Порой они восстают даже против меня, их могучей повелительницы, только потому, что я ношу еще эту бренную оболочку. Итак, бойтесь их и храните молчание. Я одна, ибо деяния мои вознесли меня над ничтожной юдолью смертных с ее повседневными нуждами и ходячим милосердием, я одна, лишившая жизни того, кто дал ее мне, я, стоящая одиноко на утесе неизмеримой высоты, отрешенная от земли, которую едва попирают мои презренные стопы, — только я могу совладать с этими грозными силами. Не страшитесь поэтому, но сдерживайте свои порывы, и пусть этот вечер будет для вас вечером поста и молитвы.
Если еще до начала заклинания юдаллер не был склонен возражать своей родственнице, то теперь, когда дело увенчалось столь видимым успехом, у него было еще меньше желания с ней спорить. Итак, он молча уселся и взял в руки объемистый том, лежавший поблизости, в виде крайнего средства избежать того состояния, какое по-французски называется ennui, хотя прежде не было случая, чтобы Магнус принялся с подобной целью за чтение. Книга оказалась как нельзя более по вкусу старому юдаллеру, ибо то было хорошо известное сочинение Олауса Магнуса о нравах и обычаях древних норвежцев. К несчастью, сей труд был написан по-латыни, тогда как Магнус гораздо лучше понимал по-датски и по-голландски. Но зато это было прекрасное издание 1555 года с гравюрами, изображавшими боевые колесницы, рыбную ловлю, военные упражнения и домашний быт норвежцев. И если книга мало говорила уму Магнуса, она зато услаждала его зрение, что, как хорошо известно и старым, и малым, может, пожалуй, служить не худшим, а даже лучшим развлечением.
Тем временем сестры, как два цветка на одном стебле, сидели, крепко обнявшись и прижавшись друг к другу, словно боясь, как бы какая-нибудь новая непредвиденная причина не привела их опять к отчуждению и не нарушила только что восстановленного дружеского согласия. Норна сидела против них, то опуская глаза на пергаментный лист огромного фолианта, который читала в минуту их прибытия, то пристально глядя на сестер, и тогда свойственное ей выражение суровой и строгой торжественности сменялось необычным для нее нежным вниманием. Все было спокойно, в помещении царило мертвое молчание, и Бренда не успела еще прийти в себя и задать себе недоуменный вопрос, неужели они так и собираются провести оставшиеся часы вечера, как вдруг мирную картину нарушило внезапное появление Паколета, или, как юдаллер называл его, Николаса Стрампфера.
Норна метнула грозный взгляд на непрошеного посетителя, который в ответ, словно отвращая ее гнев, поднял руки и издал невнятное бормотание. Затем он тотчас же перешел к своему обычному способу изъясняться и стал делать пальцами быстрые и разнообразные знаки, на которые Норна так же ловко и тем же способом отвечала ему. Обе девушки до того и не слышали о подобном искусстве и теперь, наблюдая жесты этих двух необычных существ, готовы были думать, что их взаимное понимание тоже своего рода колдовство. Когда этот диковинный разговор закончился, Норна с крайним высокомерием повернулась к Магнусу Тройлу.
— Как, уважаемый родственник, — произнесла она, — неужели ты настолько забылся, что позволил себе принести земную пищу в дом Рейм-кеннара и в приюте Отчаяния, в обители Неведомых сил делать приготовления для трапезы, бражничанья, целого пира? Тише! Ни звука! — продолжала она. — Помни, что здоровье твоей дочери, только что ей возвращенное, зависит от твоего молчания и твоей покорности. Одно только неосторожное слово, один дерзкий взгляд — и ей станет еще хуже, чем прежде.
Эта угроза возымела на юдаллера магическое действие, как ни хотелось ему дать волю языку и оправдаться в возводимых на него обвинениях.
— Ступайте все за мной, — приказала Норна, направляясь к дверям, — и не смейте оглядываться, ибо комната эта не останется пустой, хотя мы, чада земли, и покинем ее.
Она вышла, и Магнус сделал знак дочерям следовать за ней и во всем исполнять ее волю. Старая сивилла намного опередила своих гостей, устремившись вниз по грубому спуску (ибо подобное название гораздо более подходило к нему, чем лестница) в помещение нижнего этажа. Когда Магнус и его дочери тоже спустились вниз, то очам их предстали их собственные слуги, пораженные ужасом при виде Норны из Фитфул-Хэда и того, что она творила.
Перед этим они заняты были устройством из привезенной провизии весьма основательного холодного ужина, с тем расчетом, чтобы юдаллер, почувствовав аппетит, который возвращался к нему с такой же регулярностью, как прилив и отлив, нашел бы все готовым. Теперь же они с испугом и изумлением смотрели, как Норна хватала одно блюдо за другим, при деятельном участии своего усердного Паколета и швыряла все, столь старательно приготовленное ими, через грубое отверстие, заменявшее окно, в океан, бурливший и пенившийся у подножия утеса, на котором возвышался замок. Вифда (вяленая говядина), ветчина и солонина полетели друг за другом в пространство; копченые гуси были брошены в воздух, а сушеная рыба — в море, иными словами — возвращены в свои родные стихии, где, однако, не могли уже больше ни летать, ни плавать. Расправа эта совершилась так быстро, что юдаллер едва успел спасти от гибели свой серебряный кубок. Что же касается большой кожаной фляжки с бренди, которая должна была снабдить Магнуса его любимым напитком, то Паколет своей собственной рукой послал ее вослед всему прочему. При этом он взглянул на раздосадованного юдаллера с такой коварной усмешкой, словно, несмотря на свою личную склонность к спиртному, ему приятнее было видеть досаду и изумление Магнуса Тройла, нежели разделять с ним удовольствие выпивки.
Гибель фляжки с бренди превысила меру терпения Магнуса, и он с немалой досадой воскликнул:
— Послушай, сестрица, что это за безумная расточительность! Где и чем, по-твоему, будем мы теперь ужинать?
— Где хочешь, — ответила Норна. — И чем хочешь, но только не в моем доме и не теми яствами, которыми ты осквернил его. Не раздражайте меня больше и уходите, все трое. Вы и так пробыли у меня слишком долго; как бы это не навлекло беду на меня, да и на вас тоже.
— Как, родственница, — сказал Магнус, — неужели ты выгонишь нас на ночь глядя, когда даже шетлендец не закрыл бы перед путником своей двери? Опомнись, сударыня! Вечный позор падет на наш род, если поднятая тобой буря заставит нас обрубить якорный канат и уйти в море, будучи столь скудно снабженными.
— Молчи и уходи, — ответила Норна, — довольно с вас, что вы получили то, за чем явились. У меня нет пристанища для смертных и нет запасов на потребу человеческим нуждам. Под этим утесом берег покрыт тончайшим песком и бьет родник столь же чистой воды, как в источнике Килдинги, а на скалах сколько угодно красных водорослей, столь же полезных для здоровья, как в Гиодине, а вы прекрасно знаете, что воды Килдинги и водоросли Гиодина исцеляют все недуги, кроме одной только черной смерти.
— Будь уверена, — ответил юдаллер, — что скорее соглашусь есть гнилые водоросли, как это делают скворцы, или соленую тюленину, как жители Баррафорта, или ракушки и слизняков, как несчастные бедняки Стромы, чем преломлю пшеничный хлеб и выпью красного вина в доме, где мне отказали в гостеприимстве. И все же, — перебил он сам себя, — я виноват, глубоко виноват, сестрица, когда так грубо говорю с тобой: ведь я должен благодарить тебя за все, что ты для нас сделала, а не упрекать, когда ты поступаешь сообразно своим обычаям. Но я вижу, ты сердишься; мы сейчас же снимемся с якоря. А вы, мошенники, — обратился он к слугам, — сунулись тоже, когда вас не спрашивают! Марш теперь отсюда, да постарайтесь поймать наших пони, ибо я вижу, что на эту ночь нам нужно будет поискать другую гавань, если мы не хотим лечь с пустым желудком и спать на голых камнях.
Слуги, достаточно напуганные неистовыми действиями Норны, не стали дожидаться второго приказания, чтобы со всей возможной поспешностью покинуть ее жилище, и юдаллер, взяв под руки дочерей, уже готов был последовать за ними, как вдруг раздался повелительный возглас Норны: «Стойте!» Все трое послушно остановились и обернулись. Она протянула Магнусу руку, и благодушный юдаллер сейчас же сжал ее в своей могучей длани.
— Магнус, — произнесла Норна, — мы вынуждены по необходимости расстаться, но, надеюсь, не как враги?
— Разумеется, нет, сестрица, — ответил великодушный юдаллер, едва успевая выговаривать слова, так не терпелось ему поскорее заверить Норну в своих добрых чувствах, — конечно, нет! Я никогда никому не желаю зла, а тем менее — кровной родственнице; ты ведь своими советами не раз, словно лоцман, помогала мне пройти трудным фарватером не хуже, пожалуй, чем я сам провел бы свое судно между Суоной и Стромой, через все волны, стремнины и водовороты Пентленд-Ферта.
— Довольно, — остановила его Норна, — прощай. Прими от меня благословение, какое я имею право тебе дать, и ни слова больше. А вы, девушки, — прибавила она, — подойдите, я поцелую вас.
Минна, повинуясь своему пылкому воображению, выполнила волю старой сивиллы с благоговейным трепетом, а Бренда, в силу естественной робости своего характера, — со страхам. Затем Норна рассталась с ними, и через несколько минут они стояли уже по ту сторону подъемного моста, на скалистой площадке перед замком древних пиктов, который добровольная отшельница избрала своим обиталищем. Ночь — ибо уже наступила ночь — была удивительно ясной. Прозрачный сумрак, бросавший свой приглушенный отблеск на поверхность моря, явился на смену солнцу во время его недолгого отсутствия, и волны, словно зачарованные этим светом, казались уснувшими, с таким слабым и сонным шумом катились они одна вослед другой и разбивались о подножие утеса, на котором стояли путники. Возвышавшийся перед ними суровый замок представлялся в окружавших его бесцветных сумерках таким же древним, бесформенным и массивным, как утес, служивший ему основанием. Ни огонька кругом, ни звука, которые указывали бы на близость человеческого жилища. Только в одной из грубо прорубленных в стене бойниц слабо мерцало пламя лампады: то старая ворожея продолжала, должно быть, и ночью предаваться своим таинственным занятиям. Узкая полоска этого света прорезала сумеречный воздух, сливалась с ним и исчезала, и так одинок и заброшен казался этот луч в окружавшем его пространстве, как старуха и служивший ей карлик, единственные обитатели этого уединенного края, — в обнимавшей их со всех сторон пустыне.
В течение нескольких минут люди, столь неожиданно изгнанные из-под крова, где рассчитывали провести ночь, стояли молча, погруженные каждый в свои собственные мысли. Минна, не переставая думать о таинственном утешении, полученном от Норны, тщетно пыталась найти в ее словах какой-нибудь более ясный и понятный смысл. Магнус все еще не мог прийти в себя после изгнания, которому он столь необычным образом подвергся, да еще при обстоятельствах, не позволявших воспринимать его как оскорбление. Такому гостеприимному хозяину, как Магнус, выходка Норны казалась во всех отношениях до того чудовищной, что ему все еще хотелось возмущаться, и он не знал только, с чего начать. Бренда первая трезво взглянула на вещи, спросив, куда же они теперь направятся и где проведут ночь. Вопрос этот, произнесенный просто, но с некоторым оттенком тревоги, совершенно изменил ход мыслей Магнуса: неожиданная трудность их положения предстала теперь перед ним во всем своем комизме, и он захохотал так, что слезы полились у него из глаз, окрестные скалы загремели ответным эхом, а спавшие на них морские птицы пробудились от громких и добродушных раскатов его неукротимого хохота.
Минна и Бренда, тщетно пытаясь доказать отцу, что таким безудержным проявлением веселости он рискует возбудить недовольство Норны, совместными стараниями увлекли его подальше от ее жилища. Как ни были слабы их усилия, но Магнус, сам ослабевший от смеха, был не в состоянии им противиться и позволил увести себя на порядочное расстояние от замка. Там, вырвавшись из рук дочерей и опустившись, или, вернее, упав, на большой камень, случайно оказавшийся на пути, он снова принялся хохотать и смеялся так долго и весело, что обеспокоенные и взволнованные девушки даже испугались, приняв сотрясавшие его приступы смеха за какие-то болезненные конвульсии.
Наконец веселость юдаллера истощилась, а вместе с ней истощились и его силы. Он испустил тяжелый стон, вытер глаза и сказал, по временам все еще потрясаемый внутренними порывами смеха:
— Ну, клянусь костями святого Магнуса, моего предка и тезки, можно подумать, что быть выставленным, да еще ночью, за дверь — вещь самая забавная. Я по крайней мере все бока надсадил себе от смеха! Сидели себе люди спокойно, готовились заночевать, и я еще так был уверен в хорошем ужине и добром стакане вина, словно держал уже в руках и то, и другое. И вдруг всех нас ни с того ни с сего выгоняют вон, и вот мы здесь! А потом Бренда таким жалобным голосом спрашивает: «Что мы будем делать и где спать?» Честное слово, если кто-либо из этих не ко времени усердных дураков, взбесивших бедную старуху своими приготовлениями, в искупление своей вины не найдет для нас удобной гавани с подветренной стороны, ничего нам другого не останется, как, пользуясь светлой ночью, взять курс обратно на Боро-Уестру и уж как-нибудь перетерпеть все трудности пути. Беспокоюсь я только о вас, дочки, а что до меня, так я, бывало, совершал рейсы и на более скудном пайке. Жаль, что не сумел я сберечь хоть кусочек чего-либо для вас да глоток для себя, тогда не на что было бы и сетовать.
Дочери поспешили уверить Магнуса, что им совершенно не хочется есть.
— Вот и хорошо, — сказал он, — и если так, то и я не буду жаловаться на голод, хоть аппетит у меня не на шутку разыгрался. А заметили ли вы, какую рожу состроил мне этот мошенник Николас Стрампфер, когда вышвырнул мою флягу с нанцем в море! Он оскалился, прямо как тюлень на камне. Если бы я не боялся огорчить нашу бедную родственницу, полетел бы этот красавец с тыквой вместо головы прямым путем в море, вдогонку за дорогой моей фляжкой. Это так же верно, как то, что мощи святого Магнуса покоятся в Керкуолле!
Тем временем слуги вернулись с пони, которых они поймали очень быстро, ибо эти разумные животные не обнаружили на пастбищах, где им предоставлено было отдыхать, ничего привлекательного и поэтому безропотно позволили снова оседлать и взнуздать себя. Чрезвычайно улучшились также для наших путников виды на ужин, так как оказалось, что припасы, навьюченные на пони, погибли не полностью: небольшая корзина благодаря проворству одного из слуг, который успел схватить и унести ее, счастливо избегла ярости Норны и Паколета. Тот же самый слуга, расторопный и смышленый малый, заметил на берегу, не далее чем в трех милях от жилища Норны и с четверть мили в сторону от прямого пути, покинутое скио, или рыбачью хижину, и высказал предположение, что в ней неплохо было бы провести ночь: пони успели бы подкрепиться, а молодые леди нашли бы защиту от холодного ночного воздуха.
Когда нам удается избежать большой и грозной опасности, мысли наши обычно принимают — или по крайней мере должны были бы принять — более или менее серьезное направление, в зависимости от степени пережитого нами волнения и благодарности к охраняющему нас Провидению. Мало что, однако, может так поднять дух человека, впрочем, совершенно естественно и невинно, как неожиданный счастливый выход из какого-нибудь пустячного житейского затруднения, вроде настоящего случая. Юдаллер, успокоившись, что дочерям его не придется страдать от чрезмерной усталости, а ему самому — от слишком большого аппетита и слишком малого количества снеди, весело пришпорил своего конька и, продвигаясь в полумраке вперед, принялся распевать норвежские песенки с таким задором и увлечением, словно вся эта ночная прогулка совершалась исключительно для собственного его развлечения. Бренда стала вторить припеву, а слуги присоединили к нему и свои более грубые голоса, ибо в ту патриархальную эпоху участие их в господском пении не считалось дерзкой вольностью. Минна, правда, была еще неспособна на подобное усилие, но она старалась показать, что тоже принимает участие в общем веселье и, в противоположность тому, как вела себя начиная с того рокового утра, которым окончилось празднество Иванова дня, снова с интересом глядела на все окружающее и охотно и мило отвечала на вопросы о самочувствии, которыми Магнус то и дело прерывал свое пение. Таким образом, это ночное путешествие совершалось в куда более приподнятом настроении, чем утренняя поездка по той же дороге. Наши путники с легкостью преодолевали все трудности пути, мечтая об ожидавшем их приюте и покойном ночном отдыхе в заброшенной хижине, от которой они были уже совсем недалеко и которую думали найти пустой и темной.
Но юдаллеру на роду было написано в этот день не один раз ошибиться в своих расчетах.
— Да где же эта твоя хижина, Лори? — обратился он к тому самому смышленому парню, о котором мы уже говорили.
— Да вот там, должно быть, — ответил Лоренс Сколи, — там, с этого края воу. Да только, если это и есть то самое место, туда, ей-ей, уже кто-то до нас забрался. Дай-то Бог да святой Ронан, чтобы то были добрые люди.
Действительно, в покинутой хижине горел огонь, и довольно сильный, ибо он просвечивал сквозь все щели и скважины между камнями и обломками судов, из которых она была построена, и делал ее похожей на кузницу ночью. В Магнусе и его спутниках пробудилось суеверие, распространенное тогда в Шетлендии в любых слоях общества.