Страница:
— Театр невероятно кружит голову — ничто не может сравниться с живым представлением, — однако со временем, работа в нем начинает очень напоминать самообслуживание. Театр представляет собой такую чудовищную структуру, в которой по самой ее природе все так переплетено, слито воедино, изолировано от остального мира. Он становится чересчур удобной, я бы сказал, нишей, и я стал замечать в себе лень, вызывавшую у меня самого презрение. Я постепенно осознавал, что работаю не на всю катушку, хотя долгое время врал самому себе, полагая, что все идет как надо.
— Для меня мир кино всегда являлся неким гигантским существом, наводящим ужас одними своими размерами. — Он покряхтел. — Переезд из Нью-Йорка в Голливуд был для меня еще одной головной болью. Я рос в полумраке, царящем в театрах, учась на легендарных произведениях искусства. Работа в Голливуде походила на покорение Олимпа.
— И теперь, я полагаю, — подал голос Рубенс, — ты собираешься сказать нам, что жаждешь вернуться в ту буколическую пору своей жизни, когда ты был главным режиссером в театре, зарабатывая сотню фунтов в месяц. Хорошая, честная работа. — Он и не пытался скрыть своего сарказма. — Гм. Назад к земле, старина, да? Вновь омыть свои руки огнями рампы.
— Ни боже мой! — Марион рассмеялся. — Я бы не вернулся туда даже за весь урожай чая, выращиваемого в Китае или, чтобы быть более современным, угля, добываемого в Ньюкасле. — Он покачал головой. — Нет, я думаю, что-то буколическое можно найти разве что в детских книжках типа «Волшебник страны Оз». Кстати, заметь, она написана американцем. В нашей «Алисе в стране чудес» ты не найдешь фразу как «О тетя Эм, ничто не может сравниться с домом!» или эту суровую протестантскую мораль.
— Разумеется, нет, — смеясь, согласился Рубенс. — У англичан слишком кривые позвоночники для таких прямых и узких путей.
— Слишком справедливые слова!
Когда машина выехала за северную границу парка, Дайна выпрямилась и, слегка задыхаясь, сказала:
— Алекс, не поворачивай пока назад.
— Куда везти, мисс Уитней? — Он смотрел на нее из зеркала, висевшего у него над головой. В его темных глазах нельзя было прочесть ничего.
— Езжай на север, — приказала она, — мимо 116, а затем возвращайся назад по Пятой Авеню.
— Что ты задумала? — спросил Рубенс.
— Ничего, — ответила она, не поворачиваясь. Она держалась обеими руками за металлический край опущенной стеклянной перегородки. — Не спрашивай меня ни о чем.
В салоне лимузина наступило молчание. Они повернули и остановились перед светофором. Дайна вглядывалась в черные лица людей, проходящих мимо. Они словно являлись частью иного мира, настолько же далекого от ее, насколько Плутон — от Земли.
Светофор подмигнул им зеленым глазом, и они свернули направо, выезжая на Пятую Авеню. Дайна увидела его издалека. Оно стояло на правой стороне улицы, высокое и гораздо менее примитивное и топорное, чем окружавшие его здания меньших размеров. От него до сих пор веяло своеобразным, псевдоевропейским духом (все эти завитушки, изящные карнизы, силуэты пялящихся в вечерние сумерки причудливых горгулий были на месте), и Дайна не могла понять, что не так, пока они не подъехали почти вплотную, и ее глазам не предстали заколоченные наглухо окна, сломанный дверной косяк и наваленная возле него груда битых пивных и винных бутылок. Полоска жести с выведенным на нем черной краской надписью: МАРК 2 ПЕРЕЕХАЛ НА ЗИ РАХИМ ЗОМБИ С." была приколочена вдоль всего пространства окон вестибюля. Когда они проезжали мимо, Дайна заметила похожее на афишу объявление, извещающее о том...
Однако оно промелькнуло слишком быстро, к тому же внимание Дайны было почти целиком сосредоточено на самом здании. Она уткнулась лбом в ладони и закрыла глаза. Ее спутники тем временем беседовали между собой совсем тихо, чтобы не потревожить ее. Рука Рубенса успокаивающе скользила кругами по ее спине, словно чайка над поверхностью моря.
— Теперь езжай назад, — приказала она Алексу странным, безжизненным голосом, — в центр на вечеринку. — Она подняла голову и откинулась назад.
— Этого недостаточно, — вдруг сказала она. Рубенс взглянул на нее.
— Чего недостаточно?
— Всего этого. Всего, что произошло до сих пор, что должно случиться сегодня вечером. Рубенс казался слегка озадаченным.
— Ты не хочешь даже наскоро отведать блюда прежде, чем подписать ему приговор?
— Нет. Во мне уже появилось это ощущение. Теперь я стала каннибалом, как все они. Все эти сумасшедшие деньги и... слава, вскармливающая себя... вместо того, чтобы заканчиваться на себе самой. Это совсем не то, что я на самом деле... искренне представляла себе. Я просто ребенок. Я хочу, я хочу, я хочу, — передразнила она саму себя. — Я больше не в состоянии думать ни о чем, кроме удовлетворения своих желаний, даже не пытаясь понять, что хорошо, а что нет. Разница между ними потеряла для меня всякое значение.
Рубенс повернулся к Мариону.
— Ты, случайно, не понимаешь, о чем она говорит?
— Оставь ее. Она будет...
— Ради всего святого, уж не блюз ли ты поешь, Дайна?
— Нет, — она яростно мотнула головой. — Это совсем не то. Я просто пытаюсь понять, вот и все. Он покряхтел.
— Тогда тебе лучше перестать мучить себя, потому что это невозможно. Ты хочешь понять такое недоступное разуму... чувство. Оно накатывает как волна. Дай ей откатиться за борт. — Открыв бар, он налил себе водки. — И просто радуйся тому, что это мы.
Ресторан «Окна в мир» располагался на последнем этаже первой башни Международного Торгового Центра. Размеры окон, из которых открывался захватывающий дух вид на необъятные просторы главным образом северной части города, внушали благоговейный ужас и вызывали легкое головокружение. Городской пейзаж, казалось, тянулся до самого края горизонта и дальше, дальше, так что даже закопченный Хадсон (где грязь на улицах достигала такой толщины, что они никогда полностью не покрывались льдом) не выглядел барьером на пути мегаполиса, наползающего на скалистые обрывы Нью-Джерси.
Огни города сверкали в черном небе, точно бесчисленные звезды, образующие геометрически правильную вселенную, в которой человеческие мягкость и закругленность казались чужими и ненужными.
Разумеется, все это были более поздние впечатления. Когда они вышли из кабины скоростного лифта, в считанные секунды взмывшего на 107 этаж небоскреба, их встретило море ослепительного света и приветственные крики многолюдной толпы. В ресторане было довольно жарко и накурено. Берил, не потерявшая ни капли своего поразительного самообладания несмотря на то, что они опоздали больше, чем на час, мгновенно схватила Дайну за руку и потащила ее в специально огороженный угол, где люди из программы теленовостей установили свои осветительные приборы. Они уже успели отснять немало кадров, запечатлевших сам вечер.
Из-за участия в проекте Мариона на вечеринке присутствовало немало театральных деятелей с Бродвея. Они не могли приехать в кинотеатр из-за собственных спектаклей, но всем им без исключения ужасно хотелось принять-таки участие в этом празднике. Еще раньше Рубенс выбил у студии специальный воскресный сеанс, назначенный специально на удобное для них время.
Внезапно откуда-то вынырнул Спенглер и увел ее прочь от ярких ламп и сверкающих микрофонов. Казалось, он точно знал, когда именно необходимо это сделать. На нем был серебристо-шелковый костюм, рубашка устричного цвета и капитанский галстук из грубого шелка. Он завел Дайну под огромный рекламный навес, на котором название фильма было выведено по темно-синему полю большими ярко-красными буквами с белой каемкой.
В этот вечер улыбка не сходила с его лица. Он ни разу не упомянул Монти и не приезжал на его похороны. Правда, он прислал цветы вместе с коротенькой соболезнующей запиской. Вдова Монти прочитала ее, беззвучно шевеля губами. Потом она подняла голову и, глядя прямо в глаза Дайне, порвала открытку на мелкие кусочки.
— Рубенс оказался прав относительно того, как управиться с этим проектом, — заметил он, уводя Дайну от рекламного навеса.
— Он почти всегда прав, — ответила она. — Скоро ты сам убедишься в этом.
— Да, да. Я знаю. Мне доводилось слышать подобные заявления и раньше.
— Однако, они редко бывают справедливыми.
— Каждый рано или поздно обязательно ломает себе шею.
Дайну словно отбросило в сторону. Она повернулась так, что очутилась лицом к лицу со Спенглером.
— Я полагаю, что тебе стоит разъяснить поподробнее свое последнее замечание.
Он поднял вверх обе руки, точно извиняясь и улыбнулся еще шире.
— Ну, что ты право. Я и не знал, что ты принимаешь все так быстро к сердцу. Я сказал это просто так, без всякой задней мысли. — Улыбка на его лице достигла пика своей лучезарности. — Ты сейчас проходишь решающий этап своей жизни. Никакая предосторожность не может оказаться для тебя излишней.
— Что ты хочешь сказать?
Он пожал плечами, точно говоря: «Не принимай все всерьез», однако ослепительная улыбка, излучавшая столько же света, сколько двухсотваттовая лампочка, являлась достаточно веским подтверждением серьезности его слов.
— Ты считаешь его чем-то большим, чем просто человеком. Это может быть довольно опасно, вот и все, что я имею в виду. Он способен ошибаться, как и любой из нас. Ты же ставишь все свое состояние на одну карту... — Он вновь пожал плечами.
— Мне кажется, — резко бросила она, — что ты совсем забыл об одном небольшом инциденте.
Спенглер потер тыльную сторону ладони левой руки.
— Я не забыл, но это вовсе не означает, что я боюсь его. Он уже не настолько силен.
Дайна, улыбнувшись, совсем легонько прикоснулась рукой к его щеке.
— Ты тоже, — тихо сказала она и удалилась, оставив его в одиночестве.
Вокруг уже вовсю шло веселье, и Дайна оказалось тут же подхваченной им. Она порхала от одного человека к другому, от одной кучки гостей к другой, и ей казалось, что все их лица скрыты под масками, что все они явились сюда как на парад, готовые в любой момент быть оцененными кем-то. Впрочем, ничто, даже комплименты, не имело никакого значения.
— Ay, chica, как ты повзрослела!
Обернувшись точно ужаленная, она уперлась взглядом в до боли знакомое лицо, золотистая кожа которого была густо усеяна веснушками. Вот только по-прежнему рыжеватые волосы были непривычно предельно коротко подстрижены в соответствии с последними требованиями моды, а над верхней губой тянулась узенькая опрятная полоска усов, придававшая широкой прорези рта еще более угрожающий вид. Новые линии прорезали это странное выразительное лицо, протянувшись от крыльев носа к уголкам губ. У внешних уголков глаз виднелись маленькие сеточки морщинок, однако сами эти глаза ничуть не изменились. Бледно-голубые, немигающие, плоские, как камни, они оставались единственной неменяющейся чертой на необычайно подвижном лице.
— Que linda muchacha! — Аурелио Окасио взял ее руку в свою. Его ладонь была холодной и жесткой. Дайна ощутила твердое прикосновение профессионала.
Увидев выражение на ее лице, Окасио расхохотался.
— Господи, да ты не помнишь меня! — Окасио впился в нее взглядом. Он слегка наклонил голову, и яркие блики заиграли на его веснушчатых щеках, а краска вдруг отлила от его глаз. Они сделались совершенно бесцветными, и у Дайны появилось жуткое впечатление, что это просто две дыры, пробуравленные в черепе, сквозь которые проглядывал влажный, пульсирующий мозг.
— Возможно ли это, linda? Неужели ты не помнишь? — Он отклонился назад, держа ее на расстоянии вытянутой руки. Окасио был одет в рыжеватый шерстяной, явно сшитый у портного, костюм, из-под которого выглядывали бледно-желтая шелковая рубашка и узкий галстук в цветную полоску. В петлице у него торчала желтая гвоздика. Все это время возле него стояла высокая худая блондинка в атласном наряде персикового цвета лишь чуть-чуть больше чем это следовало обнажавшем ее выпирающую вперед грудь. В руках блондинка держала накидку из лисьего меха и красно-коричневую сумочку из кожи ящерицы.
— Возможно, все дело в этом, — продолжал Окасио, проводя похожим на обрубок пальцем вдоль усов. Вдруг его лицо погрустнело. — А может быть просто время. Это было, — он ловко щелкнул пальцами, — постой-ка, лет двенадцать назад. Я прав? Да-да, я отлично помню. Двенадцать лет назад. Мы впервые встретились в ресторане в Гарлеме. Не припоминаешь, chica? Ты была такой молоденькой тогда. И ты была вместе с кем-то. Как же его звали? Знаешь, — продолжал он, глядя несколько огорченно, — я хоть убей не могу вспомнить имя...
— Бэб.
— Да! — Он вновь щелкнул пальцами. — Да, конечно! Я вижу, ты все-таки помнишь меня. — Он слегка поклонился. — Необычайно польщен. — Однако физиономия его почти сразу вытянулась. — К сожалению, нам тогда не удалось стать близкими друзьями, как мне того хотелось. — Он поднял вверх указательный палец. — Однако даже тогда, linda, я мог предсказать тебе большое будущее! Правда, я не вру. В тебе было что-то особенное... Я не знаю, как объяснить это словами, особенно по-английски. Если б мы смогли познакомиться поближе, провести вместе больше времени... Я так рад за тебя! — Он взял ее пальцы в свои, поднес их к губам и поцеловал. — Бравурное представление, linda! Поистине так.
— Чем ты теперь занимаешься? — она едва не подавилась, произнося эту фразу.
— Управляю специализированной консультационной фирмой. — Он улыбнулся, блеснув длинными желтыми зубами. — У меня, можно сказать, всего один клиент — мэр города Нью-Йорка. — Запрокинув голову, он расхохотался пронзительно, как попугай-ара. — Ты должна заехать ко мне в офис, пока будешь здесь, если у тебя, конечно, найдется время. Нет, нет. Я настаиваю. Посмотришь, как мы работаем. Ха-ха! Я уверен, тебе понравится, chica, о да! Однако я вижу, тебя зовут. Важные дела не дремлют, я думаю, ну что ж, иди. Я еще найду тебя перед уходом. — Он послал ей воздушный Поцелуй. Adios, linda! — И покачал головой, когда она скрылась из виду в плотных джунглях вспотевших тел.
— "Дайна Уитней творит на экране волшебство, которое редко увидишь в современном кино. Она устраивает представление поразительной сложности, объединяющее таинственность, сексуальность, беззащитность и — как ни странно, тут нет никакого противоречия — своего рода браваду, прежде присущую исключительно мужским исполнителям...", боже мой!..
— Продолжай, — настаивал Рубенс. — Что еще пишет «Тайме»?
— Это продолжается без конца, — слегка задыхаясь, ответила Дайна. — Господи! Рубенс рассмеялся.
— Ну и что, ты не собираешься поделиться этим с нами? Взгляни, даже Алекс сидит как на иголках.
Подняв голову, она посмотрела вперед поверх газетного листа и увидела в зеркале темные, оливковые глаза телохранителя.
— Следи за дорогой, Алекс, ладно? Не хватало еще попасть в аварию именно сейчас. — Она вновь стала читать вслух статью в «Тайме».
— "На поверхности перед нами предстает довольно прямолинейная история политического пиратства. Сюжет, сам по себе, является продуктом времени, но — будьте осмотрительны! — это вовсе не приключенческий боевик по своей сути.
— "Некоторые аналогии сразу же приходят на ум. Наиболее очевидная — «Апокалипсис наших дней» Френсиса Копполы. Однако там, где мистеру Копполе не удалось до конца счистить с войны налет героизма и продемонстрировать ее внутренности, Марион Кларк, сотрудничавший с Мортоном Дугласом в написании «Хэтер Дуэлл», открывает нам слой за слоем часовой механизм терроризма и пугающее зрелище, которое он собой представляет.
— "И все же без многомерного исполнения главной героини ленты, продемонстрированного мисс Уитней, картина была бы обречена на провал. Ибо она твердое ядро, противостоявшее урагану насилия. Если бы она исполнила свою роль неубедительно, фильм просто не состоялся бы.
— "Благодаря ее завораживающей игре вся лента взмывает ввысь и достигает подлинных высот..."
Выпустив из рук газету, Дайна откинула голову назад и стала смотреть на огни Манхэттена, Мелькавшие за окном. Они постепенно сливались в яркое пятно, мало-помалу выкристаллизовавшие из себя золотую статуэтку с целомудренно сложенными словно в молитве руками. Но пока она владела ей только в своем воображении. «Скоро, — подумала Дайна, — она станет реальностью и в действительности».
Однако Дайне все же удалось понять следующее: у ее матери нечто вроде рака, только хуже. «Что может быть хуже рака? — недоумевала она. — Неизлечимой болезни?» То, чем болела Моника, так же невозможно было вылечить. Ее состояние ухудшалось с каждым днем.
— Насколько я понимаю, вы не виделись с матерью несколько месяцев, — сказал молодой доктор с гладко выбритым лицом. Он обладал искусственной улыбкой стюардессы и запавшими глазами ветерана войны. Он постоянно испускал глубокие, печальные вздохи, когда думал, что его никто не видит. — Я не хочу, чтобы вы испытали шок, увидев ее теперь. — Они стояли перед закрытой дверью палаты Моники. — Будьте готовы к тому, что она выглядит не так, как прежде, и постарайтесь не испугаться. — Он потрепал ее по плечу и оставил в одиночестве.
Он умудрился напугать Дайну даже в ее неведении: некоторые врачи словно рождаются с таким талантом. Она слышала приглушенные шаги, шепот, скрип провозимой мимо тележки, короткие сдавленные рыдания. Однако все это было позади нее, а впереди — умирающая Моника.
Протянув руку, она коснулась двери и медленно открыла ее. Она показалась Дайне очень тяжелой. Затаив дыхание, девушка вошла в палату.
Моника лежала на высокой кровати. В ее нос и вену на локте были вставлены трубки. В местах уколов на руках виднелись черные синяки. Моника, по-видимому, спала и во сне выглядела почти мертвой. На ее лице появились провалы, которых не было прежде. Казалось, что кто-то изнутри снимает мясо с ее костей.
Дайна заставила себя подойти к кровати, и в тот же миг Моника, будто ощутив присутствие дочери, открыла глаза.
— Итак, — тихо сказала она, — блудная дочь возвращается.
Дайну поразил не столько голос матери, сколько ее глаза. Несмотря на все зловещие предостережения врача, они были прежними, полными сухого юмора, насмешливыми и сердитыми, как у Моники десятилетней давности. «Ублюдок врач, — подумала Дайна. — Он смотрит только на внешность. Внутри ее ничто не изменилось».
— Ты выглядишь по-другому, — продолжала Моника. — Тебе помог доктор Гейст. — Последняя фраза прозвучала скорее как утверждение, чем вопрос. Она посмотрела на свою руку, лежавшую поверх тонкого одеяла и поежилась. — Мне холодно, — прошептала она.
Дайна развернула второе одеяло, лежавшее в ногах кровати. Укрыв им мать, она подогнула его ей под подбородок. Моника, подняв руку, сжала ладонь дочери.
— Если тебе стало лучше, ты найдешь в сердце силу простить меня, — ее голос становился то громче, то тише в такт биению пульса у нее в горле. — Я поступила так, как считала правильным.
— Ты обманула Меня, мать.
Моника закрыла глаза, и слезы выступили из-под ее век.
— Ты бы никогда не стала слушать меня. Ты повернулась бы спиной к истине.
— Истина заключается в том, что ты всегда старалась помешать мне быть вместе с папой. — Одна часть ее сознания кричала: «Как ты можешь говорить об этом сейчас?», но другая, большая, убеждала в том, что это должно быть высказано, пока не поздно.
Моника сжала ее кисть руки покрепче.
— Ты всегда была такой прекрасной, такой чистой и невинной, а твой отец... Он смотрел на тебя такими глазами. Этот взгляд был каким-то... особенным. Он никогда не смотрел так ни на кого, даже на меня.
— Но он любил меня. Как ты могла...
— Он любил женщин, Дайна. — Ее глаза открылись, став шире и ярче. — Я знала об этом до того, как мы поженились, но считала, что это прекратится, когда он станет моим мужем. Однако этого не произошло.
— Мать!..
Дайна попыталась вырвать руку, но Моника вцепилась в нее мертвой хваткой. Она оторвала голову от подушки.
— Теперь ты достаточно взрослая, чтобы знать правду. Ты хотела знать, ты должна знать. — Ее голова упала, глаза вновь закрылись, но лишь на мгновение. Было видно, что ей трудно дышать.
— Твой отец не мог или не хотел останавливаться. Я полагаю, что он все же любил меня по-своему. Он не хотел бросать меня. Однако, я всегда подозревала, что только из-за тебя. Я знала, что он не вынес бы разлуки с тобой и поэтому принимал все как есть... а в свободное время продолжал развлекаться. — Вдруг она, крепко зажмурив глаза, закричала. — О господи, помоги мне! — Дайна решила, что ей очень больно и собралась было вызвать сиделку, но Моника, собравшись с силами, продолжала. — Во мне копилась обида на тебя, это правда. Только ты связывала меня с ним. Я не могла удержать его, а ты могла.
— Но мать...
— Дайна, помолчи, пока я не закончу. У меня нет сил ругаться с тобой. — Ее пальцы поползли вверх и переплелись с пальцами дочери. — Я знаю, что заставила тебя уйти из дому. Я знаю, как я обращалась с тобой. Меня опьянила свобода, подаренная мне смертью твоего отца. — Она слабо улыбнулась. — Я знаю, что должна казаться тебе бессердечной, но постарайся взглянуть на это моими глазами. Постарайся понять, как он обходился со мной; как я обходилась сама с собой. Да, я хотела выставить тебя из дома, но, — слезы вновь показались у нее на глазах, — только после того, как ты ушла, до меня стало доходить, что я натворила, и... как сильно я любила тебя. Я никогда... видишь ли, беда в том, что я никогда не могла воспринимать тебя как личность. Прежде ты всегда была чем-то, что сохраняло наш брак, мостом между мной и твоим отцом.
— Когда ты вернулась, я, взглянув в твои глаза, поняла, что больше не увижу тебя никогда. Мне было страшно за тебя. Один бог знал, где ты была и с кем проводила время. В школе ты появлялась от случая к случаю, и мне стали советовать обратиться к доктору Гейсту. Я думала, что люди, дававшие мне советы, знали, о чем говорят. Их мнение было авторитетным... — Вдруг она остановилась, закусив губу. Притянув Дайну ближе к себе, она спросила. — Это было ужасно, милая? Ты должна сказать мне. Пожалуйста.
— Нет, — солгала Дайна. — Это было не так плохо. Казалось, слезы Моники просветлели, и на ее лицо вернулась улыбка.
— Это хорошо, — шепотом сказала она. — Теперь я чувствую себя намного лучше. Я боялась... — Она посмотрела в глаза дочери. — Впрочем, теперь я все время чего-то боюсь.
Наклонившись над матерью, Дайна поцеловала ее в губы.
— Папа говорил мне однажды о том, как сильно он любил тебя.
Глаза Моники округлились.
— Он говорил? Когда?
Тогда Дайна рассказала ей историю про то, как они ездили ловить рыбу на Лонг Понд, про погоду, про образы, и звуки, и запахи, про дергавшуюся леску, когда рыба глотала наживку и про захватывающее перетягивание каната.
— Что он сказал? — хотела знать Моника.
— Он сказал: «Ты знаешь, я очень люблю твою мать». — Казалось, Моника уснула. — Мама... Мама? — Она нажала кнопку звонка, вызывая сиделку.
Телефон продолжал звонить. Дайна бросила взгляд на часы на тумбочке возле кровати. На светящемся циферблате горели цифры 4.12. Утра или вечера?
Бессознательно она сняла трубку.
— О-хо-хо-хо-хо...
— Что?
— Ох, Дайна... Она протерла глаза.
— Крис?
— О-хо-хо...
— Крис, где ты?
— Дайн, Дайн, Дайна... — его голос звучал хрипло и невнятно.
— Крис, где ты, черт возьми?
— Гм-м-м...
— Крис, ради всего святого!
— ...ю-Йорк...
— Что? Я не могу... ты сказал Нью-Йорк? Ты слышишь? Крис!
— Да, да, да.
— Ты должен был приехать на вечеринку... — Пауза. — Ты слышишь меня?
— Ак-ак-ак... — это звучало почти как смех. Почти — Один, Дайна. Совсем один.
— Что ты делаешь здесь, черт возьми? Крис, с тобой все в порядке?
— Прячусь, Дайна. Я здесь никог... — казалось, он не в состоянии договорить остаток слова. Дайна слышала в трубке его дыхание: неровное и неглубокое.
— Крис, скажи мне просто, где ты.
— О-хо-хо.
— Крис! — Рубенс перевернулся на бок, потревоженный во сне, и Дайна, встав с кровати, отошла от него так далеко, как позволял шнур. Повернувшись спиной к Рубенсу, она обхватила трубку обеими руками, стараясь заглушить звук. — Скажи мне, где ты находишься. Я приеду к тебе прямо сейчас, — Холодный ужас начал проникать в ее душу, точно она ощутила прикосновение невидимых, призрачных пальцев на спине. Она невольно поежилась.
— ...тель...
— Какой отель? — С каждым мгновением она боялась все больше. «Что происходит?» — лихорадочно спрашивала она себя. — Крис, какой отель? «Карлайн»? «Пьер»? — Она перечисляла его любимые места.
— Для меня мир кино всегда являлся неким гигантским существом, наводящим ужас одними своими размерами. — Он покряхтел. — Переезд из Нью-Йорка в Голливуд был для меня еще одной головной болью. Я рос в полумраке, царящем в театрах, учась на легендарных произведениях искусства. Работа в Голливуде походила на покорение Олимпа.
— И теперь, я полагаю, — подал голос Рубенс, — ты собираешься сказать нам, что жаждешь вернуться в ту буколическую пору своей жизни, когда ты был главным режиссером в театре, зарабатывая сотню фунтов в месяц. Хорошая, честная работа. — Он и не пытался скрыть своего сарказма. — Гм. Назад к земле, старина, да? Вновь омыть свои руки огнями рампы.
— Ни боже мой! — Марион рассмеялся. — Я бы не вернулся туда даже за весь урожай чая, выращиваемого в Китае или, чтобы быть более современным, угля, добываемого в Ньюкасле. — Он покачал головой. — Нет, я думаю, что-то буколическое можно найти разве что в детских книжках типа «Волшебник страны Оз». Кстати, заметь, она написана американцем. В нашей «Алисе в стране чудес» ты не найдешь фразу как «О тетя Эм, ничто не может сравниться с домом!» или эту суровую протестантскую мораль.
— Разумеется, нет, — смеясь, согласился Рубенс. — У англичан слишком кривые позвоночники для таких прямых и узких путей.
— Слишком справедливые слова!
Когда машина выехала за северную границу парка, Дайна выпрямилась и, слегка задыхаясь, сказала:
— Алекс, не поворачивай пока назад.
— Куда везти, мисс Уитней? — Он смотрел на нее из зеркала, висевшего у него над головой. В его темных глазах нельзя было прочесть ничего.
— Езжай на север, — приказала она, — мимо 116, а затем возвращайся назад по Пятой Авеню.
— Что ты задумала? — спросил Рубенс.
— Ничего, — ответила она, не поворачиваясь. Она держалась обеими руками за металлический край опущенной стеклянной перегородки. — Не спрашивай меня ни о чем.
В салоне лимузина наступило молчание. Они повернули и остановились перед светофором. Дайна вглядывалась в черные лица людей, проходящих мимо. Они словно являлись частью иного мира, настолько же далекого от ее, насколько Плутон — от Земли.
Светофор подмигнул им зеленым глазом, и они свернули направо, выезжая на Пятую Авеню. Дайна увидела его издалека. Оно стояло на правой стороне улицы, высокое и гораздо менее примитивное и топорное, чем окружавшие его здания меньших размеров. От него до сих пор веяло своеобразным, псевдоевропейским духом (все эти завитушки, изящные карнизы, силуэты пялящихся в вечерние сумерки причудливых горгулий были на месте), и Дайна не могла понять, что не так, пока они не подъехали почти вплотную, и ее глазам не предстали заколоченные наглухо окна, сломанный дверной косяк и наваленная возле него груда битых пивных и винных бутылок. Полоска жести с выведенным на нем черной краской надписью: МАРК 2 ПЕРЕЕХАЛ НА ЗИ РАХИМ ЗОМБИ С." была приколочена вдоль всего пространства окон вестибюля. Когда они проезжали мимо, Дайна заметила похожее на афишу объявление, извещающее о том...
Однако оно промелькнуло слишком быстро, к тому же внимание Дайны было почти целиком сосредоточено на самом здании. Она уткнулась лбом в ладони и закрыла глаза. Ее спутники тем временем беседовали между собой совсем тихо, чтобы не потревожить ее. Рука Рубенса успокаивающе скользила кругами по ее спине, словно чайка над поверхностью моря.
— Теперь езжай назад, — приказала она Алексу странным, безжизненным голосом, — в центр на вечеринку. — Она подняла голову и откинулась назад.
— Этого недостаточно, — вдруг сказала она. Рубенс взглянул на нее.
— Чего недостаточно?
— Всего этого. Всего, что произошло до сих пор, что должно случиться сегодня вечером. Рубенс казался слегка озадаченным.
— Ты не хочешь даже наскоро отведать блюда прежде, чем подписать ему приговор?
— Нет. Во мне уже появилось это ощущение. Теперь я стала каннибалом, как все они. Все эти сумасшедшие деньги и... слава, вскармливающая себя... вместо того, чтобы заканчиваться на себе самой. Это совсем не то, что я на самом деле... искренне представляла себе. Я просто ребенок. Я хочу, я хочу, я хочу, — передразнила она саму себя. — Я больше не в состоянии думать ни о чем, кроме удовлетворения своих желаний, даже не пытаясь понять, что хорошо, а что нет. Разница между ними потеряла для меня всякое значение.
Рубенс повернулся к Мариону.
— Ты, случайно, не понимаешь, о чем она говорит?
— Оставь ее. Она будет...
— Ради всего святого, уж не блюз ли ты поешь, Дайна?
— Нет, — она яростно мотнула головой. — Это совсем не то. Я просто пытаюсь понять, вот и все. Он покряхтел.
— Тогда тебе лучше перестать мучить себя, потому что это невозможно. Ты хочешь понять такое недоступное разуму... чувство. Оно накатывает как волна. Дай ей откатиться за борт. — Открыв бар, он налил себе водки. — И просто радуйся тому, что это мы.
Ресторан «Окна в мир» располагался на последнем этаже первой башни Международного Торгового Центра. Размеры окон, из которых открывался захватывающий дух вид на необъятные просторы главным образом северной части города, внушали благоговейный ужас и вызывали легкое головокружение. Городской пейзаж, казалось, тянулся до самого края горизонта и дальше, дальше, так что даже закопченный Хадсон (где грязь на улицах достигала такой толщины, что они никогда полностью не покрывались льдом) не выглядел барьером на пути мегаполиса, наползающего на скалистые обрывы Нью-Джерси.
Огни города сверкали в черном небе, точно бесчисленные звезды, образующие геометрически правильную вселенную, в которой человеческие мягкость и закругленность казались чужими и ненужными.
Разумеется, все это были более поздние впечатления. Когда они вышли из кабины скоростного лифта, в считанные секунды взмывшего на 107 этаж небоскреба, их встретило море ослепительного света и приветственные крики многолюдной толпы. В ресторане было довольно жарко и накурено. Берил, не потерявшая ни капли своего поразительного самообладания несмотря на то, что они опоздали больше, чем на час, мгновенно схватила Дайну за руку и потащила ее в специально огороженный угол, где люди из программы теленовостей установили свои осветительные приборы. Они уже успели отснять немало кадров, запечатлевших сам вечер.
Из-за участия в проекте Мариона на вечеринке присутствовало немало театральных деятелей с Бродвея. Они не могли приехать в кинотеатр из-за собственных спектаклей, но всем им без исключения ужасно хотелось принять-таки участие в этом празднике. Еще раньше Рубенс выбил у студии специальный воскресный сеанс, назначенный специально на удобное для них время.
Внезапно откуда-то вынырнул Спенглер и увел ее прочь от ярких ламп и сверкающих микрофонов. Казалось, он точно знал, когда именно необходимо это сделать. На нем был серебристо-шелковый костюм, рубашка устричного цвета и капитанский галстук из грубого шелка. Он завел Дайну под огромный рекламный навес, на котором название фильма было выведено по темно-синему полю большими ярко-красными буквами с белой каемкой.
В этот вечер улыбка не сходила с его лица. Он ни разу не упомянул Монти и не приезжал на его похороны. Правда, он прислал цветы вместе с коротенькой соболезнующей запиской. Вдова Монти прочитала ее, беззвучно шевеля губами. Потом она подняла голову и, глядя прямо в глаза Дайне, порвала открытку на мелкие кусочки.
— Рубенс оказался прав относительно того, как управиться с этим проектом, — заметил он, уводя Дайну от рекламного навеса.
— Он почти всегда прав, — ответила она. — Скоро ты сам убедишься в этом.
— Да, да. Я знаю. Мне доводилось слышать подобные заявления и раньше.
— Однако, они редко бывают справедливыми.
— Каждый рано или поздно обязательно ломает себе шею.
Дайну словно отбросило в сторону. Она повернулась так, что очутилась лицом к лицу со Спенглером.
— Я полагаю, что тебе стоит разъяснить поподробнее свое последнее замечание.
Он поднял вверх обе руки, точно извиняясь и улыбнулся еще шире.
— Ну, что ты право. Я и не знал, что ты принимаешь все так быстро к сердцу. Я сказал это просто так, без всякой задней мысли. — Улыбка на его лице достигла пика своей лучезарности. — Ты сейчас проходишь решающий этап своей жизни. Никакая предосторожность не может оказаться для тебя излишней.
— Что ты хочешь сказать?
Он пожал плечами, точно говоря: «Не принимай все всерьез», однако ослепительная улыбка, излучавшая столько же света, сколько двухсотваттовая лампочка, являлась достаточно веским подтверждением серьезности его слов.
— Ты считаешь его чем-то большим, чем просто человеком. Это может быть довольно опасно, вот и все, что я имею в виду. Он способен ошибаться, как и любой из нас. Ты же ставишь все свое состояние на одну карту... — Он вновь пожал плечами.
— Мне кажется, — резко бросила она, — что ты совсем забыл об одном небольшом инциденте.
Спенглер потер тыльную сторону ладони левой руки.
— Я не забыл, но это вовсе не означает, что я боюсь его. Он уже не настолько силен.
Дайна, улыбнувшись, совсем легонько прикоснулась рукой к его щеке.
— Ты тоже, — тихо сказала она и удалилась, оставив его в одиночестве.
Вокруг уже вовсю шло веселье, и Дайна оказалось тут же подхваченной им. Она порхала от одного человека к другому, от одной кучки гостей к другой, и ей казалось, что все их лица скрыты под масками, что все они явились сюда как на парад, готовые в любой момент быть оцененными кем-то. Впрочем, ничто, даже комплименты, не имело никакого значения.
— Ay, chica, как ты повзрослела!
Обернувшись точно ужаленная, она уперлась взглядом в до боли знакомое лицо, золотистая кожа которого была густо усеяна веснушками. Вот только по-прежнему рыжеватые волосы были непривычно предельно коротко подстрижены в соответствии с последними требованиями моды, а над верхней губой тянулась узенькая опрятная полоска усов, придававшая широкой прорези рта еще более угрожающий вид. Новые линии прорезали это странное выразительное лицо, протянувшись от крыльев носа к уголкам губ. У внешних уголков глаз виднелись маленькие сеточки морщинок, однако сами эти глаза ничуть не изменились. Бледно-голубые, немигающие, плоские, как камни, они оставались единственной неменяющейся чертой на необычайно подвижном лице.
— Que linda muchacha! — Аурелио Окасио взял ее руку в свою. Его ладонь была холодной и жесткой. Дайна ощутила твердое прикосновение профессионала.
Увидев выражение на ее лице, Окасио расхохотался.
— Господи, да ты не помнишь меня! — Окасио впился в нее взглядом. Он слегка наклонил голову, и яркие блики заиграли на его веснушчатых щеках, а краска вдруг отлила от его глаз. Они сделались совершенно бесцветными, и у Дайны появилось жуткое впечатление, что это просто две дыры, пробуравленные в черепе, сквозь которые проглядывал влажный, пульсирующий мозг.
— Возможно ли это, linda? Неужели ты не помнишь? — Он отклонился назад, держа ее на расстоянии вытянутой руки. Окасио был одет в рыжеватый шерстяной, явно сшитый у портного, костюм, из-под которого выглядывали бледно-желтая шелковая рубашка и узкий галстук в цветную полоску. В петлице у него торчала желтая гвоздика. Все это время возле него стояла высокая худая блондинка в атласном наряде персикового цвета лишь чуть-чуть больше чем это следовало обнажавшем ее выпирающую вперед грудь. В руках блондинка держала накидку из лисьего меха и красно-коричневую сумочку из кожи ящерицы.
— Возможно, все дело в этом, — продолжал Окасио, проводя похожим на обрубок пальцем вдоль усов. Вдруг его лицо погрустнело. — А может быть просто время. Это было, — он ловко щелкнул пальцами, — постой-ка, лет двенадцать назад. Я прав? Да-да, я отлично помню. Двенадцать лет назад. Мы впервые встретились в ресторане в Гарлеме. Не припоминаешь, chica? Ты была такой молоденькой тогда. И ты была вместе с кем-то. Как же его звали? Знаешь, — продолжал он, глядя несколько огорченно, — я хоть убей не могу вспомнить имя...
— Бэб.
— Да! — Он вновь щелкнул пальцами. — Да, конечно! Я вижу, ты все-таки помнишь меня. — Он слегка поклонился. — Необычайно польщен. — Однако физиономия его почти сразу вытянулась. — К сожалению, нам тогда не удалось стать близкими друзьями, как мне того хотелось. — Он поднял вверх указательный палец. — Однако даже тогда, linda, я мог предсказать тебе большое будущее! Правда, я не вру. В тебе было что-то особенное... Я не знаю, как объяснить это словами, особенно по-английски. Если б мы смогли познакомиться поближе, провести вместе больше времени... Я так рад за тебя! — Он взял ее пальцы в свои, поднес их к губам и поцеловал. — Бравурное представление, linda! Поистине так.
— Чем ты теперь занимаешься? — она едва не подавилась, произнося эту фразу.
— Управляю специализированной консультационной фирмой. — Он улыбнулся, блеснув длинными желтыми зубами. — У меня, можно сказать, всего один клиент — мэр города Нью-Йорка. — Запрокинув голову, он расхохотался пронзительно, как попугай-ара. — Ты должна заехать ко мне в офис, пока будешь здесь, если у тебя, конечно, найдется время. Нет, нет. Я настаиваю. Посмотришь, как мы работаем. Ха-ха! Я уверен, тебе понравится, chica, о да! Однако я вижу, тебя зовут. Важные дела не дремлют, я думаю, ну что ж, иди. Я еще найду тебя перед уходом. — Он послал ей воздушный Поцелуй. Adios, linda! — И покачал головой, когда она скрылась из виду в плотных джунглях вспотевших тел.
— "Дайна Уитней творит на экране волшебство, которое редко увидишь в современном кино. Она устраивает представление поразительной сложности, объединяющее таинственность, сексуальность, беззащитность и — как ни странно, тут нет никакого противоречия — своего рода браваду, прежде присущую исключительно мужским исполнителям...", боже мой!..
— Продолжай, — настаивал Рубенс. — Что еще пишет «Тайме»?
— Это продолжается без конца, — слегка задыхаясь, ответила Дайна. — Господи! Рубенс рассмеялся.
— Ну и что, ты не собираешься поделиться этим с нами? Взгляни, даже Алекс сидит как на иголках.
Подняв голову, она посмотрела вперед поверх газетного листа и увидела в зеркале темные, оливковые глаза телохранителя.
— Следи за дорогой, Алекс, ладно? Не хватало еще попасть в аварию именно сейчас. — Она вновь стала читать вслух статью в «Тайме».
— "На поверхности перед нами предстает довольно прямолинейная история политического пиратства. Сюжет, сам по себе, является продуктом времени, но — будьте осмотрительны! — это вовсе не приключенческий боевик по своей сути.
— "Некоторые аналогии сразу же приходят на ум. Наиболее очевидная — «Апокалипсис наших дней» Френсиса Копполы. Однако там, где мистеру Копполе не удалось до конца счистить с войны налет героизма и продемонстрировать ее внутренности, Марион Кларк, сотрудничавший с Мортоном Дугласом в написании «Хэтер Дуэлл», открывает нам слой за слоем часовой механизм терроризма и пугающее зрелище, которое он собой представляет.
— "И все же без многомерного исполнения главной героини ленты, продемонстрированного мисс Уитней, картина была бы обречена на провал. Ибо она твердое ядро, противостоявшее урагану насилия. Если бы она исполнила свою роль неубедительно, фильм просто не состоялся бы.
— "Благодаря ее завораживающей игре вся лента взмывает ввысь и достигает подлинных высот..."
Выпустив из рук газету, Дайна откинула голову назад и стала смотреть на огни Манхэттена, Мелькавшие за окном. Они постепенно сливались в яркое пятно, мало-помалу выкристаллизовавшие из себя золотую статуэтку с целомудренно сложенными словно в молитве руками. Но пока она владела ей только в своем воображении. «Скоро, — подумала Дайна, — она станет реальностью и в действительности».
* * *
Моника умирала. У нее была болезнь с очень длинным названием. Дайна слышала несколько слов, связанных воедино, и, как это обычно бывает с медицинскими терминами, они не объяснили ей ровным счетом ничего. Доктор показался Дайне марсианином, пытающимся говорить с ней на своем языке. «Они все одинаковы в этом», — подумала она. Доктора чувствуют себя гораздо более спокойно, когда никто не понимает, что они говорят: тогда меньше шансов быть осужденным за преступную небрежность.Однако Дайне все же удалось понять следующее: у ее матери нечто вроде рака, только хуже. «Что может быть хуже рака? — недоумевала она. — Неизлечимой болезни?» То, чем болела Моника, так же невозможно было вылечить. Ее состояние ухудшалось с каждым днем.
— Насколько я понимаю, вы не виделись с матерью несколько месяцев, — сказал молодой доктор с гладко выбритым лицом. Он обладал искусственной улыбкой стюардессы и запавшими глазами ветерана войны. Он постоянно испускал глубокие, печальные вздохи, когда думал, что его никто не видит. — Я не хочу, чтобы вы испытали шок, увидев ее теперь. — Они стояли перед закрытой дверью палаты Моники. — Будьте готовы к тому, что она выглядит не так, как прежде, и постарайтесь не испугаться. — Он потрепал ее по плечу и оставил в одиночестве.
Он умудрился напугать Дайну даже в ее неведении: некоторые врачи словно рождаются с таким талантом. Она слышала приглушенные шаги, шепот, скрип провозимой мимо тележки, короткие сдавленные рыдания. Однако все это было позади нее, а впереди — умирающая Моника.
Протянув руку, она коснулась двери и медленно открыла ее. Она показалась Дайне очень тяжелой. Затаив дыхание, девушка вошла в палату.
Моника лежала на высокой кровати. В ее нос и вену на локте были вставлены трубки. В местах уколов на руках виднелись черные синяки. Моника, по-видимому, спала и во сне выглядела почти мертвой. На ее лице появились провалы, которых не было прежде. Казалось, что кто-то изнутри снимает мясо с ее костей.
Дайна заставила себя подойти к кровати, и в тот же миг Моника, будто ощутив присутствие дочери, открыла глаза.
— Итак, — тихо сказала она, — блудная дочь возвращается.
Дайну поразил не столько голос матери, сколько ее глаза. Несмотря на все зловещие предостережения врача, они были прежними, полными сухого юмора, насмешливыми и сердитыми, как у Моники десятилетней давности. «Ублюдок врач, — подумала Дайна. — Он смотрит только на внешность. Внутри ее ничто не изменилось».
— Ты выглядишь по-другому, — продолжала Моника. — Тебе помог доктор Гейст. — Последняя фраза прозвучала скорее как утверждение, чем вопрос. Она посмотрела на свою руку, лежавшую поверх тонкого одеяла и поежилась. — Мне холодно, — прошептала она.
Дайна развернула второе одеяло, лежавшее в ногах кровати. Укрыв им мать, она подогнула его ей под подбородок. Моника, подняв руку, сжала ладонь дочери.
— Если тебе стало лучше, ты найдешь в сердце силу простить меня, — ее голос становился то громче, то тише в такт биению пульса у нее в горле. — Я поступила так, как считала правильным.
— Ты обманула Меня, мать.
Моника закрыла глаза, и слезы выступили из-под ее век.
— Ты бы никогда не стала слушать меня. Ты повернулась бы спиной к истине.
— Истина заключается в том, что ты всегда старалась помешать мне быть вместе с папой. — Одна часть ее сознания кричала: «Как ты можешь говорить об этом сейчас?», но другая, большая, убеждала в том, что это должно быть высказано, пока не поздно.
Моника сжала ее кисть руки покрепче.
— Ты всегда была такой прекрасной, такой чистой и невинной, а твой отец... Он смотрел на тебя такими глазами. Этот взгляд был каким-то... особенным. Он никогда не смотрел так ни на кого, даже на меня.
— Но он любил меня. Как ты могла...
— Он любил женщин, Дайна. — Ее глаза открылись, став шире и ярче. — Я знала об этом до того, как мы поженились, но считала, что это прекратится, когда он станет моим мужем. Однако этого не произошло.
— Мать!..
Дайна попыталась вырвать руку, но Моника вцепилась в нее мертвой хваткой. Она оторвала голову от подушки.
— Теперь ты достаточно взрослая, чтобы знать правду. Ты хотела знать, ты должна знать. — Ее голова упала, глаза вновь закрылись, но лишь на мгновение. Было видно, что ей трудно дышать.
— Твой отец не мог или не хотел останавливаться. Я полагаю, что он все же любил меня по-своему. Он не хотел бросать меня. Однако, я всегда подозревала, что только из-за тебя. Я знала, что он не вынес бы разлуки с тобой и поэтому принимал все как есть... а в свободное время продолжал развлекаться. — Вдруг она, крепко зажмурив глаза, закричала. — О господи, помоги мне! — Дайна решила, что ей очень больно и собралась было вызвать сиделку, но Моника, собравшись с силами, продолжала. — Во мне копилась обида на тебя, это правда. Только ты связывала меня с ним. Я не могла удержать его, а ты могла.
— Но мать...
— Дайна, помолчи, пока я не закончу. У меня нет сил ругаться с тобой. — Ее пальцы поползли вверх и переплелись с пальцами дочери. — Я знаю, что заставила тебя уйти из дому. Я знаю, как я обращалась с тобой. Меня опьянила свобода, подаренная мне смертью твоего отца. — Она слабо улыбнулась. — Я знаю, что должна казаться тебе бессердечной, но постарайся взглянуть на это моими глазами. Постарайся понять, как он обходился со мной; как я обходилась сама с собой. Да, я хотела выставить тебя из дома, но, — слезы вновь показались у нее на глазах, — только после того, как ты ушла, до меня стало доходить, что я натворила, и... как сильно я любила тебя. Я никогда... видишь ли, беда в том, что я никогда не могла воспринимать тебя как личность. Прежде ты всегда была чем-то, что сохраняло наш брак, мостом между мной и твоим отцом.
— Когда ты вернулась, я, взглянув в твои глаза, поняла, что больше не увижу тебя никогда. Мне было страшно за тебя. Один бог знал, где ты была и с кем проводила время. В школе ты появлялась от случая к случаю, и мне стали советовать обратиться к доктору Гейсту. Я думала, что люди, дававшие мне советы, знали, о чем говорят. Их мнение было авторитетным... — Вдруг она остановилась, закусив губу. Притянув Дайну ближе к себе, она спросила. — Это было ужасно, милая? Ты должна сказать мне. Пожалуйста.
— Нет, — солгала Дайна. — Это было не так плохо. Казалось, слезы Моники просветлели, и на ее лицо вернулась улыбка.
— Это хорошо, — шепотом сказала она. — Теперь я чувствую себя намного лучше. Я боялась... — Она посмотрела в глаза дочери. — Впрочем, теперь я все время чего-то боюсь.
Наклонившись над матерью, Дайна поцеловала ее в губы.
— Папа говорил мне однажды о том, как сильно он любил тебя.
Глаза Моники округлились.
— Он говорил? Когда?
Тогда Дайна рассказала ей историю про то, как они ездили ловить рыбу на Лонг Понд, про погоду, про образы, и звуки, и запахи, про дергавшуюся леску, когда рыба глотала наживку и про захватывающее перетягивание каната.
— Что он сказал? — хотела знать Моника.
— Он сказал: «Ты знаешь, я очень люблю твою мать». — Казалось, Моника уснула. — Мама... Мама? — Она нажала кнопку звонка, вызывая сиделку.
* * *
Он звенел бесконечно долго. Дайна рывком села в постели, чувствуя как колотится сердце у нее в груди. Она вытерла пот со лба. Повернув голову, она увидела Рубенса, спавшего возле нее.Телефон продолжал звонить. Дайна бросила взгляд на часы на тумбочке возле кровати. На светящемся циферблате горели цифры 4.12. Утра или вечера?
Бессознательно она сняла трубку.
— О-хо-хо-хо-хо...
— Что?
— Ох, Дайна... Она протерла глаза.
— Крис?
— О-хо-хо...
— Крис, где ты?
— Дайн, Дайн, Дайна... — его голос звучал хрипло и невнятно.
— Крис, где ты, черт возьми?
— Гм-м-м...
— Крис, ради всего святого!
— ...ю-Йорк...
— Что? Я не могу... ты сказал Нью-Йорк? Ты слышишь? Крис!
— Да, да, да.
— Ты должен был приехать на вечеринку... — Пауза. — Ты слышишь меня?
— Ак-ак-ак... — это звучало почти как смех. Почти — Один, Дайна. Совсем один.
— Что ты делаешь здесь, черт возьми? Крис, с тобой все в порядке?
— Прячусь, Дайна. Я здесь никог... — казалось, он не в состоянии договорить остаток слова. Дайна слышала в трубке его дыхание: неровное и неглубокое.
— Крис, скажи мне просто, где ты.
— О-хо-хо.
— Крис! — Рубенс перевернулся на бок, потревоженный во сне, и Дайна, встав с кровати, отошла от него так далеко, как позволял шнур. Повернувшись спиной к Рубенсу, она обхватила трубку обеими руками, стараясь заглушить звук. — Скажи мне, где ты находишься. Я приеду к тебе прямо сейчас, — Холодный ужас начал проникать в ее душу, точно она ощутила прикосновение невидимых, призрачных пальцев на спине. Она невольно поежилась.
— ...тель...
— Какой отель? — С каждым мгновением она боялась все больше. «Что происходит?» — лихорадочно спрашивала она себя. — Крис, какой отель? «Карлайн»? «Пьер»? — Она перечисляла его любимые места.