Скотт Вальтер. Приключения Найджела

   — Монна Паула, монна Паула! — вскричала леди Гермиона, прервав свою приятельницу. — Она не слышит меня, — добавила она, вставая и направляясь к двери. — Мне надо видеть ее. Я сейчас же вернусь.
   Она действительно очень скоро возвратилась.
   — Ты упомянула имя, показавшееся мне знакомым, — сказала она, — но монна Паула исправила мою ошибку. Я не знаю этого лорда. Как ты назвала его?
   — Лорд Дэлгарно, — ответила Маргарет. — Он самый гадкий человек на земле. Прикинувшись другом, он завлек лорда Гленварлоха в игорный дом, надеясь втянуть его в большую игру. Но тот, с кем имел дело вероломный предатель, оказался слишком добродетельным, воздержанным и осторожным, чтобы попасться в подстроенную ему западню. И что же тогда делает лорд Дэлгарно? Он обращает умеренность лорда Гленварлоха против него же и внушает окружающим, что этот молодой человек, не желая сделаться жертвой хищников, сам примкнул к их стае, чтобы урвать свою долю добычи! И пока этот бесчестный лорд Дэлгарно рыл яму своему доверчивому соотечественнику, он всеми мерами старался удержать того в обществе таких же гнусных личностей, как он сам, чтобы помешать ему явиться ко двору и встречаться с теми, с кем пристало. Со времени Порохового заговора не существовало тайного сговора, более тонко рассчитанного, более подло и осторожно выполняющегося.
   Леди грустно улыбнулась горячности Маргарет, но тут же вздохнула и заметила, что та слишком молода и мало знает свет, в котором ей суждено жить, если ее так сильно поражает царящая в нем подлость.
   — Но какими способами, милая, — добавила она, — тебе удалось проникнуть в тайные замыслы лорда Дэлгарно, человека весьма осмотрительного, как и все негодяи?
   — Позвольте мне умолчать об этом, — ответила девушка. — Я не могу ничего сообщить вам, не выдав других лиц. Достаточно сказать, что сведения мои так же достоверны, как надежны те тайные средства, при помощи которых они добыты. Но о них не должны знать даже вы.
   — Ты чересчур дерзко для твоего возраста вмешиваешься в такие дела, Маргарет, — сказала леди. — Это не только опасно, но и неприлично для молодой девушки.
   — Я знала, что вы так скажете, — промолвила Маргарет, выслушав упрек с необычными для нее кротостью и терпением. — Но видит бог, мое сердце свободно от всех чувств и мыслей, кроме желания помочь ни в чем не повинному, обманутому человеку. Мне удалось послать ему письмо, в котором я предостерегала его от вероломного друга. Увы! Моя забота лишь погубила лорда Гленварлоха, и спасти его может только немедленная помощь. Он обвинил коварного друга в предательстве, обнажил против него шпагу в парке и теперь неизбежно подвергнется ужасному наказанию за нарушение привилегий королевских владений.
   — Поистине невероятная история, — сказала Гермиона. — Так лорд Гленварлох в тюрьме?
   — Нет, мадам; слава богу, он успел укрыться в Уайтфрайерсе. Но пока неизвестно, смогут ли там оказать ему в данном случае покровительство. Говорят, есть предписание верховного судьи об его аресте. Одного джентльмена из Темпла арестовали, — и ему грозят неприятности за пособничество при побеге. Уже одно то, что лорд Гленварлох, пусть даже временно и по крайней необходимости, нашел прибежище в таком мерзком месте, будет использовано, чтобы еще сильнее опорочить его. Все это мне известно, и все-таки я не могу спасти его… не могу спасти без вашей помощи.
   — Без моей помощи, милая? — переспросила леди. — Да ты совсем потеряла голову! Чем я могу помочь этому несчастному юноше, живя так замкнуто?
   — И все же вы можете, — горячо возразила Маргарет. — У вас есть возможность — или я глубоко заблуждаюсь — возможность сделать все, что угодно, в этом городе, да и в целом мире тоже. У вас есть деньги. Небольшая часть их поможет мне вызволить лорда Гленварлоха из беды. Ему пособят скрыться, а я… — Тут она умолкла.
   — А ты, конечно, последуешь за ним и пожнешь плоды своих трудов и своей дальновидности? — насмешливо промолвила леди Гермиона.
   — Да простит вам бог ваши несправедливые подозрения, миледи! — ответила Маргарет. — Я больше никогда не увижу его. Но я буду счастлива одной мыслью, что я его спасла.
   — Какое холодное завершение столь пламенной и смелой страсти! — с недоверчивой усмешкой произнесла леди.
   — И тем не менее единственное, какого я могу ожидать, мадам; скажу даже больше — какого я сама хочу. Вы можете быть уверены, что я не приложу никаких усилий, чтобы привести события к другой развязке. Если я и смела ради него, то когда надо постоять за себя, я даже чересчур робка. Во время нашей единственной встречи я не вымолвила ни слова. Он не слышал моего голоса. Все, на что я решилась и еще решусь, я делаю для человека, который, если его спросят, ответит, что давным-давно позабыл о том случае, когда он виделся, говорил и сидел рядом с такой незначительной особой, как я.
   — Но с твоей стороны это непостижимое и безрассудное потворство безысходной и даже опасной страсти, — сказала леди Гермиона.
   — Значит, вы не хотите мне помочь? — спросила Маргарет. — В таком случае до свидания, мадам. Надеюсь, в столь достойных руках моя тайна будет в безопасности.
   — Погоди немного, — сказала леди, — объясни мне, к каким способам ты прибегнешь, чтобы спасти юношу, если получишь в свое распоряжение деньги?
   — Бесполезно спрашивать меня об этом, мадам, — ответила Маргарет, — если вы не собираетесь мне помочь. А если и собираетесь, то и тогда бесполезно: вы не можете понять, почему я вынуждена прибегнуть к этим средствам, а для объяснений слишком мало времени.
   — Но уверена ли ты в успешности своего плана? — спросила леди.
   — Да, — ответила Маргарет Рэмзи, — с помощью небольшой суммы я смогу одолеть всех врагов лорда Гленварлоха, помочь ему избегнуть гнева раздраженного короля, а также более сдержанного, но и более упорного недовольства принца, мстительности Бакингема, обращенной против любого, кто встанет на его честолюбивом пути, холодной, обдуманной злобы лорда Дэлгарно — словом, я одолею всех врагов!
   — Но ты не станешь рисковать сама, Маргарет? — спросила леди. — Каковы бы ни были твои намерения, ты не должна губить свое доброе имя и самое себя из романтического стремления спасти ближнего. Ведь я отвечаю за тебя перед твоим крестным, твоим и моим благодетелем, и не могу поддерживать тебя в какой-либо опасной или недостойной затее.
   — Даю вам мое слово, клянусь, дорогая леди, — ответила Маргарет, — я буду действовать при посредстве других и ни в коем случае не приму личного участия ни в каком рискованном и неподобающем для женщины деле.
   — Не знаю просто, что и делать, — промолвила леди Гермиона. — Быть может, неосторожно и неблагоразумно с моей стороны способствовать осуществлению такого безумного замысла, но цель мне кажется достойной, и если средства надежны… А каково будет наказание, если он попадет в руки правосудия?
   — Увы, он потеряет правую руку, — ответила Маргарет, едва сдерживая слезы.
   — Неужели законы Англии так жестоки? Так, значит, милосердие существует только на небесах, — если даже в этой свободной стране человек человеку волк. Успокойся, Маргарет, и скажи мне, сколько требуется денег, чтобы устроить побег лорда Гленварлоха?
   — Двести золотых, — ответила Маргарет. — Я бы, конечно, могла говорить о возвращении их… когда-нибудь, когда я смогу распоряжаться… если бы я не знала, то есть не предполагала, что для вашей милости это не имеет значения.
   — Ни слова больше, — сказала леди, — позови монну Паулу.

Глава XX

   Поверь мне, друг, так было, есть и будет, —

   Со дней далеких Ноева ковчега

   Мужчина лжет, а женщина все верит —

   И плачет, и клянет, и верит вновь…

«Новый мир»

   Когда Маргарет вернулась с монной Паулой, леди Гермиона, встав из-за стола, за которым писала что-то на клочке бумаги, протянула записку своей служанке.
   — Монна Паула, — сказала она, — отнесите это кассиру Робертсу. Возьмите у него деньги, о которых здесь говорится, и принесите их немедля сюда.
   Монна Паула удалилась, а госпожа продолжала:
   — Не знаю, хорошо ли я поступаю, Маргарет. Моя жизнь протекала в полном уединении, и я совершенно незнакома с ее практической стороной. И я знаю, что неведение это нельзя восполнить одним чтением. Боюсь, что, потворствуя тебе, я поступаю во вред тебе же, а может быть, и законам страны, давшей мне приют. И все-таки сердце мое не может не внять твоим мольбам.
   — Слушайтесь его, только его, дорогая, великодушная леди! — воскликнула Маргарет, бросаясь на колени и обнимая ноги своей благодетельницы; в этой позе она напоминала прекрасную деву, взывающую к своему ангелу-хранителю. — Ведь людские законы всего только измышления самих людей, но голос сердца есть эхо голоса небес, звучащее в нашей душе.
   — Встань, встань, моя милая, — сказала леди Гермиона, — ты растрогала меня, а я уже думала, ничто не способно меня тронуть. Встань и скажи мне, как могло случиться, что в столь короткий срок твои мысли, твоя наружность, слова и даже самые незначительные поступки изменились до такой степени, что ты больше непохожа на прежнюю капризную, взбалмошную девочку, — твои слова и поступки полны энергии и страстного воодушевления.
   — Поверьте, я и сама не знаю, дорогая леди, — ответила Маргарет, опустив глаза. — Верно, раньше, когда я попусту проводила время, меня занимали одни пустяки. Теперь же я думаю о вещах глубоких и серьезных, и я очень рада, если слова мои и поведение ясно отражают мои мысли.
   — Должно быть, это так, — промолвила леди, — и все же перемена кажется небывало быстрой и разительной. Как будто ребячливая девочка в мгновение ока превратилась в глубоко чувствующую, страстную женщину, готовую на решительные действия и на любые жертвы из слепой привязанности к любимому человеку, привязанности, в благодарность за которую с нами часто поступают самым подлым образом.
   Леди Гермиона горько вздохнула, и разговор на этом прервался, ибо вошла монна Паула. Она что-то сказала своей госпоже на чужеземном языке, которым они часто пользовались, но который был неизвестен Маргарет.
   — Придется набраться терпения, — сказала леди своей гостье. — Кассир отлучился по делам, но его ждут домой не позднее чем через полчаса.
   Маргарет в досаде и нетерпении сжала руки.
   — Я прекрасно понимаю, — продолжала леди, — что дорога каждая минута. Постараемся не потерять ни одной из них. Монна Паула останется внизу, чтобы выполнить мое поручение, как только Робертс вернется.
   Она сказала несколько слов монне Пауле, и та снова покинула комнату.
   — Вы так добры, мадам, так великодушны, — повторяла бедная Маргарет, между тем как ее дрожавшие от волнения губы и руки выдавали ту тревогу, от которой сжимается сердце, когда отдаляется срок осуществления наших надежд.
   — Имей терпение, Маргарет, возьми себя в руки, — сказала леди. — Тебе предстоит многое сделать, чтобы привести в исполнение твой смелый план. Сохраняй бодрость духа, она еще очень понадобится тебе. Имей терпение, оно единственное средство против жизненных невзгод.
   — Да, мадам, — сказала Маргарет, вытирая глаза и делая тщетные попытки сдержать природную нетерпеливость, — я слыхала это, и даже очень часто. Я и сама, да простит мне бог, говорила то же самое людям, находившимся в смятении и скорби. Но тогда я не знала, что такое заботы и огорчения. Зато я никогда не стану проповедовать терпение теперь, когда убедилась, что лекарство это не идет впрок.
   — Ты еще переменишь свое мнение, милая, — сказала леди Гермиона. — Я тоже, впервые испытав горе, досадовала на тех, кто призывал меня к терпению. Но мои несчастья повторялись снова и снова, пока я наконец не научилась смотреть на терпение как на лучшее и — если не считать религии, которая прежде всего учит терпению, — единственное средство облегчить страдания, даруемое нам жизнью.
   Маргарет, которая не была ни бестолковой, ни бесчувственной, поспешно вытерла слезы и попросила прощения за дерзость.
   — Я могла бы сообразить, — сказала она, — я должна была догадаться, что ваш образ жизни достаточно говорит о перенесенных вами страданиях. Бог свидетель, что ваше неизменное терпение дает вам поистине полное право ссылаться на собственный пример.
   Леди помолчала мгновение, а затем проговорила:
   — Маргарет, я намерена оказать тебе величайшее доверие. Ты уже не ребенок, а думающая и чувствующая женщина. Ты раскрыла мне свою тайну настолько, насколько сочла возможным; я открою тебе свою, насколько отважусь. Ты спросишь, быть может, почему именно в то время, когда ты так взволнована, я требую от тебя внимания к моим горестям. А я отвечу, что не могу противостоять внезапному побуждению потому, должно быть, что впервые за три года мне пришлось столкнуться со свободным проявлением человеческой страсти, при виде которой пробудились мои собственные горести и, переполняя мою грудь, ищут выхода. А может быть, видя, как неудержимо тебя мчит на ту скалу, о которую когда-то разбилась я сама, я возымела надежду, что тебя остановит повесть, которую я сейчас расскажу. Итак, если ты готова выслушать меня, я поведаю тебе, кто такая в действительности унылая обитательница покоев Фолджамб и почему она здесь скрывается. По крайней мере это поможет нам скоротать время в ожидании монны Паулы с ответом от Робертса.
   При других обстоятельствах Маргарет Рэмзи почувствовала бы себя польщенной и была бы целиком захвачена рассказом о том, что возбуждало такое сильное любопытство в окружающих. Даже и в эти волнующие минуты, не переставая с бьющимся сердцем нетерпеливо прислушиваться, не донесутся ли шаги монны Паулы, Маргарет из благодарности и вежливости, а также некоторой доли любопытства, принудила себя с глубочайшим, хотя бы с виду, вниманием слушать леди Гермиону и смиренно поблагодарила ее за оказанное ей высокое доверие.
   Леди Гермиона с обычным спокойствием, отличавшим ее манеры и речь, начала свой рассказ:
   — Отец мой был купцом, но родом происходил из того города, где купцы считаются князьями. Я родилась в благородной генуэзской семье, которая по славе своей и древности не уступает любому роду, внесенному в Золотую Книгу именитой итальянской аристократии. Моя матушка принадлежала к знатной шотландской фамилии. Она была в родстве — не удивляйся, — и притом не слишком отдаленном, с домом Гленварлохов. Не мудрено поэтому, что судьба молодого лорда внушила мне такое участие. Он мой близкий родственник, а моя мать, неумеренно гордившаяся своим происхождением, с детства приучила меня интересоваться всем, что касается нашего рода. Мой дед по материнской линии, младший сын в семье Гленварлохов, решил разделить судьбу несчастного Фрэнсиса, графа Босуэла, и последовал за ним в изгнание. После того как граф перебывал почти при всех иностранных дворах, пытаясь вызвать сочувствие к своей жалкой участи, он в конце концов обосновался в Испании и жил там на скудную пенсию, которую заслужил своим переходом в католичество. Мой дед, Ралф Олифант, с негодованием отрекся от него и перебрался в Барселону, где на его еретическое, как там говорили, вероисповедание смотрели сквозь пальцы благодаря его дружбе с губернатором. Торговые дела моего отца вынуждали его жить больше в Барселоне, чем в своем родном городе, хотя по временам он и наезжал в Геную. Там же, в Барселоне, он познакомился с моей матушкой, полюбил ее и женился на ней. Они исповедовали разные веры, но одинаково крепко любили друг друга. Я была их единственным ребенком. Официально я соблюдала догматы и обряды римской церкви, но моя мать, относившаяся к ним с отвращением, потихоньку воспитала меня в духе реформизма. Отец мой, то ли равнодушный к вопросам религии, то ли не желавший огорчать нежно любимую жену, снисходительно относился к тому, что я тайно присоединилась к ее вере. Но когда, находясь еще в расцвете лет, мой отец, к несчастью, заболел какой-то медленно подтачивавшей его силы и, как он догадывался, неизлечимой болезнью, он задумался над тем, каким опасностям подвергнутся в столь фанатично приверженной к католицизму стране, как Испания, его вдова и дочь, когда его не станет. Поэтому в последние два года своей жизни он поставил себе задачей обратить в деньги и переправить в Англию большую часть своего состояния, что и было с успехом выполнено благодаря честности и верности его английского корреспондента — того превосходного человека, чьим гостеприимством я ныне пользуюсь. Проживи мой отец немного дольше, он успел бы довести до конца начатое, изъять из торговли все деньги, отвезти нас в Англию и перед смертью убедиться, что мы окружены почетом и ничто не угрожает нашему покою. Но бог решил иначе. Отец умер, оставив не одну крупную сумму денег в руках испанских должников; в частности, он поручил продать большую партию дорогих товаров богатой компании в Мадриде, а та после его смерти не выказала никакого желания рассчитаться с нами. Видит бог, мы с радостью оставили бы этим мерзким, алчным людям их добычу, — а именно как добычу рассматривали они собственность своего покойного корреспондента и друга, Денег, ожидавших нас в Англии, вполне достало бы на то, чтобы жить с комфортом и даже роскошно, но друзья убеждали нас, что было бы безумием позволить этим бессовестным людям украсть нашу законную собственность. Сумма была действительно велика, и, возбудив иск, моя матушка считала себя уже обязанной перед памятью отца настаивать на нем, тем более что для оправдания своих действий торговая фирма пыталась подвергнуть сомнению честность отца в этой сделке.
   Итак, мы отправились в Мадрид. Я была тогда в твоем возрасте, Маргарет, юная и беспечная, какой до сих пор была ты. Мы поехали, повторяю, в Мадрид, чтобы искать покровительства двора и короля, без чего, как нам говорили, напрасно было бы ожидать справедливого решения, имея противником столь богатую и могущественную компанию.
   Наше пребывание в столице Испании затягивалось, недели превращались в месяцы. Что касается меня, то моя вполне понятная скорбь о добром, хотя и не слишком ласковом, отце утихла и я ничего не имела против того, чтобы тяжба задержала нас в Мадриде навсегда. Мы с матушкой разрешали себе теперь куда больше удовольствий, нежели было принято раньше в нашей семье. У нас нашлись родственники среди шотландских и ирландских офицеров, служивших в испанской армии и нередко состоявших в высоких чинах. Их жены и дочери стали нашими друзьями и соучастницами развлечений, и мне постоянно представлялась возможность говорить на родном языке моей матушки, знакомом мне с детства. В дальнейшем матушка, которая находилась в подавленном состоянии и видела, что ее здоровье не улучшается, побуждаемая нежной любовью ко мне, стала иногда отпускать меня в гости одну, когда ей самой не хотелось выезжать. При этом она всегда поручала меня попечению тех дам, на кого, по ее мнению, она могла положиться, и, в частности, заботам жены одного генерала, слабохарактерность или вероломство которой и послужили первоначальной причиной моих несчастий. Повторяю, Маргарет, я была тогда такой же веселой и беззаботной, какой еще недавно была ты, и внимание мое, как и твое, внезапно сосредоточилось на одном предмете, и я оказалась под властью одного чувства.
   Человек, возбудивший это чувство, был молод, знатен, красив, воспитан, служил в армии и был к тому же шотландцем; на этом наши с тобой истории сходятся, но не дай бог, чтобы они оказались сходными до конца. Этот человек, такой доблестный, такой прекрасный с виду, одаренный и мужественный, этот негодяй — ибо именно такого наименования он заслуживает, Маргарет, — признался мне в любви, и я поверила ему. Могла ли я сомневаться в его искренности? Он был богат, знатен и родовит, но и я была знатной и богатой наследницей. Правда, ему были неизвестны размеры состояния моего отца, а я не сообщила ему — не помню уж, знала ли я тогда это сама, — то важное обстоятельство, что большей части состояния не угрожали посягательства деспотической королевской власти и на нее не распространялось произвольное решение судей. Может статься, что мой возлюбленный полагал — ибо матушка делала все возможное, чтобы убедить в этом окружавшее нас общество, — что почти все наше состояние зависит от исхода тяжбы, ради которой мы приехали в Мадрид. Моя матушка всячески поддерживала такое мнение, прекрасно сознавая, что слухи о переводе моим отцом значительной части имущества в Англию никоим образом не будут способствовать получению остальной суммы через испанский суд. Зная не больше других о размерах моего наследства, тот, о ком я говорю, сперва, как мне кажется, был искренен в своих намерениях. Он пользовался достаточным весом, чтобы добиться от суда решения в нашу пользу, и тогда мое состояние, считая только ту часть, какая находилась в Испании, представило бы немалую сумму. Короче говоря, каковы бы ни были причины или соблазны, побудившие его зайти так далеко, но он с моего согласия и одобрения просил моей руки у матушки. Рассудок матери ослабел, а за время долгой и все усиливавшейся болезни вспыльчивость ее возросла.
   Ты, конечно, слышала об ожесточенности шотландской родовой вражды, о которой можно сказать языком писания: «Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина»; К несчастью — а если принять во внимание, кем оказался этот человек впоследствии, то к счастью, — нечто вроде такой распри существовало и между домами моего возлюбленного и моей матушки, которая унаследовала родовую ненависть. Когда он попросил моей руки, моя мать не могла долее сдерживаться. Она припомнила все обиды, причиненные друг другу враждующими семьями за время двухвековой кровной вражды, осыпала его язвительными словами и с таким негодованием отвергла его сватовство, словно оно исходило от презреннейшего из людей.
   Мой возлюбленный в ярости удалился, а я осталась плакать и роптать на судьбу и, должна признать свое заблуждение, на любящую родительницу. Меня воспитали в других взглядах, и в то время как традиции розни и вражды, соблюдавшиеся в семье моей матери в Шотландии, были для нее незыблемыми, освященными всем прошлым, мне они казались нелепыми и бессмысленными, словно поступки и фантазии Дон-Кихота. Я горько упрекала мать за то, что мое счастье она приносит в жертву призрачной идее фамильной чести.
   Между тем мой любимый добивался и добился возобновления наших свиданий. Мы постоянно встречались в доме той леди, о которой я уже говорила и которая не то по легкомыслию, не то по склонности к интригам покровительствовала нашей тайной связи. Наконец мы тайно поженились — так далеко завела меня слепая страсть. Мой возлюбленный заручился содействием англиканского священника. Монна Паула, ходившая за мной с самого моего детства, была одной из свидетельниц нашего брака. Надо отдать справедливость верному созданию: она заклинала меня подождать, пока смерть моей матери не позволит нам открыто отпраздновать свадьбу, но мольбы возлюбленного и моя собственная своевольная страсть одержали верх над ее увещаниями. Другой свидетельницей была все та же леди. Я так никогда и не узнала, в какой степени ей была известна тайна моего нареченного. Во всяком случае, под прикрытием ее имени и крова мы имели возможность часто встречаться, и любовь моего мужа, казалось, была так же искренна и безгранична, как моя.
   Ему не терпелось, как он говорил, удовлетворить свое тщеславие, представив меня некоторым из своих знатных английских друзей. В доме леди Д*** этого сделать было нельзя, и по приказанию моего мужа, которое я считала теперь законом, я дважды отважилась побывать у него дома в сопровождении одной лишь манны Паулы. Общество состояло из двух дам и двух кавалеров. Там нас ждали музыка, веселье и танцы. Я и раньше слыхала о свободе английских нравов, но пока мы развлекались, а затем ужинали, я не могла не подумать, что она граничит с распущенностью. Я, однако, приписывала свое недоумение неопытности, не решаясь усомниться в пристойности того, что одобрял мой муж.
   Вскоре меня отвлекли другие события. Болезнь моей бедной матери близилась к развязке. На мое счастье, она умерла в неведении того, что ранило бы ее в самое сердце.
   Ты, может быть, слышала, как католические священники в Испании, и в особенности монахи, осаждают ложе умирающего, чтобы добиться посмертного дара в пользу церкви. Я говорила уже, что с болезнью раздражительность моей матери усилилась, а рассудок в той же мере ослабел. Негодование, какое возбуждала в ней назойливость толпившихся у ее постели священников, придало ей бодрости и сил, а смелый дух непреклонной реформистской секты, которой она втайне оставалась верна, развязал коснеющий язык. Она открыто признала религию, которую так долго исповедовала тайно, отказалась от всякой надежды, какую сулят другие религии, и от духовной поддержки, ими оказываемой, отвергла с презрением обряды католической церкви, осыпала изумленных монахов упреками в жадности и лицемерии и велела им покинуть ее дом. Они ушли вне себя от ярости и злобы, но вскоре вернулись с офицерами инквизиции и ордером на арест. Они застали лишь холодный труп той, кому мечтали отомстить. Так как сразу же выяснилось, что я разделяю еретическое вероисповедание моей матери, меня оторвали от ее тела и заточили в уединенный монастырь, где обращались со мной с той жестокостью, какой я, по заверению настоятельницы, заслуживала за свою распутную жизнь и духовные заблуждения. Чтобы оправдать то состояние, в каком я находилась, я объявила о своем замужестве и обратилась к настоятельнице с мольбой сообщить о моем состоянии мужу. Она холодно улыбнулась в ответ, сказала, что церковь уготовила мне лучшего супруга, и дала мне совет снискать грядущую милость божью и снисходительное обращение в настоящем, немедленно приняв монашество. Дабы убедить меня в том, что иного выхода для меня нет, она показала мне королевский указ, по которому все мое имущество закреплялось за монастырем святой Магдалины и переходило в его полную собственность после моей смерти или пострижения. Так как по религиозным побуждениям, а также из страстной любви к мужу я упорно отказывалась дать обет, то настоятельница — да простит меня бог, если я неправа, — стремилась всеми средствами ускорить мою смерть, чтобы не упустить добычи.