Страница:
— Хотела б я, чтоб ты услышал меня, отец, — сказала она, — чтоб ты услышал мою клятву: если я и спасаю сейчас то, что было для тебя дороже всего на свете, то делаю это лишь затем, чтобы отомстить с его помощью за твою смерть.
Она прикрыла мертвого и, не уронив ни одной слезы, не испустив даже вздоха, молча подошла к Найджелу, и общими усилиями они дотащили сундук до спальни молодого лорда.
— Он должен сойти за часть вашего имущества, — сказала Марта. — Я буду готова к приходу лодочника.
Она ушла. Лорд Гленварлох, видя, что час отъезда приближается, оторвал кусок старой драпировки, обмотал ею сундук и завязал веревкой, дабы своеобразие его формы и железные полосы, которыми он был окован вдоль и поперек, не навели на мысль о содержащихся в нем ценностях. Приняв эту меру предосторожности, Найджел сменил презренный маскарадный костюм, надетый им перед тем, как войти в Уайтфрайерс, на одежду, приличествующую его званию, после чего бросился на кровать, но, как ни был он утомлен происшествиями ночи, заснуть не смог и стал ждать сигнала лодочника.
Сквозь густой туман, окутывавший Уайтфрайерс, начал пробиваться сероватый, или, скорее, серовато-желтый, свет, когда тихий стук в дверь дома несчастного ростовщика дал знать лорду Гленварлоху о приходе лодочника. Он поспешил к дверям и увидел там того человека, с которым сговаривался ночью, явившегося со своим товарищем.
— Скорей, скорей, мейстер, пора сниматься с якоря, — нетерпеливо сказал один из лодочников хриплым шепотом, — время и отлив никого не ждут.
— Меня им не придется ждать, — ответил лорд Гленварлох, — мне только надо захватить с собой кое-какие вещи.
— Поверишь ли, Джек, ежели кто нынче нанимает двухвесельную лодку, то так и знай, что он нагрузит ее, как фургон, запряженный шестеркой лошадей. Когда им не надо перевозить целого дома, они заказывают ялик, чтоб им пусто было. Пошли, пошли, где там ваши пожитки?
Когда одного из лодочников навьючили чемоданом с вещами лорда Гленварлоха, что, по его мнению, было более чем достаточно, он лениво потащился со своей ношей к Темплской пристани. Товарищ его, который был, по-видимому, главным, попробовал поднять сундук, где находилось богатство скряги, но тут же уронил его на землю и, грубо выругавшись, заявил, что не подряжался нести на себе собор святого Павла. Подошедшая к ним дочь Трапбуа, закутанная в длинный черный плащ с капюшоном, воскликнула, обращаясь к лорду Гленварлоху:
— Пусть оставят, коли хотят, пусть все оставят — лишь бы нам бежать из этого ужасного места!
Мы уже упоминали, что Найджел был чрезвычайно силен; теперь, движимый чувством сострадания и негодования, он проявил свою необычайную физическую силу: подняв тяжелый сундук за веревку, которой он его ночью обвязал, и взвалив его себе на спину, он решительно двинулся вперед, неся тяжесть, какая пригнула бы к земле по крайней мере трех изнеженных молодых людей нашего вырождающегося века. Изумленный лодочник последовал за ним, твердя: «Эй, мейстер, дайте я подхвачу другой конец», и изъявляя желание поддержать сундук сзади, на что Найджел через несколько минут охотно согласился. Силы его почти иссякли к тому времени, когда он добрался до лодки, которая ждала, согласно уговору, у Темплской пристани; Найджел свалил сундук в лодку, и под его тяжестью нос ее осел так низко, что она едва не перевернулась.
— Ну и балласт, — сказал один лодочник другому, — подумают, что мы везем честного банкрота со всем его припрятанным добром. Постой, постой, тетушка, а ты куда лезешь? Мы и без лишнего живого груза того и гляди зачерпнем.
— Эта особа поедет со мной, — сказал лорд Гленварлох, — она находится под моей защитой.
— Как бы не так, мейстер, — возразил лодочник, — это не входило в условия. Не удваивайте груза, женщина может пройтись пешком. А что до защиты, то ее наружность послужит ей лучшей защитой и доведет от Берика до Лендс-Энда,
— А если, удвоив груз, я удвою плату, ты, надеюсь, не станешь возражать? — спросил Найджел, решив ни в коем случае не оставлять несчастную женщину одну, тем более что у него возник план, который мог теперь расстроиться по милости грубиянов лодочников.
— Нет же, черт побери, я буду возражать, — сказал малый в зеленой плисовой куртке. — Я ни за какие деньги не соглашусь перегружать лодку, я люблю ее, как свою жену, и, может, даже чуть-чуть побольше.
— Нет, это не годится, — прервал его товарищ. — Разве так лодочники поступают? За двойную плату мы повезем ведьму в ступе, коли она прикажет. Отваливай, Джек, хватит зря болтать языком.
Они выбрались на середину реки и, несмотря на тяжелый груз, довольно быстро поплыли вниз по течению. С более легких суденышек, которые обгоняли их или попадались навстречу, их всякий раз осыпали градом задорных насмешек, слывших в те времена образцом остроумия среди лодочников; основной пищей для них служило редкое безобразие мистрис Марты и резкий контраст, какой ее наружность составляла с красивой внешностью молодого и стройного Найджела; от наблюдательности насмешников не ускользнуло и то обстоятельство, что лодка была несколько перегружена. Их то и дело окликали, высказывая при этом предположения, что жена мелочного торговца выехала на прогулку со старшим приказчиком, что бабушка провожает внука в школу, что рослый молодой ирландец везет престарелую деву в Редрифф к доктору Ригмаролу, который всегда согласен окрутить нищих за один тестон и чарку джина. На все эти оскорбительные намеки Зеленая Куртка и его товарищ отвечали в том же духе, и беглый огонь острот поддерживался с обеих сторон с неослабевающей силой.
Лорд Гленварлох тем временем расспрашивал свою безутешную спутницу, где она думает остановиться и будут ли там она и ее богатство в безопасности. Марта с большей откровенностью, чем прежде, призналась, что из-за нрава ее отца осталась без друзей и что с той поры, какой переселился в Уайтфрайерс, дабы ускользнуть от юридической ответственности за свое непомерное корыстолюбие, она вела уединенную жизнь; с тем обществом, какое можно было найти в Эльзасе, она не поддерживала никаких отношений, а их местожительство и скаредность отца исключали возможность всяких других связей. Сейчас ей больше всего хотелось найти приют в порядочном доме, у честных людей, хотя бы самого низкого сословия, пока она не повидает адвоката и не посоветуется с ним о том, каким образом добиться, чтобы убийца ее отца был наказан. Она без колебаний возлагала вину на Колпеппера (более известного под именем Пепперкола), которого знала как человека, способного совершить исподтишка любое злодеяние, но отчаянного труса в тех случаях, когда требовалось истинное мужество. Его и раньше сильно подозревали в двух грабежах, из которых один сопровождался зверским убийством. Он притязал, сказала она, на ее руку, видя в том наиболее легкий и безопасный способ завладеть богатством ее отца; после того как она самым решительным образом отвергла его ухаживание, если можно так назвать его поведение, он иногда ронял такие зловещие намеки о мщении, что она жила в постоянной тревоге за отца и за самое себя, тем более что тогда же было совершено несколько неудачных попыток проникнуть к ним в дом. Из чувства деликатности и из уважения к несчастной женщине Найджел ничего не сообщил ей о случае, подтверждавшем ее подозрения, которые еще раньше приходили в голову и ему самому. Он припомнил, как старый Хилдеброд намекнул прошедшей ночью на то, что некий разговор между ним и Колпеппером ускорил трагическую развязку. Так как речь шла о браке, который Хилдеброд брался устроить между Найджелом и богатой наследницей, то, очевидно, боязнь безвозвратно упустить заманчивую возможность, а также низкая злоба грубияна и мерзавца, обманутого в своих заветных ожиданиях, и толкнули убийцу на кровавое преступление. Сознание, что он сам до какой-то степени ответствен за страшное событие, усилило беспокойство, испытываемое Найджелом по поводу спасенной им девушки, едва не ставшей жертвой злодеев, и заставило принять решение употребить все силы на расследование этого кровавого дела, как только его собственные дела хотя бы отчасти прояснятся. Убедившись, что у его спутницы нет определенных планов, он предложил ей на время поселиться у пристани, близ собора святого Павла, в доме его прежнего хозяина, торговца корабельными товарами Кристи, расхвалил порядочность и честность достойной четы и выразил надежду, что они либо приютят ее сами, либо в крайнем случае дадут ей адрес людей, за которых могут ручаться, а осмотревшись немного, она уже сама устроится где и как захочет. Бедная женщина приняла этот совет, который в ее безвыходном положении пришелся так кстати, с благодарностью, правда не многословной, но более прочувствованной, чем можно было ожидать от особы столь сурового нрава. Лорд Гленварлох объявил затем Марте, что некоторые соображения, связанные с его собственной безопасностью, немедленно призывают его в Гринвич и вследствие этого он не сможет проводить ее до дома Кристи, что при иных обстоятельствах он с удовольствием сделал бы. Вырвав листок из карманной книжки, он написал несколько строк своему бывшему хозяину, где, взывая к его честности и отзывчивости, обрисовал подательницу письма как особу, исключительно нуждающуюся в покровительстве и добром совете, за которые она в состоянии отблагодарить полной мерою. Он просил далее Джона Кристи, своего старого, доброго друга, предоставить ей на непродолжительное время кров, а если это причинит ему какие-либо неудобства, подыскать ей приличное жилище. В заключение Найджел давал Кристи еще одно, несколько более затруднительное поручение — рекомендовать ей честного или, во всяком случае, искусного и почтенного адвоката, который взялся бы вести длянее одно важное судебное дело. Найджел подписался своим настоящим именем и отдал записку своей протеже, которая опять с чувством его поблагодарила, и ее короткое «спасибо» свидетельствовало об искренней признательности лучше, нежели тысячи искусно составленных фраз. Покончив с этим делом, Найджел приказал лодочникам причалить к пристани у собора святого Павла, к которой они теперь приближались.
— У нас нет времени, — ответил Зеленая Куртка, — мы не можем останавливаться каждую минуту.
Однако после того как Найджел настоятельно потребовал повиновения и добавил, что остановка нужна для того, чтобы высадить даму на берег, старший из лодочников объявил, что он предпочитает не видеть этой дамы, и в подтверждение своих слов причалил к пристани. Здесь без труда удалось уговорить двоих носильщиков, из тех, что всегда стоят в таких местах в ожидании работы, взять на себя попечение о тяжелом сундуке и проводить его владелицу к дому Джона Кристи, которого прекрасно знала вся округа.
Лодка, освобожденная от большей части груза, продолжала путь вниз по Темзе, соответственно ускорив ход. Однако мы на короткое время перестанем ей сопутствовать и расскажем о том, какое действие возымело рекомендательное письмо лорда Гленварлоха.
Мистрис Марта Трапбуа без приключений добралась до лавки и уже собиралась войти в нее, но в последнюю минуту ее охватило болезненное чувство неуверенности, ей показалась мучительной предстоящая необходимость рассказать свою историю, и она остановилась на пороге своего предполагаемого убежища, чтобы обдумать, как бы поудачнее подкрепить просьбу друга, которого послало ей провидение. Вследствие замкнутого существования, какое она вела, она совершенно не знала жизни, не знала, что большие деньги, которыми она располагала, при умении взяться за дело могли открыть ей двери в особняки аристократов и во дворцы принцев крови. Отдавая себе, в общем, отчет в могуществе денег, принимающем самые разные формы и самый различный характер, Марта в то же время была так неопытна, что совершенно напрасно боялась, как бы средства, которыми было приобретено богатство ее отца, не лишили наследницу этого богатства права на приют даже в доме скромного лавочника. Пока она стояла в нерешительности, ей представилась более веская причина для колебаний: внутри дома послышался сильный шум, голоса спорящих, они становились все громче и громче, по мере того как ссорящиеся приближались к наружным дверям, выходившим в переулок.
Первым в дверях показался долговязый, сухопарый человек с некрасивым, грубым лицом; он вышел из лавки поспешно, но сохраняя величавость, подобно разгневанному испанцу, который, считая ниже своего достоинства перейти на бег, снисходит даже в величайшей спешке и гневе только до того, чтобы удлинить шаг. Очутившись на улице, он оглянулся на преследователя — благообразного пожилого лавочника с простодушным лицом; это был не кто иной, как сам Джон Кристи, владелец лавки и дома. Он, казалось, гнался за первым и находился в состоянии крайнего возбуждения, несвойственного такого рода людям.
— И слышать ничего не хочу! — кричал первый. — Так и знайте, сэр, я ничего не хочу об этом слышать, это наглая, бесстыдная выдумка, которую я могу опровергнуть, отъявленная клевета, сэр, scandaalum magnaatum, scandaalum magnaatum, note 127 — повторил он, делая сильное ударение на втором слоге, как это водится в школах Эдинбурга и Глазго и что мы можем выразить на бумаге только удваиванием второй гласной. Если бы это услыхал царствующий монарх, он пришел бы в неописуемый восторг, ибо он гораздо более ревностно отстаивал то, что он мнил подлинным латинским произношением, чем свои королевские прерогативы, о которых он временами с таким жаром вспоминал в речах, обращенных к парламенту.
— Мне наплевать, как вы это называете, — отвечал Джон Кристи, — я уверен, что это сущая правда, а как свободный англичанин я имею право говорить правду относительно того, что меня касается. Твой хозяин не кто иной, как подлец, а ты дерзкий нахал, и я сию минуту раскрою тебе башку, которую, я это доподлинно знаю, уже как-то разбили за меньшую наглость.
И с этими словами, воинственно размахивая лопатой, которой он обыкновенно чистил ступени перед лавкой и которую схватил как первое попавшееся орудие для нанесения урона, он двинулся на противника. Осторожный шотландец (читатели, должно быть, признали в противнике Джона Кристи шотландца по его школьной латыни) отступил перед разъяренным торговцем, но отступил, держась за эфес палаша, с угрюмым видом человека, который выведен из обычного равновесия и еле сдерживает себя, но нисколько не напуган натиском врага старше его и уступающего ему в силе и оружии.
— Не приставайте ко мне, мейстер Кристи, — сказал он, — говорю вам, не приставайте, не лезьте на рожон. Я удержался и не стукнул вас в доме, хоть вы сами меня на это вызывали, потому что мне неизвестно, как смотрят здешние законы на членовредительство и нанесение побоев хозяину дома. Я бы и на улице не стал связываться с вами по доброй воле — места здесь довольно нам обоим, да я и не забыл вашей прежней доброты и считаю, что вас просто ввели в заблуждение. Но, ей-богу, сэр, я не привык клясться зря, если вы дотронетесь вашей грязной лопатой до моего шотландского плеча, я всажу шесть дюймов Эндрю Феррары в ваше толстое брюхо, сосед.
При этом, продолжая пятиться от угрожающе занесенной лопаты, он вытащил на треть палаш из ножен. Гнев Джона Кристи к тому времени немного остыл, то ли вследствие природного миролюбия, то ли от вида стали, блеснувшей при последнем жесте неприятеля.
— Стоило бы кликнуть молодцов с дубинками и сбросить тебя с пристани в воду, — сказал он, опуская, однако ж, лопату. — Жалкий хвастун, как ты смеешь стращать своей шпажонкой честного горожанина на пороге его дома?! Так и быть, убирайся прочь, но знай, если ты еще раз близко подойдешь сюда, получишь хорошую взбучку. Жаль, что Темза не поглотила мой дом до того, как он приютил под своим кровом льстивых, двуличных шотландских воров, таких кротких с виду,
— Где живешь, там пачкать негоже, — ответил его противник, который теперь осмелел, возможно потому, что дело принимало мирный оборот. — Какая жалость, что добрый шотландец женился в чужих краях и породил на свет такого чванного, тупого, безмозглого, толстобрюхого англичанина, как вы, мейстер Кристи. Прощайте, навеки прощайте. Коли придется вам еще раз браниться с шотландцем, можете ругать его самого напропалую, но не трогайте его господина и соотечественников, не то шотландский кинжал укоротит ваши длинные уши.
— А если ты еще хоть две минуты будешь поносить меня у моих дверей, — отрезал Джон Кристи, — то я кликну констебля и тогда твои шотландские лодыжки познакомятся с английскими колодками.
Сказав это, он с победоносным видом повернулся и направился в лавку; его противник, как ни был он храбр от природы, не обнаружил никакого желания доводить ссору до крайности. Быть может, шотландец сознавал, что за то удовольствие, какое он получит от единоборства с Джоном Кристи, ему с лихвой придется заплатить неприятностями, ибо законные власти Старой Англии не слишком благоволили тогда к своим новым подданным и не были расположены брать их сторону в непрестанных стычках между представителями этих двух гордых народов, у которых чувство национальной вражды, длившейся столетиями, все еще пересиливало сознание общности их интересов, зародившееся всего несколько лет назад, когда они были объединены под властью одного государя.
Мистрис Марта Трапбуа слишком долго прожила в Эльзасе, чтобы испугаться перепалки, свидетельницей которой ей довелось стать. По правде сказать, она даже удивилась, что ссора не окончилась потасовкой, как это обычно случалось в Убежище. Когда противники разошлись, она, не подозревая, что причина ссоры коренится гораздо глубже, чем это бывало при ежедневных стычках в Эльзасе, без колебаний остановила мейстера Кристи, возвращавшегося в лавку, и подала ему письмо лорда Гленварлоха. Будь Марта лучше знакома с деловой стороной жизни, конечно, она дождалась бы более спокойной минуты. Ей и впрямь пришлось раскаяться в своей торопливости, когда раздраженный лавочник, молча и не дав себе даже труда ознакомиться с содержанием письма, только взглянул на подпись, бросил записку на землю, с величайшим презрением растоптал ее и, не сказав подательнице ни единого слова, если не считать брани, которая никак не вязалась с его степенной наружностью, вошел в дом и запер за собой дверь.
С невыразимой горестью смотрела одинокая, беззащитная женщина, как рушится ее единственная надежда на помощь, поддержку и защиту, и не могла понять причины этого. Надо отдать справедливость Марте — ей и в голову не пришло, что человек, который принял в ней участие и которого она знала под именем Найджела Грэма, мог ее обмануть, хотя у многих на ее месте такая мысль не замедлила бы возникнуть. Не в ее характере было просить и унижаться, но она невольно воскликнула вслед взбешенному лавочнику:
— Добрый мейстер, выслушайте меня — из сострадания, из великодушия выслушайте!
— Вы ждете от него великодушия и сострадания, мистрис? — заметил шотландец, который, не пытаясь, впрочем, отрезать противнику путь к отступлению, по-прежнему гордо сохранял за собой поле сражения. — С таким же успехом вы можете надеяться выжать бренди из бобов или молоко из гранитной глыбы. Он спятил, спятил от ревности!
— Должно быть, я ошиблась и отдала письмо не тому, — сказала Марта Трапбуа, нагибаясь, чтобы поднять записку, принятую столь невежливо. Ее собеседник, по свойственной ему учтивости, предупредил ее намерение; но, передавая письмо, он, несколько нарушив границы приличий, украдкой заглянул в него и, увидев подпись, удивленно воскликнул:
— Гленварлох, Найджел Олифант Гленварлох! Так вы знаете лорда Гленварлоха, мистрис?
— Я не знаю, о ком вы говорите, — с досадой ответила Марта. — Мне дал письмо некто мейстер Найджел Грэм.
— Найджел Грэм, да, хм, верно, я и забыл. Такой высокий, статный молодой человек, с меня ростом, глаза у него голубые, взгляд острый как у ястреба, приятный голос и мягкий северный выговор, правда почти незаметный, потому что он жил за границей.
— Все это так, но что из того? — спросила дочь ростовщика.
— Волосы такого же цвета, как у меня?
— Нет, у вас они рыжие, — возразила она.
— Прошу вас, не перебивайте меня. Я хотел сказать, как у меня, но с каштановым отливом. Ну, мистрис, если я правильно догадался, то с этим человеком я знаком очень хорошо, даже коротко. Говоря откровенно, я оказал ему в свое время много важных услуг, а может быть, и еще окажу. Я к нему искренне расположен и думаю, что с тех пор, как мы расстались, он не раз попадал в затруднительное положение. Но расстались мы не по моей вине. Хоть письмо не попало в руки того, кому оно адресовано, зато провидением послано мне, тому, кто с особенным уважением относится к писавшему. Во мне вы найдете столько сострадания и великодушия, сколько требуется порядочному человеку, чтобы прожить в этом мире; я всей душой готов помочь советом и иными способами другу моего друга, когда он в беде, лишь бы это не ввело меня в большие расходы — ведь я здесь на чужбине, брожу как овечка, отбившаяся от родного стада, и везде оставляю клочья шерсти на проклятом английском терновнике.
Во время этого монолога он, не дожидаясь разрешения, успел пробежать глазами записку и продолжал:
— Так это все, что вам нужно, голубушка? Надежное и приличное жилье и стол за свой счет, только и всего?
— Только и всего, — ответила Марта. — Если вы человек и христианин, вы поможете мне.
— Что я человек, — отвечал обстоятельный каледонец, — сразу видно, и я не совру, если назову себя христианином, хоть и недостойным и хотя с той поры, как я здесь, я почти не слышал святого учения и погряз в грехах — хм! Если вы честная женщина, — тут он заглянул ей под капюшон, — а на вид вы честная женщина, хотя, скажу я вам, честные люди не так-то часто попадаются на улицах этого города: не далее как вчера вечером меня едва не удушили моим собственным воротником какие-то прощелыги, пытаясь затащить меня в кабак. Так вот, если вы порядочная, честная женщина, — тут он опять взглянул ей в лицо, в котором не было и намека на красоту, могущую возбудить недоверие, — а вы действительно похожи на порядочную и честную, то я отведу вас в порядочный дом, где вы найдете за умеренную цену скромный, заботливый уход, а также будете иногда пользоваться моими советами и наставлениями; я повторяю, иногда, то есть когда позволят мои основные занятия.
— Но могу ли я довериться незнакомцу? — неуверенно спросила Марта.
— Не вижу, почему бы и нет, мистрис, — ответил добродушный шотландец. — Только посмотрите жилище, а там поступайте, как найдете нужным. А кроме того, мы ведь с вами не совсем чужие: я знаком с вашим другом, а вы как будто знаете моего — стало быть, общее знакомство сближает нас, все равно как середина веревки сближает ее два конца. Подробнее мы поговорим об этом по дороге, а сейчас не угодно ли вам приказать вашим ленивым носильщикам поднять вдвоем этот маленький сундучок, который любой шотландец унес бы под мышкой. Знаете, мистрис, ваш карман живо опустеет, если вы будете нанимать двух бездельников там, где требуется один.
С этими словами он пошел вперед, а за ним последовала мистрис Марта Трапбуа, для коей исключительная судьба, обременившая ее несметным богатством, не нашла советчика мудрее и защитника достойнее, нежели честный Ричи Мониплайз, бывший слуга лорда Гленварлоха.
Мы расстались с лордом Гленварлохом, приключениям которого посвящена в основном наша повесть, в то время, когда он быстро плыл в лодке вниз по Темзе. Как мог заметить читатель, Найджел не отличался общительностью и неохотно вступал в разговоры с теми, с кем сводил его случай. Это, признаться, было ошибкой, проистекавшей не столько из гордости, хотя мы не собираемся утверждать, что это чувство было ему несвойственно, сколько по какой-то стеснительности и нежеланию навязываться незнакомым людям. Недостаток этот могут исправить только жизненный опыт и знание света, благодаря которым каждый умный и наблюдательный человек узнает важную истину, а именно, что развлечение, а главное, сведения и познания можно извлечь из беседы со всяким, с кем его столкнет судьба. Что касается нас самих, то смеем заверить читателя — и если нам удалось хоть немного развлечь его, то в значительной степени в силу этого свойства нашего характера, — смеем заверить его, что ни разу не бывало, чтобы, очутившись в обществе глупейшего из всех возможных спутников по дилижансу или самого толстого из всех толстяков, когда-либо загромождавших почтовую карету, — не бывало ни разу, чтобы из разговора с ними мы не обогатились за время поездки какой-нибудь серьезной или забавной мыслью или же сведениями, не узнать которые было бы прискорбно, а сразу забыть — жалко. Но Найджел был, так сказать, заточен в Бастилию своего сословия, как весьма удачно определил один философ (если не ошибаюсь, Томас Пейн) тот род застенчивости, какой часто отличаются лица высокого звания, скорее оттого, что не знают, с кем и до какого предела они могут допускать короткие отношения, чем и впрямь из аристократической спеси. К тому же личные обстоятельства так угнетали нашего героя, что совершенно завладели его умом. Он молча сидел на корме, завернувшись в плащ и углубившись в мысли о вероятном исходе своего свидания с государем, бывшего той целью, к которой он стремился. Рассеянность его, таким образом, была вполне простительна, но если бы он разговорился с лодочниками, то, пожалуй, узнал бы нечто весьма для себя важное. Как бы то ни было, Найджел сохранял молчание до тех пор, пока в виду не показался Гринвич; тогда он приказал гребцам причалить к ближайшей пристани, так как имел намерение сойти там на берег, а их отпустить.
Она прикрыла мертвого и, не уронив ни одной слезы, не испустив даже вздоха, молча подошла к Найджелу, и общими усилиями они дотащили сундук до спальни молодого лорда.
— Он должен сойти за часть вашего имущества, — сказала Марта. — Я буду готова к приходу лодочника.
Она ушла. Лорд Гленварлох, видя, что час отъезда приближается, оторвал кусок старой драпировки, обмотал ею сундук и завязал веревкой, дабы своеобразие его формы и железные полосы, которыми он был окован вдоль и поперек, не навели на мысль о содержащихся в нем ценностях. Приняв эту меру предосторожности, Найджел сменил презренный маскарадный костюм, надетый им перед тем, как войти в Уайтфрайерс, на одежду, приличествующую его званию, после чего бросился на кровать, но, как ни был он утомлен происшествиями ночи, заснуть не смог и стал ждать сигнала лодочника.
Глава XXVI
Будь благосклонна, милая река,
Прими нас! Мы твой слух не оскорбим
Разгульным хохотом; не потревожим
Ни визгом флейт, ни барабанным боем
Твоих объятых дремой берегов;
Мы проскользнем по глади вод твоих
Бесшумно, словно ветер.
«Двойная свадьба»
Сквозь густой туман, окутывавший Уайтфрайерс, начал пробиваться сероватый, или, скорее, серовато-желтый, свет, когда тихий стук в дверь дома несчастного ростовщика дал знать лорду Гленварлоху о приходе лодочника. Он поспешил к дверям и увидел там того человека, с которым сговаривался ночью, явившегося со своим товарищем.
— Скорей, скорей, мейстер, пора сниматься с якоря, — нетерпеливо сказал один из лодочников хриплым шепотом, — время и отлив никого не ждут.
— Меня им не придется ждать, — ответил лорд Гленварлох, — мне только надо захватить с собой кое-какие вещи.
— Поверишь ли, Джек, ежели кто нынче нанимает двухвесельную лодку, то так и знай, что он нагрузит ее, как фургон, запряженный шестеркой лошадей. Когда им не надо перевозить целого дома, они заказывают ялик, чтоб им пусто было. Пошли, пошли, где там ваши пожитки?
Когда одного из лодочников навьючили чемоданом с вещами лорда Гленварлоха, что, по его мнению, было более чем достаточно, он лениво потащился со своей ношей к Темплской пристани. Товарищ его, который был, по-видимому, главным, попробовал поднять сундук, где находилось богатство скряги, но тут же уронил его на землю и, грубо выругавшись, заявил, что не подряжался нести на себе собор святого Павла. Подошедшая к ним дочь Трапбуа, закутанная в длинный черный плащ с капюшоном, воскликнула, обращаясь к лорду Гленварлоху:
— Пусть оставят, коли хотят, пусть все оставят — лишь бы нам бежать из этого ужасного места!
Мы уже упоминали, что Найджел был чрезвычайно силен; теперь, движимый чувством сострадания и негодования, он проявил свою необычайную физическую силу: подняв тяжелый сундук за веревку, которой он его ночью обвязал, и взвалив его себе на спину, он решительно двинулся вперед, неся тяжесть, какая пригнула бы к земле по крайней мере трех изнеженных молодых людей нашего вырождающегося века. Изумленный лодочник последовал за ним, твердя: «Эй, мейстер, дайте я подхвачу другой конец», и изъявляя желание поддержать сундук сзади, на что Найджел через несколько минут охотно согласился. Силы его почти иссякли к тому времени, когда он добрался до лодки, которая ждала, согласно уговору, у Темплской пристани; Найджел свалил сундук в лодку, и под его тяжестью нос ее осел так низко, что она едва не перевернулась.
— Ну и балласт, — сказал один лодочник другому, — подумают, что мы везем честного банкрота со всем его припрятанным добром. Постой, постой, тетушка, а ты куда лезешь? Мы и без лишнего живого груза того и гляди зачерпнем.
— Эта особа поедет со мной, — сказал лорд Гленварлох, — она находится под моей защитой.
— Как бы не так, мейстер, — возразил лодочник, — это не входило в условия. Не удваивайте груза, женщина может пройтись пешком. А что до защиты, то ее наружность послужит ей лучшей защитой и доведет от Берика до Лендс-Энда,
— А если, удвоив груз, я удвою плату, ты, надеюсь, не станешь возражать? — спросил Найджел, решив ни в коем случае не оставлять несчастную женщину одну, тем более что у него возник план, который мог теперь расстроиться по милости грубиянов лодочников.
— Нет же, черт побери, я буду возражать, — сказал малый в зеленой плисовой куртке. — Я ни за какие деньги не соглашусь перегружать лодку, я люблю ее, как свою жену, и, может, даже чуть-чуть побольше.
— Нет, это не годится, — прервал его товарищ. — Разве так лодочники поступают? За двойную плату мы повезем ведьму в ступе, коли она прикажет. Отваливай, Джек, хватит зря болтать языком.
Они выбрались на середину реки и, несмотря на тяжелый груз, довольно быстро поплыли вниз по течению. С более легких суденышек, которые обгоняли их или попадались навстречу, их всякий раз осыпали градом задорных насмешек, слывших в те времена образцом остроумия среди лодочников; основной пищей для них служило редкое безобразие мистрис Марты и резкий контраст, какой ее наружность составляла с красивой внешностью молодого и стройного Найджела; от наблюдательности насмешников не ускользнуло и то обстоятельство, что лодка была несколько перегружена. Их то и дело окликали, высказывая при этом предположения, что жена мелочного торговца выехала на прогулку со старшим приказчиком, что бабушка провожает внука в школу, что рослый молодой ирландец везет престарелую деву в Редрифф к доктору Ригмаролу, который всегда согласен окрутить нищих за один тестон и чарку джина. На все эти оскорбительные намеки Зеленая Куртка и его товарищ отвечали в том же духе, и беглый огонь острот поддерживался с обеих сторон с неослабевающей силой.
Лорд Гленварлох тем временем расспрашивал свою безутешную спутницу, где она думает остановиться и будут ли там она и ее богатство в безопасности. Марта с большей откровенностью, чем прежде, призналась, что из-за нрава ее отца осталась без друзей и что с той поры, какой переселился в Уайтфрайерс, дабы ускользнуть от юридической ответственности за свое непомерное корыстолюбие, она вела уединенную жизнь; с тем обществом, какое можно было найти в Эльзасе, она не поддерживала никаких отношений, а их местожительство и скаредность отца исключали возможность всяких других связей. Сейчас ей больше всего хотелось найти приют в порядочном доме, у честных людей, хотя бы самого низкого сословия, пока она не повидает адвоката и не посоветуется с ним о том, каким образом добиться, чтобы убийца ее отца был наказан. Она без колебаний возлагала вину на Колпеппера (более известного под именем Пепперкола), которого знала как человека, способного совершить исподтишка любое злодеяние, но отчаянного труса в тех случаях, когда требовалось истинное мужество. Его и раньше сильно подозревали в двух грабежах, из которых один сопровождался зверским убийством. Он притязал, сказала она, на ее руку, видя в том наиболее легкий и безопасный способ завладеть богатством ее отца; после того как она самым решительным образом отвергла его ухаживание, если можно так назвать его поведение, он иногда ронял такие зловещие намеки о мщении, что она жила в постоянной тревоге за отца и за самое себя, тем более что тогда же было совершено несколько неудачных попыток проникнуть к ним в дом. Из чувства деликатности и из уважения к несчастной женщине Найджел ничего не сообщил ей о случае, подтверждавшем ее подозрения, которые еще раньше приходили в голову и ему самому. Он припомнил, как старый Хилдеброд намекнул прошедшей ночью на то, что некий разговор между ним и Колпеппером ускорил трагическую развязку. Так как речь шла о браке, который Хилдеброд брался устроить между Найджелом и богатой наследницей, то, очевидно, боязнь безвозвратно упустить заманчивую возможность, а также низкая злоба грубияна и мерзавца, обманутого в своих заветных ожиданиях, и толкнули убийцу на кровавое преступление. Сознание, что он сам до какой-то степени ответствен за страшное событие, усилило беспокойство, испытываемое Найджелом по поводу спасенной им девушки, едва не ставшей жертвой злодеев, и заставило принять решение употребить все силы на расследование этого кровавого дела, как только его собственные дела хотя бы отчасти прояснятся. Убедившись, что у его спутницы нет определенных планов, он предложил ей на время поселиться у пристани, близ собора святого Павла, в доме его прежнего хозяина, торговца корабельными товарами Кристи, расхвалил порядочность и честность достойной четы и выразил надежду, что они либо приютят ее сами, либо в крайнем случае дадут ей адрес людей, за которых могут ручаться, а осмотревшись немного, она уже сама устроится где и как захочет. Бедная женщина приняла этот совет, который в ее безвыходном положении пришелся так кстати, с благодарностью, правда не многословной, но более прочувствованной, чем можно было ожидать от особы столь сурового нрава. Лорд Гленварлох объявил затем Марте, что некоторые соображения, связанные с его собственной безопасностью, немедленно призывают его в Гринвич и вследствие этого он не сможет проводить ее до дома Кристи, что при иных обстоятельствах он с удовольствием сделал бы. Вырвав листок из карманной книжки, он написал несколько строк своему бывшему хозяину, где, взывая к его честности и отзывчивости, обрисовал подательницу письма как особу, исключительно нуждающуюся в покровительстве и добром совете, за которые она в состоянии отблагодарить полной мерою. Он просил далее Джона Кристи, своего старого, доброго друга, предоставить ей на непродолжительное время кров, а если это причинит ему какие-либо неудобства, подыскать ей приличное жилище. В заключение Найджел давал Кристи еще одно, несколько более затруднительное поручение — рекомендовать ей честного или, во всяком случае, искусного и почтенного адвоката, который взялся бы вести длянее одно важное судебное дело. Найджел подписался своим настоящим именем и отдал записку своей протеже, которая опять с чувством его поблагодарила, и ее короткое «спасибо» свидетельствовало об искренней признательности лучше, нежели тысячи искусно составленных фраз. Покончив с этим делом, Найджел приказал лодочникам причалить к пристани у собора святого Павла, к которой они теперь приближались.
— У нас нет времени, — ответил Зеленая Куртка, — мы не можем останавливаться каждую минуту.
Однако после того как Найджел настоятельно потребовал повиновения и добавил, что остановка нужна для того, чтобы высадить даму на берег, старший из лодочников объявил, что он предпочитает не видеть этой дамы, и в подтверждение своих слов причалил к пристани. Здесь без труда удалось уговорить двоих носильщиков, из тех, что всегда стоят в таких местах в ожидании работы, взять на себя попечение о тяжелом сундуке и проводить его владелицу к дому Джона Кристи, которого прекрасно знала вся округа.
Лодка, освобожденная от большей части груза, продолжала путь вниз по Темзе, соответственно ускорив ход. Однако мы на короткое время перестанем ей сопутствовать и расскажем о том, какое действие возымело рекомендательное письмо лорда Гленварлоха.
Мистрис Марта Трапбуа без приключений добралась до лавки и уже собиралась войти в нее, но в последнюю минуту ее охватило болезненное чувство неуверенности, ей показалась мучительной предстоящая необходимость рассказать свою историю, и она остановилась на пороге своего предполагаемого убежища, чтобы обдумать, как бы поудачнее подкрепить просьбу друга, которого послало ей провидение. Вследствие замкнутого существования, какое она вела, она совершенно не знала жизни, не знала, что большие деньги, которыми она располагала, при умении взяться за дело могли открыть ей двери в особняки аристократов и во дворцы принцев крови. Отдавая себе, в общем, отчет в могуществе денег, принимающем самые разные формы и самый различный характер, Марта в то же время была так неопытна, что совершенно напрасно боялась, как бы средства, которыми было приобретено богатство ее отца, не лишили наследницу этого богатства права на приют даже в доме скромного лавочника. Пока она стояла в нерешительности, ей представилась более веская причина для колебаний: внутри дома послышался сильный шум, голоса спорящих, они становились все громче и громче, по мере того как ссорящиеся приближались к наружным дверям, выходившим в переулок.
Первым в дверях показался долговязый, сухопарый человек с некрасивым, грубым лицом; он вышел из лавки поспешно, но сохраняя величавость, подобно разгневанному испанцу, который, считая ниже своего достоинства перейти на бег, снисходит даже в величайшей спешке и гневе только до того, чтобы удлинить шаг. Очутившись на улице, он оглянулся на преследователя — благообразного пожилого лавочника с простодушным лицом; это был не кто иной, как сам Джон Кристи, владелец лавки и дома. Он, казалось, гнался за первым и находился в состоянии крайнего возбуждения, несвойственного такого рода людям.
— И слышать ничего не хочу! — кричал первый. — Так и знайте, сэр, я ничего не хочу об этом слышать, это наглая, бесстыдная выдумка, которую я могу опровергнуть, отъявленная клевета, сэр, scandaalum magnaatum, scandaalum magnaatum, note 127 — повторил он, делая сильное ударение на втором слоге, как это водится в школах Эдинбурга и Глазго и что мы можем выразить на бумаге только удваиванием второй гласной. Если бы это услыхал царствующий монарх, он пришел бы в неописуемый восторг, ибо он гораздо более ревностно отстаивал то, что он мнил подлинным латинским произношением, чем свои королевские прерогативы, о которых он временами с таким жаром вспоминал в речах, обращенных к парламенту.
— Мне наплевать, как вы это называете, — отвечал Джон Кристи, — я уверен, что это сущая правда, а как свободный англичанин я имею право говорить правду относительно того, что меня касается. Твой хозяин не кто иной, как подлец, а ты дерзкий нахал, и я сию минуту раскрою тебе башку, которую, я это доподлинно знаю, уже как-то разбили за меньшую наглость.
И с этими словами, воинственно размахивая лопатой, которой он обыкновенно чистил ступени перед лавкой и которую схватил как первое попавшееся орудие для нанесения урона, он двинулся на противника. Осторожный шотландец (читатели, должно быть, признали в противнике Джона Кристи шотландца по его школьной латыни) отступил перед разъяренным торговцем, но отступил, держась за эфес палаша, с угрюмым видом человека, который выведен из обычного равновесия и еле сдерживает себя, но нисколько не напуган натиском врага старше его и уступающего ему в силе и оружии.
— Не приставайте ко мне, мейстер Кристи, — сказал он, — говорю вам, не приставайте, не лезьте на рожон. Я удержался и не стукнул вас в доме, хоть вы сами меня на это вызывали, потому что мне неизвестно, как смотрят здешние законы на членовредительство и нанесение побоев хозяину дома. Я бы и на улице не стал связываться с вами по доброй воле — места здесь довольно нам обоим, да я и не забыл вашей прежней доброты и считаю, что вас просто ввели в заблуждение. Но, ей-богу, сэр, я не привык клясться зря, если вы дотронетесь вашей грязной лопатой до моего шотландского плеча, я всажу шесть дюймов Эндрю Феррары в ваше толстое брюхо, сосед.
При этом, продолжая пятиться от угрожающе занесенной лопаты, он вытащил на треть палаш из ножен. Гнев Джона Кристи к тому времени немного остыл, то ли вследствие природного миролюбия, то ли от вида стали, блеснувшей при последнем жесте неприятеля.
— Стоило бы кликнуть молодцов с дубинками и сбросить тебя с пристани в воду, — сказал он, опуская, однако ж, лопату. — Жалкий хвастун, как ты смеешь стращать своей шпажонкой честного горожанина на пороге его дома?! Так и быть, убирайся прочь, но знай, если ты еще раз близко подойдешь сюда, получишь хорошую взбучку. Жаль, что Темза не поглотила мой дом до того, как он приютил под своим кровом льстивых, двуличных шотландских воров, таких кротких с виду,
— Где живешь, там пачкать негоже, — ответил его противник, который теперь осмелел, возможно потому, что дело принимало мирный оборот. — Какая жалость, что добрый шотландец женился в чужих краях и породил на свет такого чванного, тупого, безмозглого, толстобрюхого англичанина, как вы, мейстер Кристи. Прощайте, навеки прощайте. Коли придется вам еще раз браниться с шотландцем, можете ругать его самого напропалую, но не трогайте его господина и соотечественников, не то шотландский кинжал укоротит ваши длинные уши.
— А если ты еще хоть две минуты будешь поносить меня у моих дверей, — отрезал Джон Кристи, — то я кликну констебля и тогда твои шотландские лодыжки познакомятся с английскими колодками.
Сказав это, он с победоносным видом повернулся и направился в лавку; его противник, как ни был он храбр от природы, не обнаружил никакого желания доводить ссору до крайности. Быть может, шотландец сознавал, что за то удовольствие, какое он получит от единоборства с Джоном Кристи, ему с лихвой придется заплатить неприятностями, ибо законные власти Старой Англии не слишком благоволили тогда к своим новым подданным и не были расположены брать их сторону в непрестанных стычках между представителями этих двух гордых народов, у которых чувство национальной вражды, длившейся столетиями, все еще пересиливало сознание общности их интересов, зародившееся всего несколько лет назад, когда они были объединены под властью одного государя.
Мистрис Марта Трапбуа слишком долго прожила в Эльзасе, чтобы испугаться перепалки, свидетельницей которой ей довелось стать. По правде сказать, она даже удивилась, что ссора не окончилась потасовкой, как это обычно случалось в Убежище. Когда противники разошлись, она, не подозревая, что причина ссоры коренится гораздо глубже, чем это бывало при ежедневных стычках в Эльзасе, без колебаний остановила мейстера Кристи, возвращавшегося в лавку, и подала ему письмо лорда Гленварлоха. Будь Марта лучше знакома с деловой стороной жизни, конечно, она дождалась бы более спокойной минуты. Ей и впрямь пришлось раскаяться в своей торопливости, когда раздраженный лавочник, молча и не дав себе даже труда ознакомиться с содержанием письма, только взглянул на подпись, бросил записку на землю, с величайшим презрением растоптал ее и, не сказав подательнице ни единого слова, если не считать брани, которая никак не вязалась с его степенной наружностью, вошел в дом и запер за собой дверь.
С невыразимой горестью смотрела одинокая, беззащитная женщина, как рушится ее единственная надежда на помощь, поддержку и защиту, и не могла понять причины этого. Надо отдать справедливость Марте — ей и в голову не пришло, что человек, который принял в ней участие и которого она знала под именем Найджела Грэма, мог ее обмануть, хотя у многих на ее месте такая мысль не замедлила бы возникнуть. Не в ее характере было просить и унижаться, но она невольно воскликнула вслед взбешенному лавочнику:
— Добрый мейстер, выслушайте меня — из сострадания, из великодушия выслушайте!
— Вы ждете от него великодушия и сострадания, мистрис? — заметил шотландец, который, не пытаясь, впрочем, отрезать противнику путь к отступлению, по-прежнему гордо сохранял за собой поле сражения. — С таким же успехом вы можете надеяться выжать бренди из бобов или молоко из гранитной глыбы. Он спятил, спятил от ревности!
— Должно быть, я ошиблась и отдала письмо не тому, — сказала Марта Трапбуа, нагибаясь, чтобы поднять записку, принятую столь невежливо. Ее собеседник, по свойственной ему учтивости, предупредил ее намерение; но, передавая письмо, он, несколько нарушив границы приличий, украдкой заглянул в него и, увидев подпись, удивленно воскликнул:
— Гленварлох, Найджел Олифант Гленварлох! Так вы знаете лорда Гленварлоха, мистрис?
— Я не знаю, о ком вы говорите, — с досадой ответила Марта. — Мне дал письмо некто мейстер Найджел Грэм.
— Найджел Грэм, да, хм, верно, я и забыл. Такой высокий, статный молодой человек, с меня ростом, глаза у него голубые, взгляд острый как у ястреба, приятный голос и мягкий северный выговор, правда почти незаметный, потому что он жил за границей.
— Все это так, но что из того? — спросила дочь ростовщика.
— Волосы такого же цвета, как у меня?
— Нет, у вас они рыжие, — возразила она.
— Прошу вас, не перебивайте меня. Я хотел сказать, как у меня, но с каштановым отливом. Ну, мистрис, если я правильно догадался, то с этим человеком я знаком очень хорошо, даже коротко. Говоря откровенно, я оказал ему в свое время много важных услуг, а может быть, и еще окажу. Я к нему искренне расположен и думаю, что с тех пор, как мы расстались, он не раз попадал в затруднительное положение. Но расстались мы не по моей вине. Хоть письмо не попало в руки того, кому оно адресовано, зато провидением послано мне, тому, кто с особенным уважением относится к писавшему. Во мне вы найдете столько сострадания и великодушия, сколько требуется порядочному человеку, чтобы прожить в этом мире; я всей душой готов помочь советом и иными способами другу моего друга, когда он в беде, лишь бы это не ввело меня в большие расходы — ведь я здесь на чужбине, брожу как овечка, отбившаяся от родного стада, и везде оставляю клочья шерсти на проклятом английском терновнике.
Во время этого монолога он, не дожидаясь разрешения, успел пробежать глазами записку и продолжал:
— Так это все, что вам нужно, голубушка? Надежное и приличное жилье и стол за свой счет, только и всего?
— Только и всего, — ответила Марта. — Если вы человек и христианин, вы поможете мне.
— Что я человек, — отвечал обстоятельный каледонец, — сразу видно, и я не совру, если назову себя христианином, хоть и недостойным и хотя с той поры, как я здесь, я почти не слышал святого учения и погряз в грехах — хм! Если вы честная женщина, — тут он заглянул ей под капюшон, — а на вид вы честная женщина, хотя, скажу я вам, честные люди не так-то часто попадаются на улицах этого города: не далее как вчера вечером меня едва не удушили моим собственным воротником какие-то прощелыги, пытаясь затащить меня в кабак. Так вот, если вы порядочная, честная женщина, — тут он опять взглянул ей в лицо, в котором не было и намека на красоту, могущую возбудить недоверие, — а вы действительно похожи на порядочную и честную, то я отведу вас в порядочный дом, где вы найдете за умеренную цену скромный, заботливый уход, а также будете иногда пользоваться моими советами и наставлениями; я повторяю, иногда, то есть когда позволят мои основные занятия.
— Но могу ли я довериться незнакомцу? — неуверенно спросила Марта.
— Не вижу, почему бы и нет, мистрис, — ответил добродушный шотландец. — Только посмотрите жилище, а там поступайте, как найдете нужным. А кроме того, мы ведь с вами не совсем чужие: я знаком с вашим другом, а вы как будто знаете моего — стало быть, общее знакомство сближает нас, все равно как середина веревки сближает ее два конца. Подробнее мы поговорим об этом по дороге, а сейчас не угодно ли вам приказать вашим ленивым носильщикам поднять вдвоем этот маленький сундучок, который любой шотландец унес бы под мышкой. Знаете, мистрис, ваш карман живо опустеет, если вы будете нанимать двух бездельников там, где требуется один.
С этими словами он пошел вперед, а за ним последовала мистрис Марта Трапбуа, для коей исключительная судьба, обременившая ее несметным богатством, не нашла советчика мудрее и защитника достойнее, нежели честный Ричи Мониплайз, бывший слуга лорда Гленварлоха.
Глава XXVII
Здесь ждут меня защита и покой,
А впереди — беда, позор и кары…
Так пусть с бедой я встречусь!
Я согласен —
Хоть сердце разрывается от мук —
Изведать тяжесть кары и позора.
Что ж, коли я виновен — понесу
Заслуженное мною наказанье;
А коли нет — то кара обернется
Позором для карающей руки!
«Суд»
Мы расстались с лордом Гленварлохом, приключениям которого посвящена в основном наша повесть, в то время, когда он быстро плыл в лодке вниз по Темзе. Как мог заметить читатель, Найджел не отличался общительностью и неохотно вступал в разговоры с теми, с кем сводил его случай. Это, признаться, было ошибкой, проистекавшей не столько из гордости, хотя мы не собираемся утверждать, что это чувство было ему несвойственно, сколько по какой-то стеснительности и нежеланию навязываться незнакомым людям. Недостаток этот могут исправить только жизненный опыт и знание света, благодаря которым каждый умный и наблюдательный человек узнает важную истину, а именно, что развлечение, а главное, сведения и познания можно извлечь из беседы со всяким, с кем его столкнет судьба. Что касается нас самих, то смеем заверить читателя — и если нам удалось хоть немного развлечь его, то в значительной степени в силу этого свойства нашего характера, — смеем заверить его, что ни разу не бывало, чтобы, очутившись в обществе глупейшего из всех возможных спутников по дилижансу или самого толстого из всех толстяков, когда-либо загромождавших почтовую карету, — не бывало ни разу, чтобы из разговора с ними мы не обогатились за время поездки какой-нибудь серьезной или забавной мыслью или же сведениями, не узнать которые было бы прискорбно, а сразу забыть — жалко. Но Найджел был, так сказать, заточен в Бастилию своего сословия, как весьма удачно определил один философ (если не ошибаюсь, Томас Пейн) тот род застенчивости, какой часто отличаются лица высокого звания, скорее оттого, что не знают, с кем и до какого предела они могут допускать короткие отношения, чем и впрямь из аристократической спеси. К тому же личные обстоятельства так угнетали нашего героя, что совершенно завладели его умом. Он молча сидел на корме, завернувшись в плащ и углубившись в мысли о вероятном исходе своего свидания с государем, бывшего той целью, к которой он стремился. Рассеянность его, таким образом, была вполне простительна, но если бы он разговорился с лодочниками, то, пожалуй, узнал бы нечто весьма для себя важное. Как бы то ни было, Найджел сохранял молчание до тех пор, пока в виду не показался Гринвич; тогда он приказал гребцам причалить к ближайшей пристани, так как имел намерение сойти там на берег, а их отпустить.