Страница:
Так или почти так размышлял я на обратном пути. Завтрашний день с его суровой действительностью властно стучится в дверь. Как будет выглядеть эта действительность, никому не известно. Но в душе возникает зловещее предчувствие. И опять сомнения, не дающие мне покоя. Как в бреду, слышу я слова:
«Так дальше продолжаться не может! " Их сказал еще несколько недель назад Фидлер. Но генерал ответил в телефонную трубку: „Положение скоро улучшится“.
Неподалеку от «Цветочного горшка» мне повстречалась машина повышенной проходимости. Рядом с водителем офицер. Это обер-лейтенант Маркграф из 24-й танковой дивизии. На мой оклик он только машет рукой и кричит:
– Некогда! Еду на важную рекогносцировку.
Мне все-таки удается уговорить его зайти на минутку в мой блиндаж, что расположен совсем рядом. В переднем помещении много народу. Офицеры, гауптфельдфебель и несколько унтер-офицеров полукругом обступили адъютанта. Они атакуют его всевозможными вопросами. Сообщаются самые дикие слухи… Если бы хоть половина соответствовала истине, уже пришел бы наш последний час. Вношу некоторое успокоение своим рассказом о сведениях, только что полученных в штабе дивизии. Одни верят и успокаиваются, другие провожают меня недоверчивыми взглядами, когда я вместе с Маркграфом прохожу в соседнее помещение.
Да, то, что приходится мне услышать теперь, меньше всего пригодно настроить на победный лад. Пожалуй, более уместным оказался бы похоронный марш. Предназначенные ликвидировать прорыв войска, о которых говорил начальник оперативного отдела штаба дивизии, – это вовсе не свежие силы. прибывшие из тыла. Их взяли здесь, у нас, под Сталинградом, где фронт и без того так тонок, что вот-вот порвется, 24-я танковая дивизия собирает сегодня все имеющиеся в распоряжении моторизованные части – все, что на колесах и вообще может катиться, чтобы завтра приостановить продвижение противника из направления Клетской. На позициях оставлены только спешенная мотопехота и основная масса артиллерии дивизии. А остальное: 24-й танковый полк, 40-й противотанковый дивизион, зенитный дивизион и дивизион артиллерии – предназначается для участия в контрударе. Аналогичное положение и в других дивизиях. Сам Маркграф получил приказ со своими орудиями ПТО завтра прибыть в Калач к мосту через Дон. Там будет находиться КП его командира дивизии.
Все остальное пока неясно.
– Я, так сказать, передовой разведывательный отряд наших сил, высланный, чтобы обнаружить наилучший путь на Калач, – говорит Маркграф. – Но снег совершенно изменил обстановку.
– Да, момент для наступления русские выбрали правильно. С одной стороны, им помогает снег, а с другой – мы сейчас так обескровлены, что можем выделить для их сдерживания лишь незначительные силы.
– Только не пугаться, а уж там как-нибудь справимся! Если русским действительно удастся пробиться дальше – что ж, пусть! Оторвутся от своих войск и баз снабжения – тут мы их и стукнем.
– Великолепный оптимизм! Только как бы тебе не просчитаться! Вспомни о прошлой зиме да подумай и о нынешних боях в городе! Они нас кое-чему научили, да еще как!
– А, все равно! Беру с собой тридцать стволов.
Таков Пауль Маркграф, человек, о котором его солдаты говорят, что он хочет взять Сталинград в одиночку. Мы знакомы не очень давно. Но его откровенная манера держаться, располагающая к доверию, быстро сблизила нас. Поэтому я могу высказать ему свои опасения. Он тоже видит вещи не в очень-то розовом свете, но в конечном счете верит в наступательный дух своих солдат и при этом недооценивает сурового противника.
Я говорю ему, что послезавтра тоже буду в Калаче и, возможно, загляну к нему. Он вскакивает: пора ехать! В звенящем от мороза воздухе под низко нависшим зимним небом машина его мчится на запад.
Беспокойство и нервозность пронизывают армию. Все разговоры и телефонные переговоры вертятся вокруг одной и той же темы: русское наступление. В блиндажах голова кругом идет от слухов, свидетельств очевидцев и всяких сообщений. Как ревматичные старухи по боли в костях заранее предчувствуют приближение грозы, так тянет и ломит и израненное тело армии.
20 ноября начинается новым снегопадом. Тучи висят совсем низко, почти касаясь своими серыми комьями земли, а окутывающее ее белое покрывало поднимается еще выше. Ветер наметает горы снега. Сугробы уже до окон, заносят двери. Снег грозит отрезать нас, замуровать в убежищах. К тому же самому стремится и противник. Уже ранним утром поступают сообщения, заставляющие опасаться наихудшего. Локально ограниченная неудача на северо-востоке принимает все более широкие масштабы. А южнее Сталинграда, у озера Цаца, новый прорыв. Острия русского наступления глубоко вонзились в наш тыл, остатки разгромленной системы оборонительных укреплений повисли в воздухе, тактическая связь с соседями нарушена, резервов нет. Войска ждут указаний и помощи. Сами себе помочь они не в силах: слишком слабы. А тем временем русские колонны устремляются дальше, пробивают бреши, «берут пленных, захватывают трофеи и движутся дальше. Как далеко, куда? Удар в направлении Клетской явно направлен на Калач. На юге прорван фронт 20-й румынской дивизии, 297-я дивизия отвела свой фланг – теперь путь танкам открыт и здесь. Если они будут двигаться в прежнем направлении, значит, и эта операция имеет своей целью Калач.
Сегодня и от нас уходят наконец более крупные силы. Их задача – не допустить осуществления этих планов русских. Кроме того, где-то позади должны быть и резервные дивизии. Ведь в конце концов штаб группы армий – это же не кружок заумных мудрецов. Он, несомненно, принял заблаговременно необходимые меры: в ящике какого-нибудь письменного стола уже наверняка лежит заранее заготовленный ответ на этот русский удар, а необходимые войска уже на подходе.
Впрочем, если русским удастся прорваться к Калачу с севера и юга, мы окажемся в окружении, – это был бы, так сказать, настоящий котел. Такого русские нам еще за всю войну не устраивали. Но как ни тяжело, закрывать глаза на это нельзя. Линии обороны прорваны, и Калач уже не защищен. Похоже, противнику все-таки удастся осуществить свой план. Мы уже пережили здесь достаточно неожиданностей.
Почему бы русским не нанести с успехом и этот удар? Не будем заблуждаться и думать, что русские ничего не знают о битве при Каннах. Да, слишком уж глупое у нас положение: мы бьемся за Волгу здесь, впереди, а с тыла за сотни километров сзади к нам уже приближается наша роковая судьба. Ясно одно: инициатива в руках противника, мы пассивны, он навязывает нам свои действия. Кто бы мог предсказать это пару недель назад! Немыслимо. И все-таки это так!
К полудню небо проясняется. Мимо «Цветочного горшка» под яркими лучами солнца движутся моторизованные части, танки, тяжелое оружие. Они должны затормозить русское продвижение, проутюжить боевые порядки противника. Бергер, все утро беспокойно ходивший по блиндажу взад и вперед, сидит теперь за столом и посвистывает. Мне не до этого. Нет, не нравится мне вся эта история!
Необычно тих сегодня Бергер. Умные глаза немного устало глядят через очки в темной оправе. Но и он не отстает от других. То вставит пару реплик, то расскажет несколько пикантных анекдотов, то вспомнит что-нибудь из французской литературы. Он несколько слабого телосложения, зиму и непредвиденные события переносит тяжело, но сохраняет стойкость. У него есть дар слушать других, даже сегодня вечером, когда Франц, наш «новорожденный», просто лопается от самолюбования. Франц перескакивает с одной темы на другую, с Трои – на последнюю регату, с гуннских могил – на черных кошек, словно ураган проносится по разным временам и странам. Его можно слушать без устали. Он в хорошем настроении и рассказывает о своих юношеских проделках – впрочем, он от них еще не далеко ушел. Вот и недавно выкинул одну такую штуку. Да, такого парня голыми руками не возьмешь!
На нас с удивлением посматривает существо с черными поблескивающими глазками. Ему это непривычно. Поэтому Ганнибал недовольно поводит ушами. Ганнибал – это пес, нечто среднее между львенком-сосунком и мотком шерсти, мой верный спутник вот уже целый год. И не только в палатке и блиндаже. При близких поездках он лежит на крыле машины или в кузове и смотрит по сторонам своими умными глазенками, время от времени покачивая головой и выражая чувства на свой собачий лад. Сейчас он недовольно ворчит, но тотчас же успокаивается, как только Франц берет его на колени. Как хорошо воспитанный породистый пес, он дает лапку и вытягивается на полу во весь свой рост – впрочем, Ганнибал вполне может уместиться в кармане шинели.
– Поди сюда, малыш, ложись, будь паинькой! Эх, хоть за что-нибудь мягкое подержаться в свой день рождения! – говорит Франц. Ганнибал принимает яаску, проявляя полное понимание. – Подумать только, вот досада! И двух месяцев не прошло, как женился, и вот, сиди тут, а жена пусть лежит и мерзнет в постели одна!
– Сами рвались сюда. Помните, я еще отговаривал? Этими словами я даю тему всем остальным. Они накидываются на молодого супруга, взвинчивают его своими словами, он задумывается. В другой обстановке мы стараемся превзойти друг друга в шутках, веселимся, как дети, и тому, на ком сосредоточивается наш огонь, приходится только отбиваться. Но сегодня настроение совсем иное. На все бросает свою тень советская операция. Кто-то упоминает о ней, и Франц сразу же переводит разговор на новую тему.
– Для меня это не проблема! – заявляет он. – Оба прорыва можно быстро ликвидировать. Наше командование не новички. Позади тоже все придет в движение, будут подбрасывать дивизию за дивизией. К тому же новое оружие! Хотел бы я знать, кто устоит перед ним. На рожон никто не попрет, русские тоже.
– Аминь! – произносит Фидлер. – Хорошо сказано! Пошлите это во фронтовую газету! Там ваши слова охотно напечатают. Франц, дорогой, да вы что, проснулись, что ли? Неужели вы думаете, мы сидели бы здесь, если бы у нас были еще войска? А теперь они что, с неба свалятся? Вы и сами в это не верите. Как и в новое оружие!
– Да и русские сегодня воюют уже не так, как в прошлом году, – вставляю я. – Чего мы добились за это лето? Километры поглощали? Это да. Но разве столько брали мы пленных, как в сорок первом? Где Прежние трофеи? И в помине нет. Противник ведет сдерживающие бои, а если отступает, то по всем правилам. И вдруг – железное сопротивление в этом проклятом богом углу. Думаете, все это так себе? А нынешняя операция – она продумана и развивается по плану. Если нам не помогут, нам грозит остаться здесь совсем одним. Тогда нам станет не до «ура» и «марш, марш вперед!". Самое время будет подать команду: «Каски для молитвы снять! " – это уж можете мне поверить. Бергер не выдерживает:
– Господин капитан видит все в слишком мрачном свете. В конце концов до сих пор именно мы диктовали ход войны. Почему же теперь все должно измениться? Что бы вы там ни говорили, а я знаю: наше командование хочет заманить русских в западню! Все идет по плану!
– Как это вы дошли до такой бредовой идеи?
– Ведь в этом году в наши руки попало слишком мало пленных и техники. Вот в ОКХ сели и придумали этот план. Открыть линию фронта, техника и войска противника устремятся в дыру, и, чем больше, тем лучше, а потом фронт позади захлопнется. Бери целую армию!
– Послушайте, Бергер, да вы просто спятили! Ничего похожего. Помните, как мы цеплялись за каждый метр у Серафимовича? А ведь то были первые русские попытки создать плацдарм. Как мы задыхались от слабости, от отсутствия резервов? Неужели вы всерьез думаете, что соотношение сил так изменилось теперь в нашу пользу, что мы можем позволить себе играть в кошки-мышки?
– Именно так я и думаю! У нас, в нашем углу, тогда сил не хватало, это верно. Но откуда мы знаем, что так повсюду? За это время в армию взяли новый контингент, помоложе, отправили на фронт тех, кто имел бронь.
– Ну что ж, сейчас я вам разъясню. Во время отпуска я беседовал со множеством солдат. Такое положение, как у нас, повсюду. Этот год был просто-напросто командно-штабным учением. Взгляните-ка на Кавказ! Знаете ли вы, какими силами обеспечивался северный фланг? Одной-единственной ротой самокатчиков, которая занимала участок в сотню километров. Клали кое-где парочку мин и вели патрульно-разведывательную службу мелкими группами. Вот как это выглядит. А вы еще говорите о крупных силах! Чудо, что до сих пор все шло более или менее хорошо. Но когда-нибудь должен наступить крах. Другие-то ведь не дураки! Только мы одни и верили, что прокручиваем тут большое дело заодно с Роммелем и т. п. и т. д. Болтовня все это. Даже если мы бы и дошли до Волги, Передней Азии нам все равно не видать. Утопическая цель, выдумка тех, кто «делает настроение». Мы должны были понимать, что русские не пустят нас ни на шаг дальше!
– Все равно от своего мнения не откажусь! Надо видеть и другую сторону. Постепенно резервы иссякают. Может, это последняя попытка русских. В ставке это хорошо знают и наскребли все, что еще есть в тылу. Надо же когда-нибудь кончать войну! Как же иначе нам добиться этого, если только не уничтожить технику и живую силу противника, да так, чтобы из русских дух вон? Тогда они уймутся. А покончим с русскими, англичане одни тоже воевать не смогут. Тут и делу конец. Считаю, война продлится еще два, ну от силы три месяца. Ни в коем случае не больше!
– Да так долго она и не продлится! К рождеству спектакль кончится. Вернемся в Берлин, на конях, через Бранденбургские ворота, а за нами девчонки побегут! Вот будет праздник! – восклицает Франц.
Неужели оба они и в самом деле так думают? Как это понять? И имеет ли смысл спорить с ними сегодня? Может, все мы слишком много выпили? Но тут в разговор вступает Фидлер.
– Дай ему холодной воды! Поговорим разумно. Позади нас прорвались русские. Они с каждым днем продвигаются вперед. Наши войска все еще не подошли. И вот в такой момент вы с полным убеждением заявляете: к рождеству мы кончим войну! Ну, всерьез такие слова принимать никак нельзя. Война продлится еще так долго, что нам пятерым до конца ее не дожить. Мы все уже исчерпаны до предела. Убьют не завтра, так послезавтра. Вот мое мнение. А потому я не утруждаю себя мыслями о мире. Будет по-другому – тем лучше: что ж, приятный сюрприз!
После этой речи Фидлер подкрепляется грогом. Так много за один раз он не говорил уже несколько месяцев.
– И я тоже думаю, что конца войны нам не видать, – говорю я. – Но не потому, что до тех пор мы все будем убиты, а потому, что у нас. нет сил нанести русским нокаут. И у них, разумеется, тоже. Так что здесь, на Востоке, дело перейдет к затяжной позиционной войне. Я себе представляю так, что где-нибудь мы выстроим мощный Восточный вал и отойдем за него. Пусть тогда ломают себе зубы другие. Пусть каждый немец прослужит на Востоке два года. Это будет для нашей молодежи суровым воспитанием.
– А ты разве не хочешь посидеть здесь на зимних позициях, если придется?
– Ну нет, с нас хватит, мы заслужили немножечко отдыха. Вот, может, доктор останется здесь добровольно.
– И не подумаю! Я и так уже давно не был дома. Мои пациенты, верно, уж и так лечатся у других врачей. Какой-нибудь астматик – поучился года три-четыре и сумел уклониться от военной службы – отнимет у меня всю мою практику да еще и пациентов залечит до смерти. Я уже свыкся с мыслью, что мне придется начинать все сначала. Но из дома меня уж больше не выманить даже золотыми горами.
Франц все еще недоволен. Он ждет, пока кончит говорить доктор.
– Про одно только вы забыли, – восклицает он, про фюрера! Как ловко умел он до сих пор достигать своих целей. И всегда в подходящий момент. Я твердо убежден, что он справится и здесь, на Востоке. Русские в один прекрасный день спасуют. Подумайте о противоречии Англия-Россия! На этом можно нажить большой капитал.
Эти слова льют воду на мельницу Бергера. Он возбужденно поправляет роговые очки:
– Я тоже должен сказать: вы совершенно сбрасываете со счетов личность фюрера. А ведь все неразрывно связано с ним. Вспомните-ка: введение всеобщей воинской повинности, Австрия, Чехословакия, ось Берлин – Рим, пакт трех держав{23}, ликвидация безработицы! Разве этого мало? А потом война. Мы проходим триумфальным маршем по всей Европе. И теперь опускать головы? Весь мир завидует нам, что мы имеем такого человека. До тех пор пока он стоит во главе рейха, нам бояться нечего. Конечно, и он иногда допускает ошибки, оспаривать не могу. Он же не бог! Но в общем и целом дело всегда шло вперед.
– Бергер, – говорит Фидлер, – вы никак не усвоите, что здесь вы не редактор газеты! В течение многих лет вы повторяли в газете эти восхваления, а потом и сами поверили в них. Вы же сами до мельчайших подробностей видели, какой бред все это. Гигантские цели и жалкие кучки солдат, которых не хватает ни на фронте, ни в тылу. Этот человек зарвался. Что нам начальные успехи, если мы не можем удержать захваченное? И тут встает главный вопрос: а было ли вообще правильно начинать войну?
Теперь Бергер и Франц сообща обрушиваются на Фидлера:
– То есть как это «вообще правильно»? Это для них уже слишком. Да это же бунт! И такое говорит камрад! Причем хороший камрад. Не может быть! Не должно быть! о. Но он спокоен. Обвинения, нападки, слова о «жизненном пространстве» отскакивают от него как от стенки горох.
– Не судите с кондачка. Я вовсе не хочу с вами спорить. Просто поделился собственными мыслями. А если я не могу высказать их в этом кругу, то так и скажите. Я думал так же, как и вы, когда все началось в тридцать девятом. Но с тех пор приходилось проглатывать многое, что не дает мне покоя. Вот, к примеру, зимнее барахло, оно так и не поступило до сих пор, а ведь его наверняка носят интенданты где-нибудь в Киеве или Кракове. Мелкие неувязки, скажете вы. Ну, а если такие неувязки повторяются из года в год? Каждый год осенью нам объявляют: «Русские разбиты! " А зимой нам наподдают. И это называется хорошо командовать, Франц? А как было дело с безработицей? Не будем уж говорить об этом. Что вы думаете о разжаловании Гепнера? {24} Что скажете о бесчинствах СС? А ведь все это такие вещи, мимо которых пройти нельзя. Спросите-ка лучше нашего командира. У него за время отпуска глаза не только открылись, но и на лоб полезли.
Мне приходится занять определенную позицию. Пауль ищет поддержки, я должен прийти ему на помощь. Рассказываю о том, что поведал мне Роммингер. Францу и Бергеру приходится заткнуться, когда они узнают о том, что творится «наверху». Они не в состоянии представить себе это.
– И знаете ли, такую критику по адресу руководства я слышал не только в Виннице. По дороге домой и на родине мне приходилось слышать немало отрицательных высказываний, надо только уметь слушать. Теперь доверие уже не то, что три года назад. А в общем и целом все считают: мы еще уйдем с подбитым глазом! Заварили кашу, теперь приходится расхлебывать!
Для меня как командира интересно послушать, 'как расходятся мнения моих офицеров. Молодые – те явные оптимисты, для которых таких понятий, как «право», «мораль» и «свобода», почти не существует. Воспитание, полученное в «Гитлерюгенд», явно подорвало их способность самостоятельно мыслить. Их воодушевили высокопарными словами, а теперь они ожесточенно воюют, не сознавая, что же, собственно, написано на их знамени. Опьянение фразами стало методом воспитания и превратилось в нормальное духовное состояние целого поколения, а лозунги, преследующие вполне определенную цель, стали содержанием его жизни.
Мне самому 31 год. Но здесь, на передовой, я вместе с доктором и Паулем Фидлером принадлежу к пожилым офицерам. Мы более трезво смотрим на вещи: ведь мы уже не школяры.
Когда выходим наружу, чтобы ехать в Калач, уже светает; морозно. Рядом со мной Франц, Эмиг и Гштатер. Мороз щиплет щеки. Хорошо, что закутались поплотнеем в открытой машине можно промерзнуть.
После небольшого отдыха в Питомнике едем дальше. Погода такая же, как вчера. Утренний туман рассеялся, выглянуло солнце. Однако мороз не сдал. Никто не спит, но все молчат. Слова замерзают на губах. Зато непрестанно курим, зажимая сигареты в неуклюжих меховых варежках. Франц раскуривает свою «соплегрейку», как назвал вчера Фидлер английскую трубку, которой так гордится лейтенант.
В Калаче царит дикая неразбериха. Страх перед русскими пронизывает войска. Я рад, что встретил одного офицера из штаба 24-й танковой дивизии. От него узнаю, что Маркграф в Суханове.
Находим на карте этот населенный пункт. Так вот где это! Гм, всего 30 километров отсюда, не больше. Что они там делают? Неужели русские пробились уже так далеко? Ответ на этот вопрос дать не может никто, а на предположения полагаться нельзя. Надо выяснить самим.
Сначала еду в армейскую саперную школу, чтобы забрать оттуда двух своих унтер-офицеров, которые проходят там краткосрочные курсы. Тщетно. Там уже пусто. Старый штабе-фельдфебель, очевидно начальник казармы, докладывает, что весь личный состав отбыл еще вчера, чтобы занять оборонительную позицию в нескольких километрах западнее. Точно наименование населенного пункта он назвать не может. Но не ждать же, пока солдаты вернутся! И мы сразу отправляемся в путь в направлении Суханове.
Не проехали мы и с полчаса, как перед нами возникает безрадостная картина. Навстречу движется толпа солдат – человек тридцать – сорок. Ползут как улитки, останавливаются каждые два, три, двадцать метров, постоят, потом кто-нибудь берется за палку – и взвод опять тащится несколько метров вперед. Одеты все в летнее обмундирование, ни на ком нет меховых или шерстяных вещей. Теплые наушники – единственное, что хоть немного отвечает времени года. Лица красные, у некоторых уже мертвенно-серые и пожелтевшие. Все это кажется мне чудовищным. Останавливаю солдат и зову к себе ближайшего:
– Что за подразделение?
Солдат уставился на меня лихорадочно блестящими глазами. Несмотря на холод, с него катится пот.
– Господин капитан, мы все тяжелобольные, у всех температура тридцать девять-сорок. Идем еще со вчерашнего утра.
– А откуда?
– Не знаю, как деревня называется. Километров пятьдесят отсюда. – Он показывает на северо-восток.
– А что вы делаете здесь?
– Нас просто вышвырнули из лазарета, потому что русские наступали. Врачи и санитары драпанули. Один нам даже сказал: если не хотите быть расстреляны, убирайтесь быстро в Калач! Вот мы и идем.
– А врач с вами есть?
– Ни одного. Куда они делись, не знаем. Бросили все как было и удрали.
– Не беспокойтесь, они будут наказаны. Самое главное для вас – попасть в другой госпиталь. До Калача еще 10 километров. Продержитесь?
– Не знаю, господин капитан. Вчера вечером один остался лежать в снегу. Прямо так упал на дороге и больше не встал. Надеемся, хоть остальные дойдут.
– Должны! Счастливо добраться!
Тем временем подошли еще восемь тяжелобольных, обступили нашу машину. Даю им пачку сигарет. Больше помочь нечем. Едем дальше.
Пахнет настоящей паникой: русские в пятидесяти километрах, как сказал солдат. Но кто знает, может быть, просто пронесся слух, а врачи уже потеряли от страха голову. Какая безответственность – выгнать на дорогу больных с высокой температурой и послать их на верную смерть! Ну подождите, задам я этим господам! Сегодня же вечером доложу по команде. Это я решил твердо.
Ледяной ветер метет по степи, обжигает лицо, поднимает целые облака свежевыпавшего снега, заметает наезженную колею. Машина с трудом пробирается вперед. Справа и слева тянется унылая равнина, покрытая снегом. Кое-где сквозь слой снега пробивается пожухлая степная трава. Крутые склоны и глубокие балки усложняют путь. Тони приходится подолгу ехать полустоя, держа одну руку перед глазами, а другую на руле, чтобы объезжать все ямы. Скорость соответствующая. Но без накатанной дороги, без указателей и ориентиров быстрее не поедешь.
«Так дальше продолжаться не может! " Их сказал еще несколько недель назад Фидлер. Но генерал ответил в телефонную трубку: „Положение скоро улучшится“.
Неподалеку от «Цветочного горшка» мне повстречалась машина повышенной проходимости. Рядом с водителем офицер. Это обер-лейтенант Маркграф из 24-й танковой дивизии. На мой оклик он только машет рукой и кричит:
– Некогда! Еду на важную рекогносцировку.
Мне все-таки удается уговорить его зайти на минутку в мой блиндаж, что расположен совсем рядом. В переднем помещении много народу. Офицеры, гауптфельдфебель и несколько унтер-офицеров полукругом обступили адъютанта. Они атакуют его всевозможными вопросами. Сообщаются самые дикие слухи… Если бы хоть половина соответствовала истине, уже пришел бы наш последний час. Вношу некоторое успокоение своим рассказом о сведениях, только что полученных в штабе дивизии. Одни верят и успокаиваются, другие провожают меня недоверчивыми взглядами, когда я вместе с Маркграфом прохожу в соседнее помещение.
Да, то, что приходится мне услышать теперь, меньше всего пригодно настроить на победный лад. Пожалуй, более уместным оказался бы похоронный марш. Предназначенные ликвидировать прорыв войска, о которых говорил начальник оперативного отдела штаба дивизии, – это вовсе не свежие силы. прибывшие из тыла. Их взяли здесь, у нас, под Сталинградом, где фронт и без того так тонок, что вот-вот порвется, 24-я танковая дивизия собирает сегодня все имеющиеся в распоряжении моторизованные части – все, что на колесах и вообще может катиться, чтобы завтра приостановить продвижение противника из направления Клетской. На позициях оставлены только спешенная мотопехота и основная масса артиллерии дивизии. А остальное: 24-й танковый полк, 40-й противотанковый дивизион, зенитный дивизион и дивизион артиллерии – предназначается для участия в контрударе. Аналогичное положение и в других дивизиях. Сам Маркграф получил приказ со своими орудиями ПТО завтра прибыть в Калач к мосту через Дон. Там будет находиться КП его командира дивизии.
Все остальное пока неясно.
– Я, так сказать, передовой разведывательный отряд наших сил, высланный, чтобы обнаружить наилучший путь на Калач, – говорит Маркграф. – Но снег совершенно изменил обстановку.
– Да, момент для наступления русские выбрали правильно. С одной стороны, им помогает снег, а с другой – мы сейчас так обескровлены, что можем выделить для их сдерживания лишь незначительные силы.
– Только не пугаться, а уж там как-нибудь справимся! Если русским действительно удастся пробиться дальше – что ж, пусть! Оторвутся от своих войск и баз снабжения – тут мы их и стукнем.
– Великолепный оптимизм! Только как бы тебе не просчитаться! Вспомни о прошлой зиме да подумай и о нынешних боях в городе! Они нас кое-чему научили, да еще как!
– А, все равно! Беру с собой тридцать стволов.
Таков Пауль Маркграф, человек, о котором его солдаты говорят, что он хочет взять Сталинград в одиночку. Мы знакомы не очень давно. Но его откровенная манера держаться, располагающая к доверию, быстро сблизила нас. Поэтому я могу высказать ему свои опасения. Он тоже видит вещи не в очень-то розовом свете, но в конечном счете верит в наступательный дух своих солдат и при этом недооценивает сурового противника.
Я говорю ему, что послезавтра тоже буду в Калаче и, возможно, загляну к нему. Он вскакивает: пора ехать! В звенящем от мороза воздухе под низко нависшим зимним небом машина его мчится на запад.
Беспокойство и нервозность пронизывают армию. Все разговоры и телефонные переговоры вертятся вокруг одной и той же темы: русское наступление. В блиндажах голова кругом идет от слухов, свидетельств очевидцев и всяких сообщений. Как ревматичные старухи по боли в костях заранее предчувствуют приближение грозы, так тянет и ломит и израненное тело армии.
20 ноября начинается новым снегопадом. Тучи висят совсем низко, почти касаясь своими серыми комьями земли, а окутывающее ее белое покрывало поднимается еще выше. Ветер наметает горы снега. Сугробы уже до окон, заносят двери. Снег грозит отрезать нас, замуровать в убежищах. К тому же самому стремится и противник. Уже ранним утром поступают сообщения, заставляющие опасаться наихудшего. Локально ограниченная неудача на северо-востоке принимает все более широкие масштабы. А южнее Сталинграда, у озера Цаца, новый прорыв. Острия русского наступления глубоко вонзились в наш тыл, остатки разгромленной системы оборонительных укреплений повисли в воздухе, тактическая связь с соседями нарушена, резервов нет. Войска ждут указаний и помощи. Сами себе помочь они не в силах: слишком слабы. А тем временем русские колонны устремляются дальше, пробивают бреши, «берут пленных, захватывают трофеи и движутся дальше. Как далеко, куда? Удар в направлении Клетской явно направлен на Калач. На юге прорван фронт 20-й румынской дивизии, 297-я дивизия отвела свой фланг – теперь путь танкам открыт и здесь. Если они будут двигаться в прежнем направлении, значит, и эта операция имеет своей целью Калач.
Сегодня и от нас уходят наконец более крупные силы. Их задача – не допустить осуществления этих планов русских. Кроме того, где-то позади должны быть и резервные дивизии. Ведь в конце концов штаб группы армий – это же не кружок заумных мудрецов. Он, несомненно, принял заблаговременно необходимые меры: в ящике какого-нибудь письменного стола уже наверняка лежит заранее заготовленный ответ на этот русский удар, а необходимые войска уже на подходе.
Впрочем, если русским удастся прорваться к Калачу с севера и юга, мы окажемся в окружении, – это был бы, так сказать, настоящий котел. Такого русские нам еще за всю войну не устраивали. Но как ни тяжело, закрывать глаза на это нельзя. Линии обороны прорваны, и Калач уже не защищен. Похоже, противнику все-таки удастся осуществить свой план. Мы уже пережили здесь достаточно неожиданностей.
Почему бы русским не нанести с успехом и этот удар? Не будем заблуждаться и думать, что русские ничего не знают о битве при Каннах. Да, слишком уж глупое у нас положение: мы бьемся за Волгу здесь, впереди, а с тыла за сотни километров сзади к нам уже приближается наша роковая судьба. Ясно одно: инициатива в руках противника, мы пассивны, он навязывает нам свои действия. Кто бы мог предсказать это пару недель назад! Немыслимо. И все-таки это так!
К полудню небо проясняется. Мимо «Цветочного горшка» под яркими лучами солнца движутся моторизованные части, танки, тяжелое оружие. Они должны затормозить русское продвижение, проутюжить боевые порядки противника. Бергер, все утро беспокойно ходивший по блиндажу взад и вперед, сидит теперь за столом и посвистывает. Мне не до этого. Нет, не нравится мне вся эта история!
* * *
Францу сегодня исполнилось двадцать семь. Приходят Фидлер и врач; теперь нас вместе с Бергером пятеро. Когда мы садимся за неструганый стол, в теплом блиндаже становится почти уютно. Желтый свет освещает стены, отражается от потолка и падает на наши лица. Лысина доктора просто сияет под таким освещением. Скоро в каморке непроглядный табачный дым. Франц потягивает английскую трубку, остальные предпочитают сигареты. Некурящий один Фидлер. Поэтому он и выглядит на зависть всем свежо. Он рассказывает всякие невероятные эпизоды из своей довоенной жизни. Это вполне в его стиле, иначе он не может. Ему не уступает доктор: на своем верхнесилезском диалекте он «выдает» немыслимые случаи из собственной врачебной практики. Время от времени под возгласы одобрения нам приносят грог: при такой ледяной зиме он лучше всего поднимает дух. Мундиры расстегнуты. Фидлеру жарко. Он снимает мундир, кладет его на мою койку и в нижней рубашке подсаживается к нам.Необычно тих сегодня Бергер. Умные глаза немного устало глядят через очки в темной оправе. Но и он не отстает от других. То вставит пару реплик, то расскажет несколько пикантных анекдотов, то вспомнит что-нибудь из французской литературы. Он несколько слабого телосложения, зиму и непредвиденные события переносит тяжело, но сохраняет стойкость. У него есть дар слушать других, даже сегодня вечером, когда Франц, наш «новорожденный», просто лопается от самолюбования. Франц перескакивает с одной темы на другую, с Трои – на последнюю регату, с гуннских могил – на черных кошек, словно ураган проносится по разным временам и странам. Его можно слушать без устали. Он в хорошем настроении и рассказывает о своих юношеских проделках – впрочем, он от них еще не далеко ушел. Вот и недавно выкинул одну такую штуку. Да, такого парня голыми руками не возьмешь!
На нас с удивлением посматривает существо с черными поблескивающими глазками. Ему это непривычно. Поэтому Ганнибал недовольно поводит ушами. Ганнибал – это пес, нечто среднее между львенком-сосунком и мотком шерсти, мой верный спутник вот уже целый год. И не только в палатке и блиндаже. При близких поездках он лежит на крыле машины или в кузове и смотрит по сторонам своими умными глазенками, время от времени покачивая головой и выражая чувства на свой собачий лад. Сейчас он недовольно ворчит, но тотчас же успокаивается, как только Франц берет его на колени. Как хорошо воспитанный породистый пес, он дает лапку и вытягивается на полу во весь свой рост – впрочем, Ганнибал вполне может уместиться в кармане шинели.
– Поди сюда, малыш, ложись, будь паинькой! Эх, хоть за что-нибудь мягкое подержаться в свой день рождения! – говорит Франц. Ганнибал принимает яаску, проявляя полное понимание. – Подумать только, вот досада! И двух месяцев не прошло, как женился, и вот, сиди тут, а жена пусть лежит и мерзнет в постели одна!
– Сами рвались сюда. Помните, я еще отговаривал? Этими словами я даю тему всем остальным. Они накидываются на молодого супруга, взвинчивают его своими словами, он задумывается. В другой обстановке мы стараемся превзойти друг друга в шутках, веселимся, как дети, и тому, на ком сосредоточивается наш огонь, приходится только отбиваться. Но сегодня настроение совсем иное. На все бросает свою тень советская операция. Кто-то упоминает о ней, и Франц сразу же переводит разговор на новую тему.
– Для меня это не проблема! – заявляет он. – Оба прорыва можно быстро ликвидировать. Наше командование не новички. Позади тоже все придет в движение, будут подбрасывать дивизию за дивизией. К тому же новое оружие! Хотел бы я знать, кто устоит перед ним. На рожон никто не попрет, русские тоже.
– Аминь! – произносит Фидлер. – Хорошо сказано! Пошлите это во фронтовую газету! Там ваши слова охотно напечатают. Франц, дорогой, да вы что, проснулись, что ли? Неужели вы думаете, мы сидели бы здесь, если бы у нас были еще войска? А теперь они что, с неба свалятся? Вы и сами в это не верите. Как и в новое оружие!
– Да и русские сегодня воюют уже не так, как в прошлом году, – вставляю я. – Чего мы добились за это лето? Километры поглощали? Это да. Но разве столько брали мы пленных, как в сорок первом? Где Прежние трофеи? И в помине нет. Противник ведет сдерживающие бои, а если отступает, то по всем правилам. И вдруг – железное сопротивление в этом проклятом богом углу. Думаете, все это так себе? А нынешняя операция – она продумана и развивается по плану. Если нам не помогут, нам грозит остаться здесь совсем одним. Тогда нам станет не до «ура» и «марш, марш вперед!". Самое время будет подать команду: «Каски для молитвы снять! " – это уж можете мне поверить. Бергер не выдерживает:
– Господин капитан видит все в слишком мрачном свете. В конце концов до сих пор именно мы диктовали ход войны. Почему же теперь все должно измениться? Что бы вы там ни говорили, а я знаю: наше командование хочет заманить русских в западню! Все идет по плану!
– Как это вы дошли до такой бредовой идеи?
– Ведь в этом году в наши руки попало слишком мало пленных и техники. Вот в ОКХ сели и придумали этот план. Открыть линию фронта, техника и войска противника устремятся в дыру, и, чем больше, тем лучше, а потом фронт позади захлопнется. Бери целую армию!
– Послушайте, Бергер, да вы просто спятили! Ничего похожего. Помните, как мы цеплялись за каждый метр у Серафимовича? А ведь то были первые русские попытки создать плацдарм. Как мы задыхались от слабости, от отсутствия резервов? Неужели вы всерьез думаете, что соотношение сил так изменилось теперь в нашу пользу, что мы можем позволить себе играть в кошки-мышки?
– Именно так я и думаю! У нас, в нашем углу, тогда сил не хватало, это верно. Но откуда мы знаем, что так повсюду? За это время в армию взяли новый контингент, помоложе, отправили на фронт тех, кто имел бронь.
– Ну что ж, сейчас я вам разъясню. Во время отпуска я беседовал со множеством солдат. Такое положение, как у нас, повсюду. Этот год был просто-напросто командно-штабным учением. Взгляните-ка на Кавказ! Знаете ли вы, какими силами обеспечивался северный фланг? Одной-единственной ротой самокатчиков, которая занимала участок в сотню километров. Клали кое-где парочку мин и вели патрульно-разведывательную службу мелкими группами. Вот как это выглядит. А вы еще говорите о крупных силах! Чудо, что до сих пор все шло более или менее хорошо. Но когда-нибудь должен наступить крах. Другие-то ведь не дураки! Только мы одни и верили, что прокручиваем тут большое дело заодно с Роммелем и т. п. и т. д. Болтовня все это. Даже если мы бы и дошли до Волги, Передней Азии нам все равно не видать. Утопическая цель, выдумка тех, кто «делает настроение». Мы должны были понимать, что русские не пустят нас ни на шаг дальше!
– Все равно от своего мнения не откажусь! Надо видеть и другую сторону. Постепенно резервы иссякают. Может, это последняя попытка русских. В ставке это хорошо знают и наскребли все, что еще есть в тылу. Надо же когда-нибудь кончать войну! Как же иначе нам добиться этого, если только не уничтожить технику и живую силу противника, да так, чтобы из русских дух вон? Тогда они уймутся. А покончим с русскими, англичане одни тоже воевать не смогут. Тут и делу конец. Считаю, война продлится еще два, ну от силы три месяца. Ни в коем случае не больше!
– Да так долго она и не продлится! К рождеству спектакль кончится. Вернемся в Берлин, на конях, через Бранденбургские ворота, а за нами девчонки побегут! Вот будет праздник! – восклицает Франц.
Неужели оба они и в самом деле так думают? Как это понять? И имеет ли смысл спорить с ними сегодня? Может, все мы слишком много выпили? Но тут в разговор вступает Фидлер.
– Дай ему холодной воды! Поговорим разумно. Позади нас прорвались русские. Они с каждым днем продвигаются вперед. Наши войска все еще не подошли. И вот в такой момент вы с полным убеждением заявляете: к рождеству мы кончим войну! Ну, всерьез такие слова принимать никак нельзя. Война продлится еще так долго, что нам пятерым до конца ее не дожить. Мы все уже исчерпаны до предела. Убьют не завтра, так послезавтра. Вот мое мнение. А потому я не утруждаю себя мыслями о мире. Будет по-другому – тем лучше: что ж, приятный сюрприз!
После этой речи Фидлер подкрепляется грогом. Так много за один раз он не говорил уже несколько месяцев.
– И я тоже думаю, что конца войны нам не видать, – говорю я. – Но не потому, что до тех пор мы все будем убиты, а потому, что у нас. нет сил нанести русским нокаут. И у них, разумеется, тоже. Так что здесь, на Востоке, дело перейдет к затяжной позиционной войне. Я себе представляю так, что где-нибудь мы выстроим мощный Восточный вал и отойдем за него. Пусть тогда ломают себе зубы другие. Пусть каждый немец прослужит на Востоке два года. Это будет для нашей молодежи суровым воспитанием.
– А ты разве не хочешь посидеть здесь на зимних позициях, если придется?
– Ну нет, с нас хватит, мы заслужили немножечко отдыха. Вот, может, доктор останется здесь добровольно.
– И не подумаю! Я и так уже давно не был дома. Мои пациенты, верно, уж и так лечатся у других врачей. Какой-нибудь астматик – поучился года три-четыре и сумел уклониться от военной службы – отнимет у меня всю мою практику да еще и пациентов залечит до смерти. Я уже свыкся с мыслью, что мне придется начинать все сначала. Но из дома меня уж больше не выманить даже золотыми горами.
Франц все еще недоволен. Он ждет, пока кончит говорить доктор.
– Про одно только вы забыли, – восклицает он, про фюрера! Как ловко умел он до сих пор достигать своих целей. И всегда в подходящий момент. Я твердо убежден, что он справится и здесь, на Востоке. Русские в один прекрасный день спасуют. Подумайте о противоречии Англия-Россия! На этом можно нажить большой капитал.
Эти слова льют воду на мельницу Бергера. Он возбужденно поправляет роговые очки:
– Я тоже должен сказать: вы совершенно сбрасываете со счетов личность фюрера. А ведь все неразрывно связано с ним. Вспомните-ка: введение всеобщей воинской повинности, Австрия, Чехословакия, ось Берлин – Рим, пакт трех держав{23}, ликвидация безработицы! Разве этого мало? А потом война. Мы проходим триумфальным маршем по всей Европе. И теперь опускать головы? Весь мир завидует нам, что мы имеем такого человека. До тех пор пока он стоит во главе рейха, нам бояться нечего. Конечно, и он иногда допускает ошибки, оспаривать не могу. Он же не бог! Но в общем и целом дело всегда шло вперед.
– Бергер, – говорит Фидлер, – вы никак не усвоите, что здесь вы не редактор газеты! В течение многих лет вы повторяли в газете эти восхваления, а потом и сами поверили в них. Вы же сами до мельчайших подробностей видели, какой бред все это. Гигантские цели и жалкие кучки солдат, которых не хватает ни на фронте, ни в тылу. Этот человек зарвался. Что нам начальные успехи, если мы не можем удержать захваченное? И тут встает главный вопрос: а было ли вообще правильно начинать войну?
Теперь Бергер и Франц сообща обрушиваются на Фидлера:
– То есть как это «вообще правильно»? Это для них уже слишком. Да это же бунт! И такое говорит камрад! Причем хороший камрад. Не может быть! Не должно быть! о. Но он спокоен. Обвинения, нападки, слова о «жизненном пространстве» отскакивают от него как от стенки горох.
– Не судите с кондачка. Я вовсе не хочу с вами спорить. Просто поделился собственными мыслями. А если я не могу высказать их в этом кругу, то так и скажите. Я думал так же, как и вы, когда все началось в тридцать девятом. Но с тех пор приходилось проглатывать многое, что не дает мне покоя. Вот, к примеру, зимнее барахло, оно так и не поступило до сих пор, а ведь его наверняка носят интенданты где-нибудь в Киеве или Кракове. Мелкие неувязки, скажете вы. Ну, а если такие неувязки повторяются из года в год? Каждый год осенью нам объявляют: «Русские разбиты! " А зимой нам наподдают. И это называется хорошо командовать, Франц? А как было дело с безработицей? Не будем уж говорить об этом. Что вы думаете о разжаловании Гепнера? {24} Что скажете о бесчинствах СС? А ведь все это такие вещи, мимо которых пройти нельзя. Спросите-ка лучше нашего командира. У него за время отпуска глаза не только открылись, но и на лоб полезли.
Мне приходится занять определенную позицию. Пауль ищет поддержки, я должен прийти ему на помощь. Рассказываю о том, что поведал мне Роммингер. Францу и Бергеру приходится заткнуться, когда они узнают о том, что творится «наверху». Они не в состоянии представить себе это.
– И знаете ли, такую критику по адресу руководства я слышал не только в Виннице. По дороге домой и на родине мне приходилось слышать немало отрицательных высказываний, надо только уметь слушать. Теперь доверие уже не то, что три года назад. А в общем и целом все считают: мы еще уйдем с подбитым глазом! Заварили кашу, теперь приходится расхлебывать!
Для меня как командира интересно послушать, 'как расходятся мнения моих офицеров. Молодые – те явные оптимисты, для которых таких понятий, как «право», «мораль» и «свобода», почти не существует. Воспитание, полученное в «Гитлерюгенд», явно подорвало их способность самостоятельно мыслить. Их воодушевили высокопарными словами, а теперь они ожесточенно воюют, не сознавая, что же, собственно, написано на их знамени. Опьянение фразами стало методом воспитания и превратилось в нормальное духовное состояние целого поколения, а лозунги, преследующие вполне определенную цель, стали содержанием его жизни.
Мне самому 31 год. Но здесь, на передовой, я вместе с доктором и Паулем Фидлером принадлежу к пожилым офицерам. Мы более трезво смотрим на вещи: ведь мы уже не школяры.
Когда выходим наружу, чтобы ехать в Калач, уже светает; морозно. Рядом со мной Франц, Эмиг и Гштатер. Мороз щиплет щеки. Хорошо, что закутались поплотнеем в открытой машине можно промерзнуть.
После небольшого отдыха в Питомнике едем дальше. Погода такая же, как вчера. Утренний туман рассеялся, выглянуло солнце. Однако мороз не сдал. Никто не спит, но все молчат. Слова замерзают на губах. Зато непрестанно курим, зажимая сигареты в неуклюжих меховых варежках. Франц раскуривает свою «соплегрейку», как назвал вчера Фидлер английскую трубку, которой так гордится лейтенант.
В Калаче царит дикая неразбериха. Страх перед русскими пронизывает войска. Я рад, что встретил одного офицера из штаба 24-й танковой дивизии. От него узнаю, что Маркграф в Суханове.
Находим на карте этот населенный пункт. Так вот где это! Гм, всего 30 километров отсюда, не больше. Что они там делают? Неужели русские пробились уже так далеко? Ответ на этот вопрос дать не может никто, а на предположения полагаться нельзя. Надо выяснить самим.
Сначала еду в армейскую саперную школу, чтобы забрать оттуда двух своих унтер-офицеров, которые проходят там краткосрочные курсы. Тщетно. Там уже пусто. Старый штабе-фельдфебель, очевидно начальник казармы, докладывает, что весь личный состав отбыл еще вчера, чтобы занять оборонительную позицию в нескольких километрах западнее. Точно наименование населенного пункта он назвать не может. Но не ждать же, пока солдаты вернутся! И мы сразу отправляемся в путь в направлении Суханове.
Не проехали мы и с полчаса, как перед нами возникает безрадостная картина. Навстречу движется толпа солдат – человек тридцать – сорок. Ползут как улитки, останавливаются каждые два, три, двадцать метров, постоят, потом кто-нибудь берется за палку – и взвод опять тащится несколько метров вперед. Одеты все в летнее обмундирование, ни на ком нет меховых или шерстяных вещей. Теплые наушники – единственное, что хоть немного отвечает времени года. Лица красные, у некоторых уже мертвенно-серые и пожелтевшие. Все это кажется мне чудовищным. Останавливаю солдат и зову к себе ближайшего:
– Что за подразделение?
Солдат уставился на меня лихорадочно блестящими глазами. Несмотря на холод, с него катится пот.
– Господин капитан, мы все тяжелобольные, у всех температура тридцать девять-сорок. Идем еще со вчерашнего утра.
– А откуда?
– Не знаю, как деревня называется. Километров пятьдесят отсюда. – Он показывает на северо-восток.
– А что вы делаете здесь?
– Нас просто вышвырнули из лазарета, потому что русские наступали. Врачи и санитары драпанули. Один нам даже сказал: если не хотите быть расстреляны, убирайтесь быстро в Калач! Вот мы и идем.
– А врач с вами есть?
– Ни одного. Куда они делись, не знаем. Бросили все как было и удрали.
– Не беспокойтесь, они будут наказаны. Самое главное для вас – попасть в другой госпиталь. До Калача еще 10 километров. Продержитесь?
– Не знаю, господин капитан. Вчера вечером один остался лежать в снегу. Прямо так упал на дороге и больше не встал. Надеемся, хоть остальные дойдут.
– Должны! Счастливо добраться!
Тем временем подошли еще восемь тяжелобольных, обступили нашу машину. Даю им пачку сигарет. Больше помочь нечем. Едем дальше.
Пахнет настоящей паникой: русские в пятидесяти километрах, как сказал солдат. Но кто знает, может быть, просто пронесся слух, а врачи уже потеряли от страха голову. Какая безответственность – выгнать на дорогу больных с высокой температурой и послать их на верную смерть! Ну подождите, задам я этим господам! Сегодня же вечером доложу по команде. Это я решил твердо.
Ледяной ветер метет по степи, обжигает лицо, поднимает целые облака свежевыпавшего снега, заметает наезженную колею. Машина с трудом пробирается вперед. Справа и слева тянется унылая равнина, покрытая снегом. Кое-где сквозь слой снега пробивается пожухлая степная трава. Крутые склоны и глубокие балки усложняют путь. Тони приходится подолгу ехать полустоя, держа одну руку перед глазами, а другую на руле, чтобы объезжать все ямы. Скорость соответствующая. Но без накатанной дороги, без указателей и ориентиров быстрее не поедешь.