Страница:
Да и сам генералитет, попав в такой котел, распадается на различные слои.
Вот, к примеру, Паулюс с его тезисом: первейший долг солдата – повиновение. Тот, кто слушал сводки верховного командования вермахта, может легко представить себе, что творится в голове этого генерала. Справа и слева от его армии прорван фронт. Не только нам одним приходится отражать русское наступление. Уже далеко отсюда, на Украине, бушует зимняя битва. Советские танковые авангарды ежедневно пробиваются все дальше на запад и на юг, теперь под угрозой все наши войска на Кавказе. В этой ситуации Паулюс, вероятно, полагал, что, удерживая позиции на Волге, он сможет сковать большое количество русских дивизий и тем самым ослабить давление, оказываемое противником на Дону и Донце. Вероятно, это и было побудительным мотивом его действий. Но там, где на карту поставлена наша жизнь, «мы не можем считаться с правильностью искусственно притянутых стратегических выводов, даже если абстрактно они и верны. Паулюс прежде всего командующий 6-й армией и отвечает именно за этот, а не за какой-нибудь другой участок фронта.
Вот генерал Зейдлиц-Курцбах, командир 51-го корпуса. Он еще 24 ноября высказался за немедленный прорыв армии из кольца окружения и даже направил командованию армейской группы памятную записку. Он требовал этого и позднее, он даже сейчас требует от командующего армией принятия решения о прорыве на юго-запад. Вопреки приказу Гитлера, только из чувства ответственности перед немецким народом. В какой степени это решение должно послужить сигналом ко всеобщему неповиновению Гитлеру – тайна самого генерала, ее не откроет даже будущее. А Зейдлиц не одинок. Целый ряд генералов разделяет его мысли.
Вот остальные генералы – те, что предоставляют думать за себя другим. Для них приказ – это приказ Фюрер приказывает, мы повинуемся. Гитлер для них явление необычайное: примитивными средствами насилия по праву сильного он рушит один мир и воздвигает на его развалинах другой. Этот мир будет германским, а мы все, как верные паладины фюрера, будем купаться в лучах славы, считают они. В конце концов это мы выигрывали битвы, мы подымались все выше и выше по ступенькам чинов и наград, стали генералами, германскими генералами! А чем бы мы были в мирное время? В лучшем случае дослужились бы до начальника призывного округа. Так что будем же благодарны фюреру. А он тоже не оставит нас своими милостями. Одно только мы должны делать-воевать дальше – так приказывает он, а он все знает, знает что и зачем. Господа, посудите сами: если кто-нибудь из нас в самом деле откажется выполнить приказ, что с таким генералом станется? Он исчезнет навсегда, уж для него-то наверняка найдется местечко в самолете. А потом? Потом военный трибунал, заключение в крепость, а может, и… Вы-то знаете, какая там крепкая рука! Если мы не хотим сами погубить себя, остается только одно – повиноваться, повиноваться и еще раз повиноваться!
Генеральские руки дисциплинированно прикладываются к козырьку фуражки с золотой кокардой, хор голосов дружно произносит: «Яволь! " – и целая шеренга германских генералов – кругом через левое плечо – марш! – отправляется выполнять приказ.
– Прошу немедленно явиться ко мне, остальные командиры уже в пути.
Прибываю в Разгуляевку. Вокруг подавленные лица. Здесь же полковник Айхлер, майор Шуххард, командиры разведбатальона, противотанкового дивизиона и батальона связи. Я седьмой. Одного полка больше нет, он расформирован, а подполковник Вольф по болезни эвакуирован на самолете. После меня являются начальник отдела личного состава и начальник тыла дивизии. Теперь все в сборе, 1-й офицер штаба отправляется доложить генералу.
Фон Шверин выглядит очень серьезным и больным. Кивком головы здоровается с нами и без долгих предисловий занимает место во главе стола.
– Господа, причина сегодняшнего совещания командиров и начальников печальна. Наша пехотная дивизия расформировывается. Причем немедленно. Прежде чем мы расстанемся, надо выяснись все до последней мелочи, так как я еще на сегодня вызван к командующему армией и завтра должен вылететь по высочайшему приказу. Мне нечего говорить вам, насколько это тяжело для меня.
Вот так здорово! Словно бомба разорвалась. Итак, расформировывается наша дивизия, разлетается в разные стороны, дивизия, в которой мы воевали по всей Европе, ликвидируется, вдали от своего тылового гарнизона. Одним словом, одним росчерком пера разрывается то, что до сих пор связывало нас всех. В каждом подразделении еще сохранилось по нескольку человек, которые воюют в этой дивизии с первых дней войны, их осталось так немного, но это еще крепче связывает их. И теперь расстаться с ними! Два с половиной года я командовал ротой в своем батальоне, а вот уже три четверти года я его командир. Я не только знаю фамилии солдат, я знаю их самих. Я шестой командир батальона и последний. Горько это. Но вдвойне горько, когда думаю о том, что именно под моим командованием батальон понес наибольшие потери – на Дону и здесь, у Сталинграда. От 730 человек осталась двузначная цифра. Эта сила распалась на кусочки в моих руках, я не смог удержать ее. А теперь все кончено. Называюсь командиром, только что стал майором, а на самом деле ничтожная пылинка. Тут никакие чины не помогут. Нет, нас ликвидирует не этот росчерк пера под приказом. Нас ликвидировало то, что происходило здесь, у стен Сталинграда, в течение целых месяцев, дивизии больше нет и без этого приказа.
Генерал говорит. Остается только один полк, он передается 305-й дивизии. В него будут сведены остатки наших подразделений: пехотинцы, саперы, разведчики и связисты. Артиллерийский полк и тылы целиком передаются соседней дивизии. Хуже всего противотанковому дивизиону: он расформировывается полностью. Офицеры и рядовые штаба дивизии вылетают вместе с генералом. С ними вместе и командир батальона связи. За исключением подразделений, которые передаются полностью, все командиры переходят в полк Айхлера и используются там в соответствии с необходимостью независимо от их специальности.
– А для вас, – обращается генерал ко мне, – у меня есть особенный сюрприз. Паулюс назначил вас командиром саперного батальона 16-й танковой дивизии… Ваш предшественник убит. Спокойно сдавайте свои дела, а потом явитесь лично к командующему. Недели через две, так я думаю.
Итак, я остаюсь в котле! Прекрасно, ничего другого я, собственно, и не ждал! В руки мне суют совершенно чужую часть. Насколько она сильна, никто сказать не может. При нынешних обстоятельствах переводят в совершенно незнакомую часть, в полностью моторизованный батальон, в котором днем с огнем не сыскать ни грамма горючего, а моих старых камрадов, которые мне так пригодились бы на новом месте, невзирая на лица распределяют по пехотным подразделениям. Только этого мне действительно не хватало!
– Сегодня, позднее, – заканчивает свою речь генерал, – прошу всех ко мне на небольшой прощальный вечер.
Переговорив с Айхлером и вернувшись на «Цветочный горшок», решаю так: Фидлер будет командовать пехотной ротой, а Франц возьмет на себя командование полковым саперным взводом – остатком моего батальона. Рембольд, Туш и Хюртген, Адерьян и фон дер Хейдт пойдут командирами взводов к Айхлеру, а доктор примет так называемую роту снабжения, которая состоит из 200 легкораненых. Бергер останется при мне. Его, Глока, Ленца, Тони, а также Байсмана впоследствии заберу с собой в батальон. У всех вытянутые лица. Иначе и быть не могло. С мыслью, что нашего батальона больше не существует, особенно трудно примириться Паулю Фидлеру – свежеиспеченному капитану, а также Францу и Рембольду, которые только что стали один обер-лейтенантом, другой лейтенантом. Даже Хюртген, быстро акклиматизировавшийся в батальоне, не может скрыть своего разочарования:
– Поистине жаль, – говорит он. – Ну ничего, увидимся в Кобленце, на небе или в Сибири!
После нескольких часов, проведенных в генеральском блиндаже, где предавались воспоминаниям, желали генералу всего наилучшего, а сам он уверял нас. что куда с большей' радостью остался бы с нами в котле (никто ему, разумеется, не поверил), после трогательного прощания, при котором фон Шверин даже немного прослезился, и после бессонной ночи, когда я прощался с тем кусочком родины, каким был для меня потерянный теперь батальон, я наутро отправился в Питомник, чтобы лично отдать новые приказы подразделениям обоза. Кроме того, я хотел на месте посмотреть, как обстоит дело с нашим имуществом.
В тот самый момент, когда я пересекаю железную дорогу у Гумрака, вижу, как мимо последних домов деревни в направлении Питомника проезжает длинная автоколонна. На машинах я вижу лотарингский крест – это отличительный знак нашей дивизии. На передней машине – черно-бело-красный флажок – наш дивизионный штандарт. Все ясно: штаб дивизии следует в дальний путь. Решаю посмотреть, кто и что отправляется по воздуху на родину.
На аэродроме царит лихорадочная спешка. Колонна въезжает, все быстро вылезают из машин, самолеты уже готовы к вылету. Посторонних на поле не допускает охрана. В то время как над нами разыгрывается воздушный бой и один «мессершмитт» ловко пытается подняться выше двух русских истребителей, двери серо-белых самолетов раскрываются, и вот уже первые офицеры сидят внутри. Денщики едва поспевают за ними. С ящиками, чемоданами и бельевыми мешками они рысцой бегут вслед. В самолеты грузят два мотоцикла. Пока их втаскивают наверх – а это нелегко, ибо вес у них солидный, – я успеваю переговорить со штабным писарем, в глазах которого светится радость нежданного спасения. Он настолько опьянен этой радостью, что готов дать самые подробные ответы на все вопросы. Генерал хочет сразу же после приземления – предположительно в Новочеркасске – как можно скорее двинуться дальше на запад, согласно приказу разумеется. Автомашину, к сожалению, в такой небольшой самолет не втащишь, вот и везем два мотоцикла, оба заправлены до самого верха.
Правильно. Раз нас уже списали, зачем оставлять нам бензин? Важно, чтобы у этого господина со старинной солдатской фамилией было на чем побыстрее смотаться подальше в тыл, пусть даже транспорт такой неказистый. К тому же это производит такое преотличное впечатление: генерал на мотоцикле – совсем по полевому уставу, сразу видно, откуда он прибыл, что немало понюхал пороха! Тут сразу пахнет «героем Сталинграда».
В самолет сажают и двух русских военнопленных. Это необходимо, хотя в первый момент кажется непонятным. Но ведь для двух мотоциклов нужны два слесаря по моторам. Никто отрицать не станет? А отъезд так внезапен, где тут найти время отыскать двух солдат в саперном батальоне и взять их с собой?
Только двух человек из штаба я не вижу здесь: обоих дивизионных священников{34}. Одному из них я хотел передать письмо домой. Всего несколько строк, написанных в страшной спешке. «Патер, патер? – писарь напрягает память. – Ахда, обоих священников оставляют здесь! Ведь каждому из них уже за семьдесят, а места в самолете не хватает даже для самого необходимого багажа. Ах, господин генерал особенно сожалеет об этом, ведь он так уважает церковь. Но приходится выбирать: патер, мотоциклы или слесари – что важнее? Здесь все решает война, то, что нужно для нее. А без священника как-нибудь обойтись можно, как ни тяжело, Это может понять каждый, даже набожный человек»
А в этих ящиках что? Гм, продукты. Надо же о себе позаботиться. Правда, полет длится всего два часа, можно было бы и без еды обойтись, да кто знает, как там будет внизу, после приземления? Надо себя обеспечить. Вчера каждому отлетающему выдали по десять банок мясных консервов и по буханке хлеба, наконец-то снова набили себе пузо. А остатки? Конечно, с собой. А что же с ними еще делать? Войскам оставить? Или раненым отдать? Какой смысл, на всех так и так не хватит, только многие себя обиженными почувствуют. Нет, со штабом дивизии все в порядке, он о своих людях заботится!
Да, это верно. Каждый думает только о себе, рука руку моет. Интендантский чиновник заботится о хорошем питании господина генерала, не забыл захватить для него даже сигары, за это его и самого берут. Начальник отдела «чего прикажете» все делает сам, по возможности не обременяя господина генерала всякими мелочами, за это его и берут. Генерал приказывает выдать особый паек шоколада для «мозгового треста» своего штаба, зато у него самого будет меньше работы и больше времени, чтобы решить наконец вопрос: может ли человек стать офицером, если его отец крестьянин?
Облака собираются в кучку: небо тоже как-никак понимает, что господину генералу надо лететь из котла, Нужно укрыть вылетевшие самолеты от взглядов русских. Драгоценный груз в полной целости и сохранности выгрузят где-нибудь позади, где опасность не так велика. А впереди всех гордо будет шагать полководец, который выбрался из самого тяжелого угла Сталинграда – завода «Красный Октябрь».
На широком летном поле видны засыпанные свежим снегом блиндажи; они напоминают кротовые норы или же противотанковые препятствия, после того как по ним прокатилась волна танков. На верхних ступеньках круто ведущих вниз лестниц стоит в облике полузакоченевших солдат само нетерпение, вглядываясь в угрюмое зимнее небо, с которого через невыносимо долгие промежутки приходит помощь. Вопль о помощи беззвучно срывается с их плотно сжатых, побелевших губ. Они выглядят как братья, которых воспитал один суровый отец – война, и каждому из них досталась здоровенная порция битья. Они похожи друг на друга до неразличимости. Индивидуальность стерта. Страдания и лишения наложили свой отпечаток на их заросшие щетиной лица, проложили глубокие морщины на их пожелтевшей коже, заострили выпирающие скулы. Закутанные в одеяла и платки, с почерневшими бинтами, они одна-единая семья, трепетно ждущая спасения. Как одна снежинка гонима ветром к другой, так и я встречаю взгляд одного из них, выходящего из своего подземного убежища. Да это же доктор Хюнерман, мой старый приятель Карл Хюнерман! Он тоже узнал меня и теперь короткими шажками приближается к моей машине. Трясем друг другу закоченевшие руки.
– Не делай такого удивленного лица. Я не из тех, кто разнюхивает насчет самолетов! – восклицает он.
– А что же ты делаешь тут, на аэродроме? – спрашиваю я.
– Только что прилетел и жду приказа о дальнейшем назначении. На рождество был дома, в Кобленце. Там никто ничего не знал о распаде армии. На обратном пути в Берлине посетил своего брата-генерала, я тебе о нем когда-то рассказывал. Он внес полную ясность. Мы здесь списанные. И нам больше никто помочь не может.
– Зачем же ты прилетел сюда? Ведь мы же кандидаты в смертники!
– Думаешь, добровольно? Ошибаешься! Я этого вовсе не добивался, можешь поверить. Но вчера пришел приказ: не хватает врачей. Должен немедленно отправляться в Питомник.
– А куда тебя, ты думаешь, назначат?
– Один бог ведает. Пока жду здесь. Кто бы мог подумать, что мы так глупо погибнем? Как бы то ни было, я решил: последнюю пулю – в лоб, но русским в руки не дамся.
В это время приземляется новый самолет, и вот уже нет никакой заградительной цепи. Как и тогда, в декабре, из всех нор выскакивает народ, начинается гонка, приз в которой – собственная жизнь. Возникает драка у входа в самолет, только теперь масштаб стал побольше. Теперь к самолету со всех сторон устремляется несколько сот человек. Им не до багажа. Жизнь, и больше ничего – вот что хотят они спасти. А на все остальное наплевать! За самолеты идет настоящий бой, происходит настоящая схватка. Взлетают и опускаются поблескивающие клинки штыков и ножи, падают раненые с проклятиями на покрытых коркой губах. Летчик, имеющий строгий приказ брать на борт самолета только тех солдат, у которых есть свидетельство, подписанное начальником медицинской службы армии, не в силах противостоять натиску не поддающейся учету огромной массы. Он забирается в свою кабину, а пахнущая гноем и потом куча тел протискивается через узкую дверь внутрь, внутрь, внутрь… Кто внутри – тот жив, кто остался снаружи – погиб.
В самолете молодой командир корабля просто вне себя. Он не может стартовать: машина перегружена, переполнена. Но каждый рад, что наконец внутри, никто не хочет вылезать. Не помогают ни просьбы, ни угрозы. Лишних приходится вышвыривать силой. Но как ни слабы эти полускелеты, силы у них возрастают, руки судорожно цепляются за что попало. Им отдавливают каблуками пальцы, пока те, окровавленные, не размыкаются, но они снова цепляются, и все повторяется сначала. В конце концов сброшенный падает на двойной ряд уже валяющихся у самолета и стукается головой о промерзшую землю. Схватка длится несколько минут. Никто больше не спрашивает никаких свидетельств: это уже не имеет никакого смысла, лишь бы число улетающих не помешало взлету. Но дверь в самолет все еще открыта, и тут же шесть-восемь рук цепляются за нее, чтобы проложить себе путь к спасению. Они пытаются подтянуться вверх, но им не удается: руки слишком слабы, ноги волочатся по полю. Но они все не отпускают, даже когда их бьют по суставам, в отчаянии судорожно цепляются за фюзеляж. Звучат выстрелы, и руки наконец опадают. Те, кто только что хотели улететь, теперь валяются в снегу, обессиленные, полумертвые, и к ним спешат санитары из больших палаток. Самолет уже стартует, поднимается в воздух и берет курс на юго-восток. В этот момент с него что-то падает – солдат, пытавшийся улететь. Слышится тяжелый звук удара – это падение в безнадежность, в котел, в смерть.
Потом я еду в свой обоз. Люди уже в курсе дела. Один офицер начальника обоза еще вчера вечером привез известие о расформировании дивизии. Даю указания о свертывании дел. Основная масса снаряжения передается армейскому складу инженерного имущества. Грузовики, кроме трех, следует на месте передать 305-й дивизии. После этого саперам сесть на оставшиеся автомашины и отправиться к «Цветочному горшку», где они получат от меня последний приказ.
У меня в блиндаже на столе тоже лежит такая матово-белая листовка. Правда, Бергер, как приказано, перечеркнул ее красным карандашом и написал поперек: «Вражеская пропаганда», дважды подчеркнув эти слова. Но это не такая листовка, как все те, которые сбрасывали нам до сих пор. От нее зависит многое, можно сказать, все! В ней ясно и четко говорится:
«Командующему окруженной под Сталинградом
6-й германской армией генерал-полковнику Паулюсу или его заместителю
6-я германская армия, соединения 4-й танковой армии и приданные им части усиления находятся в полном окружении с 23 ноября 1942 года. Части Красной Армии окружили эту группу германских войск плотным кольцом. Все надежды на спасение Ваших войск путем наступления германских войск с юга и юго-запада не оправдались. Спешившие вам на помощь германские войска разбиты Красной Армией и остатки этих войск отступают на Ростов. Германская транспортная авиация, перевозящая вам голодную норму продовольствия, боеприпасов и горючего, в связи с успешным, стремительным продвижением Красной Армии вынуждена часто менять аэродромы и летать в расположение окруженных издалека. К тому же германская транспортная авиация несет огромные потери в самолетах и экипажах от русской авиации. Ее помощь окруженным войскам становится нереальной.
Положение Ваших окруженных войск тяжелое. Они испытывают голод, болезни и холод. Суровая русская зима только начинается, сильные морозы, холодные ветры и метели еще впереди, а Ваши солдаты не обеспечены зимним обмундированием и находятся в тяжелых антисанитарных условиях.
Вы как Командующий и все офицеры окруженных войск отлично понимаете, что у Вас нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо окружения. Ваше положение безнадежное, и дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла.
В условиях сложившейся для Вас безвыходной обстановки во избежание напрасного кровопролития предлагаем Вам принять следующие условия капитуляции.
1) Всем германским окруженным войскам во главе с Вами и Вашим штабом прекратить сопротивление.
2) Вам организованно передать в наше распоряжение весь личный состав, вооружение, всю боевую технику и военное имущество в исправном состоянии.
Мы гарантируем всем прекратившим сопротивление офицерам, унтер-офицерам и солдатам жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или любую страну. куда изъявят желание военнопленные.
Всему личному состава сдавшихся войск сохраняем военную форму, знаки различия и ордена, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие.
Всем сдавшимся офицерам, унтер-офицерам и солдатам немедленно будет установлено нормальное питание. Всем раненым, больным и обмороженным будет оказана медицинская помощь.
Ваш ответ ожидается в 15 часов 00 минут по московскому времени 9 января 1943 года в письменном виде через лично Вами назначенного представителя, которому надлежит следовать в легковой машине с белым флагом по дороге разъезд Конный – станция Котлубань.
Ваш представитель будет встречен русскими доверенными командирами в районе «Б» 0,5 км юго-восточнее разъезда 564 в 15 часов 00 минут 9 января 1943 года.
При отклонении Вами нашего предложения о капитуляции предупреждаем, что войска Красной Армии и Красного Воздушного Флота будут вынуждены вести дело на уничтожение окруженных германских войск, а за их уничтожение Вы будете нести ответственность.
Представитель Ставки Верховного
Главного Командования Красной Армии генерал-полковник артиллерии Воронов
Командующий войсками Донского фронта генерал-лейтенант Рокоссовский»
Так-то. Факты изложены трезво, без всякого преувеличения. Что мы в железном кольце – знает каждый из нас. Что нас после краха наступления армии Гота больше не могут вызволить из окружения – тоже ясно. Новая попытка спасти нас могла бы быть предпринята только после основательной подготовки, а так долго нам не выдержать. Ежедневно доставляемый по воздуху голодный паек слишком мизерный. Транспортные части люфтваффе при самой доброй воле не могут доставлять больше этого. Сотни самолетов уже сбиты и валяются на земле. Резервы наши далеко не неисчерпаемы. Нет, наивно было бы верить, что мы сможем остаться здесь и ждать, пока, скажем, весной будет предпринята новая операция с целью выручить нас.
Но уже нереальна и другая возможность: концентрированными силами прорвать окружение и двинуться на запад. Время упущено. Теперь слишком поздно. Вся армия страдает от удушья, блуждает в лабиринте, скорчилась без сил в снегу. Как ни крути, а приходишь к одному выводу: дни немецких войск, сжатых на узком пространстве, сочтены, умирающая армия не способна сковать сколько-нибудь значительные силы противника, а другой задачи у нас нет. Следовательно, продолжать кровопролитие бессмысленно. Капитуляция – требование разума, требование товарищества, требование посчитаться с судьбой бесчисленного количества раненых солдат, которые по большей части лежат в подвалах без всякого медицинского ухода. Такая капитуляция не наносит ущерба достоинству германского солдата. Подразделения в полном составе походным маршем отправятся в почетный плен. Мы сделали все, что было в наших силах. Ни один человек, ни один солдат в мире не упрекнет нас за эту капитуляцию. Даже Блюхер{35} и тот капитулировал при Раткау, потому что у него больше не было ни пороха, ни хлеба, но ни одному историю до сих пор не приходило в голову упрекать его за это в несолдатском поведении. История повидала за века немало. Победы и поражения в бесчисленном множестве сменяли друг друга, но славные имена, которыми гордятся, были у каждого народа.
Вот, к примеру, Паулюс с его тезисом: первейший долг солдата – повиновение. Тот, кто слушал сводки верховного командования вермахта, может легко представить себе, что творится в голове этого генерала. Справа и слева от его армии прорван фронт. Не только нам одним приходится отражать русское наступление. Уже далеко отсюда, на Украине, бушует зимняя битва. Советские танковые авангарды ежедневно пробиваются все дальше на запад и на юг, теперь под угрозой все наши войска на Кавказе. В этой ситуации Паулюс, вероятно, полагал, что, удерживая позиции на Волге, он сможет сковать большое количество русских дивизий и тем самым ослабить давление, оказываемое противником на Дону и Донце. Вероятно, это и было побудительным мотивом его действий. Но там, где на карту поставлена наша жизнь, «мы не можем считаться с правильностью искусственно притянутых стратегических выводов, даже если абстрактно они и верны. Паулюс прежде всего командующий 6-й армией и отвечает именно за этот, а не за какой-нибудь другой участок фронта.
Вот генерал Зейдлиц-Курцбах, командир 51-го корпуса. Он еще 24 ноября высказался за немедленный прорыв армии из кольца окружения и даже направил командованию армейской группы памятную записку. Он требовал этого и позднее, он даже сейчас требует от командующего армией принятия решения о прорыве на юго-запад. Вопреки приказу Гитлера, только из чувства ответственности перед немецким народом. В какой степени это решение должно послужить сигналом ко всеобщему неповиновению Гитлеру – тайна самого генерала, ее не откроет даже будущее. А Зейдлиц не одинок. Целый ряд генералов разделяет его мысли.
Вот остальные генералы – те, что предоставляют думать за себя другим. Для них приказ – это приказ Фюрер приказывает, мы повинуемся. Гитлер для них явление необычайное: примитивными средствами насилия по праву сильного он рушит один мир и воздвигает на его развалинах другой. Этот мир будет германским, а мы все, как верные паладины фюрера, будем купаться в лучах славы, считают они. В конце концов это мы выигрывали битвы, мы подымались все выше и выше по ступенькам чинов и наград, стали генералами, германскими генералами! А чем бы мы были в мирное время? В лучшем случае дослужились бы до начальника призывного округа. Так что будем же благодарны фюреру. А он тоже не оставит нас своими милостями. Одно только мы должны делать-воевать дальше – так приказывает он, а он все знает, знает что и зачем. Господа, посудите сами: если кто-нибудь из нас в самом деле откажется выполнить приказ, что с таким генералом станется? Он исчезнет навсегда, уж для него-то наверняка найдется местечко в самолете. А потом? Потом военный трибунал, заключение в крепость, а может, и… Вы-то знаете, какая там крепкая рука! Если мы не хотим сами погубить себя, остается только одно – повиноваться, повиноваться и еще раз повиноваться!
Генеральские руки дисциплинированно прикладываются к козырьку фуражки с золотой кокардой, хор голосов дружно произносит: «Яволь! " – и целая шеренга германских генералов – кругом через левое плечо – марш! – отправляется выполнять приказ.
* * *
7 января, чуть забрезжил рассвет, меня вызывают к телефону. Говорит 1а дивизии.– Прошу немедленно явиться ко мне, остальные командиры уже в пути.
Прибываю в Разгуляевку. Вокруг подавленные лица. Здесь же полковник Айхлер, майор Шуххард, командиры разведбатальона, противотанкового дивизиона и батальона связи. Я седьмой. Одного полка больше нет, он расформирован, а подполковник Вольф по болезни эвакуирован на самолете. После меня являются начальник отдела личного состава и начальник тыла дивизии. Теперь все в сборе, 1-й офицер штаба отправляется доложить генералу.
Фон Шверин выглядит очень серьезным и больным. Кивком головы здоровается с нами и без долгих предисловий занимает место во главе стола.
– Господа, причина сегодняшнего совещания командиров и начальников печальна. Наша пехотная дивизия расформировывается. Причем немедленно. Прежде чем мы расстанемся, надо выяснись все до последней мелочи, так как я еще на сегодня вызван к командующему армией и завтра должен вылететь по высочайшему приказу. Мне нечего говорить вам, насколько это тяжело для меня.
Вот так здорово! Словно бомба разорвалась. Итак, расформировывается наша дивизия, разлетается в разные стороны, дивизия, в которой мы воевали по всей Европе, ликвидируется, вдали от своего тылового гарнизона. Одним словом, одним росчерком пера разрывается то, что до сих пор связывало нас всех. В каждом подразделении еще сохранилось по нескольку человек, которые воюют в этой дивизии с первых дней войны, их осталось так немного, но это еще крепче связывает их. И теперь расстаться с ними! Два с половиной года я командовал ротой в своем батальоне, а вот уже три четверти года я его командир. Я не только знаю фамилии солдат, я знаю их самих. Я шестой командир батальона и последний. Горько это. Но вдвойне горько, когда думаю о том, что именно под моим командованием батальон понес наибольшие потери – на Дону и здесь, у Сталинграда. От 730 человек осталась двузначная цифра. Эта сила распалась на кусочки в моих руках, я не смог удержать ее. А теперь все кончено. Называюсь командиром, только что стал майором, а на самом деле ничтожная пылинка. Тут никакие чины не помогут. Нет, нас ликвидирует не этот росчерк пера под приказом. Нас ликвидировало то, что происходило здесь, у стен Сталинграда, в течение целых месяцев, дивизии больше нет и без этого приказа.
Генерал говорит. Остается только один полк, он передается 305-й дивизии. В него будут сведены остатки наших подразделений: пехотинцы, саперы, разведчики и связисты. Артиллерийский полк и тылы целиком передаются соседней дивизии. Хуже всего противотанковому дивизиону: он расформировывается полностью. Офицеры и рядовые штаба дивизии вылетают вместе с генералом. С ними вместе и командир батальона связи. За исключением подразделений, которые передаются полностью, все командиры переходят в полк Айхлера и используются там в соответствии с необходимостью независимо от их специальности.
– А для вас, – обращается генерал ко мне, – у меня есть особенный сюрприз. Паулюс назначил вас командиром саперного батальона 16-й танковой дивизии… Ваш предшественник убит. Спокойно сдавайте свои дела, а потом явитесь лично к командующему. Недели через две, так я думаю.
Итак, я остаюсь в котле! Прекрасно, ничего другого я, собственно, и не ждал! В руки мне суют совершенно чужую часть. Насколько она сильна, никто сказать не может. При нынешних обстоятельствах переводят в совершенно незнакомую часть, в полностью моторизованный батальон, в котором днем с огнем не сыскать ни грамма горючего, а моих старых камрадов, которые мне так пригодились бы на новом месте, невзирая на лица распределяют по пехотным подразделениям. Только этого мне действительно не хватало!
– Сегодня, позднее, – заканчивает свою речь генерал, – прошу всех ко мне на небольшой прощальный вечер.
Переговорив с Айхлером и вернувшись на «Цветочный горшок», решаю так: Фидлер будет командовать пехотной ротой, а Франц возьмет на себя командование полковым саперным взводом – остатком моего батальона. Рембольд, Туш и Хюртген, Адерьян и фон дер Хейдт пойдут командирами взводов к Айхлеру, а доктор примет так называемую роту снабжения, которая состоит из 200 легкораненых. Бергер останется при мне. Его, Глока, Ленца, Тони, а также Байсмана впоследствии заберу с собой в батальон. У всех вытянутые лица. Иначе и быть не могло. С мыслью, что нашего батальона больше не существует, особенно трудно примириться Паулю Фидлеру – свежеиспеченному капитану, а также Францу и Рембольду, которые только что стали один обер-лейтенантом, другой лейтенантом. Даже Хюртген, быстро акклиматизировавшийся в батальоне, не может скрыть своего разочарования:
– Поистине жаль, – говорит он. – Ну ничего, увидимся в Кобленце, на небе или в Сибири!
После нескольких часов, проведенных в генеральском блиндаже, где предавались воспоминаниям, желали генералу всего наилучшего, а сам он уверял нас. что куда с большей' радостью остался бы с нами в котле (никто ему, разумеется, не поверил), после трогательного прощания, при котором фон Шверин даже немного прослезился, и после бессонной ночи, когда я прощался с тем кусочком родины, каким был для меня потерянный теперь батальон, я наутро отправился в Питомник, чтобы лично отдать новые приказы подразделениям обоза. Кроме того, я хотел на месте посмотреть, как обстоит дело с нашим имуществом.
В тот самый момент, когда я пересекаю железную дорогу у Гумрака, вижу, как мимо последних домов деревни в направлении Питомника проезжает длинная автоколонна. На машинах я вижу лотарингский крест – это отличительный знак нашей дивизии. На передней машине – черно-бело-красный флажок – наш дивизионный штандарт. Все ясно: штаб дивизии следует в дальний путь. Решаю посмотреть, кто и что отправляется по воздуху на родину.
На аэродроме царит лихорадочная спешка. Колонна въезжает, все быстро вылезают из машин, самолеты уже готовы к вылету. Посторонних на поле не допускает охрана. В то время как над нами разыгрывается воздушный бой и один «мессершмитт» ловко пытается подняться выше двух русских истребителей, двери серо-белых самолетов раскрываются, и вот уже первые офицеры сидят внутри. Денщики едва поспевают за ними. С ящиками, чемоданами и бельевыми мешками они рысцой бегут вслед. В самолеты грузят два мотоцикла. Пока их втаскивают наверх – а это нелегко, ибо вес у них солидный, – я успеваю переговорить со штабным писарем, в глазах которого светится радость нежданного спасения. Он настолько опьянен этой радостью, что готов дать самые подробные ответы на все вопросы. Генерал хочет сразу же после приземления – предположительно в Новочеркасске – как можно скорее двинуться дальше на запад, согласно приказу разумеется. Автомашину, к сожалению, в такой небольшой самолет не втащишь, вот и везем два мотоцикла, оба заправлены до самого верха.
Правильно. Раз нас уже списали, зачем оставлять нам бензин? Важно, чтобы у этого господина со старинной солдатской фамилией было на чем побыстрее смотаться подальше в тыл, пусть даже транспорт такой неказистый. К тому же это производит такое преотличное впечатление: генерал на мотоцикле – совсем по полевому уставу, сразу видно, откуда он прибыл, что немало понюхал пороха! Тут сразу пахнет «героем Сталинграда».
В самолет сажают и двух русских военнопленных. Это необходимо, хотя в первый момент кажется непонятным. Но ведь для двух мотоциклов нужны два слесаря по моторам. Никто отрицать не станет? А отъезд так внезапен, где тут найти время отыскать двух солдат в саперном батальоне и взять их с собой?
Только двух человек из штаба я не вижу здесь: обоих дивизионных священников{34}. Одному из них я хотел передать письмо домой. Всего несколько строк, написанных в страшной спешке. «Патер, патер? – писарь напрягает память. – Ахда, обоих священников оставляют здесь! Ведь каждому из них уже за семьдесят, а места в самолете не хватает даже для самого необходимого багажа. Ах, господин генерал особенно сожалеет об этом, ведь он так уважает церковь. Но приходится выбирать: патер, мотоциклы или слесари – что важнее? Здесь все решает война, то, что нужно для нее. А без священника как-нибудь обойтись можно, как ни тяжело, Это может понять каждый, даже набожный человек»
А в этих ящиках что? Гм, продукты. Надо же о себе позаботиться. Правда, полет длится всего два часа, можно было бы и без еды обойтись, да кто знает, как там будет внизу, после приземления? Надо себя обеспечить. Вчера каждому отлетающему выдали по десять банок мясных консервов и по буханке хлеба, наконец-то снова набили себе пузо. А остатки? Конечно, с собой. А что же с ними еще делать? Войскам оставить? Или раненым отдать? Какой смысл, на всех так и так не хватит, только многие себя обиженными почувствуют. Нет, со штабом дивизии все в порядке, он о своих людях заботится!
Да, это верно. Каждый думает только о себе, рука руку моет. Интендантский чиновник заботится о хорошем питании господина генерала, не забыл захватить для него даже сигары, за это его и самого берут. Начальник отдела «чего прикажете» все делает сам, по возможности не обременяя господина генерала всякими мелочами, за это его и берут. Генерал приказывает выдать особый паек шоколада для «мозгового треста» своего штаба, зато у него самого будет меньше работы и больше времени, чтобы решить наконец вопрос: может ли человек стать офицером, если его отец крестьянин?
Облака собираются в кучку: небо тоже как-никак понимает, что господину генералу надо лететь из котла, Нужно укрыть вылетевшие самолеты от взглядов русских. Драгоценный груз в полной целости и сохранности выгрузят где-нибудь позади, где опасность не так велика. А впереди всех гордо будет шагать полководец, который выбрался из самого тяжелого угла Сталинграда – завода «Красный Октябрь».
На широком летном поле видны засыпанные свежим снегом блиндажи; они напоминают кротовые норы или же противотанковые препятствия, после того как по ним прокатилась волна танков. На верхних ступеньках круто ведущих вниз лестниц стоит в облике полузакоченевших солдат само нетерпение, вглядываясь в угрюмое зимнее небо, с которого через невыносимо долгие промежутки приходит помощь. Вопль о помощи беззвучно срывается с их плотно сжатых, побелевших губ. Они выглядят как братья, которых воспитал один суровый отец – война, и каждому из них досталась здоровенная порция битья. Они похожи друг на друга до неразличимости. Индивидуальность стерта. Страдания и лишения наложили свой отпечаток на их заросшие щетиной лица, проложили глубокие морщины на их пожелтевшей коже, заострили выпирающие скулы. Закутанные в одеяла и платки, с почерневшими бинтами, они одна-единая семья, трепетно ждущая спасения. Как одна снежинка гонима ветром к другой, так и я встречаю взгляд одного из них, выходящего из своего подземного убежища. Да это же доктор Хюнерман, мой старый приятель Карл Хюнерман! Он тоже узнал меня и теперь короткими шажками приближается к моей машине. Трясем друг другу закоченевшие руки.
– Не делай такого удивленного лица. Я не из тех, кто разнюхивает насчет самолетов! – восклицает он.
– А что же ты делаешь тут, на аэродроме? – спрашиваю я.
– Только что прилетел и жду приказа о дальнейшем назначении. На рождество был дома, в Кобленце. Там никто ничего не знал о распаде армии. На обратном пути в Берлине посетил своего брата-генерала, я тебе о нем когда-то рассказывал. Он внес полную ясность. Мы здесь списанные. И нам больше никто помочь не может.
– Зачем же ты прилетел сюда? Ведь мы же кандидаты в смертники!
– Думаешь, добровольно? Ошибаешься! Я этого вовсе не добивался, можешь поверить. Но вчера пришел приказ: не хватает врачей. Должен немедленно отправляться в Питомник.
– А куда тебя, ты думаешь, назначат?
– Один бог ведает. Пока жду здесь. Кто бы мог подумать, что мы так глупо погибнем? Как бы то ни было, я решил: последнюю пулю – в лоб, но русским в руки не дамся.
В это время приземляется новый самолет, и вот уже нет никакой заградительной цепи. Как и тогда, в декабре, из всех нор выскакивает народ, начинается гонка, приз в которой – собственная жизнь. Возникает драка у входа в самолет, только теперь масштаб стал побольше. Теперь к самолету со всех сторон устремляется несколько сот человек. Им не до багажа. Жизнь, и больше ничего – вот что хотят они спасти. А на все остальное наплевать! За самолеты идет настоящий бой, происходит настоящая схватка. Взлетают и опускаются поблескивающие клинки штыков и ножи, падают раненые с проклятиями на покрытых коркой губах. Летчик, имеющий строгий приказ брать на борт самолета только тех солдат, у которых есть свидетельство, подписанное начальником медицинской службы армии, не в силах противостоять натиску не поддающейся учету огромной массы. Он забирается в свою кабину, а пахнущая гноем и потом куча тел протискивается через узкую дверь внутрь, внутрь, внутрь… Кто внутри – тот жив, кто остался снаружи – погиб.
В самолете молодой командир корабля просто вне себя. Он не может стартовать: машина перегружена, переполнена. Но каждый рад, что наконец внутри, никто не хочет вылезать. Не помогают ни просьбы, ни угрозы. Лишних приходится вышвыривать силой. Но как ни слабы эти полускелеты, силы у них возрастают, руки судорожно цепляются за что попало. Им отдавливают каблуками пальцы, пока те, окровавленные, не размыкаются, но они снова цепляются, и все повторяется сначала. В конце концов сброшенный падает на двойной ряд уже валяющихся у самолета и стукается головой о промерзшую землю. Схватка длится несколько минут. Никто больше не спрашивает никаких свидетельств: это уже не имеет никакого смысла, лишь бы число улетающих не помешало взлету. Но дверь в самолет все еще открыта, и тут же шесть-восемь рук цепляются за нее, чтобы проложить себе путь к спасению. Они пытаются подтянуться вверх, но им не удается: руки слишком слабы, ноги волочатся по полю. Но они все не отпускают, даже когда их бьют по суставам, в отчаянии судорожно цепляются за фюзеляж. Звучат выстрелы, и руки наконец опадают. Те, кто только что хотели улететь, теперь валяются в снегу, обессиленные, полумертвые, и к ним спешат санитары из больших палаток. Самолет уже стартует, поднимается в воздух и берет курс на юго-восток. В этот момент с него что-то падает – солдат, пытавшийся улететь. Слышится тяжелый звук удара – это падение в безнадежность, в котел, в смерть.
Потом я еду в свой обоз. Люди уже в курсе дела. Один офицер начальника обоза еще вчера вечером привез известие о расформировании дивизии. Даю указания о свертывании дел. Основная масса снаряжения передается армейскому складу инженерного имущества. Грузовики, кроме трех, следует на месте передать 305-й дивизии. После этого саперам сесть на оставшиеся автомашины и отправиться к «Цветочному горшку», где они получат от меня последний приказ.
* * *
Сегодня 8 января. Это день не такой, как все другие. Он требует от командования важного решения, самого важного, какое оно только может принять в данный момент. Каково будет это решение – никто из нас не знает. Нам известно только одно: решающее слово может быть сказано только в течение двадцати четырех часов. Это знает каждый, кто принадлежит к 6-й армии. О том позаботились сотни тысяч русских листовок. Их целый день сбрасывают над нами медленно кружащие советские самолеты. На нас изливается ливень тоненьких листовок. Целыми пачками и врассыпную, подхваченные ветром, падают они на землю: красные, зеленые, голубые, желтые и белые – всех цветов. Они падают на снежные сугробы, на дороги, на деревни и позиции. Каждый видит листовку, каждый читает ее, каждый сберегает ее и каждый высказывает свое мнение. Ультиматум. Капитуляция. Плен. Питание. Возвращение на родину после войны. Все это проносится в мозгу, сменяя друг друга, воспламеняет умы, вызывает острые споры.У меня в блиндаже на столе тоже лежит такая матово-белая листовка. Правда, Бергер, как приказано, перечеркнул ее красным карандашом и написал поперек: «Вражеская пропаганда», дважды подчеркнув эти слова. Но это не такая листовка, как все те, которые сбрасывали нам до сих пор. От нее зависит многое, можно сказать, все! В ней ясно и четко говорится:
«Командующему окруженной под Сталинградом
6-й германской армией генерал-полковнику Паулюсу или его заместителю
6-я германская армия, соединения 4-й танковой армии и приданные им части усиления находятся в полном окружении с 23 ноября 1942 года. Части Красной Армии окружили эту группу германских войск плотным кольцом. Все надежды на спасение Ваших войск путем наступления германских войск с юга и юго-запада не оправдались. Спешившие вам на помощь германские войска разбиты Красной Армией и остатки этих войск отступают на Ростов. Германская транспортная авиация, перевозящая вам голодную норму продовольствия, боеприпасов и горючего, в связи с успешным, стремительным продвижением Красной Армии вынуждена часто менять аэродромы и летать в расположение окруженных издалека. К тому же германская транспортная авиация несет огромные потери в самолетах и экипажах от русской авиации. Ее помощь окруженным войскам становится нереальной.
Положение Ваших окруженных войск тяжелое. Они испытывают голод, болезни и холод. Суровая русская зима только начинается, сильные морозы, холодные ветры и метели еще впереди, а Ваши солдаты не обеспечены зимним обмундированием и находятся в тяжелых антисанитарных условиях.
Вы как Командующий и все офицеры окруженных войск отлично понимаете, что у Вас нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо окружения. Ваше положение безнадежное, и дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла.
В условиях сложившейся для Вас безвыходной обстановки во избежание напрасного кровопролития предлагаем Вам принять следующие условия капитуляции.
1) Всем германским окруженным войскам во главе с Вами и Вашим штабом прекратить сопротивление.
2) Вам организованно передать в наше распоряжение весь личный состав, вооружение, всю боевую технику и военное имущество в исправном состоянии.
Мы гарантируем всем прекратившим сопротивление офицерам, унтер-офицерам и солдатам жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или любую страну. куда изъявят желание военнопленные.
Всему личному состава сдавшихся войск сохраняем военную форму, знаки различия и ордена, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие.
Всем сдавшимся офицерам, унтер-офицерам и солдатам немедленно будет установлено нормальное питание. Всем раненым, больным и обмороженным будет оказана медицинская помощь.
Ваш ответ ожидается в 15 часов 00 минут по московскому времени 9 января 1943 года в письменном виде через лично Вами назначенного представителя, которому надлежит следовать в легковой машине с белым флагом по дороге разъезд Конный – станция Котлубань.
Ваш представитель будет встречен русскими доверенными командирами в районе «Б» 0,5 км юго-восточнее разъезда 564 в 15 часов 00 минут 9 января 1943 года.
При отклонении Вами нашего предложения о капитуляции предупреждаем, что войска Красной Армии и Красного Воздушного Флота будут вынуждены вести дело на уничтожение окруженных германских войск, а за их уничтожение Вы будете нести ответственность.
Представитель Ставки Верховного
Главного Командования Красной Армии генерал-полковник артиллерии Воронов
Командующий войсками Донского фронта генерал-лейтенант Рокоссовский»
Так-то. Факты изложены трезво, без всякого преувеличения. Что мы в железном кольце – знает каждый из нас. Что нас после краха наступления армии Гота больше не могут вызволить из окружения – тоже ясно. Новая попытка спасти нас могла бы быть предпринята только после основательной подготовки, а так долго нам не выдержать. Ежедневно доставляемый по воздуху голодный паек слишком мизерный. Транспортные части люфтваффе при самой доброй воле не могут доставлять больше этого. Сотни самолетов уже сбиты и валяются на земле. Резервы наши далеко не неисчерпаемы. Нет, наивно было бы верить, что мы сможем остаться здесь и ждать, пока, скажем, весной будет предпринята новая операция с целью выручить нас.
Но уже нереальна и другая возможность: концентрированными силами прорвать окружение и двинуться на запад. Время упущено. Теперь слишком поздно. Вся армия страдает от удушья, блуждает в лабиринте, скорчилась без сил в снегу. Как ни крути, а приходишь к одному выводу: дни немецких войск, сжатых на узком пространстве, сочтены, умирающая армия не способна сковать сколько-нибудь значительные силы противника, а другой задачи у нас нет. Следовательно, продолжать кровопролитие бессмысленно. Капитуляция – требование разума, требование товарищества, требование посчитаться с судьбой бесчисленного количества раненых солдат, которые по большей части лежат в подвалах без всякого медицинского ухода. Такая капитуляция не наносит ущерба достоинству германского солдата. Подразделения в полном составе походным маршем отправятся в почетный плен. Мы сделали все, что было в наших силах. Ни один человек, ни один солдат в мире не упрекнет нас за эту капитуляцию. Даже Блюхер{35} и тот капитулировал при Раткау, потому что у него больше не было ни пороха, ни хлеба, но ни одному историю до сих пор не приходило в голову упрекать его за это в несолдатском поведении. История повидала за века немало. Победы и поражения в бесчисленном множестве сменяли друг друга, но славные имена, которыми гордятся, были у каждого народа.