Страница:
Робер Д'Орильи нервно встал из-за игорного стола и последовал за приятелем.
Шевалье де Люрбек был датский дворянин, уже довольно давно живший во Франции. Он был представлен ко двору послом своей страны и быстро завоевал доверие короля. Людовик XV высоко ценил его прекрасные манеры и осведомленность в вопросах международной политики. Он был еще молод, хотя определить его возраст было невозможно, всегда строго и элегантно одет; видимо, был очень богат, так как в самом деле вел роскошный образ жизни. Так как он тоже был завсегдатаем «Трансильвании», он подружился с Робером Д'Орильи и быстро приобрел большое влияние на него. Но при этом он не только не удерживал его от беспорядочной жизни, а, напротив, постоянно поощрял его самые большие безрассудства. По странному огню, который вспыхивал в его глазах каждый раз, когда Робер просаживал за игрой в карты еще одну долю оставшегося от матери наследства, можно было заключить, что он поставил себе целью сделаться злым гением молодого Д'Орильи.
Оба приятеля вошли в просторный зал, весь сверкающий огнями. Хрустальные люстры бросали на обнаженные плечи женщин и костюмы мужчин серебряные и золотые блики. Свечи канделябров, прикрепленных к лепным панелям на стенах, отражались в граненых стеклах высоких окон и распространяли запах надушенного воска. В глубине зала возвышалась настоящая театральная сцена, обрамленная пилястрами из розового мрамора, перед ней помещался оркестр, который уже исполнял первые такты Люлли. Темно-красный бархатный занавес медленно раздвинулся. Ярко освещенная декорация изображала лужайку в лесу, окруженную зарослями темных кустарников, откуда вскоре выпорхнули балерины. Это было похоже на полет стаи бабочек, встреченный бурными аплодисментами зала.
Двое друзей, стоя в последнем ряду, внимательно следили за танцем. В это время за спиной Робера появился лакей, который почтительно приветствовал графа и сказал вполголоса:
— Господин граф, прошу простить мне мою дерзость, но господин маркиз Д'Орильи строжайше велел передать Вам, что он желает Вас видеть у себя как можно скорее.
— О, Боже, пусть он оставит меня в покое раз навсегда! — воскликнул граф, повернувшись к слуге спиной.
Но слуга осмелился настаивать:
— Господин граф, несомненно, простит мне, когда узнает, что господину маркизу очень, очень плохо…
— Что случилось? — удивился Робер. — Я расстался с ним три дня назад, и он был совершенно здоров!
— Позавчера вечером у него случился удар…
Тут Робер слегка побледнел и, обратившись к Люрбеку, который, делая вид, что увлечен спектаклем, внимательно выслушал весь разговор графа со слугой, сказал:
— Шевалье, я вынужден испортить вам компанию. Досадная помеха…
— О, пожалуйста! — любезно ответил датский кавалер. И, следя странным взглядом за графом Д'Орильи, который поспешно шел по фойе, он загадочно улыбнулся и пробормотал:
— Ну, ну, теперь уже совсем скоро мой милый лейтенант созреет для дела, к которому я его предназначил!
Граф Робер, получив у швейцара шляпу и плащ, поспешно приказал подать свою карету, которую лакей с трудом отыскал в веренице экипажей, стоявших вокруг отеля «Трансильвания». Поднявшись в карету, он коротко приказал кучеру:
— К отцу!
Сидя на подушках кареты, Робер, нахмурившись, недовольно ворчал:
— Наверняка, это все штучки моего милого папеньки: он хочет заставить меня явиться домой, чтобы сделать мне еще один выговор! Ух, честное слово, папаша напрасно теряет время, если воображает, что ему удастся надеть на меня узду! Я уже не мальчик, и поздно водить меня на помочах! Он ведь хотел, чтобы я стал офицером — и я стал им! На что же он жалуется, мой дорогой маркиз? Наверняка, когда он был молод, он достаточно развлекался, а теперь мог бы закрыть глаза и на мои шалости!
Но вдруг молодой офицер замолк. С его лица исчезло выражение досады и недовольства. Внезапно им овладело глухое беспокойство, и он сказал вслух:
— А что, если это — правда?
Он глубоко вздохнул. В глубине души граф Д'Орильи не был плохим человеком. Он, в самом деле, никогда не выказывал ни симпатии к отцу, ни даже того уважения, которое обязан был проявлять. Но, несмотря на все свои заблуждения, несмотря на все увлечения, в которые его втягивали избалованность и беззаботный характер, слишком слабый, чтобы сдерживать стремление к удовольствиям, он все-таки сохранил еще какую-то чувствительность, и она, хотя и дремала в нем до сих пор, вдруг проснулась в предчувствии несчастья, в котором не мог не видеть и своей вины.
Поэтому, подъехав к дому, он уже бегом поднялся по высокой лестнице, ведшей в апартаменты отца.
На пороге стоял Тарднуа с лицемерно-сочувствующей миной.
— Ну, что? — спросил граф Робер.
Тарднуа горестно покачал головой.
— Все кончено? — спросил лейтенант, и на лбу у него выступил холодный пот.
— Нет еще! — ответил Тарднуа, — но вот уже час, как господин маркиз потерял сознание, и я очень боюсь…
Робер его уже не слушал. Потрясенный и обуреваемый угрызениями совести, он робко вошел в спальню отца. Маркиз лежал распростертый на постели с восковым лицом, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом и не подавал признаков жизни.
— Отец! — вскричал молодой офицер и рухнул на колени у его изголовья.
Тот медленно открыл глаза; рука его чуть шевельнулась, чтобы коснуться руки сына, который, раздавленный горем, обливаясь слезами, неотрывно смотрел на отца.
— Это ты! Ну, наконец-то! — сказал маркиз слабым, задыхающимся голосом.
— Прости меня, отец!
Больше молодой безумец не смог произнести ни слова — он оказался перед лицом страшной катастрофы и только тут обрел разум.
— Робер, — продолжал с усилием маркиз, — если ты хочешь, чтобы я простил тебя, поклянись мне выполнить мою последнюю волю…
— Клянусь, отец!
— Робер! У тебя есть брат, мой незаконный сын, которого я когда-то давно бросил на произвол судьбы…
Онемев от изумления, молодой офицер смотрел на отца, который продолжал говорить с трудом, но все более внятно.
— Управляющий скажет тебе, что с ним сталось. Он знает. Ты пойдешь к этому молодому человеку, протянешь ему руку и отдашь ему четверть состояния, которое я тебе оставляю. Ты обещаешь мне это сделать? Скажи!
— Да, отец!
— Тогда я прощаю тебе все, как прошу Господа простить мне мои прегрешения…
Страшный стон как бы разорвал грудь умирающего, когда он попробовал последний раз приподняться на постели: маркиз Д'Орильи привык всегда смотреть смерти в лицо. Но тут он откинулся назад, взгляд его затуманился, рот приоткрылся… Маркиз испустил последний вздох.
Робер встал, склонился над телом отца, запечатлел на его лбу прощальный поцелуй и закрыл ему глаза.
Потом он снова опустился на колени перед останками того, чью кончину, как он теперь понимал, он сам приблизил. Он был совершенно подавлен угрызениями совести и сознанием своей вины.
Когда он поднялся на ноги, то заметил Тарднуа, который вытирал старательно выдавленные из глаз две слезинки, скромно стоя поодаль в углу комнаты. Тогда, совладав с потрясением и горем, Робер твердым шагом подошел к управляющему и сказал:
— А теперь расскажи все про моего брата!
Изображая полное удивление, негодяй ответил слезливым и жалостным голосом:
— О, господин граф, в состоянии агонии господин маркиз несомненно совершил невольную ошибку: ибо, свидетель Бог, я впервые слышу о каком-то его незаконном сыне.
Движимый искренним порывом, Робер Д'Орильи вскричал:
— Где бы он ни был, я его найду! Хоть на краю света!
Затем, повернувшись к ложу навеки уснувшего отца, он громко сказал, не замечая двусмысленной улыбки на лице Тарднуа:
— Спи спокойно, отец, я выполню свою клятву!
Глава III
Глава IV
Шевалье де Люрбек был датский дворянин, уже довольно давно живший во Франции. Он был представлен ко двору послом своей страны и быстро завоевал доверие короля. Людовик XV высоко ценил его прекрасные манеры и осведомленность в вопросах международной политики. Он был еще молод, хотя определить его возраст было невозможно, всегда строго и элегантно одет; видимо, был очень богат, так как в самом деле вел роскошный образ жизни. Так как он тоже был завсегдатаем «Трансильвании», он подружился с Робером Д'Орильи и быстро приобрел большое влияние на него. Но при этом он не только не удерживал его от беспорядочной жизни, а, напротив, постоянно поощрял его самые большие безрассудства. По странному огню, который вспыхивал в его глазах каждый раз, когда Робер просаживал за игрой в карты еще одну долю оставшегося от матери наследства, можно было заключить, что он поставил себе целью сделаться злым гением молодого Д'Орильи.
Оба приятеля вошли в просторный зал, весь сверкающий огнями. Хрустальные люстры бросали на обнаженные плечи женщин и костюмы мужчин серебряные и золотые блики. Свечи канделябров, прикрепленных к лепным панелям на стенах, отражались в граненых стеклах высоких окон и распространяли запах надушенного воска. В глубине зала возвышалась настоящая театральная сцена, обрамленная пилястрами из розового мрамора, перед ней помещался оркестр, который уже исполнял первые такты Люлли. Темно-красный бархатный занавес медленно раздвинулся. Ярко освещенная декорация изображала лужайку в лесу, окруженную зарослями темных кустарников, откуда вскоре выпорхнули балерины. Это было похоже на полет стаи бабочек, встреченный бурными аплодисментами зала.
Двое друзей, стоя в последнем ряду, внимательно следили за танцем. В это время за спиной Робера появился лакей, который почтительно приветствовал графа и сказал вполголоса:
— Господин граф, прошу простить мне мою дерзость, но господин маркиз Д'Орильи строжайше велел передать Вам, что он желает Вас видеть у себя как можно скорее.
— О, Боже, пусть он оставит меня в покое раз навсегда! — воскликнул граф, повернувшись к слуге спиной.
Но слуга осмелился настаивать:
— Господин граф, несомненно, простит мне, когда узнает, что господину маркизу очень, очень плохо…
— Что случилось? — удивился Робер. — Я расстался с ним три дня назад, и он был совершенно здоров!
— Позавчера вечером у него случился удар…
Тут Робер слегка побледнел и, обратившись к Люрбеку, который, делая вид, что увлечен спектаклем, внимательно выслушал весь разговор графа со слугой, сказал:
— Шевалье, я вынужден испортить вам компанию. Досадная помеха…
— О, пожалуйста! — любезно ответил датский кавалер. И, следя странным взглядом за графом Д'Орильи, который поспешно шел по фойе, он загадочно улыбнулся и пробормотал:
— Ну, ну, теперь уже совсем скоро мой милый лейтенант созреет для дела, к которому я его предназначил!
Граф Робер, получив у швейцара шляпу и плащ, поспешно приказал подать свою карету, которую лакей с трудом отыскал в веренице экипажей, стоявших вокруг отеля «Трансильвания». Поднявшись в карету, он коротко приказал кучеру:
— К отцу!
Сидя на подушках кареты, Робер, нахмурившись, недовольно ворчал:
— Наверняка, это все штучки моего милого папеньки: он хочет заставить меня явиться домой, чтобы сделать мне еще один выговор! Ух, честное слово, папаша напрасно теряет время, если воображает, что ему удастся надеть на меня узду! Я уже не мальчик, и поздно водить меня на помочах! Он ведь хотел, чтобы я стал офицером — и я стал им! На что же он жалуется, мой дорогой маркиз? Наверняка, когда он был молод, он достаточно развлекался, а теперь мог бы закрыть глаза и на мои шалости!
Но вдруг молодой офицер замолк. С его лица исчезло выражение досады и недовольства. Внезапно им овладело глухое беспокойство, и он сказал вслух:
— А что, если это — правда?
Он глубоко вздохнул. В глубине души граф Д'Орильи не был плохим человеком. Он, в самом деле, никогда не выказывал ни симпатии к отцу, ни даже того уважения, которое обязан был проявлять. Но, несмотря на все свои заблуждения, несмотря на все увлечения, в которые его втягивали избалованность и беззаботный характер, слишком слабый, чтобы сдерживать стремление к удовольствиям, он все-таки сохранил еще какую-то чувствительность, и она, хотя и дремала в нем до сих пор, вдруг проснулась в предчувствии несчастья, в котором не мог не видеть и своей вины.
Поэтому, подъехав к дому, он уже бегом поднялся по высокой лестнице, ведшей в апартаменты отца.
На пороге стоял Тарднуа с лицемерно-сочувствующей миной.
— Ну, что? — спросил граф Робер.
Тарднуа горестно покачал головой.
— Все кончено? — спросил лейтенант, и на лбу у него выступил холодный пот.
— Нет еще! — ответил Тарднуа, — но вот уже час, как господин маркиз потерял сознание, и я очень боюсь…
Робер его уже не слушал. Потрясенный и обуреваемый угрызениями совести, он робко вошел в спальню отца. Маркиз лежал распростертый на постели с восковым лицом, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом и не подавал признаков жизни.
— Отец! — вскричал молодой офицер и рухнул на колени у его изголовья.
Тот медленно открыл глаза; рука его чуть шевельнулась, чтобы коснуться руки сына, который, раздавленный горем, обливаясь слезами, неотрывно смотрел на отца.
— Это ты! Ну, наконец-то! — сказал маркиз слабым, задыхающимся голосом.
— Прости меня, отец!
Больше молодой безумец не смог произнести ни слова — он оказался перед лицом страшной катастрофы и только тут обрел разум.
— Робер, — продолжал с усилием маркиз, — если ты хочешь, чтобы я простил тебя, поклянись мне выполнить мою последнюю волю…
— Клянусь, отец!
— Робер! У тебя есть брат, мой незаконный сын, которого я когда-то давно бросил на произвол судьбы…
Онемев от изумления, молодой офицер смотрел на отца, который продолжал говорить с трудом, но все более внятно.
— Управляющий скажет тебе, что с ним сталось. Он знает. Ты пойдешь к этому молодому человеку, протянешь ему руку и отдашь ему четверть состояния, которое я тебе оставляю. Ты обещаешь мне это сделать? Скажи!
— Да, отец!
— Тогда я прощаю тебе все, как прошу Господа простить мне мои прегрешения…
Страшный стон как бы разорвал грудь умирающего, когда он попробовал последний раз приподняться на постели: маркиз Д'Орильи привык всегда смотреть смерти в лицо. Но тут он откинулся назад, взгляд его затуманился, рот приоткрылся… Маркиз испустил последний вздох.
Робер встал, склонился над телом отца, запечатлел на его лбу прощальный поцелуй и закрыл ему глаза.
Потом он снова опустился на колени перед останками того, чью кончину, как он теперь понимал, он сам приблизил. Он был совершенно подавлен угрызениями совести и сознанием своей вины.
Когда он поднялся на ноги, то заметил Тарднуа, который вытирал старательно выдавленные из глаз две слезинки, скромно стоя поодаль в углу комнаты. Тогда, совладав с потрясением и горем, Робер твердым шагом подошел к управляющему и сказал:
— А теперь расскажи все про моего брата!
Изображая полное удивление, негодяй ответил слезливым и жалостным голосом:
— О, господин граф, в состоянии агонии господин маркиз несомненно совершил невольную ошибку: ибо, свидетель Бог, я впервые слышу о каком-то его незаконном сыне.
Движимый искренним порывом, Робер Д'Орильи вскричал:
— Где бы он ни был, я его найду! Хоть на краю света!
Затем, повернувшись к ложу навеки уснувшего отца, он громко сказал, не замечая двусмысленной улыбки на лице Тарднуа:
— Спи спокойно, отец, я выполню свою клятву!
Глава III
ВЕРБОВЩИК
На колокольне церкви Фикефлёр только что пробило четыре часа пополудни. Облезлый петух, взгромоздившись на свой шест, царил над совершенно безлюдным селением. Крестьяне были на полях, хозяйки в домах готовили ужин. Только у входа в село, над прачечной, звучали, в такт ударам вальков, голоса прачек, которых защищал от палящих солнечных лучей соломенный навес.
Вскоре одна из них, оставив работу, поднялась и направилась по ближайшей тропинке, затененной кустами боярышника, усыпанными белыми цветами. Это была Перетта, которая не видела Фанфана с тех пор, как произошла страшная сцена на гуляньи. Некоторое время девушка задумчиво и медленно шла, восстанавливая в памяти эту сцену, повергшую ее в такое горе; одного воспоминания о ней было довольно, чтобы полились слезы из ее больших синих глаз… Потом, глубоко вздохнув, она достала из-за корсажа небольшую книжку. Это был сборник театральных пьес. Пьеса называлась «Смешные жеманницы». И Перетта погрузилась в чтение одного из шедевров Мольера. Уже в раннем детстве маленькая девочка почувствовала в себе призвание актрисы, и теперь она пылко желала его осуществить.
Живя у доброй графини Клэрфонтен, ее крестница не раз присутствовала на выступлениях перед гостями комедиантов, приезжавших из Парижа по приглашению графини. Открыв рот и боясь шевельнуться, девочка наблюдала игру актеров. Ее желание подражать им было настолько сильно, что она пыталась перед зеркалом крестной матери воспроизводить выражение лица, мимику и жесты прекрасных женщин, которые накануне декламировали стихи Расина или исполняли сцены из Мольера. Однажды ее покровительница застала девочку на эстраде, где по праздничным дням играли скрипачи, за декламацией сцены из «Пирама и Тисбы». Старая графиня очень позабавилась, видя это, и стала следить за развитием своей питомицы. Удивленная столь ранним проявлением таланта, она поручила давать девочке уроки дикции и умения держаться на сцене своему секретарю, так как тот некогда принимал участие в выступлениях бродячих актеров.
Но родители Перетты были далеки от того, чтобы поощрять эти занятия. Они считали, что выступления актеров внушены дьяволом, вырывали у дочери из рук и прятали прекрасные томики пьес, которыми снабжала Перетту графиня. В конце концов, девушка оказалась вынужденной прятать любимые книги и наслаждаться ими тайно, когда выдавались свободные минуты и она могла укрыться от глаз родителей.
В тот момент она учила роль Като — вслух, довольно громко, и совсем не думая о прачках, которые, занятые своими делами и веселой болтовней, не обращали на нее внимания. Вдруг она услышала свое имя. Оно было произнесено юношеским голосом, который заставил ее радостно вздрогнуть.
— Перетта! Перетта!
Это был Фанфан, высунувший голову из кустов.
— Это ты! Какое счастье! — воскликнула Перетта с восхитительной улыбкой. Потом она простодушно пояснила:
— Видишь, я учу роль!
— Значит, — помрачнев, сказал Фанфан, — ты все еще думаешь выступать в театре?
— А почему бы нет?
И, уперев ручку в бедро, она, кокетничая, сказала:
— Я знаю хорошие манеры. Я им научилась у крестной. Послушай, в этой пьесе как раз идет речь о двух молодых особах, Като и Мадлон, которые упрекают своих ухажеров в том, что те не научились светскому поведению и обычаям. Огорченные кавалеры отправляются за своими лакеями и поручают им выдать себя за светских молодых людей. Мадлон очарована и позволяет одному из них поцеловать себя в щеку — вот так: и Перетта, изображая эту сцену, протянула под кустом щечку Фанфану, который забеспокоился и простодушно спросил:
— А что, в театре все актеры будут иметь право тебя целовать?
— Конечно, но это же ничего не значит, это ведь только игра…
Фанфан был подавлен. Такие излияния, даже притворные, уже заранее вызывали у него ужасную ревность. Но Перетта с очаровательной непосредственностью встала на цыпочки, поверх кустов обвила шею Фанфана руками, нежно его поцеловала и сказала:
— Будь спокоен, дурачок, я никогда никого не полюблю, кроме тебя!
Фанфан только хотел ответить ей поцелуем, как рядом с ними раздался крик:
— Великий Боже и Святая Мария! Что я вижу?!?
Это был господин Магю, который направлялся в прачечную с пакетом белья под мышкой, но увидел дочь в объятиях Фанфана.
Влюбленные отскочили друг от друга.
Фанфан скрылся в кустах, Перетта, быстро спрятав книжку за спину, опустила головку, ожидая грозы.
— Что у тебя в руке? — гневно спросила подоспевшая жена пономаря.
— Ничего, мама, — пролепетала еле слышно смущенная Перетта.
— Лгунья! — прогремел папаша Магю.
Схватив дочь за руку, он заставил ее повернуться к нему спиной. Томик упал в траву. Мамаша Магю схватила его и зарычала:
— Еще одна из этих поганых книжонок, которые кружат тебе голову и наверняка заведут тебя в ад! Не удивлюсь, если окажется, что ты — девица дурного поведения!
И, потрясая злополучными «Жеманницами», она кинулась к ручью, у которого стояла прачечная, и бросила томик в воду с криком:
— Ты — недостойная, распутная девчонка! Вот я, например, разве я умею читать, а?
Перетта разразилась рыданиями. Но тут Фанфан, высунув голову из-за кустов, закричал:
— Не плачь, Перетта! Ты все равно будешь моей женой!
В ярости мамаша Магю начала бранить соблазнителя дочери, да так громко, что все прачки сбежались на шум и стали отпускать всякие шуточки.
Но Фанфан уже был далеко и, выйдя на большую дорогу, стал разговаривать сам с собой:
— Я ее люблю… Она меня любит… Мы любим друг друга… Прекрасно! Но я хочу спросить бедного Фанфана: как, не имея ни су в кармане, ты сможешь сделать свою жену счастливой?
И он печально повернул к своему селу.
Но вскоре резкие звуки барабана донеслись до его слуха. Потом зазвучала песня, которую пели звонкие мужские голоса:
Толпа мальчишек, поднимая облако пыли, шла за процессией, напевая вслед за солдатами:
А он уже в Голландии,
Его там принимают…
С моею белокурой
Так сладко рядом спать…
Фанфан, возбужденный, повернул и пошел за процессией. Вскоре кортеж вступил в Фикефлёр. Сержант-вербовщик лихо размахивал тростью, попутно посылая рукой в белой перчатке воздушные поцелуи женщинам, которые выскочили на пороги домов и взирали на него с восхищением. Перед корчмой «Белая Лошадь» короткая команда «Стой!» остановила процессию музыкантов и носильщиков со съестными припасами.
— «Отдыхай!» — скомандовал сержант и, повернувшись к застывшим в неподвижности зевакам, произнес трубным голосом:
— Вот так, добрые люди, мы пришли сюда в поисках настоящих парней, смелых и мужественных. У вас есть возможность приобрести славу и деньги — сколько хотите! Кто хочет познакомиться с нами поближе — приходите сюда, пойдем вместе!
В то время полковники должны были сами набирать и формировать свои полки. Поэтому они рассылали по селам и городам младших офицеров, роскошно экипированных, которые обещали всем новобранцам золотые горы.
Их послушаешь — так нет на свете ничего чудеснее военной службы. Война изображалась ими как небольшая увеселительная прогулка в новые страны, а красавицы всей Европы и даже Америки, — как женщины, уже заранее горящие любовью к доблестным ученикам Марса. Вербовщики, чтобы поймать доверчивых жаворонков в свои сети, пользовались всеми возможными приманками — этому служили и жирная дичь в рационе, и кувшины, полные сидра, и бутылки с вином и старой французской водкой, и обещания полных кошельков.
Приход в казарму сразу же клал конец этим сладостным иллюзиям: строгая дисциплина, тяжелые упражнения, утомительные работы по наряду и, особенно, жестокие наказания за всякую провинность часто заставляли новобранцев горько сожалеть о своей прежней, навсегда ушедшей благополучной жизни. Но таково свойство военной карьеры: несмотря на все лишения и невзгоды, молодые солдаты скоро привыкали к новому быту и становились такими же гордыми своим мундиром воинами, как и их предшественники.
Фанфан вместе со многими другими юношами вошел в зал корчмы вслед за кортежем. Увидев мундиры, почти все посетители — любители выпить — встали. Бравый Вояка, который тоже сидел там в компании с двумя арендаторами, узнал вербовщика и издал радостный крик.
— Господа! — торжественно провозгласил старый солдат. — Я хочу вам представить сержанта Ля-Рамэ, лучшего вербовщика рекрутов в войсках его Величества!
— О, да это сам Бравый Вояка, знаменитый мастер военного дела, дуэлей и битв! — радостно вскричал Ля-Рамэ.
Заядлый фехтовальщик еще не утратил известности во всей французской армии. И, крепко, дружески пожимая и тряся его руку, вербовщик сказал:
— Ты только подумай! Вот не ожидал тебя здесь встретить!
И оба старых солдата сообща принялись уговаривать идти в солдаты Жана-Мари, толстого парня, который уже приобрел печальную известность на празднике в истории с шестом, когда он так распотешил всех присутствующих. Тот сопротивлялся обоим военным, старавшимся вытащить его на середину зала, подталкивая легкими тумаками.
— Ну, иди сюда, — твердил сержант Ля-Рамэ, — и вообще, пойдем с нами. Увидишь замечательные баталии, а потом вернешься в свое село уже покрытый славой, и все девушки сами будут бросаться тебе на шею!
— Да что вы! Ни за что! — бормотал толстяк. — Я хочу оставаться дома.
И тут, посреди посмеивающейся над парнем толпы, Фанфан, который не сводил глаз с роскошного мундира вербовщика, громко сказал:
— А я, сержант, хочу завербоваться!
— Молодец! — закричал Бравый Вояка, а Ля-Рамэ подхватил могучим басом:
— Ну и правильно, мальчик! Больше смысла быть солдатом его Величества, чем оставаться здесь на тяжелой работе и питаться черным хлебом! Вот тебе подорожная, подписывай ее сразу! Держу пари, что ты станешь отличным пехотинцем!
— Сержант, — возразил Фанфан, — но я бы хотел служить в кавалерии!..
— Черт! — заорал Ля-Рамэ. — Ишь ты какой! А ты хоть умеешь сесть на лошадь?
— Посмотрите сами! — воскликнул Фанфан и устремился к дверям корчмы.
— Пошли, посмотрим! — позвал сержанта за собой Бравый Вояка. — Это дело, в котором все его считают большим искусником.
«Белая Лошадь» была не только корчмой, но и почтовой станцией, и в ее конюшнях всегда находилось много свежих и хорошо упитанных лошадей. Фанфан с разрешения хозяина, который всегда хорошо к нему относился, выбрал одного скакуна — полукровку, пылкого и непокорного, сесть на которого мог отважиться только очень опытный и бесстрашный наездник. Фанфан вывел коня во двор, держа простую узду в руке, затем одним прыжком вскочил на коня. Животное стало пытаться сбросить наездника. Но мускулистые ноги Фанфана быстро дали коню понять, что его нельзя не слушаться, и, проскакав галопом вокруг большого двора, Фанфан проделал целый ряд таких акробатических трюков, от которых побледнел бы профессиональный объездчик.
Вербовщик, наклонившись к Бравому Вояке, восторженно воскликнул:
— Ну, он — просто чудо, этот твой шалопай! Немного найдется мастеров манежа, которые утерли бы ему нос!
Бравый Вояка сиял.
— А ко всему этому он еще здорово обращается с саблей и шпагой! — сказал он с гордостью. — Он — мой ученик, и клянусь, что его будущему командиру не придется потеть с таким рекрутом! Можешь, не сомневаясь, дать ему подорожную прямо на королевский двор! Роста он небольшого, это правда, но держу пари на десять экю против одного стакана водки, что он получит первые нашивки еще до Тринитэ.
— Идет, дружище! Верь Ля-Рамэ, я обещаю тебе, что, как только я увижусь в части с корнетом по набору, я добьюсь, чтобы его зачислили в гвардию, чего бы это мне ни стоило. Хотя, возможно, что росту у него и маловато. Но пусть он проедется верхом у всех на глазах!
Бравый Вояка крепко пожал руку спешившемуся Фанфану и сказал:
— Подписывай, мальчик, не сомневайся! Это — совет твоего старого учителя. Тебе здорово повезло: пойдешь служить в лучшие части французской армии!
Подумай: когда Перетта увидит тебя в мундире с красными отворотами, с серебряными галунами и с золотыми пуговицами, в лосинах, в сапогах из мягкой кожи, в треуголке с белой кокардой — можешь не сомневаться, что она, как говорят в песне, «сломает замки и решетки», чтобы быть с тобой!
Все вернулись в корчму, и Фанфан без колебаний поставил свою подпись внизу подорожной, которую вербовщик держал наготове на столе.
Ля-Рамэ в ликовании объявил всеобщий пир.
— Сегодня угощает король! — с воодушевлением провозгласил он. Бокалы зазвенели… Все чокались с Фанфаном, пили за его успехи, и скоро в зале, дымной от табака, поднялся невообразимый шум.
В это время крестьяне возвращались с полей домой. Упряжки быков медленно шли к стойлам. Церковный колокол мелодично вызванивал «Анжелюс». Вновь пришедшие, привлеченные необычайным шумом, садились за столы, расхваливая Фанфана и одобряя его поступление на военную службу. А сержант, понимая, что уже никто больше не появится, собирался двигаться дальше, в Лазье, где его отряд должен был соединиться с другими новобранцами.
Фанфан поспешно распрощался со своими хозяевами. Фермерша собрала и дала ему узелок с вещами, а фермер повесил на шею мешок с провизией на дорогу. Служанки принесли полевые цветы и прикрепили их к его шляпе. Юноша растроганно пожимал всем руки, не без волнения покидая места, где вырос и где знавал и огорчения, и счастливые часы. Выходя из хутора, он тепло пожелал благополучия всем своим сотоварищам. Затем, сделав крюк, бегом направился на кладбище, где покоились его приемные родители. Он стал на колени у могильного камня, почти заросшего травой, и помолился за тех, кто приютил его и сделал ему так много добра. По загорелым щекам его катились слезы… Фанфан смахнул их и вышел из кладбищенской ограды.
Его мучило одно, самое пылкое желание: еще раз увидеть свою любимую. Но перед домом бдительно караулил Магю: он не любил военных и понимал, что происходит.
Вблизи послышалась мелодия марша. Расстроенный Фанфан ускорил шаг. Его старый учитель принял его в объятия и расцеловал на прощанье. Прозвучала команда. Пришлось присоединиться к отряду. И Фанфан, подавив вздох, двинулся дальше вместе со всеми.
Но в ту минуту, когда отряд новобранцев проходил мимо церкви, Перетту охватило предчувствие, что она увидит Фанфана. Несмотря на строгий запрет матери, она распахнула окно, выходящее на улицу, и увидела Фанфана, который строевым шагом уходил из села в облаке пыли, сопровождаемый военным маршем. Она изо всех сил закричала:
— Фанфан!
Юноша обернулся и тихо сказал:
— Перетта! Моя любимая!
— Не уходи, Фанфан!
— Держись! Я вернусь! — крикнул в ответ новобранец.
Разъяренный Магю пытался оттащить дочь от окна, но напрасно.
Рекруты, не прекращая песни, замахали ей руками, а Фанфан успел послать прощальный воздушный поцелуй.
В этот час солнце склонялось к западу. Стоя у дверей, женщины с младенцами на руках посылали отряду новобранцев прощальные приветы. Мальчишки, поднимая пыль, бежали вслед за отрядом. Гремели барабаны, свистели флейты… Добровольный рекрут Фанфан-Тюльпан уходил из родного села в ореоле красных лучей заката — к войне, к славе…
А девушка, которую родители силой увели от окна в середину комнаты, печально вслушивалась в удалявшийся напев веселой походной песни:
Вскоре одна из них, оставив работу, поднялась и направилась по ближайшей тропинке, затененной кустами боярышника, усыпанными белыми цветами. Это была Перетта, которая не видела Фанфана с тех пор, как произошла страшная сцена на гуляньи. Некоторое время девушка задумчиво и медленно шла, восстанавливая в памяти эту сцену, повергшую ее в такое горе; одного воспоминания о ней было довольно, чтобы полились слезы из ее больших синих глаз… Потом, глубоко вздохнув, она достала из-за корсажа небольшую книжку. Это был сборник театральных пьес. Пьеса называлась «Смешные жеманницы». И Перетта погрузилась в чтение одного из шедевров Мольера. Уже в раннем детстве маленькая девочка почувствовала в себе призвание актрисы, и теперь она пылко желала его осуществить.
Живя у доброй графини Клэрфонтен, ее крестница не раз присутствовала на выступлениях перед гостями комедиантов, приезжавших из Парижа по приглашению графини. Открыв рот и боясь шевельнуться, девочка наблюдала игру актеров. Ее желание подражать им было настолько сильно, что она пыталась перед зеркалом крестной матери воспроизводить выражение лица, мимику и жесты прекрасных женщин, которые накануне декламировали стихи Расина или исполняли сцены из Мольера. Однажды ее покровительница застала девочку на эстраде, где по праздничным дням играли скрипачи, за декламацией сцены из «Пирама и Тисбы». Старая графиня очень позабавилась, видя это, и стала следить за развитием своей питомицы. Удивленная столь ранним проявлением таланта, она поручила давать девочке уроки дикции и умения держаться на сцене своему секретарю, так как тот некогда принимал участие в выступлениях бродячих актеров.
Но родители Перетты были далеки от того, чтобы поощрять эти занятия. Они считали, что выступления актеров внушены дьяволом, вырывали у дочери из рук и прятали прекрасные томики пьес, которыми снабжала Перетту графиня. В конце концов, девушка оказалась вынужденной прятать любимые книги и наслаждаться ими тайно, когда выдавались свободные минуты и она могла укрыться от глаз родителей.
В тот момент она учила роль Като — вслух, довольно громко, и совсем не думая о прачках, которые, занятые своими делами и веселой болтовней, не обращали на нее внимания. Вдруг она услышала свое имя. Оно было произнесено юношеским голосом, который заставил ее радостно вздрогнуть.
— Перетта! Перетта!
Это был Фанфан, высунувший голову из кустов.
— Это ты! Какое счастье! — воскликнула Перетта с восхитительной улыбкой. Потом она простодушно пояснила:
— Видишь, я учу роль!
— Значит, — помрачнев, сказал Фанфан, — ты все еще думаешь выступать в театре?
— А почему бы нет?
И, уперев ручку в бедро, она, кокетничая, сказала:
— Я знаю хорошие манеры. Я им научилась у крестной. Послушай, в этой пьесе как раз идет речь о двух молодых особах, Като и Мадлон, которые упрекают своих ухажеров в том, что те не научились светскому поведению и обычаям. Огорченные кавалеры отправляются за своими лакеями и поручают им выдать себя за светских молодых людей. Мадлон очарована и позволяет одному из них поцеловать себя в щеку — вот так: и Перетта, изображая эту сцену, протянула под кустом щечку Фанфану, который забеспокоился и простодушно спросил:
— А что, в театре все актеры будут иметь право тебя целовать?
— Конечно, но это же ничего не значит, это ведь только игра…
Фанфан был подавлен. Такие излияния, даже притворные, уже заранее вызывали у него ужасную ревность. Но Перетта с очаровательной непосредственностью встала на цыпочки, поверх кустов обвила шею Фанфана руками, нежно его поцеловала и сказала:
— Будь спокоен, дурачок, я никогда никого не полюблю, кроме тебя!
Фанфан только хотел ответить ей поцелуем, как рядом с ними раздался крик:
— Великий Боже и Святая Мария! Что я вижу?!?
Это был господин Магю, который направлялся в прачечную с пакетом белья под мышкой, но увидел дочь в объятиях Фанфана.
Влюбленные отскочили друг от друга.
Фанфан скрылся в кустах, Перетта, быстро спрятав книжку за спину, опустила головку, ожидая грозы.
— Что у тебя в руке? — гневно спросила подоспевшая жена пономаря.
— Ничего, мама, — пролепетала еле слышно смущенная Перетта.
— Лгунья! — прогремел папаша Магю.
Схватив дочь за руку, он заставил ее повернуться к нему спиной. Томик упал в траву. Мамаша Магю схватила его и зарычала:
— Еще одна из этих поганых книжонок, которые кружат тебе голову и наверняка заведут тебя в ад! Не удивлюсь, если окажется, что ты — девица дурного поведения!
И, потрясая злополучными «Жеманницами», она кинулась к ручью, у которого стояла прачечная, и бросила томик в воду с криком:
— Ты — недостойная, распутная девчонка! Вот я, например, разве я умею читать, а?
Перетта разразилась рыданиями. Но тут Фанфан, высунув голову из-за кустов, закричал:
— Не плачь, Перетта! Ты все равно будешь моей женой!
В ярости мамаша Магю начала бранить соблазнителя дочери, да так громко, что все прачки сбежались на шум и стали отпускать всякие шуточки.
Но Фанфан уже был далеко и, выйдя на большую дорогу, стал разговаривать сам с собой:
— Я ее люблю… Она меня любит… Мы любим друг друга… Прекрасно! Но я хочу спросить бедного Фанфана: как, не имея ни су в кармане, ты сможешь сделать свою жену счастливой?
И он печально повернул к своему селу.
Но вскоре резкие звуки барабана донеслись до его слуха. Потом зазвучала песня, которую пели звонкие мужские голоса:
Вдруг за поворотом дороги Фанфан увидел необычайную процессию. Четыре флейтиста и четыре барабанщика шествовали впереди огромного верзилы, одетого в великолепную форму французской гвардии — синий мундир, как у королевских гвардейцев, с красными отворотами и золотым галуном на плечах и на спине, белый жилет и белые лосины; его щегольская треуголка, надетая на парик из конского волоса, была украшена белой, вышитой золотом кокардой. Бьющая по икрам сабля, нафабренные усы, камышовая трость с медным набалдашником придавали ему величественный вид. За ним трое солдат несли длинные жерди, на которые были нанизаны жареные кролики, гуси, утки…
С моею белокурой
Так славно, славно, славно,
С моею белокурой
Так сладко рядом спать…
Толпа мальчишек, поднимая облако пыли, шла за процессией, напевая вслед за солдатами:
А он уже в Голландии,
Его там принимают…
С моею белокурой
Так сладко рядом спать…
Фанфан, возбужденный, повернул и пошел за процессией. Вскоре кортеж вступил в Фикефлёр. Сержант-вербовщик лихо размахивал тростью, попутно посылая рукой в белой перчатке воздушные поцелуи женщинам, которые выскочили на пороги домов и взирали на него с восхищением. Перед корчмой «Белая Лошадь» короткая команда «Стой!» остановила процессию музыкантов и носильщиков со съестными припасами.
— «Отдыхай!» — скомандовал сержант и, повернувшись к застывшим в неподвижности зевакам, произнес трубным голосом:
— Вот так, добрые люди, мы пришли сюда в поисках настоящих парней, смелых и мужественных. У вас есть возможность приобрести славу и деньги — сколько хотите! Кто хочет познакомиться с нами поближе — приходите сюда, пойдем вместе!
В то время полковники должны были сами набирать и формировать свои полки. Поэтому они рассылали по селам и городам младших офицеров, роскошно экипированных, которые обещали всем новобранцам золотые горы.
Их послушаешь — так нет на свете ничего чудеснее военной службы. Война изображалась ими как небольшая увеселительная прогулка в новые страны, а красавицы всей Европы и даже Америки, — как женщины, уже заранее горящие любовью к доблестным ученикам Марса. Вербовщики, чтобы поймать доверчивых жаворонков в свои сети, пользовались всеми возможными приманками — этому служили и жирная дичь в рационе, и кувшины, полные сидра, и бутылки с вином и старой французской водкой, и обещания полных кошельков.
Приход в казарму сразу же клал конец этим сладостным иллюзиям: строгая дисциплина, тяжелые упражнения, утомительные работы по наряду и, особенно, жестокие наказания за всякую провинность часто заставляли новобранцев горько сожалеть о своей прежней, навсегда ушедшей благополучной жизни. Но таково свойство военной карьеры: несмотря на все лишения и невзгоды, молодые солдаты скоро привыкали к новому быту и становились такими же гордыми своим мундиром воинами, как и их предшественники.
Фанфан вместе со многими другими юношами вошел в зал корчмы вслед за кортежем. Увидев мундиры, почти все посетители — любители выпить — встали. Бравый Вояка, который тоже сидел там в компании с двумя арендаторами, узнал вербовщика и издал радостный крик.
— Господа! — торжественно провозгласил старый солдат. — Я хочу вам представить сержанта Ля-Рамэ, лучшего вербовщика рекрутов в войсках его Величества!
— О, да это сам Бравый Вояка, знаменитый мастер военного дела, дуэлей и битв! — радостно вскричал Ля-Рамэ.
Заядлый фехтовальщик еще не утратил известности во всей французской армии. И, крепко, дружески пожимая и тряся его руку, вербовщик сказал:
— Ты только подумай! Вот не ожидал тебя здесь встретить!
И оба старых солдата сообща принялись уговаривать идти в солдаты Жана-Мари, толстого парня, который уже приобрел печальную известность на празднике в истории с шестом, когда он так распотешил всех присутствующих. Тот сопротивлялся обоим военным, старавшимся вытащить его на середину зала, подталкивая легкими тумаками.
— Ну, иди сюда, — твердил сержант Ля-Рамэ, — и вообще, пойдем с нами. Увидишь замечательные баталии, а потом вернешься в свое село уже покрытый славой, и все девушки сами будут бросаться тебе на шею!
— Да что вы! Ни за что! — бормотал толстяк. — Я хочу оставаться дома.
И тут, посреди посмеивающейся над парнем толпы, Фанфан, который не сводил глаз с роскошного мундира вербовщика, громко сказал:
— А я, сержант, хочу завербоваться!
— Молодец! — закричал Бравый Вояка, а Ля-Рамэ подхватил могучим басом:
— Ну и правильно, мальчик! Больше смысла быть солдатом его Величества, чем оставаться здесь на тяжелой работе и питаться черным хлебом! Вот тебе подорожная, подписывай ее сразу! Держу пари, что ты станешь отличным пехотинцем!
— Сержант, — возразил Фанфан, — но я бы хотел служить в кавалерии!..
— Черт! — заорал Ля-Рамэ. — Ишь ты какой! А ты хоть умеешь сесть на лошадь?
— Посмотрите сами! — воскликнул Фанфан и устремился к дверям корчмы.
— Пошли, посмотрим! — позвал сержанта за собой Бравый Вояка. — Это дело, в котором все его считают большим искусником.
«Белая Лошадь» была не только корчмой, но и почтовой станцией, и в ее конюшнях всегда находилось много свежих и хорошо упитанных лошадей. Фанфан с разрешения хозяина, который всегда хорошо к нему относился, выбрал одного скакуна — полукровку, пылкого и непокорного, сесть на которого мог отважиться только очень опытный и бесстрашный наездник. Фанфан вывел коня во двор, держа простую узду в руке, затем одним прыжком вскочил на коня. Животное стало пытаться сбросить наездника. Но мускулистые ноги Фанфана быстро дали коню понять, что его нельзя не слушаться, и, проскакав галопом вокруг большого двора, Фанфан проделал целый ряд таких акробатических трюков, от которых побледнел бы профессиональный объездчик.
Вербовщик, наклонившись к Бравому Вояке, восторженно воскликнул:
— Ну, он — просто чудо, этот твой шалопай! Немного найдется мастеров манежа, которые утерли бы ему нос!
Бравый Вояка сиял.
— А ко всему этому он еще здорово обращается с саблей и шпагой! — сказал он с гордостью. — Он — мой ученик, и клянусь, что его будущему командиру не придется потеть с таким рекрутом! Можешь, не сомневаясь, дать ему подорожную прямо на королевский двор! Роста он небольшого, это правда, но держу пари на десять экю против одного стакана водки, что он получит первые нашивки еще до Тринитэ.
— Идет, дружище! Верь Ля-Рамэ, я обещаю тебе, что, как только я увижусь в части с корнетом по набору, я добьюсь, чтобы его зачислили в гвардию, чего бы это мне ни стоило. Хотя, возможно, что росту у него и маловато. Но пусть он проедется верхом у всех на глазах!
Бравый Вояка крепко пожал руку спешившемуся Фанфану и сказал:
— Подписывай, мальчик, не сомневайся! Это — совет твоего старого учителя. Тебе здорово повезло: пойдешь служить в лучшие части французской армии!
Подумай: когда Перетта увидит тебя в мундире с красными отворотами, с серебряными галунами и с золотыми пуговицами, в лосинах, в сапогах из мягкой кожи, в треуголке с белой кокардой — можешь не сомневаться, что она, как говорят в песне, «сломает замки и решетки», чтобы быть с тобой!
Все вернулись в корчму, и Фанфан без колебаний поставил свою подпись внизу подорожной, которую вербовщик держал наготове на столе.
Ля-Рамэ в ликовании объявил всеобщий пир.
— Сегодня угощает король! — с воодушевлением провозгласил он. Бокалы зазвенели… Все чокались с Фанфаном, пили за его успехи, и скоро в зале, дымной от табака, поднялся невообразимый шум.
В это время крестьяне возвращались с полей домой. Упряжки быков медленно шли к стойлам. Церковный колокол мелодично вызванивал «Анжелюс». Вновь пришедшие, привлеченные необычайным шумом, садились за столы, расхваливая Фанфана и одобряя его поступление на военную службу. А сержант, понимая, что уже никто больше не появится, собирался двигаться дальше, в Лазье, где его отряд должен был соединиться с другими новобранцами.
Фанфан поспешно распрощался со своими хозяевами. Фермерша собрала и дала ему узелок с вещами, а фермер повесил на шею мешок с провизией на дорогу. Служанки принесли полевые цветы и прикрепили их к его шляпе. Юноша растроганно пожимал всем руки, не без волнения покидая места, где вырос и где знавал и огорчения, и счастливые часы. Выходя из хутора, он тепло пожелал благополучия всем своим сотоварищам. Затем, сделав крюк, бегом направился на кладбище, где покоились его приемные родители. Он стал на колени у могильного камня, почти заросшего травой, и помолился за тех, кто приютил его и сделал ему так много добра. По загорелым щекам его катились слезы… Фанфан смахнул их и вышел из кладбищенской ограды.
Его мучило одно, самое пылкое желание: еще раз увидеть свою любимую. Но перед домом бдительно караулил Магю: он не любил военных и понимал, что происходит.
Вблизи послышалась мелодия марша. Расстроенный Фанфан ускорил шаг. Его старый учитель принял его в объятия и расцеловал на прощанье. Прозвучала команда. Пришлось присоединиться к отряду. И Фанфан, подавив вздох, двинулся дальше вместе со всеми.
Но в ту минуту, когда отряд новобранцев проходил мимо церкви, Перетту охватило предчувствие, что она увидит Фанфана. Несмотря на строгий запрет матери, она распахнула окно, выходящее на улицу, и увидела Фанфана, который строевым шагом уходил из села в облаке пыли, сопровождаемый военным маршем. Она изо всех сил закричала:
— Фанфан!
Юноша обернулся и тихо сказал:
— Перетта! Моя любимая!
— Не уходи, Фанфан!
— Держись! Я вернусь! — крикнул в ответ новобранец.
Разъяренный Магю пытался оттащить дочь от окна, но напрасно.
Рекруты, не прекращая песни, замахали ей руками, а Фанфан успел послать прощальный воздушный поцелуй.
В этот час солнце склонялось к западу. Стоя у дверей, женщины с младенцами на руках посылали отряду новобранцев прощальные приветы. Мальчишки, поднимая пыль, бежали вслед за отрядом. Гремели барабаны, свистели флейты… Добровольный рекрут Фанфан-Тюльпан уходил из родного села в ореоле красных лучей заката — к войне, к славе…
А девушка, которую родители силой увели от окна в середину комнаты, печально вслушивалась в удалявшийся напев веселой походной песни:
С моею белокурой
Так славно, славно, славно,
С моею белокурой
Так сладко рядом спать…
Глава IV
РЕКА НЕСЧАСТНОЙ ЛЮБВИ
Отъезд Фанфана причинил Перетте глубокое горе. Она любила его искренне, всеми силами своей нежной и преданной души. Вечно угнетаемая и преследуемая и отцом, и матерью, не способными понять ее тонкую артистичную натуру, она почувствовала в молодом односельчанине сердце, которое откликалось на каждое биение ее сердца, и это привлекло ее к нему с такой силой, что это чувство стало для нее единственной радостью в жизни. Отсутствие Фанфана еще усилило ее любовь. Поэтому все время с его отъезда она была молчалива и мрачна, непрерывно ждала от него вестей. Но проходили дни, недели, месяцы — от него не было ни строчки. Перетта уже воображала, что он ее забыл. Военная жизнь, блеск мундира наверняка давали ему не один случай, благоприятный для легкой победы, и это его, наверно, опьяняло. Она воображала его кокетничающим с девушками или с какой-нибудь приветливой буржуазной дамой, а то — и с дамой из общества. В такие минуты ревность впивалась, как шип, в ее сердце…
А в это время Фанфан, который сразу по приезде в Париж был определен в избранный конный полк Рояль-Крават, в гарнизоне Венсена, непрерывно писал письма своей возлюбленной, рассказывая о своей жизни в казарме.
А в это время Фанфан, который сразу по приезде в Париж был определен в избранный конный полк Рояль-Крават, в гарнизоне Венсена, непрерывно писал письма своей возлюбленной, рассказывая о своей жизни в казарме.