Страница:
— Но подумали ли вы, мудрый герцог, о том, какую пользу принесет мне этот брак в моем теперешнем затруднительном положении?
— Ну, если, имея сорок-пятьдесят тысяч фунтов в кармане, вы не сумеете спастись, то вы заслуживаете, чтобы вам отрубили голову за глупость и руку за скупость.
— Коли уж ваша милость так всесторонне обдумали мои дела, — продолжал Найджел, рассудивший, что не к чему ссориться с человеком, который по-своему желает ему добра, — быть может, вы также скажете мне, как отнесется моя родня к невесте, которую вы мне подыскали?
— Что касается этого, милорд, то ваши соотечественники, как я слыхал, не хуже других умеют соблюдать свои интересы. Говорят даже, что ни в одной другой стране женщина с пятьюдесятью тысячами фунтов — повторяю, с пятьюдесятью тысячами — не встретит такого любезного приема, как в вашем древнем королевстве. К тому же, если не считать легкой кривобокости, мистрис Марта Трапбуа обладает наружностью внушительной и даже величественной, и может статься, что в жилах ее течет более благородная кровь, чем полагают: старый Трапбуа не слишком-то смахивает на ее отца, а ее мать, мне известно, была женщиной щедрой и свободомыслящей.
— Боюсь, что вряд ли ей все-таки уготован благосклонный прием в знатной семье.
— В таком случае, милорд, — сказал Хилдеброд, — она не останется в долгу перед вашей родней, потому что, осмелюсь утверждать, в злонравии она потягается со всем вашим кланом.
— Мне это может доставить некоторые неудобства, — сказал Найджел.
— Никаких неудобств, — возразил неистощимый на доводы герцог. — Если она окажется совершенно несносной, что вполне вероятно, то на такой случай в замках существуют башни и подземелья; в одно из этих мест вы заточите вашу красавицу, и тогда вы не услышите ее брани, а она очутится или выше, или ниже презрения ваших родичей, смотря по тому, куда вы ее упрячете.
— Премудрый совет, бескорыстнейший герцог, — сказал Найджел, — подобное наказание было бы ей достойной наградой, если бы она сделала такую глупость, что дала мне власть над собой.
— Следовательно, вам нравится мой план, милорд? — спросил герцог Хилдеброд.
— Я должен взвесить его; дайте мне двадцать четыре часа на размышление. И прошу вас, распорядитесь, чтобы мне никто не мешал.
— Я издам указ, чтобы никто не смел нарушать вашего уединения. Как вы думаете, — добавил герцог, таинственно понижая голос, — ведь уплатить десять тысяч государю за отказ от права опеки не так уж много?
— Десять тысяч? — воскликнул лорд Гленварлох, — Помилуйте, вы только что говорили о пяти.
— Ага, вы запомнили? — сказал герцог, прикладывая палец к носу. — Ну, если вы так ловко поймали меня на слове — значит, вы приняли мое предложение ближе к сердцу, чем мне показалось. Ну-ну, не будем спорить о вознаграждении, как сказал бы старый Трапбуа. Завоюйте любовь девицы — с вашим лицом и фигурой это будет нетрудно, — а я позабочусь, чтобы никто вас не беспокоил. Как только сенат соберется на дневное заседание, я издам указ от его имени.
И с этими словами герцог Хилдеброд удалился.
Первое, что испытал Найджел после ухода герцога, было непреодолимое желание расхохотаться; его насмешил мудрый советчик, возымевший намерение соединить его со Старостью, Уродством и Сварливостью. Но следующим его чувством была жалость к несчастным Трапбуа, отцу и дочери; единственные состоятельные люди в этом злополучном квартале, они были подобны судну, выброшенному на варварский берег и уцелевшему, и то ненадолго, единственно благодаря тому, что местные племена ревниво оберегают его друг от друга. Найджел сознавал также, что его пребывание в Эльзасе тоже небезопасно и что эльзасцы смотрят на него как на счастливую находку на Корнуэллском побережье или как на богатый, но изнуренный караван, странствующий по пустыням Африки и выразительно окрещенный разбойничьими народами, населяющими те области, думмалафонгом, что означает предмет, брошенный на съедение, всеобщую добычу.
У Найджела уже созрел собственный план, каким образом, пренебрегая любым риском, он выпутается из опасного и унизительного положения, и он не приводил его в исполнение только потому, что ожидал возвращения посланца от Лоустофа. Прождав некоторое время напрасно, он от нечего делать начал перебирать те свои пожитки, какие были пересланы ему из прежнего его жилища; он хотел приготовить небольшой узелок с самыми необходимыми вещами на случай неожиданного и тайного бегства, ибо, как он предвидел, быстрота и тайна будут особенно необходимы, если он намерен добиться свидания с королем, а соображения чести и пользы побуждали его преследовать именно эту цель.
Разбирая вещи, он, к своему величайшему удовольствию, обнаружил, что мейстер Лоустоф прислал не только его шпагу и кинжал, но еще и два пистолета: Найджел обычно брал их с собой в дорогу, потому что небольшие размеры делали их удобнее общераспространенных в то время громоздких седельных или верховых пистолетов и позволяли носить их за поясом или в карманах. Человеку, находящемуся в крайности, наряду с сознанием, что его окружают сильные верные товарищи, придает смелости главным образом мысль о том, что он хорошо вооружен; Найджел, с некоторым беспокойством думавший о том риске, какому он подвергнется в случае нападения, если ему придется доверить свою судьбу неуклюжему оружию, которым в довершение маскарада снабдил его Лоустоф, испытал чувство уверенности и даже торжества, когда обнажил свою испытанную превосходную шпагу; он вытер ее бережно платком, осмотрел острие, согнул несколько раз, уперев в пол, чтобы ощутить знакомую упругость стали, и наконец поторопился вложить ее назад в ножны, так как услыхал стук в дверь и не желал, чтобы его застали размахивающим обнаженной шпагой.
Это был старый хозяин, который, поминутно кланяясь, сообщил, что занимаемая Найджелом комната стоит крону per diem note 125 и что, согласно уайтфрайерскому обычаю, плата всегда взимается вперед, хотя сам он ничего не имеет против, если денежки полежат с недельку или две и даже целый месяц у таких почтенных постояльцев, как мейстер Грэм, — само собой, за сходное вознаграждение. Чтобы отвязаться от слабоумного старика, Найджел бросил ему два золотых и попросил оставить за ним комнату еще на неделю, добавив, что едва ли проживет здесь так долго.
Скупец с горящими глазами подхватил трясущейся рукой брошенные ему монеты и взвесил их с видимым наслаждением на кончике сморщенного пальца; дальнейшие его действия показали, однако, что даже обладание золотом не может дольше чем на миг усладить душу того, кто так рьяно его добивается. Прежде всего у старика мелькнула мысль, что монеты слишком легки. Торопливо вытащив из-за пазухи миниатюрные весы, он взвесил монетки, сперва вместе, потом порознь, и радостно улыбнулся, увидав, что стрелка заняла должное место против зарубки; обстоятельство это могло принести ему выгоду, ибо упорные слухи утверждали, что обращавшиеся в Эльзасе золотые монеты редко бывали полновесными и что ни одна из них не покидала этого квартала целой.
Затем опасение вновь омрачило радость старого скряги. Он уразумел, что Найджел намеревается оставить Уайтфрайерс раньше, чем кончится срок найма, и в этом случае Трапбуа придется выложить деньги, уплаченные Найджелом вперед, а такое капиталовыложение, как выразился один шотландский остряк, отнюдь не вязалось с характером старого джентльмена. Он заявил, что заранее отвергает всякие претензии, и стал приводить один за другим доводы, по которым однажды переданные в качестве платы за снятое помещение деньги не подлежат возврату ни под каким предлогом, ибо это нанесло бы серьезный урон хозяину; Найджел, потеряв терпение, заявил, что деньги принадлежат Трапбуа бесповоротно и он, Найджел, не собирается отнимать их хотя бы частично и взамен только просит, чтобы его оставили одного в помещении, за которое им уплачено. У старого Трапбуа на языке вертелось еще много льстивых слов, с помощью которых он в свое время ускорил разорение не одного молодого расточителя; он начал было распространяться о благородстве и великодушии своего нового постояльца, однако Найджел, вконец выведенный из себя, взял старика за руку, подвел его учтиво, но настойчиво к двери и выставил из комнаты, проделав эту операцию чрезвычайно деликатно, без применения грубой силы, дабы поступок его не показался обидным; захлопнув дверь, он принялся осматривать курки и замки пистолетов с той же тщательностью, с какой раньше осматривал свою любимую шпагу, а затем стал приводить в порядок небольшой запас пороха и пуль,
От этого занятия его оторвал вторичный стук в дверь. Не сомневаясь, что появился наконец посланец Лоустофа, Найджел откликнулся на стук. Однако это была неприветливая дочь старого Трапбуа, которая, пробормотав, что отец ее ошибся, положила на стол одну из только что врученных старику золотых монет и добавила, что оставшейся у нее монеты вполне достаточно. Найджел воспротивился, сказав, что деньги уплачены и обратно он их не возьмет.
— Делайте с ними что хотите, — ответила хозяйская дочь, — вот они лежат, и я до них не дотронусь. Если вы такой простофиля, что платите больше, чем надо, то мой отец не такой уж мошенник, чтобы взять лишнее.
— Но сам отец ваш, мистрис, сам отец ваш и просил меня…
— Мой отец, мой отец, — прервала она Найджела, — мой отец занимался этими делами, пока был в состоянии; теперь их веду я, что в конце концов окажется, вероятно, лучше для нас обоих.
Она взглянула на стол и увидела лежавшее на нем оружие.
— Я вижу, у вас есть оружие, — сказала она. — Умеете ли вы с ним обращаться?
— Я должен уметь, мистрис, — ответил Найджел, — ведь это моя профессия.
— Так вы военный?
— В той мере, в какой у меня на родине каждый джентльмен военный.
— А, понимаю, вы считаете делом чести перерезать глотки беднякам; ничего не скажешь — истинно джентльменское занятие для тех, кто должен бы их защищать.
— Резать глотки не мое занятие, мистрис, — возразил Найджел. — Я ношу при себе оружие, чтобы иметь возможность защищать себя и свое отечество, если понадобится.
— Красивые слова, — сказала Марта, — говорят, однако, что вы, как все прочие, охочи до ссор по пустякам, когда нет и речи об опасности для вас самого или для вашей родины; не будь это так, вы не очутились бы в убежище.
— Я напрасно стал бы вам доказывать, мистрис, что честь человека, которая для него дороже, или должна быть дороже, жизни, нередко заставляет рисковать своей или чужой жизнью ради того, что при иных обстоятельствах показалось бы безделицей.
— В писании об этом ничего не говорится. Но зато там есть заповедь «не убий». Впрочем, у меня нет ни времени, ни желания поучать вас. Драк у вас здесь будет вволю, была бы охота; но берегитесь, чтобы вас не застали врасплох. Прощайте. Когда захотите обедать, служанка исполнит ваши приказания.
Она вышла из комнаты в ту самую минуту, когда Найджел, возмущенный тоном превосходства, с каким она высказала свои мысли и осудила его поведение, забылся до того, что собрался вступить в спор на тему о чести с дочерью ростовщика. Оставшись один, Найджел улыбнулся при мысли о глупости, в какую чуть не вовлекло его желание оправдаться.
Затем лорд Гленварлох обратился к старой поденщице Деборе, благодаря посредничеству которой ему был доставлен более или менее вкусный обед. Тут покой его опять нарушило насильственное вторжение слабоумного хозяина, настаивавшего, чтобы ему было дозволено накрыть на стол. Найджелу немалого труда стоило уговорить старика не трогать оружия и бумаг, лежавших на столике, у которого он сидел, и только грозный и решительный окрик смог заставить его накрыть на другом столе (в комнате их было два). Вынудив наконец хозяина отказаться от первоначального замысла, Найджел тотчас заметил, что выживший из ума старик по-прежнему не спускает взгляда с маленького стола, где лежали пистолеты и шпага; оказывая с преувеличенной угодливостью разные мелкие услуги своему постояльцу, старик пользовался любым предлогом, чтобы взглянуть на приковавшие его внимание предметы или подобраться к ним поближе. В конце концов, когда Трапбуа думал, что постоялец не обращает на него никакого внимания, Найджел, наблюдая за ним в одно из треснувших зеркал, увидел, как хозяин не шутя протянул руку к привлекавшему его столу, не приняв в расчет, что зеркало может выдать его. Тут Найджел счел излишним дальше церемониться и, заметив строгим тоном, что никому не позволяет дотрагиваться до своего оружия, приказал старику выйти из комнаты. Старый ростовщик принялся невнятно оправдываться, но его бормотание, из которого Найджел отчетливо разобрал только беспрерывно повторявшееся слово «вознаграждение», показалось ему не заслуживающим иного ответа, кроме повторного приказания оставить комнату под страхом неприятных последствий. Престарелая Геба, выполнявшая обязанности кравчего при лорде Гленварлохе, приняла его сторону против еще более дряхлого Ганимеда и, стращая Трапбуа гневом своей хозяйки, настояла, чтобы тот немедленно ушел. Старик, очевидно, находился в полном подчинении у женского пола, и угроза служанки подействовала на него сильнее, чем, казалось бы, более страшный гнев Найджела. Старик удалился, ворча под нос, и лорд Гленварлох услышал, как он запер на засов двери на ближнем конце галереи, отделявшей комнату постояльца от остальной части обширного дома (как уже известно читателю, в комнату Найджела можно было попасть с верхней площадки главной лестницы). Услыхав скрип засовов, по очереди задвигаемых дрожащей рукой старого Трапбуа, Найджел счел это предзнаменованием того, что сеньор хозяин не собирается больше навещать его в этот вечер, и искренне порадовался, что наконец-то его оставили в полном покое.
Старуха осведомилась, не нужно ли ему еще чего-нибудь, — удовольствие прислуживать ему, вернее — ожидание награды, словно вернуло ей молодость и бодрость. Найджел велел принести свечи, разжечь камин и положить рядом немного хворосту, чтобы поддерживать огонь, когда старуха уйдет; так как дом стоял в низком, сыром месте, близко от Темзы, Найджел начинал зябнуть. Пока старуха ходила по его поручению, он задумался над тем, как провести долгий скучный вечер в одиночестве. Размышлять о своих печальных обстоятельствах? Это доставило бы ему мало веселья и еще меньше удовлетворения. Он уже со всех сторон обдумал свое положение, и возвращаться к этому было бы столь же бесполезно, сколь неутешительно. Отвлечься от мрачных мыслей лучше всего помогли бы ему, конечно, книги, и хотя в свое время Найджел, подобно большинству из нас, слонялся по обширным библиотекам и даже проводил там довольно много времени, не слишком тревожа заключенную в них премудрость, сейчас любая книга, даже не обладающая сколько-нибудь значительными достоинствами, была бы настоящим кладом. Вскоре вернулась старуха с хворостом и огарками восковых свечей — побочным (честным, а может быть, незаконным) доходом какого-нибудь бывалого лакея; две свечи она вставила в большие медные шандалы разной формы и узора, а остальные положила на стол, откуда Найджел мог время от времени брать их и заменять старые, сгоревшие до розетки. Старуха с удивлением выслушала просьбу лорда Гленварлоха принести книгу — все равно какую, лишь бы скоротать вечер, и ответила, что в доме, как ей известно, нет других книг, кроме библии, принадлежащей молодой хозяйке (как она неизменно именовала мистрис Марту Трапбуа), а ее владелица никому не дает, да еще «Оселка для оттачивания ума», представляющего собой вторую часть «Арифметики» Роберта Рекорда, куда входили алгебраические упражнения и решения уравнений. После того как Найджел отверг этот увлекательный труд, старуха взялась принести ему какие-нибудь книги от герцога Хилдеброда, который, по ее словам, иногда заглядывал в книжки, когда государственные дела Эльзаса давали ему досуг. Найджел ухватился за предложение, и его неутомимая Ирида, ковыляя, удалилась со вторым поручением. Она скоро вернулась, неся изодранный фолиант ин-кварто под мышкой и бутылку хереса в руке; полагая, что читать всухомятку трудно, герцог приобщил к книге вино, чтобы ее легче было проглотить. При этом он не забыл приписать стоимость вина к утреннему счету, заведенному им на новичка.
Найджел с радостью взял книгу и не отверг также и вина, решив, что стакан-другой хереса, оказавшегося действительно недурным, послужит неплохой интермедией во время чтения. Он отпустил с благодарностью и обещаниями награды старуху, проявившую так много усердия, поправил дрова в камине, снял нагар со свечей и поставил самое покойное из старых кресел в удобное местечко между камином и столом, за которым он обедал и на котором теперь находился запас хереса и свечей; обставив свои занятия со всей доступной для него роскошью, он приступил к изучению той единственной книги, какую могла предложить ему герцогская библиотека.
Содержание ее, само по себе довольно занимательное, не вполне подходило для того, чтобы рассеять мрачное настроение Найджела. Книга называлась «Кара божья за убиение»; как легко догадается осведомленный читатель, это было не то сочинение, которое Рейнолдс выпустил под столь заманчивым названием, а более раннее, напечатанное и распроданное старым Вулфом; экземпляр этой книги, если бы его удалось сейчас найти, ценился бы на вес золота. note 126 Найджелу очень скоро наскучили горестные истории, описанные в книге, и он попытался убить время другими способами. Он выглянул в окно: ночь была дождливая, и дул резкий ветер. Он попытался оживить огонь в камине, но хворост был сырой и дымил, не разгораясь. Будучи от природы человеком воздержанным и почувствовав, что от выпитого хереса кровь его разгорячилась, он решил больше не пить. Он сел было сочинять прошение королю, в котором излагал свое дело и свои жалобы, но тут же, уязвленный мыслью, что прошение будет принято пренебрежительно, швырнул бумагу в камин и с отчаяния снова взялся за отложенную книгу. При второй попытке она показалась Найджелу более интересной. Повествование производило жуткое, отталкивающее впечатление и вместе с тем завладевало воображением, раскрывая тайны колдовства и чар, приковывая внимание читателя все новыми и новыми ужасами. Много там рассказывалось о невиданных, чудовищных кровавых злодеяниях, о том, как люди, бросая вызов вселенной и человеческому роду, руководимые жаждой мщения, страстью к золоту или непомерным честолюбием, попирали все святое. Но еще более загадочными и невероятными были рассказы о том, каким образом преступления эти в конце концов были раскрыты и покараны. Животные, неразумные безгласные твари, выдавали тайну, а птицы разносили ее по всему свету. Стихии обличали убийцу, осквернившего их: земля отказывалась нести его, огонь — согревать его замерзшее тело, вода — освежать пересохшие губы, воздух — поддерживать готовое прерваться дыхание. Короче говоря, все свидетельствовало о вине преступника. Иной раз пробудившаяся совесть преследовала убийцу и предавала в руки правосудия, а порой разверзалась могила и дух убиенного взывал о мщении.
Наступила ночь, а Найджел все еще сидел за книгой, как вдруг драпировка, висевшая позади него, захлопала о стену, и от движения воздуха, вызванного ее колыханием, заколебалось пламя свечей. Найджел вздрогнул и обернулся; от прочитанных историй он пришел в возбужденное состояние, и беспокойство, овладевшее им, усугублялось тем, что в ту эпоху к религиозным верованиям примешивалась доля суеверия. Поэтому не без волнения увидел Найджел бледное лицо и костлявую фигуру старого Трапбуа, который, как некое привидение, протягивал иссохшую руку к столику с оружием. Найджел, уверенный, что в этом позднем посещении кроется какой-то недобрый умысел, вскочил с места, схватил шпагу, выдернул ее из ножен и, приставив конец к груди старика, спросил, что делает он здесь в столь неурочный час. Трапбуа не выразил ни удивления, ни страха и ответил не совсем вразумительно, что скорее расстанется с жизнью, нежели со своей собственностью. Лорд Гленварлох в замешательстве не знал, что и думать о намерениях незваного гостя и как от него избавиться. Он хотел было снова припугнуть старика, когда, к его удивлению, из-за драпировки возник второй призрак, дочь Трапбуа, с лампой в руке. Она, видимо, обладала отцовской неустрашимостью, ибо, подойдя вплотную к Найджелу, с силой оттолкнула шпагу в сторону и даже попыталась отнять ее.
— Стыдитесь, — сказала она, — обнажать шпагу против восьмидесятилетнего старика! Вот как понимает честь шотландский джентльмен! Отдайте мне шпагу, я сделаю из нее веретено.
— Отойдите, — сказал Найджел, — я не причиню вреда вашему отцу, но я должен знать, зачем он подбирается весь день и даже в этот поздний ночной час к моему оружию.
— К вашему оружию! — повторила Марта. — Ах, молодой человек! Весь арсенал Тауэра для него ничто по сравнению с этим несчастным золотым, который я оставила нынче утром на столе у молодого повесы, не удосужившегося спрятать свои деньги в кошелек.
И Марта указала на монету, по-прежнему лежавшую на столике и служившую той приманкой, что непрестанно влекла старого Трапбуа к этому месту и, занимая его воображение даже среди глубокой ночи, побудила пробраться через потайной ход, которым давно никто не пользовался, в покои постояльца, чтобы завладеть сокровищем. Услышав слова дочери, он визгливо закричал своим надтреснутым, слабым голосом:
— Это мои, мои деньги! Он сам дал их мне как вознаграждение. Я лучше умру, чем расстанусь со своей собственностью!
— Они в самом деле его, — промолвил Найджел, — прошу вас, мистрис, отдайте ему монету и оставьте меня в покое.
— Я сочтусь с вами потом, — сказала девица, неохотно протягивая отцу кусочек презренного металла, на который старик набросился так, словно его костлявые пальцы были когтями ястреба, хватающего добычу; затем, удовлетворенно ворча, точно старый пес, когда, насытившись, он крутится на месте, перед тем как улечься, старик последовал за дочерью через небольшую потайную дверь, ставшую заметной, когда раздвинули занавеси.
— Завтра ее заделают, — сказала Марта Найджелу так тихо, что ее отец, глуховатый и к тому же поглощенный своим обретенным сокровищем, не расслышал. — Сегодня ночью я буду за ним присматривать. Спите спокойно.
Последние слова, произнесенные более любезным тоном, чем был до того принят ею по отношению к постояльцу, выражали пожелание, которому не суждено было исполниться, хотя Найджел тотчас по уходе незваных посетителей лег в постель.
Волнение в крови, вызванное разнообразными событиями этого вечера, лишило его сна. Мучительные, тревожные мысли беспокойным потоком проносились в его голове, и чем настойчивее он старался заснуть, тем больше отдалялся от цели. Найджел перепробовал все подходящие к случаю способы: считал до тысячи, пока не закружилась голова, смотрел на раскаленные угли, пока не заболели глаза. Он прислушивался к унылому завыванию ветра, скрипу и хлопанью вывесок на соседних домах, к лаю бездомных собак, пока его слух не притупился. Внезапно среди этого монотонного шума раздался звук, от которого Найджел сразу насторожился. Кричала женщина. Найджел сел в постели и прислушался; потом он вспомнил, что находится в Эльзасе, где драки между буйными обитателями не редкость. Однако крики возобновились, быстро следуя один за другим, и Найджел уже не сомневался, что они раздаются в том самом доме, где он находится, хотя звучат как-то приглушенно…
Найджел поспешно вскочил, наскоро оделся, схватил шпагу и пистолеты и бросился к дверям. Теперь крики звучали с удвоенной силой и неслись, как ему показалось, из комнаты ростовщика. Доступ на галерею преграждала запертая дверь, и отважный юноша тщетно тряс ее в пылком нетерпении. Внезапно он вспомнил о потайном ходе. Он побежал обратно в свою комнату, с трудом нашарил и зажег свечу; непрекращавшиеся вопли терзали его, но еще больше он страшился, как бы они не смолкли.
Он бросился вперед по узкому извилистому коридору на шум, который хлынул теперь ему в уши; спускаясь по узкой лестнице в конце коридора, он различил приглушенные голоса мужчин, подбадривавших друг друга:
— Ну, если, имея сорок-пятьдесят тысяч фунтов в кармане, вы не сумеете спастись, то вы заслуживаете, чтобы вам отрубили голову за глупость и руку за скупость.
— Коли уж ваша милость так всесторонне обдумали мои дела, — продолжал Найджел, рассудивший, что не к чему ссориться с человеком, который по-своему желает ему добра, — быть может, вы также скажете мне, как отнесется моя родня к невесте, которую вы мне подыскали?
— Что касается этого, милорд, то ваши соотечественники, как я слыхал, не хуже других умеют соблюдать свои интересы. Говорят даже, что ни в одной другой стране женщина с пятьюдесятью тысячами фунтов — повторяю, с пятьюдесятью тысячами — не встретит такого любезного приема, как в вашем древнем королевстве. К тому же, если не считать легкой кривобокости, мистрис Марта Трапбуа обладает наружностью внушительной и даже величественной, и может статься, что в жилах ее течет более благородная кровь, чем полагают: старый Трапбуа не слишком-то смахивает на ее отца, а ее мать, мне известно, была женщиной щедрой и свободомыслящей.
— Боюсь, что вряд ли ей все-таки уготован благосклонный прием в знатной семье.
— В таком случае, милорд, — сказал Хилдеброд, — она не останется в долгу перед вашей родней, потому что, осмелюсь утверждать, в злонравии она потягается со всем вашим кланом.
— Мне это может доставить некоторые неудобства, — сказал Найджел.
— Никаких неудобств, — возразил неистощимый на доводы герцог. — Если она окажется совершенно несносной, что вполне вероятно, то на такой случай в замках существуют башни и подземелья; в одно из этих мест вы заточите вашу красавицу, и тогда вы не услышите ее брани, а она очутится или выше, или ниже презрения ваших родичей, смотря по тому, куда вы ее упрячете.
— Премудрый совет, бескорыстнейший герцог, — сказал Найджел, — подобное наказание было бы ей достойной наградой, если бы она сделала такую глупость, что дала мне власть над собой.
— Следовательно, вам нравится мой план, милорд? — спросил герцог Хилдеброд.
— Я должен взвесить его; дайте мне двадцать четыре часа на размышление. И прошу вас, распорядитесь, чтобы мне никто не мешал.
— Я издам указ, чтобы никто не смел нарушать вашего уединения. Как вы думаете, — добавил герцог, таинственно понижая голос, — ведь уплатить десять тысяч государю за отказ от права опеки не так уж много?
— Десять тысяч? — воскликнул лорд Гленварлох, — Помилуйте, вы только что говорили о пяти.
— Ага, вы запомнили? — сказал герцог, прикладывая палец к носу. — Ну, если вы так ловко поймали меня на слове — значит, вы приняли мое предложение ближе к сердцу, чем мне показалось. Ну-ну, не будем спорить о вознаграждении, как сказал бы старый Трапбуа. Завоюйте любовь девицы — с вашим лицом и фигурой это будет нетрудно, — а я позабочусь, чтобы никто вас не беспокоил. Как только сенат соберется на дневное заседание, я издам указ от его имени.
И с этими словами герцог Хилдеброд удалился.
Глава XXIV
Пора настала — стражница небес
Покинула свой пост; бледнеют блестки
На платье ночи. Лестницу, живей!
Подай отмычку; Энтони скажи,
Чтоб стал он с карабином у калитки;
А сам — кинжал из ножен и за мной!
Смелей! Для нас в кромешной темноте
Взойдет заря удачи!
Старинная пьеса
Первое, что испытал Найджел после ухода герцога, было непреодолимое желание расхохотаться; его насмешил мудрый советчик, возымевший намерение соединить его со Старостью, Уродством и Сварливостью. Но следующим его чувством была жалость к несчастным Трапбуа, отцу и дочери; единственные состоятельные люди в этом злополучном квартале, они были подобны судну, выброшенному на варварский берег и уцелевшему, и то ненадолго, единственно благодаря тому, что местные племена ревниво оберегают его друг от друга. Найджел сознавал также, что его пребывание в Эльзасе тоже небезопасно и что эльзасцы смотрят на него как на счастливую находку на Корнуэллском побережье или как на богатый, но изнуренный караван, странствующий по пустыням Африки и выразительно окрещенный разбойничьими народами, населяющими те области, думмалафонгом, что означает предмет, брошенный на съедение, всеобщую добычу.
У Найджела уже созрел собственный план, каким образом, пренебрегая любым риском, он выпутается из опасного и унизительного положения, и он не приводил его в исполнение только потому, что ожидал возвращения посланца от Лоустофа. Прождав некоторое время напрасно, он от нечего делать начал перебирать те свои пожитки, какие были пересланы ему из прежнего его жилища; он хотел приготовить небольшой узелок с самыми необходимыми вещами на случай неожиданного и тайного бегства, ибо, как он предвидел, быстрота и тайна будут особенно необходимы, если он намерен добиться свидания с королем, а соображения чести и пользы побуждали его преследовать именно эту цель.
Разбирая вещи, он, к своему величайшему удовольствию, обнаружил, что мейстер Лоустоф прислал не только его шпагу и кинжал, но еще и два пистолета: Найджел обычно брал их с собой в дорогу, потому что небольшие размеры делали их удобнее общераспространенных в то время громоздких седельных или верховых пистолетов и позволяли носить их за поясом или в карманах. Человеку, находящемуся в крайности, наряду с сознанием, что его окружают сильные верные товарищи, придает смелости главным образом мысль о том, что он хорошо вооружен; Найджел, с некоторым беспокойством думавший о том риске, какому он подвергнется в случае нападения, если ему придется доверить свою судьбу неуклюжему оружию, которым в довершение маскарада снабдил его Лоустоф, испытал чувство уверенности и даже торжества, когда обнажил свою испытанную превосходную шпагу; он вытер ее бережно платком, осмотрел острие, согнул несколько раз, уперев в пол, чтобы ощутить знакомую упругость стали, и наконец поторопился вложить ее назад в ножны, так как услыхал стук в дверь и не желал, чтобы его застали размахивающим обнаженной шпагой.
Это был старый хозяин, который, поминутно кланяясь, сообщил, что занимаемая Найджелом комната стоит крону per diem note 125 и что, согласно уайтфрайерскому обычаю, плата всегда взимается вперед, хотя сам он ничего не имеет против, если денежки полежат с недельку или две и даже целый месяц у таких почтенных постояльцев, как мейстер Грэм, — само собой, за сходное вознаграждение. Чтобы отвязаться от слабоумного старика, Найджел бросил ему два золотых и попросил оставить за ним комнату еще на неделю, добавив, что едва ли проживет здесь так долго.
Скупец с горящими глазами подхватил трясущейся рукой брошенные ему монеты и взвесил их с видимым наслаждением на кончике сморщенного пальца; дальнейшие его действия показали, однако, что даже обладание золотом не может дольше чем на миг усладить душу того, кто так рьяно его добивается. Прежде всего у старика мелькнула мысль, что монеты слишком легки. Торопливо вытащив из-за пазухи миниатюрные весы, он взвесил монетки, сперва вместе, потом порознь, и радостно улыбнулся, увидав, что стрелка заняла должное место против зарубки; обстоятельство это могло принести ему выгоду, ибо упорные слухи утверждали, что обращавшиеся в Эльзасе золотые монеты редко бывали полновесными и что ни одна из них не покидала этого квартала целой.
Затем опасение вновь омрачило радость старого скряги. Он уразумел, что Найджел намеревается оставить Уайтфрайерс раньше, чем кончится срок найма, и в этом случае Трапбуа придется выложить деньги, уплаченные Найджелом вперед, а такое капиталовыложение, как выразился один шотландский остряк, отнюдь не вязалось с характером старого джентльмена. Он заявил, что заранее отвергает всякие претензии, и стал приводить один за другим доводы, по которым однажды переданные в качестве платы за снятое помещение деньги не подлежат возврату ни под каким предлогом, ибо это нанесло бы серьезный урон хозяину; Найджел, потеряв терпение, заявил, что деньги принадлежат Трапбуа бесповоротно и он, Найджел, не собирается отнимать их хотя бы частично и взамен только просит, чтобы его оставили одного в помещении, за которое им уплачено. У старого Трапбуа на языке вертелось еще много льстивых слов, с помощью которых он в свое время ускорил разорение не одного молодого расточителя; он начал было распространяться о благородстве и великодушии своего нового постояльца, однако Найджел, вконец выведенный из себя, взял старика за руку, подвел его учтиво, но настойчиво к двери и выставил из комнаты, проделав эту операцию чрезвычайно деликатно, без применения грубой силы, дабы поступок его не показался обидным; захлопнув дверь, он принялся осматривать курки и замки пистолетов с той же тщательностью, с какой раньше осматривал свою любимую шпагу, а затем стал приводить в порядок небольшой запас пороха и пуль,
От этого занятия его оторвал вторичный стук в дверь. Не сомневаясь, что появился наконец посланец Лоустофа, Найджел откликнулся на стук. Однако это была неприветливая дочь старого Трапбуа, которая, пробормотав, что отец ее ошибся, положила на стол одну из только что врученных старику золотых монет и добавила, что оставшейся у нее монеты вполне достаточно. Найджел воспротивился, сказав, что деньги уплачены и обратно он их не возьмет.
— Делайте с ними что хотите, — ответила хозяйская дочь, — вот они лежат, и я до них не дотронусь. Если вы такой простофиля, что платите больше, чем надо, то мой отец не такой уж мошенник, чтобы взять лишнее.
— Но сам отец ваш, мистрис, сам отец ваш и просил меня…
— Мой отец, мой отец, — прервала она Найджела, — мой отец занимался этими делами, пока был в состоянии; теперь их веду я, что в конце концов окажется, вероятно, лучше для нас обоих.
Она взглянула на стол и увидела лежавшее на нем оружие.
— Я вижу, у вас есть оружие, — сказала она. — Умеете ли вы с ним обращаться?
— Я должен уметь, мистрис, — ответил Найджел, — ведь это моя профессия.
— Так вы военный?
— В той мере, в какой у меня на родине каждый джентльмен военный.
— А, понимаю, вы считаете делом чести перерезать глотки беднякам; ничего не скажешь — истинно джентльменское занятие для тех, кто должен бы их защищать.
— Резать глотки не мое занятие, мистрис, — возразил Найджел. — Я ношу при себе оружие, чтобы иметь возможность защищать себя и свое отечество, если понадобится.
— Красивые слова, — сказала Марта, — говорят, однако, что вы, как все прочие, охочи до ссор по пустякам, когда нет и речи об опасности для вас самого или для вашей родины; не будь это так, вы не очутились бы в убежище.
— Я напрасно стал бы вам доказывать, мистрис, что честь человека, которая для него дороже, или должна быть дороже, жизни, нередко заставляет рисковать своей или чужой жизнью ради того, что при иных обстоятельствах показалось бы безделицей.
— В писании об этом ничего не говорится. Но зато там есть заповедь «не убий». Впрочем, у меня нет ни времени, ни желания поучать вас. Драк у вас здесь будет вволю, была бы охота; но берегитесь, чтобы вас не застали врасплох. Прощайте. Когда захотите обедать, служанка исполнит ваши приказания.
Она вышла из комнаты в ту самую минуту, когда Найджел, возмущенный тоном превосходства, с каким она высказала свои мысли и осудила его поведение, забылся до того, что собрался вступить в спор на тему о чести с дочерью ростовщика. Оставшись один, Найджел улыбнулся при мысли о глупости, в какую чуть не вовлекло его желание оправдаться.
Затем лорд Гленварлох обратился к старой поденщице Деборе, благодаря посредничеству которой ему был доставлен более или менее вкусный обед. Тут покой его опять нарушило насильственное вторжение слабоумного хозяина, настаивавшего, чтобы ему было дозволено накрыть на стол. Найджелу немалого труда стоило уговорить старика не трогать оружия и бумаг, лежавших на столике, у которого он сидел, и только грозный и решительный окрик смог заставить его накрыть на другом столе (в комнате их было два). Вынудив наконец хозяина отказаться от первоначального замысла, Найджел тотчас заметил, что выживший из ума старик по-прежнему не спускает взгляда с маленького стола, где лежали пистолеты и шпага; оказывая с преувеличенной угодливостью разные мелкие услуги своему постояльцу, старик пользовался любым предлогом, чтобы взглянуть на приковавшие его внимание предметы или подобраться к ним поближе. В конце концов, когда Трапбуа думал, что постоялец не обращает на него никакого внимания, Найджел, наблюдая за ним в одно из треснувших зеркал, увидел, как хозяин не шутя протянул руку к привлекавшему его столу, не приняв в расчет, что зеркало может выдать его. Тут Найджел счел излишним дальше церемониться и, заметив строгим тоном, что никому не позволяет дотрагиваться до своего оружия, приказал старику выйти из комнаты. Старый ростовщик принялся невнятно оправдываться, но его бормотание, из которого Найджел отчетливо разобрал только беспрерывно повторявшееся слово «вознаграждение», показалось ему не заслуживающим иного ответа, кроме повторного приказания оставить комнату под страхом неприятных последствий. Престарелая Геба, выполнявшая обязанности кравчего при лорде Гленварлохе, приняла его сторону против еще более дряхлого Ганимеда и, стращая Трапбуа гневом своей хозяйки, настояла, чтобы тот немедленно ушел. Старик, очевидно, находился в полном подчинении у женского пола, и угроза служанки подействовала на него сильнее, чем, казалось бы, более страшный гнев Найджела. Старик удалился, ворча под нос, и лорд Гленварлох услышал, как он запер на засов двери на ближнем конце галереи, отделявшей комнату постояльца от остальной части обширного дома (как уже известно читателю, в комнату Найджела можно было попасть с верхней площадки главной лестницы). Услыхав скрип засовов, по очереди задвигаемых дрожащей рукой старого Трапбуа, Найджел счел это предзнаменованием того, что сеньор хозяин не собирается больше навещать его в этот вечер, и искренне порадовался, что наконец-то его оставили в полном покое.
Старуха осведомилась, не нужно ли ему еще чего-нибудь, — удовольствие прислуживать ему, вернее — ожидание награды, словно вернуло ей молодость и бодрость. Найджел велел принести свечи, разжечь камин и положить рядом немного хворосту, чтобы поддерживать огонь, когда старуха уйдет; так как дом стоял в низком, сыром месте, близко от Темзы, Найджел начинал зябнуть. Пока старуха ходила по его поручению, он задумался над тем, как провести долгий скучный вечер в одиночестве. Размышлять о своих печальных обстоятельствах? Это доставило бы ему мало веселья и еще меньше удовлетворения. Он уже со всех сторон обдумал свое положение, и возвращаться к этому было бы столь же бесполезно, сколь неутешительно. Отвлечься от мрачных мыслей лучше всего помогли бы ему, конечно, книги, и хотя в свое время Найджел, подобно большинству из нас, слонялся по обширным библиотекам и даже проводил там довольно много времени, не слишком тревожа заключенную в них премудрость, сейчас любая книга, даже не обладающая сколько-нибудь значительными достоинствами, была бы настоящим кладом. Вскоре вернулась старуха с хворостом и огарками восковых свечей — побочным (честным, а может быть, незаконным) доходом какого-нибудь бывалого лакея; две свечи она вставила в большие медные шандалы разной формы и узора, а остальные положила на стол, откуда Найджел мог время от времени брать их и заменять старые, сгоревшие до розетки. Старуха с удивлением выслушала просьбу лорда Гленварлоха принести книгу — все равно какую, лишь бы скоротать вечер, и ответила, что в доме, как ей известно, нет других книг, кроме библии, принадлежащей молодой хозяйке (как она неизменно именовала мистрис Марту Трапбуа), а ее владелица никому не дает, да еще «Оселка для оттачивания ума», представляющего собой вторую часть «Арифметики» Роберта Рекорда, куда входили алгебраические упражнения и решения уравнений. После того как Найджел отверг этот увлекательный труд, старуха взялась принести ему какие-нибудь книги от герцога Хилдеброда, который, по ее словам, иногда заглядывал в книжки, когда государственные дела Эльзаса давали ему досуг. Найджел ухватился за предложение, и его неутомимая Ирида, ковыляя, удалилась со вторым поручением. Она скоро вернулась, неся изодранный фолиант ин-кварто под мышкой и бутылку хереса в руке; полагая, что читать всухомятку трудно, герцог приобщил к книге вино, чтобы ее легче было проглотить. При этом он не забыл приписать стоимость вина к утреннему счету, заведенному им на новичка.
Найджел с радостью взял книгу и не отверг также и вина, решив, что стакан-другой хереса, оказавшегося действительно недурным, послужит неплохой интермедией во время чтения. Он отпустил с благодарностью и обещаниями награды старуху, проявившую так много усердия, поправил дрова в камине, снял нагар со свечей и поставил самое покойное из старых кресел в удобное местечко между камином и столом, за которым он обедал и на котором теперь находился запас хереса и свечей; обставив свои занятия со всей доступной для него роскошью, он приступил к изучению той единственной книги, какую могла предложить ему герцогская библиотека.
Содержание ее, само по себе довольно занимательное, не вполне подходило для того, чтобы рассеять мрачное настроение Найджела. Книга называлась «Кара божья за убиение»; как легко догадается осведомленный читатель, это было не то сочинение, которое Рейнолдс выпустил под столь заманчивым названием, а более раннее, напечатанное и распроданное старым Вулфом; экземпляр этой книги, если бы его удалось сейчас найти, ценился бы на вес золота. note 126 Найджелу очень скоро наскучили горестные истории, описанные в книге, и он попытался убить время другими способами. Он выглянул в окно: ночь была дождливая, и дул резкий ветер. Он попытался оживить огонь в камине, но хворост был сырой и дымил, не разгораясь. Будучи от природы человеком воздержанным и почувствовав, что от выпитого хереса кровь его разгорячилась, он решил больше не пить. Он сел было сочинять прошение королю, в котором излагал свое дело и свои жалобы, но тут же, уязвленный мыслью, что прошение будет принято пренебрежительно, швырнул бумагу в камин и с отчаяния снова взялся за отложенную книгу. При второй попытке она показалась Найджелу более интересной. Повествование производило жуткое, отталкивающее впечатление и вместе с тем завладевало воображением, раскрывая тайны колдовства и чар, приковывая внимание читателя все новыми и новыми ужасами. Много там рассказывалось о невиданных, чудовищных кровавых злодеяниях, о том, как люди, бросая вызов вселенной и человеческому роду, руководимые жаждой мщения, страстью к золоту или непомерным честолюбием, попирали все святое. Но еще более загадочными и невероятными были рассказы о том, каким образом преступления эти в конце концов были раскрыты и покараны. Животные, неразумные безгласные твари, выдавали тайну, а птицы разносили ее по всему свету. Стихии обличали убийцу, осквернившего их: земля отказывалась нести его, огонь — согревать его замерзшее тело, вода — освежать пересохшие губы, воздух — поддерживать готовое прерваться дыхание. Короче говоря, все свидетельствовало о вине преступника. Иной раз пробудившаяся совесть преследовала убийцу и предавала в руки правосудия, а порой разверзалась могила и дух убиенного взывал о мщении.
Наступила ночь, а Найджел все еще сидел за книгой, как вдруг драпировка, висевшая позади него, захлопала о стену, и от движения воздуха, вызванного ее колыханием, заколебалось пламя свечей. Найджел вздрогнул и обернулся; от прочитанных историй он пришел в возбужденное состояние, и беспокойство, овладевшее им, усугублялось тем, что в ту эпоху к религиозным верованиям примешивалась доля суеверия. Поэтому не без волнения увидел Найджел бледное лицо и костлявую фигуру старого Трапбуа, который, как некое привидение, протягивал иссохшую руку к столику с оружием. Найджел, уверенный, что в этом позднем посещении кроется какой-то недобрый умысел, вскочил с места, схватил шпагу, выдернул ее из ножен и, приставив конец к груди старика, спросил, что делает он здесь в столь неурочный час. Трапбуа не выразил ни удивления, ни страха и ответил не совсем вразумительно, что скорее расстанется с жизнью, нежели со своей собственностью. Лорд Гленварлох в замешательстве не знал, что и думать о намерениях незваного гостя и как от него избавиться. Он хотел было снова припугнуть старика, когда, к его удивлению, из-за драпировки возник второй призрак, дочь Трапбуа, с лампой в руке. Она, видимо, обладала отцовской неустрашимостью, ибо, подойдя вплотную к Найджелу, с силой оттолкнула шпагу в сторону и даже попыталась отнять ее.
— Стыдитесь, — сказала она, — обнажать шпагу против восьмидесятилетнего старика! Вот как понимает честь шотландский джентльмен! Отдайте мне шпагу, я сделаю из нее веретено.
— Отойдите, — сказал Найджел, — я не причиню вреда вашему отцу, но я должен знать, зачем он подбирается весь день и даже в этот поздний ночной час к моему оружию.
— К вашему оружию! — повторила Марта. — Ах, молодой человек! Весь арсенал Тауэра для него ничто по сравнению с этим несчастным золотым, который я оставила нынче утром на столе у молодого повесы, не удосужившегося спрятать свои деньги в кошелек.
И Марта указала на монету, по-прежнему лежавшую на столике и служившую той приманкой, что непрестанно влекла старого Трапбуа к этому месту и, занимая его воображение даже среди глубокой ночи, побудила пробраться через потайной ход, которым давно никто не пользовался, в покои постояльца, чтобы завладеть сокровищем. Услышав слова дочери, он визгливо закричал своим надтреснутым, слабым голосом:
— Это мои, мои деньги! Он сам дал их мне как вознаграждение. Я лучше умру, чем расстанусь со своей собственностью!
— Они в самом деле его, — промолвил Найджел, — прошу вас, мистрис, отдайте ему монету и оставьте меня в покое.
— Я сочтусь с вами потом, — сказала девица, неохотно протягивая отцу кусочек презренного металла, на который старик набросился так, словно его костлявые пальцы были когтями ястреба, хватающего добычу; затем, удовлетворенно ворча, точно старый пес, когда, насытившись, он крутится на месте, перед тем как улечься, старик последовал за дочерью через небольшую потайную дверь, ставшую заметной, когда раздвинули занавеси.
— Завтра ее заделают, — сказала Марта Найджелу так тихо, что ее отец, глуховатый и к тому же поглощенный своим обретенным сокровищем, не расслышал. — Сегодня ночью я буду за ним присматривать. Спите спокойно.
Последние слова, произнесенные более любезным тоном, чем был до того принят ею по отношению к постояльцу, выражали пожелание, которому не суждено было исполниться, хотя Найджел тотчас по уходе незваных посетителей лег в постель.
Волнение в крови, вызванное разнообразными событиями этого вечера, лишило его сна. Мучительные, тревожные мысли беспокойным потоком проносились в его голове, и чем настойчивее он старался заснуть, тем больше отдалялся от цели. Найджел перепробовал все подходящие к случаю способы: считал до тысячи, пока не закружилась голова, смотрел на раскаленные угли, пока не заболели глаза. Он прислушивался к унылому завыванию ветра, скрипу и хлопанью вывесок на соседних домах, к лаю бездомных собак, пока его слух не притупился. Внезапно среди этого монотонного шума раздался звук, от которого Найджел сразу насторожился. Кричала женщина. Найджел сел в постели и прислушался; потом он вспомнил, что находится в Эльзасе, где драки между буйными обитателями не редкость. Однако крики возобновились, быстро следуя один за другим, и Найджел уже не сомневался, что они раздаются в том самом доме, где он находится, хотя звучат как-то приглушенно…
Найджел поспешно вскочил, наскоро оделся, схватил шпагу и пистолеты и бросился к дверям. Теперь крики звучали с удвоенной силой и неслись, как ему показалось, из комнаты ростовщика. Доступ на галерею преграждала запертая дверь, и отважный юноша тщетно тряс ее в пылком нетерпении. Внезапно он вспомнил о потайном ходе. Он побежал обратно в свою комнату, с трудом нашарил и зажег свечу; непрекращавшиеся вопли терзали его, но еще больше он страшился, как бы они не смолкли.
Он бросился вперед по узкому извилистому коридору на шум, который хлынул теперь ему в уши; спускаясь по узкой лестнице в конце коридора, он различил приглушенные голоса мужчин, подбадривавших друг друга: