Он вздыхает, хлопает в ладоши, переводит свою группу через дорогу, и они удаляются в направлении очередного памятника архитектуры. Ужасы, творящиеся в этой стране, о которых не говорят вслух, заставляют меня остолбенеть в шуме непрерывного потока машин и щелчков фотоаппаратов. Как же ты, Хуан Диего, кем бы ты ни был, с колпаком или без, ты, в кого верят, ты, спасший от слепоты мальчика, выколовшего себе глаз рыболовным крючком, допускаешь подобные зверства? Как можно притязать на нимб святого, когда исполняешь одну мольбу из тысячи, когда совершаешь чудо как показное действо ради убеждения? И хочешь, чтобы я поверила во вмешательство Девы, если проповедуемая Ею любовь подобна рекламе недоступного для бедняков лекарства?
Я вхожу в бар, тотчас выхожу обратно. Что церковь, что бар, что алкоголь, что молитва, все ведет к одному: ты опускаешь руки, заглушаешь голос совести и впадаешь в бездействие. Раз незаконный оборот органов достиг такого размаха, значит, на них есть спрос. Единственной возможностью перекрыть незаконный оборот стало бы исчезновение спроса. Если бы в Мексике имелась искусственная роговица, к уличным беспризорникам перестали бы относиться как к складу запасных деталей. Трансплантации, необходимые при дистрофии сетчатки, кератите или герпесе, пощадили бы живых доноров. Это нам следует действовать, не небесам. За эту страну мне больно, а за мою, когда она отвергает медицинский прогресс, не сулящий большой прибыли, стыдно. Для чего вообще пытаться пробить глухие стены, когда здесь можно было бы спасать детей!
Я углубляюсь в переулки за площадью, в поисках тишины, тени и указания к действию. Я больше не могу жить в этом мире, не имея возможности ничего изменить. И я не стану дожидаться перехода в мир иной, чтобы изъявлять свою волю посредством компьютеров, автоответчиков и снов. Но отчего этот внезапный страх, это ощущение неотложности, это чувство поражения, когда я, может быть, наконец-то вновь обретаю контроль над своей жизнью?
Шаги за спиной, я останавливаюсь, и они смолкают. Я оборачиваюсь. Ни души. Я одна в этом проходе между глыбами обреченных на снос домов. Я ускоряю шаг, заворачиваю за угол. Тупик. На другом конце прямо передо мной разворачивается грузовик. Я отступаю обратно, но из строительных лесов выскакивают двое мужчин и направляются в мою сторону. Из грузовика, засунув руки в карманы, спускается третий. Шофер газует на нейтралке, заглушая мои крики о помощи. В руках у троицы блеснули ножи. Помоги мне, Хуан Диего, умоляю тебя, не дай мне умереть ни за что ни про что, тогда, когда я решила приносить хоть какую-то пользу! Неужели ты привел меня сюда, заставил проделать весь этот путь, чтобы все закончилось вот так?… Нет! Я барабаню в стену тупика. Шаги приближаются, я бегу, спотыкаюсь. Чьи-то руки поднимают меня. Вонзается лезвие ножа. За что? Чего же ты хотел от меня? Изменить мою жизнь или забрать ее?
И я проваливаюсь в ночь без ответа.
Как видишь, известие о твоем исчезновении причинило больше боли, чем ты предполагала, и больше пользы. Сразу после получения факса от кардинала Фабиани твой друг Франк первым же рейсом вылетел в Мехико. Он осознал, сколь дорога ты ему, лишь когда потерял тебя. Отец Абригон встречал его в аэропорту вместе с начальником полиции, заверившим его, что похищение людей в Мексике – не редкость, но в большинстве случаев пропавшего находят живым. Он не уточнил, в каком состоянии.
Они отвезли Франка в гостиницу, он заперся в твоем номере и долго рыдал на постели, уткнувшись носом в твои вещи. С теми же мыслями, что посетили и тебя два дня назад: зачем было терять столько времени, зачем было все портить, приносить свою любовь в жертву окружению, принципам, угрызениям совести?
А потом в дверь постучался Кевин Уильямс. Он был бледен, терзаем между волнением и восторженностью под двойным ударом текилы и мистического криза. Он развернул на кровати увеличенный снимок глаза, показал Франку пятна, точки, обведенные силуэты, искусственные цвета. Он сказал, что обнаружил на роговице пятнадцатое отражение – то была ты. Очередное знамение, послание, сравнимое с тем, что несла индейская семья, предостережение и трагичное напоминание: ты покинула реальный мир, взгляд Девы, в которую ты отказывалась верить, втянул тебя внутрь полотна.
Франк выставил его вон. Он теперь отвергает все иррациональное, но лишь из суеверия: он растворяется в твоих чувствах, чтобы ты привела его к себе, он перевоплощается в тебя, чтобы увеличить свои шансы отыскать тебя.
Он спустился к стойке администратора, опросил всех, прошел по всем местам, где побывала ты, от квартала кафедрального собора до ресторана напротив тюрьмы, от развалин Калитлахоака до холостяцкой квартиры Роберто Карденаса, от базилики до холма Явлений, от моих родных деревень до пятого этажа «El Nuevo Mundo», стараясь угадать твое настроение и те места, где ты переводила дух, пытаясь завязать разговор с людьми, говорившими с тобой, напасть на твой след, слиться с твоими ощущениями, и мне было странно чувствовать себя таким близким к нему, в то время как он думал только о тебе.
Никогда раньше мне не приходилось быть связующим звеном между двумя любящими сердцами. И история любви, в которую вы поселили меня, сотворила со мной то чудо, за которое я буду вечно вам благодарен: впервые я услышал голос Марии-Лучии, ощутил ее присутствие внутри себя. Может быть, потому что чувство утраты, в котором заточила меня смерть, неприятие моей участи и уверенность в одиночестве мешали ей откликнуться на мой зов, помочь мне понять, что любить друг друга после смерти – это, как вы говорите, «составлять единое целое». Я по-прежнему слышу паломников, их молитвы, как они ставят свечки у моей тальмы, но это не приносит мне былых страданий. Сила моего земного притяжения больше не оборачивается против меня. Я заново рождаюсь. Я заново умираю. И я обязан этим тебе.
На второй день Франк решил обойти все городские больницы и наконец нашел тебя в госпитале Сан-Кристобаля, на четвертом этаже, в блоке Б, там, куда тебя без сознания и без документов доставила «скорая помощь». И вот уже полдня он ждет, что ты проснешься, и, думаю, ждать осталось недолго: твои воспоминания сгущаются вокруг меня, и вскоре я уступлю место. У тебя украли только сумку; твои раны зарубцуются, а пережитое потрясение лишь ускорило ход вещей, укрепив тебя в принятом решении.
Не то чтобы я угадываю твое будущее, Натали, просто я верю в тебя. Я знаю, куда и с кем ты хочешь отправиться, чему хочешь посвятить себя. Ваша жизнь теперь здесь, в этой больнице или в любой другой, как только ты поправишься и пригласишь своих японских друзей. Они поделятся своими открытиями, своим мастерством, представят свои успехи, и вы запросите согласие министерства здравоохранения на обучение местных хирургов операциям по пересадке искусственной роговицы.
Работа будет нелегкой, для тебя и Франка, препятствия изматывающими, а успех не оставит вам ни одной свободной минуты, чтобы думать обо мне; впрочем, я уже стану бесполезен вам, и меня уже и не будет рядом. Подобно тому как исчезают послеоперационные шрамы, исчезнет и то, что связывало нас с тобой.
Не знаю, сколько еще этот мир будет удерживать меня. Но если отныне я смогу, помимо приписываемых мне чудес, соединять сердца и видеть, как воссоздается счастье, подобное тому, что я познал при жизни, тогда я согласен и дальше жить в этой темнице, откуда взираю на вас. И кто знает, может быть, однажды я даже стану тосковать по ней.
Я вхожу в бар, тотчас выхожу обратно. Что церковь, что бар, что алкоголь, что молитва, все ведет к одному: ты опускаешь руки, заглушаешь голос совести и впадаешь в бездействие. Раз незаконный оборот органов достиг такого размаха, значит, на них есть спрос. Единственной возможностью перекрыть незаконный оборот стало бы исчезновение спроса. Если бы в Мексике имелась искусственная роговица, к уличным беспризорникам перестали бы относиться как к складу запасных деталей. Трансплантации, необходимые при дистрофии сетчатки, кератите или герпесе, пощадили бы живых доноров. Это нам следует действовать, не небесам. За эту страну мне больно, а за мою, когда она отвергает медицинский прогресс, не сулящий большой прибыли, стыдно. Для чего вообще пытаться пробить глухие стены, когда здесь можно было бы спасать детей!
Я углубляюсь в переулки за площадью, в поисках тишины, тени и указания к действию. Я больше не могу жить в этом мире, не имея возможности ничего изменить. И я не стану дожидаться перехода в мир иной, чтобы изъявлять свою волю посредством компьютеров, автоответчиков и снов. Но отчего этот внезапный страх, это ощущение неотложности, это чувство поражения, когда я, может быть, наконец-то вновь обретаю контроль над своей жизнью?
Шаги за спиной, я останавливаюсь, и они смолкают. Я оборачиваюсь. Ни души. Я одна в этом проходе между глыбами обреченных на снос домов. Я ускоряю шаг, заворачиваю за угол. Тупик. На другом конце прямо передо мной разворачивается грузовик. Я отступаю обратно, но из строительных лесов выскакивают двое мужчин и направляются в мою сторону. Из грузовика, засунув руки в карманы, спускается третий. Шофер газует на нейтралке, заглушая мои крики о помощи. В руках у троицы блеснули ножи. Помоги мне, Хуан Диего, умоляю тебя, не дай мне умереть ни за что ни про что, тогда, когда я решила приносить хоть какую-то пользу! Неужели ты привел меня сюда, заставил проделать весь этот путь, чтобы все закончилось вот так?… Нет! Я барабаню в стену тупика. Шаги приближаются, я бегу, спотыкаюсь. Чьи-то руки поднимают меня. Вонзается лезвие ножа. За что? Чего же ты хотел от меня? Изменить мою жизнь или забрать ее?
И я проваливаюсь в ночь без ответа.
* * *
Не знаю, слышишь ли ты меня, Натали, облегчает ли твое нынешнее состояние наше общение. Мне так гораздо удобнее, но тебя я ощущаю прежней. Несомненно более спокойной, более расслабленной; более уютной, но в полном владении своей душой, и это для меня главное.Как видишь, известие о твоем исчезновении причинило больше боли, чем ты предполагала, и больше пользы. Сразу после получения факса от кардинала Фабиани твой друг Франк первым же рейсом вылетел в Мехико. Он осознал, сколь дорога ты ему, лишь когда потерял тебя. Отец Абригон встречал его в аэропорту вместе с начальником полиции, заверившим его, что похищение людей в Мексике – не редкость, но в большинстве случаев пропавшего находят живым. Он не уточнил, в каком состоянии.
Они отвезли Франка в гостиницу, он заперся в твоем номере и долго рыдал на постели, уткнувшись носом в твои вещи. С теми же мыслями, что посетили и тебя два дня назад: зачем было терять столько времени, зачем было все портить, приносить свою любовь в жертву окружению, принципам, угрызениям совести?
А потом в дверь постучался Кевин Уильямс. Он был бледен, терзаем между волнением и восторженностью под двойным ударом текилы и мистического криза. Он развернул на кровати увеличенный снимок глаза, показал Франку пятна, точки, обведенные силуэты, искусственные цвета. Он сказал, что обнаружил на роговице пятнадцатое отражение – то была ты. Очередное знамение, послание, сравнимое с тем, что несла индейская семья, предостережение и трагичное напоминание: ты покинула реальный мир, взгляд Девы, в которую ты отказывалась верить, втянул тебя внутрь полотна.
Франк выставил его вон. Он теперь отвергает все иррациональное, но лишь из суеверия: он растворяется в твоих чувствах, чтобы ты привела его к себе, он перевоплощается в тебя, чтобы увеличить свои шансы отыскать тебя.
Он спустился к стойке администратора, опросил всех, прошел по всем местам, где побывала ты, от квартала кафедрального собора до ресторана напротив тюрьмы, от развалин Калитлахоака до холостяцкой квартиры Роберто Карденаса, от базилики до холма Явлений, от моих родных деревень до пятого этажа «El Nuevo Mundo», стараясь угадать твое настроение и те места, где ты переводила дух, пытаясь завязать разговор с людьми, говорившими с тобой, напасть на твой след, слиться с твоими ощущениями, и мне было странно чувствовать себя таким близким к нему, в то время как он думал только о тебе.
Никогда раньше мне не приходилось быть связующим звеном между двумя любящими сердцами. И история любви, в которую вы поселили меня, сотворила со мной то чудо, за которое я буду вечно вам благодарен: впервые я услышал голос Марии-Лучии, ощутил ее присутствие внутри себя. Может быть, потому что чувство утраты, в котором заточила меня смерть, неприятие моей участи и уверенность в одиночестве мешали ей откликнуться на мой зов, помочь мне понять, что любить друг друга после смерти – это, как вы говорите, «составлять единое целое». Я по-прежнему слышу паломников, их молитвы, как они ставят свечки у моей тальмы, но это не приносит мне былых страданий. Сила моего земного притяжения больше не оборачивается против меня. Я заново рождаюсь. Я заново умираю. И я обязан этим тебе.
На второй день Франк решил обойти все городские больницы и наконец нашел тебя в госпитале Сан-Кристобаля, на четвертом этаже, в блоке Б, там, куда тебя без сознания и без документов доставила «скорая помощь». И вот уже полдня он ждет, что ты проснешься, и, думаю, ждать осталось недолго: твои воспоминания сгущаются вокруг меня, и вскоре я уступлю место. У тебя украли только сумку; твои раны зарубцуются, а пережитое потрясение лишь ускорило ход вещей, укрепив тебя в принятом решении.
Не то чтобы я угадываю твое будущее, Натали, просто я верю в тебя. Я знаю, куда и с кем ты хочешь отправиться, чему хочешь посвятить себя. Ваша жизнь теперь здесь, в этой больнице или в любой другой, как только ты поправишься и пригласишь своих японских друзей. Они поделятся своими открытиями, своим мастерством, представят свои успехи, и вы запросите согласие министерства здравоохранения на обучение местных хирургов операциям по пересадке искусственной роговицы.
Работа будет нелегкой, для тебя и Франка, препятствия изматывающими, а успех не оставит вам ни одной свободной минуты, чтобы думать обо мне; впрочем, я уже стану бесполезен вам, и меня уже и не будет рядом. Подобно тому как исчезают послеоперационные шрамы, исчезнет и то, что связывало нас с тобой.
Не знаю, сколько еще этот мир будет удерживать меня. Но если отныне я смогу, помимо приписываемых мне чудес, соединять сердца и видеть, как воссоздается счастье, подобное тому, что я познал при жизни, тогда я согласен и дальше жить в этой темнице, откуда взираю на вас. И кто знает, может быть, однажды я даже стану тосковать по ней.