Ван Ластбадер Эрик. Ниндзя

   Глаза полковника сверкнули.
   - Тогда мы все были полны надежд...
   - Надежды, полковник, это удел наивных, - вежливо перебил его Сацугаи. Нужно смотреть правде в глаза. Фукуока всего лишь узким проливом отделена от материка. И оттуда исходит вполне реальная угроза, можете мне поверить. Они всегда будут стремиться проникнуть сюда и свергнуть правительство. Вот почему мы настаиваем на самых жестких мерах. Либерализму здесь не место, и вы не можете с этим не согласиться.
   - Я вижу только, что страна опять страдает в угоду определенным интересам, так же, как это было во время войны.
   На мгновение их взгляды скрестились. Казалось, в воздухе вот-вот вспыхнет электрический разряд.
   - Если бы в 1873 году дела обстояли так, как они обстоят сегодня, - мягко вставил Сацугаи, - идеи сэйканрон никогда не потерпели бы поражения.
   Он говорил о военной кампании против Кореи, которую стремилось развязать общество Гэньёся. Провал этой политики послужил поводом для первого открытого выступления против правительства Мэйдзи - покушения на Томоми Ивакура.
   - Не забывайте, полковник, если бы эти идеи подучили поддержку, не было бы войны в Корее, а коммунисты оказались бы зажаты в Маньчжурии. Теперь же, Сацугаи пожал плечами, - Соединенные Штаты ведут одну бесполезную войну за другой.
   - Что вы хотите этим сказать? \
   - Разве это не очевидно? Вы сами воевали в азиатских джунглях. Там американские танки, артиллерия или даже массированные бомбардировки ничего не решают. Коммунисты слишком хорошо организованы, и их людские резервы практически неисчерпаемы.
   - Вьетнам нас не касается, - Трубка полковника погасла, но он этого, казалось, не замечал.
   - Извините, дорогой сэр, - Сацугаи скрестил ноги и расправил складки на шерстяных брюках, - но я должен заметить, что в этом вы глубоко заблуждаетесь. Если Вьетнам падет, следующей, несомненно, будет Камбоджа. А что потом станет с Таиландом? Нет, так называемая "теория домино" слишком правдоподобна - от этой перспективы мороз идет по коже.
   Веки полковника были полуприкрыты, будто он задремал. Остывшая трубка по-прежнему находилась в уголке его рта. Он прислушивался к убаюкивающему шуму дождя, барабанившего по оконному стеклу и карнизам. Мысли полковника погрузились в прошлое.
   Они были идеалистами. По крайней мере, вначале. Но к 1947 году американская политика в Японии резко переменилась. Американцам уже не так нужны были военные репарации: они довольствовались тем, что Япония стада демилитаризованной. Теперь их больше занимало другое: Япония должна была превратиться в их форпост против коммунизма на Дальнем Востоке. В связи с этим американцы начали последовательно действовать в двух различных направлениях. Во-первых, многие влиятельные до войны консервативные политики и бизнесмены были восстановлены на своих постах. Во-вторых, в японскую экономику полились миллионы долларов, пока промышленность не была восстановлена на 80 процентов. При этом японцам позволили устроить охоту на коммунистов и левых радикалов то, что когда-то было сделано в Испании, Иране и Южной Америке. Только на этот раз американцы попали в цель.
   За окном поднимался ветер, швыряя в окно струи дождя. Небо стало совершенно серым.
   Тогда в 1945 году их небольшая группа, сплоченная энтузиазмом" свято верила, что будущее Японии - в подлинной демократии, свободной от феодальных пережитков. "Как все мы были наивны! - думал полковник, с грустью соглашаясь с Сацугаи. - Никого из моих друзей уже нет, никого".
   Он смотрел на окно, по которому холодными беспомощными слезами стекали струи дождя. Яростный порыв ветра закружил мокрые листья и швырнул их в воздух, как эскадрилью странных крохотных самолетиков. За все двадцать три года, проведенные на Дальнем Востоке, полковник никогда не чувствовал себя таким чужим. Он остался один, совсем один. Его друзья, ближайшие советники Макартура, уходили один за другим: их либо куда-нибудь переводили, либо увольняли в запас.
   Сначала они не сознавали, что оказались в центре политической игры, не замечали перемен в самом Макартуре. Даже после поворотной точки в 1947 году они продолжали отчаянно бороться в надежде, что их совместные усилия вернут новую Японию к демократии. Теперь их тогдашнее бессилие стадо совершенно очевидным. Политика вырабатывалась по другую сторону океана, и от них ждали ее выполнения, а не критики. Терлейн высказался слишком откровенно и был поспешно уволен в запас. Маккензи отозвали в Штаты. Робинсон не вытерпел унижений и два года назад подал в отставку. Оставался один полковник - человек из железа. Хотя он и не подавал вида, но чувствовал себя разбитым и смертельно разочарованным. Он не мог смириться с тем, что дело его жизни оказалось совершенно бессмысленным, что мечта, за которую он боролся так долго и так напряженно, никогда не станет действительностью.
   Но даже теперь полковник не мог отступить - это было не в его характере. Он всегда считал себя умнее остальных. В конце концов, у него был козырь, о котором знал только он один.
   "Значит, я проиграл, - думал полковник. - Меня перехитрили. Но это не конец. Я этого не допущу".
   Эта идея зародилась у него в 1946 году, в тот день, когда Сацугаи был арестован военной полицией. Похоже, полковник ничем не мог ему помочь. Сацугаи был широко известен в Японии: могущественный реакционер, возглавлявший один из чудовищных концернов дзайбацу. Его неизбежно должны были заподозрить и арестовать как военного преступника.
   Итами мужественно перенесла этот позор, как и все другие испытания, выпавшие на ее долю. Но Цзон была в истерике. В ту ночь, в постели, она умоляла полковника вмешаться. Он занимал высокое положение в американском командовании, был .советником самого генерала Макартура: конечно же, он мог найти способ выручить Сацугаи.
   - Дорогая, - пытался объяснить полковник, - все не так просто. Сейчас очень сложное время. Кроме того, - добавил он рассудительно, - Сацугаи действительно мог совершить то, в чем его обвиняют.
   Но это еще больше разъярило Цзон.
   - Не имеет значения. Он наш родственник.
   - Ты хочешь сказать, что поэтому он не преступник.
   - Да.
   - Дорогая, но это глупо.
   - Возможно. - В голосе жены звучала знакомая полковнику внутренняя сила. Но прежде всего у тебя есть долг перед семьей, и если Сацугаи можно спасти, ты обязан это сделать. Какудзипва хомбуно цукусанэба наримасэн. Каждый должен выполнить свой долг.
   "Цзон - умная женщина, - подумал полковник, - но временами она бывает слишком упрямой". Он знал, что переубедить ее невозможно и что в доме не будет покоя до тех пор, пока он не докажет, что сделал все от него зависящее.
   С этими мыслями полковник заснул. А когда проснулся на рассвете, в голове у него уже зрела идея.
   Сацугаи можно спасти, теперь он это знал наверняка, но это было очень рискованно. Полковник не сомневался, что сможет повлиять на решение трибунала. Весь вопрос был в том, захочет ли он сам этим заниматься.
   С другой стороны, он уже тогда сознавал ненадежность своего положения и подумал, что нет худа без добра: в один прекрасный день этот поступок может сослужить ему хорошую службу.
   Полковник много знал о прошлом этого человека. Гораздо больше, чем предполагал Сацугаи. Его связи в Фукуока были очевидны, и поскольку деятельность Гэньёся никогда не ставилась вне закона, все документы должны были сохраниться. Полковник тайно поехал на Кюсю и выяснил, что Сацугаи являлся одним из лидеров. Гэньёся.
   В то время подобная информация приравнивалась к смертному приговору. Если бы это дошло до военного трибунала, для Сацугаи все было бы кончено. Но полковник не собирался обнародовать то, что стало ему известно. В любом случае, смерть Сацугаи ничего бы не дала: просто его место занял бы другой. Но это никак не устраивало полковника, он хотел уничтожить Гэньёся. Если бы ему удалось освободить Сацугаи, он смог бы держать его на поводке. И тогда, рано или поздно, с помощью Сацугаи полковник доберется до самого сердца Гэньёся.
   Полковник отвел взгляд от залитого дождем стекла и посмотрел в раскосые монгольские глаза своего собеседника. За ними нельзя было прочитать ничего, что Сацугаи хотел бы скрыть.
   "Я отпустил его, - думал полковник, - а он оказался хитрее меня. Он с самого начала знал, что мне нужно. Я лишил его могущества, но он все равно сумел загнать меня в угол". Полковнику стало вдруг очень грустно. "С самого начала это была его игра, - подумал он, - и с моей стороны было глупо этого не видеть".
   Полковник не сомневался в том, что Сацугаи его ненавидит. В конце концов они были политическими противниками. Полковник лучше любого другого иностранца понимал важность сохранения традиций, без которых Япония просто перестала бы существовать. Но он прекрасно понимал и другое: те традиции, которые защищал Сацугаи, чрезвычайно опасны. Он знал: Япония - страна героев, а не злодеев. В эту минуту, вглядываясь в холодные глаза Сацугаи, полковник понял, что упустил что-то простое, но чрезвычайно важное. Раньше он считал, что еще много лет назад постиг тайный мир Сацугаи. Но теперь он стал подозревать, обратное и был зол на себя за то, что дал так легко себя провести. "Он все это время играл со мной, как с ребенком", - негодовал полковник.
   Полковника слабо утешало то, что он поставил Сацугаи в мучительно сложное положение: Сацугаи был обязан жизнью человеку, которого глубоко презирал. Это было невыносимо для любого японца, но Сацугаи держался молодцом. "Надо отдать ему должное", - подумал полковник.
   "Господи, что же он скрывал от меня все эти годы?" И вдруг полковник понял, что он должен сделать. Столько лет уже потеряно на бесплодные замыслы. Как сказал Сацугаи, нужно смотреть правде в глаза. А правда состояла в том, что полковник должен был любым путем выйти из пата. И путь был только один...
   Полковник прекрасно знал, что в отношениях с Сацугаи он неуязвим. Он мог, например, оскорбить Сацугаи - и тот был бы вынужден молча стерпеть это из чувства долга.
   На несколько мгновений полковника охватило глубокое отчаяние. Николас был еще так молод, а у него оставалось так мало времени, и многие свои обещания он не сумеет выполнить никогда.
   Полковник снова посмотрел в окно, на свой сад, на мокрые деревья, гнущиеся под ветром. Он поискал глазами королька, но тот уже исчез: должно быть, выбрал бурю. Во всем этом было столько красоты... Но в тот день полковник не чувствовал радости.
   - Что ты узнал из Горин-но сё? - спросил однажды Кансацу в додзё.
   - Много полезных вещей, - ответил Николас, - хотя в основном. это просто здравый смысл.
   - Многие считают эту книгу откровением.
   Голос Кансацу был совершенно бесстрастным, и Николас не мог понять, разделяет ли это мнение сам Кансацу. Его глаза оставались непроницаемыми. За окнами опускался розовый закат. Солнце спряталось в дымке, и рассеянный свет заливал небо и окрашивал деревья.
   - Я почти жалею о том, что вы дали мне эту книгу.
   - В чем же дело?
   - В ней есть что-то... тревожное. Кансацу молча ждал. Позади него раздавались мягкие щелчки деревянных мечей и одновременные громкие выдохи.
   - Кто-то может сказать, что основное достоинство этой книги в ее чистоте, - медленно продолжал Николас. - Но, намой взгляд, в этом есть какая-то мания, что-то опасное.
   - Ты мог бы уточнить, что именно?
   - Исключительность.
   - Ты знаешь что-нибудь о жизни Mycacи? - спросил Кансацу.
   - Очень мало.
   - Миямото Мусаси родился в 1584 году. Как тебе известно, это были не лучшие времена для Японии. Страну раздирали междоусобные войны, развязанные многочисленными даймё. Мусаси был ронин, что в сущности немногим лучше разбойника. Он родился на юге, на Кюсю, но в двадцать один год перебрался в Киото. Там Мусаси выиграл свое первое сражение: вырезал каждого десятого в семьях, повинных в гибели его отца.
   О нем сложено очень много легенд. Но надо относиться к ним с большой осторожностью. Как и у большинства других исторических фигур феодальной Японии, в жизнеописании Мусаси факты тесно переплетены с вымыслом. Это замечательно для любителя развлекательного чтения. Но для того, кто серьезно изучает историю - а это обязательно для занятий будзюцу, - здесь кроется опасная ловушка.
   - Но иногда миф поддерживает самурая, - заметил Николас.
   - Нет, - твердо возразил Кансацу. - Воин должен опираться на историю. История и долг, Николас, - и ничего больше. Мифам здесь не место, потому что миф искажает зрение и затуманивает рассудок.
   В будзюцу мы занимаемся очень серьезными делами. Да, защита жизни - но это еще не всё. Каждый день мы сталкиваемся со смертью, и относиться к ней можно по-разному. Чтобы научиться должным образом относиться к смерти, нужно постоянно помнить об ответственности. Но миф разрушает ответственность. Без бусидо мы значили бы не больше чем ниндзя, уличные бандиты. А поддаться мифу просто, очень просто.
   Кансацу вытянул руку, приглашая Николаса сесть.
   - Ты прошел долгий путь, - продолжал он. - Твоя техника безупречна, и ты не устаешь учиться. Мне кажется, здесь ты уже достиг всего, что мог. Тебе осталось преодолеть еще лишь один барьер, но он самый трудный. Большинству учеников это так никогда и не удается.
   Николас, ты должен сам найти в себе этот барьер и сделать рывок. Я больше ничем не могу тебе помочь. Либо ты сделаешь это сам, либо нет.
   - Значит, вы хотите чтобы я оставил рю? - Николас почувствовал, что у него в горле застрял ком. Кансацу покачал головой.
   - Нет, нет. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь.
   Николас знал, что Кансацу что-то недоговаривает, и теперь отчаянно воспроизводил в памяти весь их разговор. Непохоже, чтобы Кансацу в нем разочаровался. Напротив, за его словами слышалось скрытое восхищение. Думай! Что за этим кроется?
   Кансацу встал.
   - Я хочу, чтобы сегодня ты показал классу, чему ты научился. - Он пристально посмотрел на Николаса. - Давай.
   Учитель прошел в центр зала и хлопнул в ладоши. Моментально установилась полная тишина, и все головы повернулись к нему.
   Кансацу выбрал четырех учеников; все они занимались давно и были физически очень сильные, все старше Николаса.
   Кансацу повернулся к Николасу и кивком подозвал его к себе. В правой руке Николас держал свой боккэн.
   - Встаньте вокруг Николаса, - сказал Кансацу. Ученики сомкнулись тесным кругом. Кансацу махнул рукой одному из инструкторов, и тот принес ему боккэн. Кансацу передал его Николасу.
   - А теперь, - прошептал он так, чтобы его расслышал только Николас, посмотрим, как ты усвоил Нитэн.
   Учитель отошел в сторону, оставив Николаса в окружении четырех противников. У каждого из них было по одному мечу.
   Осторожные шаги босых ног по полированному дереву... Четыре яркие луны кружат вокруг солнца по своим орбитам.
   "Стрекоза".
   Одно движение из серии тай-сабаки, состоящее из скольжении и разворотов. Разработано в школе Нитэн Миямото Мусаси.
   Николас много раз видел движения этой серии в безукоризненном исполнении Кансацу. Он читал о них в многочисленных книгах, которые давал ему сэнсэй. Он даже пытался воспроизводить их - но не в поединке.
   Необходимо начать двигаться, в соответствии с замыслами противников, ибо только соединив их атаки в одну, можно использовать тай-сабаки, и только так можно победить четверых.
   Двое противников приблизились к Николасу с противоположных сторон, подняв мечи над головой. С громким криком они одновременно обрушились на него.
   Обратный разворот. Николас сделал дугообразное движение, и его правый меч ударил по ногам противника. В то же время он продолжал разворот, и второй меч поднялся к горлу второго атакующего. Оба рухнули на пол, и им на смену пришли еще двое. Николас хотел было сделать "мельницу", но передумал и ограничился обманным движением.
   Не прекращая вращаться, он стал между нападающими, и его правый меч ударил в грудь ученика, который находился слева от Николаса. Одновременно левый боккэн взметнулся вверх, сокрушая последнего противника. Это был "двойной крест" - один из самых сложных приемов тай-сабаку.
   Николас остановился, но его мечи все еще подрагивали, готовые к новому поединку. - Сайго.
   Николас услышал голос Кансацу. Четверо учеников ретировались, и к нему приблизился Сайго. В последнее время он все реже появлялся в рю. Николас не знал, где он теперь занимается; по крайней мере залы Токио и его пригородов Сайго не посещал.
   Внезапно Сайго бросился на Николаса. Его катана был еще в ножнах, но в одно мгновение перед Николасом блеснул клинок. Сайго овладел искусством иаидзюцу - "быстрого обнажения клинка". Человек, владеющий иаидзюцу, мог достать меч из ножен прямо во время удара и поразить соперника еще до того, как тот поймет, что клинок обнажен.
   Но Николас уже был в движении. Он повернулся к Сайго левым боком так, что удар, направленный ему в сердце, пришелся в пустое пространство. Левым мечом Николас отвел катана вверх и в сторону; в завершение разворота он обрушил свой правый боккэн на незащищенное плечо Сайго. "Мельница".
   Все взгляды были прикованы к Николасу: он стоял, широко расставив ноги, и смотрел вниз на распростертого Сайго. Он знал, что красный рубец от его удара останется еще по меньшей мере неделю. В зале воцарилась мертвая тишина.
   Николас видел только лицо двоюродного брата. Никогда еще на него не смотрели такие ненавидящие глаза. Николас заставил Сайго потерять лицо перед всем классом: он, выпускник, был повержен одним из учеников. Их вражда была такой яростной, что, казалось, воздух в зале вот-вот разразится молнией.
   Наконец, Кансацу дважды хлопнул в ладоши, и все разошлись. Занятия были окончены.
   Николас почувствовал, что дрожит, мышцы напрягались помимо его воли. Он знал, что все было уже позади, но его телу нужно было время, чтобы успокоиться. Он сделал несколько глубоких вдохов, но дрожь не унималась.
   Когда Николас вернулся домой, дверь ему открыла не служанка и даже не Цзон... Это была Юкио.
   Николас видел ее в последний раз три года назад, да и то мельком, на похоронах кого-то из родственников. Он до сих пор отчетливо помнил их первую обжигающую встречу.
   Юкио поклонилась.
   - Добрый вечер, Николас.
   На ней было серебристо-серое кимоно с узором из колес со спицами, напоминавшими символы средневековых дайме. Николас сделал ответный поклон.
   - Добрый вечер, Юкио.
   Она опустила глаза и отошла от двери, пропуская его в дом. - Ты не ожидал увидеть меня здесь?
   Николас сбросил сумку, не сводя глаз с ее лица.
   - Я не видел тебя много лет.
   - Тетя Итами привела меня днем, когда ты был в додзё. Я собиралась остановиться у них, но часть дома - та, где спальня для гостей - теперь перестраивается.
   Николас провел девушку через дом, раздвинул сёдзи, и они окунулись в вечернюю тишину дзэнского сада.
   Небо было чистым; только несколько одиноких облачков, как кольца дыма, поднимались над горизонтом. Воздух в свете огромной полной луны казался жидким. Все было окутано синими тенями. Они словно оказались под водой. Николас смотрел на мягкие линии ее профиля: она могла бы быть изваянием в синтоистском храме, который прятался среди криптомерий.
   Высоко в верхушках деревьев пропел соловей; издалека донеслось долгое печальное уханье белой совы.
   - Я никогда не был в Киото, - сказал Николас. Там жила Юкио.
   - Ты должен туда приехать когда-нибудь. - Она смотрела на камни, которые как живые существа поднимались над ровной галькой. Ее голос казался темным и бархатным. Они стояли неподвижно, не касаясь друг друга. - Здесь очень красиво.
   "Ты еще красивее", - подумал Николас. Он слышал, как бьется его сердце.
   - Я все помню.
   Юкио повернулась к нему, и луна отразилась в ее зрачках.
   - О чем ты?
   Николас почувствовал себя дураком.
   - О том вечере. - Помолчав немного, он добавил: - Когда мы танцевали...
   Юкио смущенно засмеялась.
   - Ах, это. Я и забыла.
   Николас был подавлен. Сначала ему показалось, что она пришла сюда отчасти из-за него. Но теперь он понял, как это было глупо. С какой стати она должна помнить то, что было три с половиной года назад?
   - Сайго был сегодня в додзё?
   - Да. Он давно уже там не показывался. Думаю, он теперь в другой рю.
   - Наверное, поэтому он часто ездит на Кюсю. Николас удивленно посмотрел на нее.
   - На Кюсю? Она кивнула.
   - Не сомневаюсь, что это затеял мой дядя. Они всегда что-то вместе придумывают. Не могу представить, чтобы Сайго сам решил ездить в такую даль. Во всяком случае, они держат это в тайне.
   - Откуда ты знаешь?
   - Однажды я спросила тетю, и она сделала вид, что впервые об этом слышит.
   - Значит, все это пустяки.
   Юкио молча пожала плечами и скрестила руки на груди.
   - Может, пойдем в дом? Я проголодалась.
   Николас извинился и оставил ее одну. У себя в комнате он сбросил одежду и прошел в ванную. Он встал под душ и открыл воду. Более консервативные люди, вроде Итами, предпочли бы глубокую японскую ванну, но Николасу больше нравился душ.
   Было приятно почувствовать прикосновение горячих струй. Николас принялся намыливаться, вернувшись в мыслях к тому, что произошло сегодня в додзё. Он хотел поговорить с Кансацу после поединка с Сайго, но сделать это ему не удалось. Почему он не сказал Юкио об этом поединке? У него ведь был удобный случай, когда она сама заговорила о Сайго. Николас пожал плечами и отогнал от себя эти мысли.
   Повернув голову, он с удивлением увидел тень на матовом стекле. Тень становилась все более отчетливой: кто-то входил в ванную. Николас выключил воду и открыл дверь.
   Он стоял совершенно неподвижно. Капли воды на его коже блестели в неоновом свете лампы. От ее кожи исходило молочное сияние.
   - Ты красивый, - произнесла Юкио.
   Она была нагая. Через руку у нее было перекинуто банное полотенце, но она не предложила его Николасу. Он думал о словах девушки и смотрел ей в глаза, пытаясь прочитать ее мысли.
   Ему исполнилось семнадцать. Она была на два года старше. Эта небольшая разница в возрасте казалась теперь астрономической. Несмотря на воспитание, на свой холодный ум, Николас чувствовал себя рядом с ней растерянным, будто он стоял на пороге другого, незнакомого мира, к жизни в котором он был совсем не готов.
   Юкио приблизилась к нему. Ее губы открылись и она что-то прошептала, но Николас не разобрал ее слов. Девушка слегка выставила одну ногу вперед, словно готовясь к атаке в додзё. Ее тонкая лодыжка, круглое колено, длинное бедро...
   Николас чувствовал, как что-то в нем поднимается и взмывает вверх, будто обрываются последние канаты, удерживающие его на земле.
   - Иди ко мне, - сказал он хрипло и протянул к ней руку, отбрасывая в сторону полотенце. Оно ярким пятном растеклось по сверкающему кафельному поду.
   Темные длинные соски на ее круглых грудях набухли. Узкая талия, матовый живот... Ее руки упади к нему на плечи, и их губы соединились. Юкио прижималась к нему, ласкала его своим телом. Ее губы приблизились к его уху, и он услышал шепот:
   - Открой воду.
   Николас немного отвернулся, отвел руку назад и нащупал краны у себя за спиной. Горячие струи окутали их, и он вдруг понял, что уже глубоко вошел в нее. У него перехватило дыхание. Как она смогла это сделать?
   Николас видел, как голова Юкио вместе с черным потоком мокрых волос откинулась назад. Лицо ее было залито водой, и из широко открытого рта вырывался сдавленный стон. Николас слышал ее учащенное дыхание. Юкио подняла руки над их головами и нащупала сверкающую хромированную трубу. Ее бедра поднялись, и ноги сомкнулись у него за спиной. Живот девушки яростно содрогался, и, чтобы удержать ее, Николас положил руки ей на талию. Судорожные рывки усиливались, словно она пыталась удержаться на диком, необъезженном жеребце.
   Юкио качала кричать, и тогда Николас понял, зачем она просила включить воду. Удовольствие становилось непереносимым, и его ноги задрожали от напряжения. Сквозь туман до него донеслись слова.
   - Ударь меня, - стонала Юкио. - Ударь меня. Николас подумал, что ослышался, но она повторяла это снова и снова, как заклинание. Ее спина выгнулась назад, руки судорожно вцепились в хромированную трубу. Она продолжала стонать, и Николасу показалось, что он уже не сможет выдержать ее тяжесть.
   - Прошу тебя! - кричала Юкио. - Пожалуйста! Но он не мог поднять, на нее руку.
   - Я знаю, - выдохнула она, снова приблизив губы к его уху. Горячие потоки воды ударялись об их тела, ее твердые соски терлись о его грудь. - Я знаю, что было сегодня в додзё. - Ее слова звучали глухо и отрывисто. - Я знаю... Ударь меня, дорогой, прошу тебя! - И потом, с яростью: - Я трахалась с Сайго так же, как теперь с тобой.
   И тогда Николас ударил ее, как она того просила.
   - О! - выкрикнула Юкио, - О! Дорогой!
   В эту минуту Николас почувствовал, как глубоко внутри нее плотное кольцо охватило его плоть, и он тоже закричал, и его ноги, не выдержав, подогнулись. Пальцы Юкио разжались и выпустили трубу. Они оба упали на пол.
   Облака пылали.
   Солнце, опускаясь вдоль своей дуги, зацепило склон горы Фудзи, и небо стало малиновым. Это продолжалось недолго; как только солнце скрылось, от него остались лишь розовые блики на краях облаков. Вскоре и они стали серыми, и все погрузилось в полумрак.
   Кансацу сидел, скрестив ноги, посреди додзё, Николас - напротив него. Оба молчали. В зале было слышно только их дыхание. Остальные ученики и инструкторы уже ушли.
   - Скажи мне, - заговорил наконец Кансацу, - что ты узнал из Горин-но сё?