Ван Ластбадер Эрик. Мико

   Она забрала Кодзо, вернулась в тот район города, который полюбила еще ребенком, и сняла там небольшую квартирку.
   И поскольку теперь у нее в жизни оставался только Кодзо, она превратилась в кёику-маму, маму-преподавательницу, которая постоянно работала со своим сыном, чтобы он мог повысить свои оценки и попасть в элитную дзюку, одну из групп, где преподавание велось на частной основе, по воскресеньям и в дни национальных праздников, помимо и сверх тех 240 дней, когда шли занятия в обычной школе. Мисс Ёсида хотела, чтобы Кодзо поступил в дзюку потому, что знала уровень преподавания в его школе. Там учащимся не разрешалось ни оставаться на второй год, ни перескакивать через класс, обучение было рассчитано на средних учеников, то есть тех, кого, с точки зрения мисс Ёсиды, на голову опережал ее сын.
   И вот, благодаря ее стараниям и природному уму Кодзо, ее сына вскоре пригласили в особо престижную дзюку, которая арендовала помещение в Тодай.
   Мисс Ёсида очень этому обрадовалась, тем более что помнила, как училась сама; в колледже с неполным двухгодичным курсом, где в классе были только девушки, мисс Ёсиду учили, как вести себя в обществе и с будущей свекровью, как воспитывать детей и готовить себя к миллионам превратностей семейной жизни. По сути дела, это был всего-навсего последний курс школьного образования. Мисс Ёсида горько сожалела об этом и поклялась, что если родит девочку, то ребенок будет учиться совершенно иначе.
   Но путь ее кармы шел в другом направлении. И, когда врач сказал мисс Ёсиде, что детей у нее больше не будет, она всю себя посвятила сыну. Он должен получить такое блестящее образование, какое только возможно в Японии, перед ним должны открыться двери, ведущие в мир бизнеса. Всем известно, что, не получив диплома одного из немногочисленных престижных университетов, молодой человек будет выброшен в скудное и пустынное житейское море, предоставленный самому себе.
   Поэтому она не слушала жалоб Кодзо на школьных учителей, которые негодовали по поводу его поступления в дзюку. Они считали, говорил ей сын, что дзюку умаляла ценность их собственного преподавания, ревновали, утратив свою власть над ним, и осложняли его жизнь в школе.
   - Ерунда, - отвечала ему мисс Ёсида. - Ты просто ищешь повод, чтобы увильнуть от занятий. Подумал хотя бы, в какую сумму каждый месяц мне обходится твоя дзюку?
   Конечно, она не рассказывала сыну обо всем, но в глубине души была рада, что муж оказался таким бережливым. Даже его смерть принесла семье выгоду. Через два года (неужели прошло так много времени? - спрашивала она себя) Кодзо должен был заканчивать школу. Целый семестр он, вместе с остальными учениками, готовился к вступительным экзаменам в Тодай. Осунувшийся и напряженный, он каждое утро уходил из дома в библиотеку и не возвращался до позднего вечера.
   Потом, спустя три недели после Нового года, школьные занятия прекратились на год, а у Кодзо начался предэкзаменационный ад - сикэн дзигоку, круглосуточное суровое натаскивание.
   Чтобы Кодзо мог интенсивно заниматься, мисс Ёсида отделила для него часть квартиры. И вот, однажды утром...
   Плечи мисс Ёсиды задрожали, ее громкие рыдания, доносившиеся из миниатюрного садика, заглушали шорох листьев и мелодичные звуки крошечного водопада, разбивающегося о гладкие, цвета охры, камни.
   "Нет! - кричал голос внутри нее. - Зачем снова мучить себя? Зачем заставлять себя помнить?"
   Но она знала зачем. Раскаяние. Слезы беззвучно катились по ее округлым щекам, покрывали пятнами шелковую блузку и, словно бусинки, усеивали льняной пиджак ее костюма.
   О Будда! Как могу я забыть минуту, когда в то утро вошла в его комнату и увидела, как сын висит на скрученной в петлю простыне, а маленькая табуретка лежит, отброшенная, рядом. Он раскачивался взад и вперед, как чудовищный маятник. И эта легкая загадочная улыбка на его губах... О Господи, вот так же он улыбался, когда был ребенком и мирно спал в своей кроватке. А простыней он должен был обернуть себе ноги, ноги - а не шею.
   О, бедный мой Кодзо!
   Через три месяца после того, как мисс Ёсида похоронила сына рядом с его отцом, она прочла в газете статью профессора Сойти Ватанабэ из токийского университета "София". Он, в частности, сокрушался по поводу "горького рабства образования", через которое вынуждены пройти дети, и "этого приговора не может избежать ни один ребенок". И она плакала вновь и вновь, потрясенная тем, что ей не хватило понимания и сочувствия.
   С самого момента рождения сына она лепила из Кодзо то, что хотела. И теперь понимала, что никогда не было у нее ясного представления о сыне как о личности. Более того, он всегда был как бы ее продолжением. По правде говоря, самым важным для мисс Ёсиды. Но все же только частью ее самой.
   А сейчас, сжав голову руками, она тихо раскачивалась, стоя на коленях, и лила горькие слезы, полные тоски и злой жалости к самой себе.
   Вот так и отыскала ее смерть, обрушившись из тьмы на ее тело, - чей-то призрачный, черный, как ночь, палец, который, казалось, возник из ниоткуда, прошелся по ее склоненной спине, словно разрезая складки льняного жакета и саму мисс Ёсиду, как нож, погруженный в масло.
   Мисс Ёсида ничего не замечала, погруженная в свою боль и неизбывную печаль о сыне, вспоминая недавний шок, когда нашла Кагами-сан в луже собственной крови в парильне. Даже отвратительный запах, исходящий от Томкина-сан, результат, как она предполагала, его европейского рациона, с большим количеством мяса, был забыт в том глубоком отчаянии, которое поднималось в душе мисс Ёсиды.
   Потом она ощутила нежную руку на своем плече и ласковый голос женщины, которая что-то шептала над ней, и мисс Ёсида медленно очнулась от своих страданий, ее плечи и спина распрямились. Мисс Ёсида подняла голову вверх, чтобы понять, откуда к ней пришло утешение.
   Ей хватило времени только на то, чтобы рассмотреть цветное кимоно, волну длинных блестящих иссиня-черных волос, к которым как у гейши был прикреплен грубый кровавый знак. Потом мисс Ёсида услышала странный тонкий свист, и огромное зазубренное лезвие перерубило кость и хрящ, отделив нос от ее лица.
   Мисс Ёсида издала хриплый крик, когда обнаженные нервы вышли из шока от травмы и ее обожгла боль. Из раны на лице хлынула кровь, смачивая блузку и жакет. Мисс Ёсида упала навзничь, подтянув ноги к груди. Глаза ее изумленно раскрылись: теперь она узнала, что это была за фигура, и сердце ее сжалось от ужаса.
   - Боюсь, что я здесь бессилен, - сказал доктор. Он был весь серый, вымотанный и, казалось, постарел лет на десять с тех пор, как вошел в дверь кабинета. - Теперь вся надежда на больницу. - Он глубоко вздохнул, сдвинул свои очки в тонкой, как проволока, оправе на блестевший от пота лоб, потом помассировал глаза большими пальцами рук. - Тысяча извинений. Эти дни я мучаюсь непрерывной головной болью из-за своего гайморита.
   Доктор вытащил маленький пластиковый пузырек и закапал жидкость в каждую ноздрю.
   - Мой врач советует мне вообще уехать из города. - Доктор убрал пузырек. Загрязнение воздуха, понимаете.
   Это был сутулый пожилой японец с такими худыми плечами, что под мятым пиджаком обозначались лопатки. Глаза у него были добрые и умные. Он тяжело вздохнул.
   - Но если вас интересует мое мнение, то и больница вряд ли поможет. - Он взглянул на встревоженные лица людей, стоявших в комнате: Николаса, Сато, Нанги, потом перевел взгляд на тело Томкина, распростертое на софе. - Это не сердце. Я не знаю, что это.
   - Перед вашим приходом я пощупал пульс, - сказал Николас. - Его не было.
   - Именно так. - Глаза доктора за толстыми стеклами очков мигнули, как у совы. - Вот это и поразительно. Вы же знаете, он должен был бы уже умереть!. Врач взглянул на неподвижно лежавшего Томкина. - Он принимал какие-то особые лекарства, вы не знаете, какие, Линнер-сан?
   Николас смутно помнил, как брал маленький пузырек в номере отеля, где жил Томкин.
   - Он принимал преднизон.
   Доктор отшатнулся назад, и Николас сделал шаг вперед, чтобы поддержать его. Лицо доктора побледнело, он долго молчал, потом прошептал Николасу, так тихо, что тому пришлось наклониться:
   - Преднизон? Вы уверены, что это был преднизон?
   - Да.
   Доктор снял очки.
   - Боюсь, "скорая помощь" не поможет, - негромко произнес он. Потом осторожно надел очки и посмотрел на окружающих.
   Теперь его лицо стало другим, словно у актера, сменившего маску. Глаза потемнели, профессиональное выражение лица отгородило его от внешнего мира, точно занавесом. Николас много раз прежде видел это выражение у врачей и солдат, возвращавшихся с войны. Это был своего рода защитный механизм, нарочитая ожесточенность, необходимая для того, чтобы защитить сердце от горьких стрел печали. Конечно, доктор ничего не мог сделать, ему тяжело было принять свое поражение.
   - Боюсь, Томкин-сан переживает конечную фазу артрита Такаясу. Эта болезнь злокачественна и фатальна, исключений не бывает. Она известна также как "болезнь отсутствия пульса". Причина, я думаю, всем ясна.
   Мисс Ёсида понимала, что умирает. Это было для нее не худшим исходом, потому что смерть избавляла от страданий и скрывала ее позор: она оказалась слишком трусливой, чтобы взять вакидзаси своего мужа и, выхватив клинок из ножен, вонзить его себе в живот.
   Другой вопрос, как она умирала. Она умирала как уличная собака, жалкое, изувеченное животное на улице, которое долго били и пинали ногами. Жизнь выходила из мисс Ёсиды с ее прерывистым аритмичным дыханием.
   Конечно, не пристало так умирать женщине-самураю, сказала она себе, почти потеряв сознание от болезненного прикосновения острого как бритва, зазубренного лезвия, скрывающегося в стальном веере.
   Однако маячившая над ней фигура с лицом, разрисованным под демона, какими их изображают в театре "Кабуки", мертвенно-белым, с ярко-оранжевыми пятнами, приковала внимание мисс Ёсиды.
   Она словно провалилась в какой-то ужасный колодец, какие описывают в легендах, а будничный Токио, с толпами бегущих людей, плотным смогом и яркими неоновыми огнями, будто куда-то исчез. Только это место, с домиками из дерева и бумаги, с рощицей дрожащего зеленого бамбука, словно частица воскресшей древней Японии, закрытой туманом и тайной, было наполнено волшебством и тенями героев.
   В этом была суть видения, которое вызвала склонившаяся над ней фигура, подвергнувшая ее ужасному наказанию.
   "Но ведь я самурай! - вскричал голос где-то в подсознании ослепленной болью мисс Ёсиды. - Если мне суждено умереть, по крайней мере, даруй мне почетную смерть на поле брани!"
   И мисс Ёсида вытянула свои острые ногти, а смертоносный гунсэн опять и опять со свистом рассекал над ней воздух, разрезая ее ногти и подушечки пальцев. Она начала медленно отодвигаться, неуклюже прикрываясь руками, по которым горячим потоком струилась кровь, затекая под мышки.
   Но теперь ее губы раздвинулись, обнажив стиснутые зубы; она издавала что-то среднее между смехом и звериным рычанием. Адреналин заполнил все ее тело. Сердце очнулось от серого сна и вновь запело, обращаясь к душам предков-самураев, которые вели сейчас мисс Ёсиду к ее славной кончине.
   - Диагноз был поставлен в клинике Мае сравнительно недавно, примерно в начале 1979 года.
   - И вы ничем не можете ему помочь, Таки-сан? - спросил Сато.
   Доктор пожал своими тощими плечами.
   - Я могу ввести снотворное, снять боль. Больше ничего.
   - Но в больнице наверняка есть средства, которые могут...
   Таки отрицательно покачал головой.
   - Фактически все уже кончено, Сато-сан. Боль усилится, если мы будем переносить его. А больница... лично я не хотел бы умирать там, будь у меня выбор.
   Сато кивнул, соглашаясь с этим приговором. Николас отошел от них, этих современных мудрецов, ни на что не способных в борьбе с первобытными, первозданными силами природы. Он присел на колени рядом с Томкиным, всматриваясь в бледное, покрытое пятнами лицо. Когда-то в нем была видна сила, бремя власти прорезало на нем морщины, придававшие ему выразительность и значительность.
   Теперь морщины стали глубже, а их сеть - гуще, они словно брали верх над ним. Казалось, что время затянуло свою петлю, за несколько минут состарив Томкина на десять лет. Но в отличие от доктора он никогда не станет прежним. Процессы регенерации подорваны в нем болезнью.
   Николасу казалось иронией судьбы, что он стоит на коленях рядом с умирающим человеком, тем самым, кого поклялся уничтожить когда-то. Но это его не удивляло. Карма Томкина принадлежит самому Томкину. Николас воспринимал эти события, как и все остальное в своей жизни, хладнокровно и спокойно. Именно благодаря этим качествам он сумел преодолеть сильное желание поговорить с Акико, сумел скрыть смущение, в которое его повергла ее красота. Это же качество позволило Николасу быстро овладеть собой, когда он понял, какой ужасный скрытый смысл таит в себе зверское убийство Кагами-сан.
   По природе Николас был восточным человеком, хотя в чертах его лица можно было найти лишь отдаленный намек на кровь матери. Полковник, будь он сейчас жив, узнал бы в облике сына почти самого себя в юности, хотя у Николаса волосы были темные, как у матери, а в глазах не было прямоты, присущей людям западной культуры.
   В нем сейчас бурлило множество эмоций. Он воздал должное ненависти к Томкину, и это позволило ему работать на него, даже войти в доверие, чтобы быть поближе и взращивать семена мести за убийство друга, лежащие на совести Томкина. И все-таки... Этот человек обладал качествами, которые не могли не произвести впечатления на Николаса. Во-первых, Томкин был необыкновенно преданным. Кажется, он бы свел солнце на землю ради кого-нибудь из своих людей, попади тот в беду. Во-вторых, исключительно трогательна была его неизменная любовь к дочерям, особенно к Жюстин. В природе этого человека было заложено неумение выразить свою любовь должным образом. Но он понимал беды своей младшей дочери и, что особенно важно, признавался, по крайней мере самому себе и Николасу, что несет ответственность за эмоциональное состояние Жюстин, и это было похвально.
   Томкин часто бывал крикливым и грубым, но за этими внешними качествами скрывался человек с ранимой душой. И были моменты в его личной жизни, которые теперь по собственному выбору Томкин делил с Николасом, когда внутренний страж исчезал и Томкин расслаблялся. Тогда он превращался в интересного, даже очаровательного собеседника.
   Николас смотрел на серое лицо, из которого будто выпустили весь воздух. Оно было безжизненно, и Томкин походил теперь на старую затасканную восковую игрушку. Николас вспомнил, как Томкин огорчался из-за связей Жюстин, как он страдал, когда ее использовал Крис. Его гнев, в конце концов, спас ее, но одновременно побудил дочь отвернуться от отца.
   Николас понимал, что Жюстин сейчас должна была бы сидеть здесь. Наверное, он один знал, какое успокоение могло бы принести Томкину ее присутствие. В конце концов семья - ахиллесова пята Томкина. Жестоко, что он умирает здесь, вдали от дома и дочерей, от всего, что любил. Перед лицом смерти Николас всегда чувствовал себя ничтожным. Он смутно понимал, что это в нем говорит западная сторона его личности, наследие полковника. Восточная половина души полностью осознавала, что жизнь связана со смертью, что на самом деле это одно и то же. Если относиться ко всему одинаково, то сюда надо включать и смерть.
   Николас увидел, как раскрылись глаза Томкина. Их карий цвет стал грязноватым, почти серым. Дышал он с огромным трудом, сухие губы были полуоткрыты.
   - Я позвонил Грэйдону, - сказал Николас. - Он уже выехал.
   Но в глазах Томкина не отразилось ничего, они только блуждали и блуждали по комнате. За окнами умирал день, ночной Токио сверкал великолепием неоновых огней, сдерживающих разноцветным шатром окружающую тьму.
   Томкин повернул голову, и Николас проследил за его взглядом. Но там ничего не было - только пустая стена. Что же Томкин увидел такого, что привлекло его внимание в последние минуты? Только кошки имеют обыкновение сидеть и смотреть в никуда.
   Потом по стене прошла тень, и Томкин вздрогнул, словно это было как-то связано с ним самим.
   - Доктора? - спросил Николас, хотя это была пустая формальность. Он знал, что смерть близка.
   - Мистер Линнер! - Медленно поднявшись, Николас обернулся и увидел расстроенное лицо Грэйдона, адвоката Томкина. - Как он?
   - Спросите доктора! - Николас вдруг почувствовал, что очень устал.
   Таки-сан опустился на колени рядом с Томкиным и стал внимательно прослушивать его грудь стетоскопом. Через минуту он снял инструмент с ушей.
   - Боюсь, это конец. - Доктор начал записывать что-то в свой блокнот.
   Грэйдон вытер лицо льняным платочком.
   - Это так неожиданно... Я никогда не думал, что это случится так скоро.
   - Вы знали о его болезни? - спросил Николас.
   - Да, - расстроенно кивнул Грэйдон. - Только доктор Кидд, его личный врач, и я знали об этом. - Глаза Грэйдона остановились на собеседнике. - Он обращался ко мне на предмет составления завещания. Мне полагалось знать. Грэйдон глубоко вздохнул. - Вы не возражаете, если я выпью виски с содовой?
   - Извините, что я не догадался предложить вам, - спохватился Сато, - такие обстоятельства...
   Он быстро подошел к бару, приготовил напиток для Грэйдона и передал ему бокал. Потом налил что-то и для Нанги, который выглядел очень бледным.
   Грэйдон сделал большой глоток и тронул Николаса за локоть.
   - Прошу вас, - сказал он вполголоса, - давайте отойдем.
   Николас отошел в сторону и остановился.
   - В чем дело? - коротко спросил он. Мысли его были далеко.
   Грэйдон раскрыл свой черный портфель из кожи ящерицы.
   - Есть некоторые вопросы, которые нужно...
   - Не сейчас, - прервал его Николас, положив ладонь ему на плечо. - У нас еще будет масса времени для всяких формальностей.
   Адвокат, стоявший чуть нагнувшись, взглянул на него снизу вверх.
   - Простите, мистер Линнер, но у меня есть четкие инструкции. Мистер Томкин высказался на этот счет совершенно определенно.
   Рука Грэйдона нырнула в карман портфеля и извлекла оттуда большой светло-желтый конверт, на наружной стороне которого было написано имя Николаса. Конверт был запечатан пломбой из красного сургуча. Грэйдон передал конверт Николасу.
   - Мистер Томкин потребовал, чтобы этот конверт я передал вам из рук в руки сразу же после его смерти, и чтобы вы прочли бумаги и подписали их в моем присутствии.
   Николас смотрел на конверт с отсутствующим видом.
   - Что в нем?
   - Дополнительные распоряжения к завещанию.
   - Дополнительные распоряжения?
   - К завещанию мистера Томкина! - На лице Грэйдона вновь отразилось беспокойство. Он тронул Николаса за запястье. - Вы должны прочитать это сейчас, мистер Линнер. Такова была воля мистера Томкина. - Глаза адвоката были большими и влажными. - Прошу вас.
   Николас перевернул конверт, вскрыл печать и вытащил несколько листков бумаги. На верхнем были крупные каракули Томкина, которые невозможно было ни с чем спутать. Николас начал читать.
   Николас!
   Ты, вне всякого сомнения, немного удивлен недавними событиями... Это вполне естественно. Признаюсь, мне хотелось бы знать, какие именно чувства владеют тобой сейчас. Однако я знаю одно: оттуда, где я сейчас нахожусь, мне никогда не удастся прочесть их на твоем лице. Во многих отношениях ты всегда был для меня еще большей загадкой, чем мои дочери. Полагаю, это было единственной моей привилегией с тех пор, как я стал относиться к тебе как к сыну.
   Думаю, так и должно было произойти. Разве Эдип не хотел убить своего отца? Да, да, я знаю об этом. Потому что начал понимать тебя. Я наделал много глупостей за мою жизнь, таких поступков, о которых не очень-то хочется и рассказывать.
   Во мне всегда жила неутомимая жажда власти, и я уничтожал людей, даже целые компании, чтобы удовлетворить свои желания. Но в конце концов у жизни всегда есть возможность оставить нас всех в дураках. И почему я должен быть исключением?
   Не стану отрицать: встреча с тобой изменила мою жизнь. Сначала не слишком заметно - у меня была слишком сильная воля. Но я запомнил ту долгую ночь, когда мы оба ждали прихода Сайго. Ты был там, чтобы защищать меня, а я, от страха и отчаяния, говорил с Сайго и предлагал ему твою жизнь в обмен на свою.
   Только позже я осознал, каким был глупцом. И я подозреваю, что ты подслушал наш разговор. Я прав, верно? Впрочем, сейчас это уже не имеет большого значения. Скажу только, что после той ночи я начал понимать тебя. Какая-то твоя особенная черта, которую я все еще не могу определить, начала проникать в меня, словно туман. Я рад, что ты работал у меня, и точно так же рад, что ты женишься на моей дочери. Это - то, что надо.
   Наверное, существует много причин, по которым тебе хотелось бы убить меня. Но самая главная, вероятно, связана с твоим другом. Лью Кроукером. Он думал, что это я убил Анджелу Дидион, а ты решил, что я убил Лью.
   Ты не прав... и вместе с тем прав.
   Мне в самом деле жаль, но я не могу говорить об этом подробнее. Наверное, я и так уже сказал больше, чем нужно. А теперь о делах!
   На следующем листке ты найдешь юридически оформленный документ. Подпиши его, и ты станешь президентом "Томкин индастриз". Не размышляй об этом много следуй своей интуиции. Но знай, Ники, что мне хотелось бы этого всем сердцем и душой, если таковая действительно существует. Вскоре ты и Жюстин поженитесь. Я рад, что вы любите друг друга. Никто лучше меня не понимает, какая это ценность в наши дни. Вот увидишь, вы будете единой семьей во всех отношениях.
   Подписав документ, ты меня осчастливишь. Я буду знать, что компания попала в хорошие руки. Но имей в виду: сразу же после похорон тебе нужно выполнить одно дело. Грэйдон, который, конечно, стоит сейчас рядом, расскажет тебе об этом.
   Прощай, Ники. Скажи моим девочкам, что я люблю их.
   Рафаэль Томкин.
   Засвидетельствовано Грэйдоном, датировано 4 июня 1983 года.
   Николас уселся на ручку кресла Сато. В голове гудело, он всеми силами пытался взять себя в руки. К такому его не готовили.
   - Мистер Линнер!
   Николас медленно поднял голову, сообразив, что Грэйдон уже какое-то время пытается привлечь его внимание.
   - Мистер Линнер, вы подпишете документ?
   Слишком много всего сразу. Николас чувствовал себя ошеломленным. Западная часть его души кипела эмоциями, а восточная - отчаянно боролась, чтобы подавить эти эмоции. Ведь если они проявятся, Николас утратит свое достоинство. Впервые за всю свою жизнь он чувствовал, что стоит как бы посредине и враждует с обоими началами своей личности. Потому что Николасу хотелось и того, и другого: и ощущать эмоции и не ощущать их в одно и то же время. Сато был абсолютно прав. В этой стране печаль - сугубо личное чувство, которое скрывают даже от самых близких людей. И все же он остро ощущал, что в нем живет его отец, полковник, побуждающий его предаться горю, говорящий Николасу: все правильно, у человека есть право плакать, чувствовать, нуждаться в утешении в тяжелые минуты. Этого хочет каждый.
   Однако на лице Николаса не отразилось ничего. Может быть, только Нанги, с его профессиональной проницательностью, удалось бы заметить боль в глазах Николаса, промелькнувшую, как темная рыба в воде. Никто другой не смог бы. Однако Нанги никогда не предположил бы, что Николас способен на такое сильное проявление личных эмоций. С того момента, как Томкина разбил паралич, японцы упорно смотрели только друг на друга, не давая ему возможности почувствовать унизительность своего положения.
   - Мистер Линнер!
   Николас вдруг встал в первую боевую позицию: его мускулы напряглись, бедра и колени пришли в движение, повинуясь инстинкту. В нем закипал кроваво-красный импульс на уничтожение противника. Рука начала подниматься.
   - Да?
   Рядом стоял Грэйдон, неподвижный и беззащитный, его глаза быстро-быстро моргали за стеклами очков.
   "Что же это я делаю?" - подумал Николас, устрашившись того, что его эмоция выбрала неверное направление, что его тело непроизвольно приготовилось действовать в соответствии с правилами "акаи ниндзюцу". Время, проведенное им в Америке, словно провалилось куда-то. И теперь, возвращаясь к своей естественной природе, Николас стал другим: мозг освобождал путь для тех инстинктов, которым его обучали. Ибо "дзяхо", магическое искусство "рю" ниндзя, требует полного отторжения законов и ограничений так называемой цивилизации. Но Николас находился не в префектуре Нара и не в прохладных каменных стенах "Тэнсин Сёдэн Катори". Теперь он не ученик, а сэнсэй. Нужно получше запомнить это. И все-таки Николас не был вполне восточным человеком, как бы он ни пытался уверить себя в обратном.
   В эту самую минуту в нем как будто развалилась на куски огромная толстая льдина, которая закрывала путь свету, отражая его своей ребристой поверхностью. И Николас понял, что всегда чувствовал скрытый гнев на полковника за то, что тот наделил его своими западными генами, своими реакциями и инстинктами, огрубленным видением мира. Николас осознал, что его неизменное уважение к отцу было маской, за которой стояло негодование, тлеющее внутри и накаленное добела. Теперь он вдруг понял, что ему надо делать.