Страница:
Хорек, казалось, удивился:
— Я думал — я хочу сказать, я надеялся — узнать, получит ли подтверждение теория профессора. Все-таки Марико работала здесь. Они для меня все как родные.
У Томи было дикое желание плюнуть ему в физиономию.
— Мы вас вызовем, если появится надобность.
Когда они остались одни. Нанги спросил:
— Что это вы затеяли? — Не знаю, — призналась Томи. — Выстрел наугад, возможно. Вы побудьте здесь. Может, еще что-нибудь интересное попадется на глаза. А я посмотрю, чем этот хорек сейчас занимается. Что-то в его? лице показалось мне подозрительным, когда он посмотрел на вас.
— Вы его хорошо проверили? — спросил Нанги. — В нашем компьютере информации о нем я не нашла. Но он скользкий тип. Сейчас мне пришло в голову устроить ему проверку на вшивость. Методика простая, грубая, но может сработать.
Она выскользнула из комнаты и быстро прошла по коридору вниз. Она уже знала все входы и, выходы не хуже работающих здесь девушек.
Дойдя до двери управляющего, она прильнула к нему ухом, но из-за грохота ударника на сцене ничего не было слышно.
Она нажала ручку, но дверь оказалась закрытой. Однако при помощи нехитрого приспособления ей удалось открыть, ее.
Томи сделала глубокий вдох, потом резким ударом плеча распахнула дверь. Хорек, конечно, висел на телефоне. Увидев ее, он задергался, вытаращив глаза, и этой секундной заминки оказалось достаточно, чтобы она успела перемахнуть через заваленный бумагами стол и вырвать у него из рук трубку, прежде чем он успел бросить ее на рычаг.
— Кому ты звонил? — прошипела Томи. Хорек ничего не ответил. Его лицо было бледным, как полотно. Томи прижала его стулом к столу. — Алло? — сказала она в трубку, но ей никто не ответил. Она немедленно позвонила в телефонную компанию и, сообщив свое имя, звание и номер удостоверения, объяснила им, какого рода помощь ей нужна.
Через пять минут ей сообщили с коммутатора, что телефона с абонентным номером, который она им сообщила, только что звонили в полицию города Токио.
Томи была так ошарашена, что не знала, что сказать. Оператор окликнул ее:
— Алло, сержант, вы меня поняли?
— Да, — ответила Томи внезапно охрипшим голосом, — скажите мне номер телефона, куда звонили.
— Это можно, — откликнулся оператор и сообщил ей номер ее собственного рабочего телефона. Отдел по расследованию убийств.
Все еще не придя в себя. Томи поблагодарила оператора и положила трубку. Она пыталась собраться с мыслями и проанализировать ситуацию. Хорек забеспокоился, как только она появилась в его заведении. А когда она представила Нанги как нового игрока в ее команде, он совсем запаниковал. Она вспомнила фразу, сказанную им ненароком: Я ДУМАЛ, ЧТО ДЕЛО УЖЕ ДАВНО ЗАКРЫТО. Как он мог об этом знать, если не находился в контакте с полицией сам?
Томи посмотрела на хорька тяжелым взглядом:
— Кому ты звонил?
— Моей маме.
— Она работает в полиции?
— Да. Она уборщица. Моет у вас в полиции, отхожие места. — Мучительно долгое мгновение Томи не шевелилась. Потом молниеносным движением схватила хорька за обшлага костюма и приперла спиной к шкафу, стоящему у стены. В дверце задребезжали стекла.
Приблизила свое лицо вплотную к его лицу, так, что он заморгал, не в состоянии сфокусировать зрение.
— Ты мне все скажешь как на духу, — прошептала она, — или не выйдешь из, этой комнаты.
— На пушку берешь, сержант? — Она с силой ударила хозяина о дверцу шкафа, так, что он вскрикнул. Стекло разлетелось вдребезги, и кровь показалась у него на рубашке.
— Говори, кому звонил! — Пот струился по лицу хорька. Он заскулил: — Господи, я не могу! Он убьет меня! — Ты умрешь раньше, — яростно крикнула Томи ему в лицо. Разбитое стекло все сильнее врезалось ему в спину. Он заорал благим матом, потом запросил пощады. — Я скажу, — выдавил он из себя вперемешку со стонами, — но вы должны пообещать защитить меня.
— Ты не в таком положении, чтобы диктовать условия, — сказала Томи, — но я постараюсь сделать для тебя, что смогу. Так кому ты звонил? Кому ты хотел сообщить о профессоре Нанги?
Глаза хорька выпучились так, что прямо-таки вылезали из орбит.
— Зато не так просто, черт побери! — заверещал он. — Этот ублюдок — начальник отдела у вас в полиции. Он захаживал сюда частенько, когда был еще участковым полицейским. Ему удалось обработать меня, чтоб я гарантировал ему свободный доступ к моим девочкам. Что он с ними вытворял — о Господи, волосы дыбом вставали при одной мысли! — это на его совести. Я просто не хотел об этом знать. Но когда с Марико случилось ТАКОЕ, я просто в ужас пришел. Я не хотел, чтобы меня вовлекли в...
— И ты хочешь сказать, что начальник отдела полиции истязал, насиловал и убил Марико? — Томи отдавала себе отчет, что кричит во весь голос, но ей уже было все равно.
Хорек кивнул.
— Д-да. — Марико, подумала она, у тебя никогда не было защитника. Теперь у тебя есть я. Мститель за твою поруганную жизнь. — Кто это был? Кто ее убил? — Она трясла его, как грушу. Кровь бушевала в ее венах. И вдруг словно магниевой вспышкой осветило эпизод, навсегда запечатлевшийся в ее памяти: тусклый свет, душная кладовая в полицейском участке, ее тело, переплетенное с телом. Сендзина. Она зубами впивается в его тело. Вкус крови на губах и...
— Кто убил Марико? Говори, поганый хорек, или, клянусь, я прикончу тебя сейчас же! — Кровавая пелена — застилала ее глаза, скользкая, как угорь, память, ехидно подмигивала ей. Нанги, говорящий: ДОРОКУДЗАЙ... ПОЛУЧАЛ КАЙФ ОТ САМОАСФИКСИЙ ВО ВРЕМЯ ПОЛОВОГО АКТА. ЭТО — ЧАСТЬ ЕГО ФИЛОСОФИИ. ОН РЕГУЛЯРНО ЭТИМ ЗАНИМАЕТСЯ...
— Кто убил Марико? — Снова и снова она била его спиной об осколки стекла, торчащие в дверце шкафа. Кровавая пелена перед глазами все сгущалась, Марико, я отомщу за тебя. Кожа на его шее была затвердевшая, будто шрам от старой раны. И я целовала ее, как безумная. Рана вокруг его шеи.
ДОРОКУДЗАЙ ПОЛУЧАЛ КАЙФ ОТ САМОАСФИКСИИ. ОН РЕГУЛЯРНО ЭТИМ ЗАНИМАЛСЯ...
Начальник отдела полиции, оказывается, тандзян, дорокудзай! Господи, он совращал меня всеми возможными способами, которыми мужчина может совратить женщину: он поручил мне расследовать убийство, которое сам и совершил; подставил меня, как пешку, в своей подлой игре, заставляя следить за Линнером, потому что сам не мог это делать, не вызывая подозрений; овладел мной, как бессловесной кобылой, причем чуть ли не на рабочем месте, где всякие отношения личного характера считаются предосудительными. Он заставил меня преступить все законы общества, законы, которые я сама для себя установила. Он унизил меня, проникнув с помощью своей магии в мое сознание и в мое тело, чтобы высосать из меня все силы. И я была совершенно бессильна перед его натиском, как, наверно, бессильна была бедная Марико.
Унижение, ярость и горе слились в Томи воедино.
— Кто убил Марико? — Вот что он со мной делал. Кожа на его шее была грубая-грубая. Вот что он с ней сделал. — Кто убил Марико? — Использовал нас, как пластилиновых кукол, которым можно придать любую форму. Марико, меня и кто знает, скольких ещё? Боже мой, и скольких еще вот так же...
— Кто убил Марико?
— Омукэ! — заверещал хорек вне себя от ужаса и боли. — Капитан полиции Сендзин Омукэ!
Ночь была лунная, а воздух неестественно прозрачен и свеж после недели сплошного дождя, сырости и смога. Барахольщику без особого труда удалось идти по пятам за ней до самой Азакузы, где жил Негодяй.
На этот раз ей не удастся отсечь меня от места действия, думал он. Интересная эта птица, Негодяй. Оказывается, он работает в научно-исследовательском отделе «Накано Индастриз». Да ещё и друг Киллан Ороши, в придачу. Что она там такое замышляет? К чему у нее все-таки больше душа лежит: к «Накано» или к «Чиоде»? Надо разобраться.
Барахольщик прошел по коридору. Рядом с норой Негодяя была лестничная клетка, а с другой стороны — другая нора. Прежде всего, он исследовал клетку и, прильнув к стене, за которой обитал Негодяй, приладил к ней подслушивающее устройство. Никакого эффекта. Он потрогал стенку. В ней, наверно, не меньше тонны металлоконструкций, блокирующих передачу звука.
Оставив это дело как безнадежное, он вернулся в коридор. Приложив ухо к двери соседнего кубика, прислушался. Потом приложил подслушивающее устройство. Тишина.
Ему потребовалось около пятнадцати секунд, чтобы открыть замок.
Осторожно толкнул дверь, приоткрыв ее ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь. Темнота и запах свежей краски, сырой штукатурки. На полу что-то навалено, и, как он разглядел при лунном свете, проникающем в комнату через незанавешенное окно, это был голый цементный пол. Очевидно, нора переоборудовалась в ожидании новых жильцов.
Барахольщик приступил к работе. Сев на корточки перед стеной, смежной с квартирой Негодяя, он приладил к ней электронные уши и тотчас же услышал голос Киллан — очень четко, почти без искажения тембра:
— ...и жизнь была бы худа как скучной без тебя, Негодяй. Ты единственный человек на свете, который понимает меня. Я знаю, что все женщины, с которыми я сталкиваюсь в жизни, смотрят на меня сверху вниз, а все мужчины — снизу вверх, только и думая о том, как бы переспать со мной. А ты не такой. Ты слушаешь, что я тебе говорю.
— А потом заваливаю тебя на кровать. — Это был мужской голос, принадлежащий, без сомнения. Негодяю — парню с платиновыми волосами.
Киллан рассмеялась:
— Ты единственный из людей, которому удается меня рассмешить. Это один из твоих талантов. А в компьютерах ты просто гений.
Так же, как и в штаб-квартире «Нами», Барахольщик все аккуратно записывал на пленку, создавая изустную историю Киллан, которой впоследствии ее можно будет накрыть, как бабочку стеклянной банкой.
— Техника у тебя просто потрясающая, — говорила Киллан. — Надеюсь, мы сможем с толком использовать ее. Ты уверен, что этот твой вирус в самом деле такая бяка?
— Еще бы. И даже более того. Это — ИУТИР. Искусственный Универсальный Тактический Интегрированный Разрушитель. Это не просто вирус, а именно разрушитель, — объяснил Негодяй. — ИУТИР уникален тем, что он не только атакует, программное обеспечение компьютеров и путает там все, но и фактически въедается в систему защиты и, вызывая в ней мутации, заставляет ее самоликвидироваться. Чем сложнее защита, тем большая работа выпадает на долю моего вируса. ИУТИР — очень хитрая штуковина, уверяю тебя.
Барахольщик услышал смех Киллан.
— Ты, конечно, гений в своей лаборатории, но не в повседневной жизни.
Когда ты мне в первый раз говорил об этом, тебе и в голову не приходило, как это можно использовать.
— Это верно, — согласился Негодяй. — Я разработал эту штуку сугубо для государственных нужд. Для компетентных органов.
— А пошли они, эти органы, сам знаешь в какой орган! — взорвалась Киллан. — Давай возьмем это дело в собственные руки. Мы с тобой можем сколотить целое состояние. Ты что, не знаешь, что многие из западных конгломератов готовы отдать годовой доход своих компаний, чтобы расправиться с конкурентами? Господи, да на одном только американском рынке мы станем миллионерами!
— Если уцелеем, — вставил Негодяй, — в чем я сильно сомневаюсь. Не нравится мне твоя затея, Киллан. С жизнью не шутят. Кроме того, ИУТИР еще не доведен до ума.
— "С жизнью не шутят!" Нет, вы только послушайте его! — взвилась Киллан. — В следующий раз ты предложишь поговорить о том, а не пожениться ли нам, да не наплодить ли детишек побольше! Может, заодно обсудим, каких пеленок накупим для них? С цветочками или с орнаментом? Умрешь и не воскреснешь!.. Или еще лучше, давай поговорим о пользе «ката» незыблемых законов японского общества!
— Киллан-революционерка! — сказал. Негодяй слегка подтрунивающим голосом. — Революции хороших только в теории. В реальном мире существуют только пародии на них, заканчивающиеся установлением диктаторских режимов того или иного типа. Они даже имени революций не заслуживают. Единственные исключения — те, что произошли во Франции и в Америке.
Барахольщика не очень интересовал этот революционный треп, и он предоставил своей технике регистрировать его, на всякий случай. Куда интересней был тот факт, что этот дружок Киллан Ороши, платиново-волосатый панк по прозвищу Негодяй, а по совместительству гений-компьютерщик, работал, в «Накано Индастриз», на фирме ее отца, и что он разработал вирус, похожий на тот, что атаковал банк данных «Сато Интернэшнл». Может, это было одно из испытаний этого вируса? Микки, эксперт, которому Барахольщик передал дискету с записью той вирусной атаки, сказал, что это необычный вирус. Негодяй назвал его разрушителем. Может, это он и был? Негодяй был очень похож на компьютерного гения, описанного Микки, когда тот рассказывал ему о создателях разных вирусов.
У Барахольщика было четкое ощущение дежа-вю, как будто круг замкнулся: Нанги и Негодяйский ИУТИР в его компьютере, Нанги и Икуза, Икуза и Кен Ороши, Кен Ороши, Икуза и Нанги, Икуза и Киллан Ороши, Киллан и Негодяй. Есть какая-то тесная связь между этими эпизодами, но какая — он не мог понять, и это бесило его. Но связь, несомненно, была, и это заставляло сердце Барахольщика ликовать. Нанги разберется, в чем тут дело. Надо только поскорее передать этот материал ему.
Он был так увлечен всеми этими мыслями, что сначала не обратил внимания на четырехугольное пятно свете, внезапно появившееся на стене, что напротив входной двери. Затем, он со страхом понял, что этот свет мог проникнуть только из коридора, причем только через дверь, — когда ее открыли. Но он ведь точно помнил, что запер дверь, когда вошел сюда!
Свет пропал, как и не бывало. Снова темнота, слегка разбавленная голубоватым лунным светом. И ощущение, что в комнате есть кто-то еще.
Барахольщик не шевелился. Он медленно снял, наушники, оставив магнитофон работающим: пусть записывает все разговоры, ведущиеся в соседней квартире.
Комната была по-прежнему погружена в тишину, если не считать слабых шумов, характерных для любого жилого дома, да еще отдаленных звуков ночного города, просачивающихся сквозь тонкий зазор между оконной рамой и стеклом. И ничего больше.
И все же... Слабый шорох газеты под ногой человека, такой же страшный, как чирканье спички о коробок в помещении, где хранится бензин. Быстрым движением Барахольщик положил подслушивающее устройство у стены, прикрыл его всяким барахлом, наваленным на полу. И затем начал отползать от этого места, как куропатка спешит прочь от гнезда с ее птенцами, чувствуя, что ему угрожает опасность. Инстинкт заставляет ее отвлекать внимание врага на себя, чтобы спасти потомство. Точно так же дело обстояло и с записью событий и дискуссий, собранных Барахольщиком. О них он беспокоился прежде всего, потому что с их помощью нанявший его Тандзан Нанги сможет взорвать преступный мир, угрожающий не только ему, но и будущему всей страны.
Двигаясь бесшумно через комнату. Барахольщик достал из-за пазухи кинжал с восьмидюймовым лезвием. Он сам сконструировал его с помощью компьютера: достаточно удобный, чтобы можно было его прятать под одеждой, и достаточно острый, чтобы быть безотказным оружием в самой отчаянной ситуации.
Барахольщик услышал это прежде, чем увидел. Свист рассекаемого чем-то воздуха заставил его вздрогнуть, и волосы зашевелились у него на голове. Он узнал этот звук и не мешкая, как циркач, покатился колесом в том направлении, где находился атакующий, понимая, что это его единственное спасение.
Тот свист, который услышал Барахольщик, был звуком, который издает «тецубо», когда его пускают в ход. Мгновение спустя, словно подтверждая его догадку, то место, где он только что находился, словно взорвалось, и во все стороны полетели осколки цемента.
Тецубодзютсу — один из видов боевых искусств Японии, в котором используется толстенный стальной прут с набалдашником, покрытым острыми стальными зубьями. Оружие это было изобретено столетия назад для того, чтобы разбивать им стальные доспехи и перебивать ноги лошадям противника. В наши дни тецубодзютсу использовалось только с одной целью — оставить от противника мокрое место. С таким оружием шутки плохи.
Барахольщик вскочил на ноги немедленно ударил невидимого противника. Его рука наткнулась на гору. Этого и следовало ожидать: чтобы эффектно пользоваться тецубо, нужна чудовищная сила. Даже не видя его лица. Барахольщик знал, что человеком, видимо следовавшим за ним по пятам от самой штаб-квартиры «Нами», был Кузунда Икуза.
Удар, нанесенный рукой Барахольщика, был отбит, и он почувствовал, что летит вверх тормашками через комнату. Барахольщик врезался в стену, но через мгновение был снова на ногах и опять услышал свист тецубо. Нырнул вниз, почувствовав, как сверху на него сыплется сухая штукатурка со стены, где тецубо выбило настоящую брешь.
Чтобы избежать «дзуки», то есть потери инерции в бою, Икуза должен был постоянно махать тяжеленным оружием, непрерывно нанося удары. Даже для борца сумо, как Икуза, это весьма утомительное занятие.
Но Барахольщик знал, что долго увертываться в замкнутом пространстве крошечной комнаты ему не удастся. В конце концов он дернется не в том направлении, и Икуза размозжит ему череп. Поэтому ой стремился держаться как можно ближе к противнику, рассудив так, что железное палицей с близкого расстояния нельзя нанести большой урон. Икуза выпустил из руки палицу и попытался сграбастать Барахольщика. Тот уже был готов к этому и врезал ему локтем в брюхо. Согнувшись, он начал круговое движение «дзе-вадза» — в направлении, противоположном ожидаемому противником, и тотчас почувствовал, что колоссальная туша Икузы теряет равновесие. Теперь у меня есть шанс, подумал Барахольщик.
Он выставил вперед левую ногу, изменив ось вращения тела и собираясь завершить дзе-вадза, в результате которого надеялся уронить Икузу на пол. Но тут почувствовал страшный удар по голове.
Он покачнулся, все перед ним расплывалось. Слепо махнул перед собой ножом, не попал, беспомощно развернулся вокруг своей оси.
И вот тут-то Барахольщик и услышал знакомый свист и даже увидел набалдашник палицы в опасной близости от своей головы. Попытался нагнуться, но не успел.
Страшный удар обрушился на него. Время, зыбкое, как огонек свечи, метнулось в сторону и растворилось в вечности. Огонек погас.
— Да ты никак беременна.
С таким же успехом он мог сказать:
— Да ты никак померла. — Кстати, ей даже показалось, что так и прозвучало, но потом она поняла, что услышала эхо своего внутреннего голоса.
— О Боже, — прошептала она, оседая все ниже и ниже. — Какая же я лгунья!
Сендзин ослабил шелковый шнур, поддержал ее, будто экзотическую птицу с поломанным крылом; Он видел ее лицо, освещаемое луной: таинственные глаза, твердый нос, высокие скулы, полные, слегка приоткрытые губы, волосы, кажущиеся в полутьме куском савана, падающего на грудь, подымающуюся и опускающуюся от дыхания. Лунный свет омывал сверху Сендзина и Жюстину, и их четкие тени падали на крыльцо — удлиненные, таинственные, напоминающие скорее гуманоидов, чем крылатых ангелов.
Этот свет пришел издалека, пробираясь сквозь межзвездные пространства, — доисторический свет, хотя трудно сказать, какая из доисторических цивилизаций породила его. Но Сендзин понимал, что этот свет обладает силой и властью, потому что представляет эту цивилизацию.
— Я все время лгала мужу, и даже тебе успела наврать, сказав, что я лечилась у Хони от ненависти к себе самой. Конечно, я действительно ненавидела себя, но и все. Я была — как бы это сказать, чтобы ты понял? — я не хотела взрослеть. Я боялась взрослеть. Я жила в одном доме с моей матерью — с женщиной, от которой давно ушли и жизнь, и силы. Ясно, что, родив нас с сестрой, мать дала нам не только жизнь, но и снабдила вечным дефицитом жизненной силы.
Она состарилась до времени, покрылась морщинами, вечно была усталой, постоянно жаловалась на болезни — мигрени, ломоту в боках, судороги — и редко принимала участие даже в элементарных семейных мероприятиях вроде завтрака, она, всегда спала в разных комнатах с отцом. Говорила, что от тяжести его тела матрас проседает и от этого у нее икры сводит судорогой.
Она редко посещала вечеринки и семейные торжества, не пришла даже на мой выпускной вечер в школу, послав вместо себя двух слуг, думая, очевидно, что количеством можно компенсировать нехватку качества; Я уж не говорю о похоронах — это такая эмоциональная нагрузка! — или о посещении больных родственников.
Можешь ли ты себе представить, чтобы девочка, выросшая в такой атмосфере, думала когда-нибудь о том, чтобы завести ребенка? Все, что открывалось моему воображению, — это был образ матери, увядшей, бледной, прикованной к постели, страдающей от болезней, которые женщины вдвое старше ее только начинают ощущать на себе.
Хони внушала мне, что я другая, чем моя мать. Но этого было недостаточно. Я изо всех сил старалась выработать в себе желание взрослеть, стать в свой черед матерью. Но, Боже, это было нелегко. Я изводила себя годами, слез пролила Бог знает сколько. В конце концов, кажется, убедила себя, что я не превращусь в свою мать. Приехав сюда, в Японию, я забеременела, но дочь умерла. Я прошла сквозь боль утраты, как взрослая женщина. Я стала гордиться собой. Когда мой муж серьезно заболел, я поддерживала его, чувствуя свою силу.
И вот теперь, когда я опять беременна, я не знаю, хочу ли я ребенка. Я опять, как в юности, страшусь ответственности. Будто я вновь в кабинете Хони, трепещущая от ужаса при мысли, что становлюсь моей матерью. Все опять вернулось. Я снова чувствую, будто становлюсь моей матерью, что я не способна нормально родить и стать нормальной матерью. Не хочу!
Тело ее сотрясалось от рыданий, и Сендзин молчал, придерживая ее за плечи. Я тоже ненавидел мать, думал он. Только моя сестра знала об этом и никак не могла понять, пока я не объяснил ей, и не словами, а делом. Такая строптивая, своевольная девчонка. Привыкла добиваться всего, чего хочет. Но со мной такие штучки не пройдут. Я пытался отучить ее от своеволия, но не очень успешно. Пришлось прекратить уроки. Понял, что она скорее сломается, чем согнется. Ее духа не изменить, хотя он несовершенен. Вот мать бы я изменил, если бы мне была предоставлена такая возможность. Она, как эта женщина, тоже была слабой, ущербной. Лекарство, причем самое радикальное, пошло бы ей на пользу. Все, кто знал ее, говорили то же самое.
Вся моя жизнь была посвящена тому, чтобы воспитать в себе силу и несгибаемость во всем: Я не могу позволить себе роскошь даже секундной слабости. Меня даже в дрожь бросает при мысли, что во мне живет частица матери. Интересно, слабость переходит по наследству через гены или проходит через пуповину в виде яда?
Чувствуя груди Жюстины, прижимающиеся к его мускулистой груди, ощущая ее бедра и губы, Сендзин ничего не чувствовал, как не чувствовал ничего, глядя на обнаженное тело Марико, танцовщицы из «Шелкового пути», как не чувствовал ничего, соблазняя в собственном кабинете Томи, как не чувствовал ничего, входя в бесчисленных женщин, населяющих его прошлое, как дорожные знаки в чужедальней стране. Только думая об Аха-сан, он мор возбудиться при прикосновении к женскому телу.
Очнувшись от своих мыслей, он услышал шепот Жюстины:
— Спаси меня. О, спаси меня! — и задрожал от желания, как если бы она шептала: «Возьми меня».
Потому что он думал о своей матери, с которой он делился всем: силой, греховными мыслями, наказаниями, страхами слабости, судьбой. И желание, как боль, захлестнуло его.
Жюстина лежала так близко, что Сендзин ощущал тепло ее грудей, слышал биение ее сердца. Ее лицо было повернуто к нему. Свет звезд мерцал в волосах, лунный свет серебрил нежную кожу на шее.
Обхватив бедра Жюстины своими мощными ногами, Тандзян начал опять затягивать у нее на шее шелковый шнур. Она попыталась вскрикнуть, но не смогла. Ее губы блестели в лунном свете. Ему показалось, что они в крови, как у волчицы, воющей на луну, и он понял, что ему хотелось влить ее жизнь в себя, как он пытался делать, всасывая шепот Марико в момент ее смерти. Это же он пытался делать со всеми своими женщинами. Обладать ими в полном смысле этого слова.
Потому что он не мог обладать своей сестрой в такой же мере, а для него только этот способ мог заполнить то страшное место внутри него, где наслаждение было болью, а боль — наслаждением.
— Наслаждение и боль, Инь и Янь, свет и тьма, — хрипло шептал Сендзин. — Все это ложная реальность. Кшира раскрыла мне истину: наслаждение и боль едины, и момент их единения лежит вне этого мира, ведя к состоянию более высокому, чем экстаз. — Его жаркое дыхание обжигало ее щеки. — Я обещал показать тебе это на примере. Я хочу, чтобы ты поняла...
Сендзин потянул ее за юбку, грубо разорвал белье. Глаза Жюстины открылись от ужаса, заполняя пространство лица, как река в период дождей выходит из берегов, затопляя окрестные поля. Ее ужас сочился через поры, как пот, и его особый запах заставил затрепетать его ноздри. Член у Сендзина был как каменный, он совсем его не чувствовал. Жесткий и онемевший. Сендзин думал об Аха-сан. Не только о Жюстине. О сестре тоже. Сестра, обладание. Шнурок врезался в шею Жюстины все глубже. Шея покраснела и начала раздуваться. Он еще сильнее затянул петлю, вздутие увеличилось, И Сендзин чуть не завыл от переполнявшего его желания.
— Я думал — я хочу сказать, я надеялся — узнать, получит ли подтверждение теория профессора. Все-таки Марико работала здесь. Они для меня все как родные.
У Томи было дикое желание плюнуть ему в физиономию.
— Мы вас вызовем, если появится надобность.
Когда они остались одни. Нанги спросил:
— Что это вы затеяли? — Не знаю, — призналась Томи. — Выстрел наугад, возможно. Вы побудьте здесь. Может, еще что-нибудь интересное попадется на глаза. А я посмотрю, чем этот хорек сейчас занимается. Что-то в его? лице показалось мне подозрительным, когда он посмотрел на вас.
— Вы его хорошо проверили? — спросил Нанги. — В нашем компьютере информации о нем я не нашла. Но он скользкий тип. Сейчас мне пришло в голову устроить ему проверку на вшивость. Методика простая, грубая, но может сработать.
Она выскользнула из комнаты и быстро прошла по коридору вниз. Она уже знала все входы и, выходы не хуже работающих здесь девушек.
Дойдя до двери управляющего, она прильнула к нему ухом, но из-за грохота ударника на сцене ничего не было слышно.
Она нажала ручку, но дверь оказалась закрытой. Однако при помощи нехитрого приспособления ей удалось открыть, ее.
Томи сделала глубокий вдох, потом резким ударом плеча распахнула дверь. Хорек, конечно, висел на телефоне. Увидев ее, он задергался, вытаращив глаза, и этой секундной заминки оказалось достаточно, чтобы она успела перемахнуть через заваленный бумагами стол и вырвать у него из рук трубку, прежде чем он успел бросить ее на рычаг.
— Кому ты звонил? — прошипела Томи. Хорек ничего не ответил. Его лицо было бледным, как полотно. Томи прижала его стулом к столу. — Алло? — сказала она в трубку, но ей никто не ответил. Она немедленно позвонила в телефонную компанию и, сообщив свое имя, звание и номер удостоверения, объяснила им, какого рода помощь ей нужна.
Через пять минут ей сообщили с коммутатора, что телефона с абонентным номером, который она им сообщила, только что звонили в полицию города Токио.
Томи была так ошарашена, что не знала, что сказать. Оператор окликнул ее:
— Алло, сержант, вы меня поняли?
— Да, — ответила Томи внезапно охрипшим голосом, — скажите мне номер телефона, куда звонили.
— Это можно, — откликнулся оператор и сообщил ей номер ее собственного рабочего телефона. Отдел по расследованию убийств.
Все еще не придя в себя. Томи поблагодарила оператора и положила трубку. Она пыталась собраться с мыслями и проанализировать ситуацию. Хорек забеспокоился, как только она появилась в его заведении. А когда она представила Нанги как нового игрока в ее команде, он совсем запаниковал. Она вспомнила фразу, сказанную им ненароком: Я ДУМАЛ, ЧТО ДЕЛО УЖЕ ДАВНО ЗАКРЫТО. Как он мог об этом знать, если не находился в контакте с полицией сам?
Томи посмотрела на хорька тяжелым взглядом:
— Кому ты звонил?
— Моей маме.
— Она работает в полиции?
— Да. Она уборщица. Моет у вас в полиции, отхожие места. — Мучительно долгое мгновение Томи не шевелилась. Потом молниеносным движением схватила хорька за обшлага костюма и приперла спиной к шкафу, стоящему у стены. В дверце задребезжали стекла.
Приблизила свое лицо вплотную к его лицу, так, что он заморгал, не в состоянии сфокусировать зрение.
— Ты мне все скажешь как на духу, — прошептала она, — или не выйдешь из, этой комнаты.
— На пушку берешь, сержант? — Она с силой ударила хозяина о дверцу шкафа, так, что он вскрикнул. Стекло разлетелось вдребезги, и кровь показалась у него на рубашке.
— Говори, кому звонил! — Пот струился по лицу хорька. Он заскулил: — Господи, я не могу! Он убьет меня! — Ты умрешь раньше, — яростно крикнула Томи ему в лицо. Разбитое стекло все сильнее врезалось ему в спину. Он заорал благим матом, потом запросил пощады. — Я скажу, — выдавил он из себя вперемешку со стонами, — но вы должны пообещать защитить меня.
— Ты не в таком положении, чтобы диктовать условия, — сказала Томи, — но я постараюсь сделать для тебя, что смогу. Так кому ты звонил? Кому ты хотел сообщить о профессоре Нанги?
Глаза хорька выпучились так, что прямо-таки вылезали из орбит.
— Зато не так просто, черт побери! — заверещал он. — Этот ублюдок — начальник отдела у вас в полиции. Он захаживал сюда частенько, когда был еще участковым полицейским. Ему удалось обработать меня, чтоб я гарантировал ему свободный доступ к моим девочкам. Что он с ними вытворял — о Господи, волосы дыбом вставали при одной мысли! — это на его совести. Я просто не хотел об этом знать. Но когда с Марико случилось ТАКОЕ, я просто в ужас пришел. Я не хотел, чтобы меня вовлекли в...
— И ты хочешь сказать, что начальник отдела полиции истязал, насиловал и убил Марико? — Томи отдавала себе отчет, что кричит во весь голос, но ей уже было все равно.
Хорек кивнул.
— Д-да. — Марико, подумала она, у тебя никогда не было защитника. Теперь у тебя есть я. Мститель за твою поруганную жизнь. — Кто это был? Кто ее убил? — Она трясла его, как грушу. Кровь бушевала в ее венах. И вдруг словно магниевой вспышкой осветило эпизод, навсегда запечатлевшийся в ее памяти: тусклый свет, душная кладовая в полицейском участке, ее тело, переплетенное с телом. Сендзина. Она зубами впивается в его тело. Вкус крови на губах и...
— Кто убил Марико? Говори, поганый хорек, или, клянусь, я прикончу тебя сейчас же! — Кровавая пелена — застилала ее глаза, скользкая, как угорь, память, ехидно подмигивала ей. Нанги, говорящий: ДОРОКУДЗАЙ... ПОЛУЧАЛ КАЙФ ОТ САМОАСФИКСИЙ ВО ВРЕМЯ ПОЛОВОГО АКТА. ЭТО — ЧАСТЬ ЕГО ФИЛОСОФИИ. ОН РЕГУЛЯРНО ЭТИМ ЗАНИМАЕТСЯ...
— Кто убил Марико? — Снова и снова она била его спиной об осколки стекла, торчащие в дверце шкафа. Кровавая пелена перед глазами все сгущалась, Марико, я отомщу за тебя. Кожа на его шее была затвердевшая, будто шрам от старой раны. И я целовала ее, как безумная. Рана вокруг его шеи.
ДОРОКУДЗАЙ ПОЛУЧАЛ КАЙФ ОТ САМОАСФИКСИИ. ОН РЕГУЛЯРНО ЭТИМ ЗАНИМАЛСЯ...
Начальник отдела полиции, оказывается, тандзян, дорокудзай! Господи, он совращал меня всеми возможными способами, которыми мужчина может совратить женщину: он поручил мне расследовать убийство, которое сам и совершил; подставил меня, как пешку, в своей подлой игре, заставляя следить за Линнером, потому что сам не мог это делать, не вызывая подозрений; овладел мной, как бессловесной кобылой, причем чуть ли не на рабочем месте, где всякие отношения личного характера считаются предосудительными. Он заставил меня преступить все законы общества, законы, которые я сама для себя установила. Он унизил меня, проникнув с помощью своей магии в мое сознание и в мое тело, чтобы высосать из меня все силы. И я была совершенно бессильна перед его натиском, как, наверно, бессильна была бедная Марико.
Унижение, ярость и горе слились в Томи воедино.
— Кто убил Марико? — Вот что он со мной делал. Кожа на его шее была грубая-грубая. Вот что он с ней сделал. — Кто убил Марико? — Использовал нас, как пластилиновых кукол, которым можно придать любую форму. Марико, меня и кто знает, скольких ещё? Боже мой, и скольких еще вот так же...
— Кто убил Марико?
— Омукэ! — заверещал хорек вне себя от ужаса и боли. — Капитан полиции Сендзин Омукэ!
* * *
Когда Киллан покидала здание «Ниппон Кейо» через несколько часов после того, как вошла туда, у Барахольщика даже не возникло сомнений, что делать дальше. Он последовал за ней. Киллан ключиком, которым можно открыть все двери в этом лабиринте, который Икуза построил для Нанги и, более того, куда заманил его.Ночь была лунная, а воздух неестественно прозрачен и свеж после недели сплошного дождя, сырости и смога. Барахольщику без особого труда удалось идти по пятам за ней до самой Азакузы, где жил Негодяй.
На этот раз ей не удастся отсечь меня от места действия, думал он. Интересная эта птица, Негодяй. Оказывается, он работает в научно-исследовательском отделе «Накано Индастриз». Да ещё и друг Киллан Ороши, в придачу. Что она там такое замышляет? К чему у нее все-таки больше душа лежит: к «Накано» или к «Чиоде»? Надо разобраться.
Барахольщик прошел по коридору. Рядом с норой Негодяя была лестничная клетка, а с другой стороны — другая нора. Прежде всего, он исследовал клетку и, прильнув к стене, за которой обитал Негодяй, приладил к ней подслушивающее устройство. Никакого эффекта. Он потрогал стенку. В ней, наверно, не меньше тонны металлоконструкций, блокирующих передачу звука.
Оставив это дело как безнадежное, он вернулся в коридор. Приложив ухо к двери соседнего кубика, прислушался. Потом приложил подслушивающее устройство. Тишина.
Ему потребовалось около пятнадцати секунд, чтобы открыть замок.
Осторожно толкнул дверь, приоткрыв ее ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь. Темнота и запах свежей краски, сырой штукатурки. На полу что-то навалено, и, как он разглядел при лунном свете, проникающем в комнату через незанавешенное окно, это был голый цементный пол. Очевидно, нора переоборудовалась в ожидании новых жильцов.
Барахольщик приступил к работе. Сев на корточки перед стеной, смежной с квартирой Негодяя, он приладил к ней электронные уши и тотчас же услышал голос Киллан — очень четко, почти без искажения тембра:
— ...и жизнь была бы худа как скучной без тебя, Негодяй. Ты единственный человек на свете, который понимает меня. Я знаю, что все женщины, с которыми я сталкиваюсь в жизни, смотрят на меня сверху вниз, а все мужчины — снизу вверх, только и думая о том, как бы переспать со мной. А ты не такой. Ты слушаешь, что я тебе говорю.
— А потом заваливаю тебя на кровать. — Это был мужской голос, принадлежащий, без сомнения. Негодяю — парню с платиновыми волосами.
Киллан рассмеялась:
— Ты единственный из людей, которому удается меня рассмешить. Это один из твоих талантов. А в компьютерах ты просто гений.
Так же, как и в штаб-квартире «Нами», Барахольщик все аккуратно записывал на пленку, создавая изустную историю Киллан, которой впоследствии ее можно будет накрыть, как бабочку стеклянной банкой.
— Техника у тебя просто потрясающая, — говорила Киллан. — Надеюсь, мы сможем с толком использовать ее. Ты уверен, что этот твой вирус в самом деле такая бяка?
— Еще бы. И даже более того. Это — ИУТИР. Искусственный Универсальный Тактический Интегрированный Разрушитель. Это не просто вирус, а именно разрушитель, — объяснил Негодяй. — ИУТИР уникален тем, что он не только атакует, программное обеспечение компьютеров и путает там все, но и фактически въедается в систему защиты и, вызывая в ней мутации, заставляет ее самоликвидироваться. Чем сложнее защита, тем большая работа выпадает на долю моего вируса. ИУТИР — очень хитрая штуковина, уверяю тебя.
Барахольщик услышал смех Киллан.
— Ты, конечно, гений в своей лаборатории, но не в повседневной жизни.
Когда ты мне в первый раз говорил об этом, тебе и в голову не приходило, как это можно использовать.
— Это верно, — согласился Негодяй. — Я разработал эту штуку сугубо для государственных нужд. Для компетентных органов.
— А пошли они, эти органы, сам знаешь в какой орган! — взорвалась Киллан. — Давай возьмем это дело в собственные руки. Мы с тобой можем сколотить целое состояние. Ты что, не знаешь, что многие из западных конгломератов готовы отдать годовой доход своих компаний, чтобы расправиться с конкурентами? Господи, да на одном только американском рынке мы станем миллионерами!
— Если уцелеем, — вставил Негодяй, — в чем я сильно сомневаюсь. Не нравится мне твоя затея, Киллан. С жизнью не шутят. Кроме того, ИУТИР еще не доведен до ума.
— "С жизнью не шутят!" Нет, вы только послушайте его! — взвилась Киллан. — В следующий раз ты предложишь поговорить о том, а не пожениться ли нам, да не наплодить ли детишек побольше! Может, заодно обсудим, каких пеленок накупим для них? С цветочками или с орнаментом? Умрешь и не воскреснешь!.. Или еще лучше, давай поговорим о пользе «ката» незыблемых законов японского общества!
— Киллан-революционерка! — сказал. Негодяй слегка подтрунивающим голосом. — Революции хороших только в теории. В реальном мире существуют только пародии на них, заканчивающиеся установлением диктаторских режимов того или иного типа. Они даже имени революций не заслуживают. Единственные исключения — те, что произошли во Франции и в Америке.
Барахольщика не очень интересовал этот революционный треп, и он предоставил своей технике регистрировать его, на всякий случай. Куда интересней был тот факт, что этот дружок Киллан Ороши, платиново-волосатый панк по прозвищу Негодяй, а по совместительству гений-компьютерщик, работал, в «Накано Индастриз», на фирме ее отца, и что он разработал вирус, похожий на тот, что атаковал банк данных «Сато Интернэшнл». Может, это было одно из испытаний этого вируса? Микки, эксперт, которому Барахольщик передал дискету с записью той вирусной атаки, сказал, что это необычный вирус. Негодяй назвал его разрушителем. Может, это он и был? Негодяй был очень похож на компьютерного гения, описанного Микки, когда тот рассказывал ему о создателях разных вирусов.
У Барахольщика было четкое ощущение дежа-вю, как будто круг замкнулся: Нанги и Негодяйский ИУТИР в его компьютере, Нанги и Икуза, Икуза и Кен Ороши, Кен Ороши, Икуза и Нанги, Икуза и Киллан Ороши, Киллан и Негодяй. Есть какая-то тесная связь между этими эпизодами, но какая — он не мог понять, и это бесило его. Но связь, несомненно, была, и это заставляло сердце Барахольщика ликовать. Нанги разберется, в чем тут дело. Надо только поскорее передать этот материал ему.
Он был так увлечен всеми этими мыслями, что сначала не обратил внимания на четырехугольное пятно свете, внезапно появившееся на стене, что напротив входной двери. Затем, он со страхом понял, что этот свет мог проникнуть только из коридора, причем только через дверь, — когда ее открыли. Но он ведь точно помнил, что запер дверь, когда вошел сюда!
Свет пропал, как и не бывало. Снова темнота, слегка разбавленная голубоватым лунным светом. И ощущение, что в комнате есть кто-то еще.
Барахольщик не шевелился. Он медленно снял, наушники, оставив магнитофон работающим: пусть записывает все разговоры, ведущиеся в соседней квартире.
Комната была по-прежнему погружена в тишину, если не считать слабых шумов, характерных для любого жилого дома, да еще отдаленных звуков ночного города, просачивающихся сквозь тонкий зазор между оконной рамой и стеклом. И ничего больше.
И все же... Слабый шорох газеты под ногой человека, такой же страшный, как чирканье спички о коробок в помещении, где хранится бензин. Быстрым движением Барахольщик положил подслушивающее устройство у стены, прикрыл его всяким барахлом, наваленным на полу. И затем начал отползать от этого места, как куропатка спешит прочь от гнезда с ее птенцами, чувствуя, что ему угрожает опасность. Инстинкт заставляет ее отвлекать внимание врага на себя, чтобы спасти потомство. Точно так же дело обстояло и с записью событий и дискуссий, собранных Барахольщиком. О них он беспокоился прежде всего, потому что с их помощью нанявший его Тандзан Нанги сможет взорвать преступный мир, угрожающий не только ему, но и будущему всей страны.
Двигаясь бесшумно через комнату. Барахольщик достал из-за пазухи кинжал с восьмидюймовым лезвием. Он сам сконструировал его с помощью компьютера: достаточно удобный, чтобы можно было его прятать под одеждой, и достаточно острый, чтобы быть безотказным оружием в самой отчаянной ситуации.
Барахольщик услышал это прежде, чем увидел. Свист рассекаемого чем-то воздуха заставил его вздрогнуть, и волосы зашевелились у него на голове. Он узнал этот звук и не мешкая, как циркач, покатился колесом в том направлении, где находился атакующий, понимая, что это его единственное спасение.
Тот свист, который услышал Барахольщик, был звуком, который издает «тецубо», когда его пускают в ход. Мгновение спустя, словно подтверждая его догадку, то место, где он только что находился, словно взорвалось, и во все стороны полетели осколки цемента.
Тецубодзютсу — один из видов боевых искусств Японии, в котором используется толстенный стальной прут с набалдашником, покрытым острыми стальными зубьями. Оружие это было изобретено столетия назад для того, чтобы разбивать им стальные доспехи и перебивать ноги лошадям противника. В наши дни тецубодзютсу использовалось только с одной целью — оставить от противника мокрое место. С таким оружием шутки плохи.
Барахольщик вскочил на ноги немедленно ударил невидимого противника. Его рука наткнулась на гору. Этого и следовало ожидать: чтобы эффектно пользоваться тецубо, нужна чудовищная сила. Даже не видя его лица. Барахольщик знал, что человеком, видимо следовавшим за ним по пятам от самой штаб-квартиры «Нами», был Кузунда Икуза.
Удар, нанесенный рукой Барахольщика, был отбит, и он почувствовал, что летит вверх тормашками через комнату. Барахольщик врезался в стену, но через мгновение был снова на ногах и опять услышал свист тецубо. Нырнул вниз, почувствовав, как сверху на него сыплется сухая штукатурка со стены, где тецубо выбило настоящую брешь.
Чтобы избежать «дзуки», то есть потери инерции в бою, Икуза должен был постоянно махать тяжеленным оружием, непрерывно нанося удары. Даже для борца сумо, как Икуза, это весьма утомительное занятие.
Но Барахольщик знал, что долго увертываться в замкнутом пространстве крошечной комнаты ему не удастся. В конце концов он дернется не в том направлении, и Икуза размозжит ему череп. Поэтому ой стремился держаться как можно ближе к противнику, рассудив так, что железное палицей с близкого расстояния нельзя нанести большой урон. Икуза выпустил из руки палицу и попытался сграбастать Барахольщика. Тот уже был готов к этому и врезал ему локтем в брюхо. Согнувшись, он начал круговое движение «дзе-вадза» — в направлении, противоположном ожидаемому противником, и тотчас почувствовал, что колоссальная туша Икузы теряет равновесие. Теперь у меня есть шанс, подумал Барахольщик.
Он выставил вперед левую ногу, изменив ось вращения тела и собираясь завершить дзе-вадза, в результате которого надеялся уронить Икузу на пол. Но тут почувствовал страшный удар по голове.
Он покачнулся, все перед ним расплывалось. Слепо махнул перед собой ножом, не попал, беспомощно развернулся вокруг своей оси.
И вот тут-то Барахольщик и услышал знакомый свист и даже увидел набалдашник палицы в опасной близости от своей головы. Попытался нагнуться, но не успел.
Страшный удар обрушился на него. Время, зыбкое, как огонек свечи, метнулось в сторону и растворилось в вечности. Огонек погас.
* * *
Сендзин притронулся к животу Жюстины и сказал:— Да ты никак беременна.
С таким же успехом он мог сказать:
— Да ты никак померла. — Кстати, ей даже показалось, что так и прозвучало, но потом она поняла, что услышала эхо своего внутреннего голоса.
— О Боже, — прошептала она, оседая все ниже и ниже. — Какая же я лгунья!
Сендзин ослабил шелковый шнур, поддержал ее, будто экзотическую птицу с поломанным крылом; Он видел ее лицо, освещаемое луной: таинственные глаза, твердый нос, высокие скулы, полные, слегка приоткрытые губы, волосы, кажущиеся в полутьме куском савана, падающего на грудь, подымающуюся и опускающуюся от дыхания. Лунный свет омывал сверху Сендзина и Жюстину, и их четкие тени падали на крыльцо — удлиненные, таинственные, напоминающие скорее гуманоидов, чем крылатых ангелов.
Этот свет пришел издалека, пробираясь сквозь межзвездные пространства, — доисторический свет, хотя трудно сказать, какая из доисторических цивилизаций породила его. Но Сендзин понимал, что этот свет обладает силой и властью, потому что представляет эту цивилизацию.
— Я все время лгала мужу, и даже тебе успела наврать, сказав, что я лечилась у Хони от ненависти к себе самой. Конечно, я действительно ненавидела себя, но и все. Я была — как бы это сказать, чтобы ты понял? — я не хотела взрослеть. Я боялась взрослеть. Я жила в одном доме с моей матерью — с женщиной, от которой давно ушли и жизнь, и силы. Ясно, что, родив нас с сестрой, мать дала нам не только жизнь, но и снабдила вечным дефицитом жизненной силы.
Она состарилась до времени, покрылась морщинами, вечно была усталой, постоянно жаловалась на болезни — мигрени, ломоту в боках, судороги — и редко принимала участие даже в элементарных семейных мероприятиях вроде завтрака, она, всегда спала в разных комнатах с отцом. Говорила, что от тяжести его тела матрас проседает и от этого у нее икры сводит судорогой.
Она редко посещала вечеринки и семейные торжества, не пришла даже на мой выпускной вечер в школу, послав вместо себя двух слуг, думая, очевидно, что количеством можно компенсировать нехватку качества; Я уж не говорю о похоронах — это такая эмоциональная нагрузка! — или о посещении больных родственников.
Можешь ли ты себе представить, чтобы девочка, выросшая в такой атмосфере, думала когда-нибудь о том, чтобы завести ребенка? Все, что открывалось моему воображению, — это был образ матери, увядшей, бледной, прикованной к постели, страдающей от болезней, которые женщины вдвое старше ее только начинают ощущать на себе.
Хони внушала мне, что я другая, чем моя мать. Но этого было недостаточно. Я изо всех сил старалась выработать в себе желание взрослеть, стать в свой черед матерью. Но, Боже, это было нелегко. Я изводила себя годами, слез пролила Бог знает сколько. В конце концов, кажется, убедила себя, что я не превращусь в свою мать. Приехав сюда, в Японию, я забеременела, но дочь умерла. Я прошла сквозь боль утраты, как взрослая женщина. Я стала гордиться собой. Когда мой муж серьезно заболел, я поддерживала его, чувствуя свою силу.
И вот теперь, когда я опять беременна, я не знаю, хочу ли я ребенка. Я опять, как в юности, страшусь ответственности. Будто я вновь в кабинете Хони, трепещущая от ужаса при мысли, что становлюсь моей матерью. Все опять вернулось. Я снова чувствую, будто становлюсь моей матерью, что я не способна нормально родить и стать нормальной матерью. Не хочу!
Тело ее сотрясалось от рыданий, и Сендзин молчал, придерживая ее за плечи. Я тоже ненавидел мать, думал он. Только моя сестра знала об этом и никак не могла понять, пока я не объяснил ей, и не словами, а делом. Такая строптивая, своевольная девчонка. Привыкла добиваться всего, чего хочет. Но со мной такие штучки не пройдут. Я пытался отучить ее от своеволия, но не очень успешно. Пришлось прекратить уроки. Понял, что она скорее сломается, чем согнется. Ее духа не изменить, хотя он несовершенен. Вот мать бы я изменил, если бы мне была предоставлена такая возможность. Она, как эта женщина, тоже была слабой, ущербной. Лекарство, причем самое радикальное, пошло бы ей на пользу. Все, кто знал ее, говорили то же самое.
Вся моя жизнь была посвящена тому, чтобы воспитать в себе силу и несгибаемость во всем: Я не могу позволить себе роскошь даже секундной слабости. Меня даже в дрожь бросает при мысли, что во мне живет частица матери. Интересно, слабость переходит по наследству через гены или проходит через пуповину в виде яда?
Чувствуя груди Жюстины, прижимающиеся к его мускулистой груди, ощущая ее бедра и губы, Сендзин ничего не чувствовал, как не чувствовал ничего, глядя на обнаженное тело Марико, танцовщицы из «Шелкового пути», как не чувствовал ничего, соблазняя в собственном кабинете Томи, как не чувствовал ничего, входя в бесчисленных женщин, населяющих его прошлое, как дорожные знаки в чужедальней стране. Только думая об Аха-сан, он мор возбудиться при прикосновении к женскому телу.
Очнувшись от своих мыслей, он услышал шепот Жюстины:
— Спаси меня. О, спаси меня! — и задрожал от желания, как если бы она шептала: «Возьми меня».
Потому что он думал о своей матери, с которой он делился всем: силой, греховными мыслями, наказаниями, страхами слабости, судьбой. И желание, как боль, захлестнуло его.
Жюстина лежала так близко, что Сендзин ощущал тепло ее грудей, слышал биение ее сердца. Ее лицо было повернуто к нему. Свет звезд мерцал в волосах, лунный свет серебрил нежную кожу на шее.
Обхватив бедра Жюстины своими мощными ногами, Тандзян начал опять затягивать у нее на шее шелковый шнур. Она попыталась вскрикнуть, но не смогла. Ее губы блестели в лунном свете. Ему показалось, что они в крови, как у волчицы, воющей на луну, и он понял, что ему хотелось влить ее жизнь в себя, как он пытался делать, всасывая шепот Марико в момент ее смерти. Это же он пытался делать со всеми своими женщинами. Обладать ими в полном смысле этого слова.
Потому что он не мог обладать своей сестрой в такой же мере, а для него только этот способ мог заполнить то страшное место внутри него, где наслаждение было болью, а боль — наслаждением.
— Наслаждение и боль, Инь и Янь, свет и тьма, — хрипло шептал Сендзин. — Все это ложная реальность. Кшира раскрыла мне истину: наслаждение и боль едины, и момент их единения лежит вне этого мира, ведя к состоянию более высокому, чем экстаз. — Его жаркое дыхание обжигало ее щеки. — Я обещал показать тебе это на примере. Я хочу, чтобы ты поняла...
Сендзин потянул ее за юбку, грубо разорвал белье. Глаза Жюстины открылись от ужаса, заполняя пространство лица, как река в период дождей выходит из берегов, затопляя окрестные поля. Ее ужас сочился через поры, как пот, и его особый запах заставил затрепетать его ноздри. Член у Сендзина был как каменный, он совсем его не чувствовал. Жесткий и онемевший. Сендзин думал об Аха-сан. Не только о Жюстине. О сестре тоже. Сестра, обладание. Шнурок врезался в шею Жюстины все глубже. Шея покраснела и начала раздуваться. Он еще сильнее затянул петлю, вздутие увеличилось, И Сендзин чуть не завыл от переполнявшего его желания.